Текст книги "Над обрывом"

Автор книги: Маркус Вернер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Потом все пошло хорошо, даже очень хорошо. Говорили, что это идеальный случай: во-первых, бригаде хирургов удалось полностью отделить опухоль от мозга, во-вторых, гистологическое обследование показало, что опухоль пусть и не совсем, но, как выражались врачи, пока еще доброкачественная. Никаких осложнений не возникло, так что можно было без преувеличения сказать: Беттину вылечили. Я приходил к ней, когда только мог, держал ее за руку. Она почти не разговаривала, была прозрачно-бледной, и, мне казалось, именно поэтому на глаза ей так часто навертывались слезы и ни словами, ни этими влажными глазами ей не удавалось выразить облегчение и радость. «Ты мне дарована во второй раз», – сказал я и был несколько удручен тем, что ее рука в моей осталась почти неподвижной. Когда вечером после больницы я возвращался в нашу квартиру, окружающая пустота заполняла мою душу. Я сидел как потерянный и, поскольку был не в силах занять себя чем-то полезным, часами пялился в телевизор, смотрел даже полнейшую чушь. Я боялся лечь спать. Сон у меня был неглубокий, не сон, а скорее дремота, иногда я просыпался, испуганный собственным бормотанием. Я произносил слова любви или одно только имя – «Беттина», которое, кстати, всегда любил, потому что оно нежное, как пух. Двенадцать лет – это много, и когда после этого лежишь в постели один, то кажется, будто ты потерял самого себя, не можешь дышать, потому что не слышишь дыхания рядом. Но я верю, что мы никогда не были друг для друга просто дополнением, чем-то, что воспринимают как данность и обращаются с этим без должного уважения. Отупляющая привычка, которая, надо признать, часто подтачивает брак и может привести к тому, что супруги едва глядят друг на друга, – нас, неведомо почему, пощадила. Хочешь – верь, хочешь – нет.

– А почему я не должен верить?

– Я-то ведь знаю, что ты думаешь о браке, – сказал Лоос, – ты достаточно ясно высказался на этот счет, когда рассказывал мне, на что обычно жалуются клиенты. Все приелось – эти слова ты наверняка слышал не только у себя в адвокатской конторе, но и во время твоих любовных похождений. Женщины не могут устоять перед твоим обаянием потому, что живут в браке и супружеские отношения им давно приелись. Как, например, эта твоя Амели. Таким образом, тебя постоянно, снова и снова убеждают в абсурдности брака.

– Во-первых, ее звали не Амели, а Валери. Во-вторых, она не говорила, что супружеские отношения ей приелись, не оправдывала этим свое поведение. Она вообще не затрагивала эту тему, сколько я ни пытался из нее что-то вытянуть. О своем муже она не рассказывала почти ничего, а значит, и ничего плохого. Это заставляло меня немного ревновать, – например, мне приходило в голову, что она могла и дальше, как ни в чем не бывало, спать со своим музыкантом. Что он музыкант, то есть преподает игру на виолончели, – это я, по крайней мере, имел право знать. А еще его имя – Феликс. Видишь, ты выбрал неудачный пример, но я признаю, что отчасти ты прав: я в самом деле встречался с женщинами, которые после первого поцелуя начинали жаловаться на свой брак и на недостатки своих мужей. Для меня это сигнал тревоги: если супружеские отношения дали трещину и одновременно на горизонте вырисовывается другой мужчина, то у женщины зреет решимость к прыжку, а также вера, что другой мужчина станет для нее страховочной сеткой. Эта роль – не для меня. Не хочу, чтобы меня считали серьезной альтернативой. Для меня такие отношения лишь игра, и я никогда не скрываю этого от женщин, а если они, вопреки всему, начинают за меня цепляться, то даю дёру. А вообще, как показывает мой опыт, впасть в искушение могут не одни лишь недовольные и разочарованные женщины. Есть и другое, отнюдь не редкое явление, я отмечал его как сторонний наблюдатель, а иногда и приветствовал как заинтересованное лицо. Часто женщины, которых кто-то крепко держит в руках и которые чувствуют себя защищенными, хотят еще чего-то другого. Они любят своего мужа как надежную опору, смотрят на свой брак как на тихую пристань, прибежище, где им хотелось бы остаться. И тем не менее им чего-то недостает, их манит открытое, бурное и непредсказуемое море. Чем грозит такое возбуждающее и не вполне безопасное купание? В сущности, ничем, до тех пор, пока тихая пристань не пропала из виду. Понимаешь, что я хочу сказать? Грелка – вещь основательная, она излучает уютное тепло, однако открытый, брызжущий искрами огонь гораздо романтичнее.

– Да, понимаю, – сказал Лоос, – мужья – это грелки, а ты – демон огня. То, что ты утверждаешь, возможно, не совсем неправильно, только ты делаешь вид, будто прыжок в бурное море – типично женская мечта. Бывают мужья, которые отнюдь не хотели бы лишиться верной жены, гладящей им сорочки, и все же позволяют себе танцевать на другой, а то и на третьей изысканной и необычной свадьбе. У меня лично никогда не было желания развлечься на стороне, почувствовать себя кем-то другим, и только по одной причине: моя жена была такой богато одаренной, разносторонней натурой, что я не искал ничего иного. Она давала мне все и была для меня всем. Но как бы то ни было, хочу еще спросить: к какой из двух описанных тобой категорий женщин относилась Валери? Что у нее был за брак – близкий к разводу или еще вполне прочный?

– Этого я так и не смог узнать, – ответил я. – Я ведь уже сказал, что она не желала об этом говорить. Вообще, казалось, будто она вышла из небытия, будто у нее не было прежней жизни, не было истории, и я убежден, что для нее это было самым привлекательным в нашей связи. Я заметил, какое наслаждение она получала, чувствуя себя чистой страницей, как ей нравилось поражать меня, а может быть, и себя всем, что она говорила, желала или делала. Думаю, видя, как увлекательно нова она для меня, она казалась обновленной и самой себе. Я, конечно, тоже радовался тому, что моя возлюбленная не отягощала меня никаким балластом, не имела потребности упрочить наши отношения, а главное, не пугала всякими намеками касательно будущего. Но как-то раз – через пять недель после нашего знакомства – я все же испугался. Мы поехали в дансинг, поскольку оба любили танцевать танго. На обратном пути я спросил, почему у нее вдруг нашлось время для меня и как она объясняет дома свои частые отлучки? «Это моя забота», – резко ответила она. Однако на сей раз я не сдавался, пока не узнал от нее, что сейчас она живет у сестры. Вот тут я испугался. Какой вывод я мог из этого сделать? Только тот, что она из-за меня ушла от мужа. У нас ведь был негласный уговор: наши отношения не должны омрачаться конфликтами. Я считал, что Валери воспринимает эти отношения как романтические, наслаждается ими и не видит в них повода омрачать свой брак. Я сделал ей замечание, назвал ее решение ошибкой. Спросил, почему она ставит под угрозу свое благополучие, фактически бросив мужа. Все это звучало так, словно я проявлял к нему братское сочувствие. Возможно, она видела меня насквозь и понимала истинную причину моего недовольства. Так или иначе, сказала она, будто желая меня успокоить, речь идет о временной разлуке, о передышке. Я уже несколько раз ее спрашивал, знает ли муж про нас с ней, но ни разу не получил ответа. Теперь я предположил, что он в курсе дела. Для вящей уверенности я продолжал расспрашивать. Она в свою очередь спросила, почему это меня так интересует. Но я и сам этого не знал, думаю, меня просто задело за живое, что она обозначила некоторые запретные для меня территории. В тот вечер я любил ее горячо и неистово, без всякой прелюдии.

Лоос зевнул и поглядел на часы.

– Вижу, ты скучаешь, – сказал я, – и я тебя понимаю. Ты вспоминаешь жену, возможно, думаешь о завтрашней годовщине, а я мучаю тебя разговорами о бабах и ворошу прошлое.

– Разве и зевнуть нельзя? – спросил Лоос. – Это связано с недостатком кислорода, а не с отсутствием интереса. То, что кажется тебе заурядным, я, как сторонний слушатель и дилетант, нахожу увлекательным. Ты пойдешь пешком в Агру?

– Это было бы неплохо. Почему ты спрашиваешь?

– Во-первых, здешний персонал давно дожидается, когда мы уйдем, во-вторых, потому, что хочу тебя проводить. В конце концов, ты еще должен досказать мне эту историю.

– Ладно, с удовольствием. Полагаю, ты знаешь, что тоже должен мне кое-что.

– Да, но все по порядку, – ответил Лоос.

Я взял зонтик, оставленный мной на террасе. Лоос, слегка пошатываясь, попросил у меня разрешения взять его: ему нужна третья нога. Мы пошли через деревню. Когда мы поравнялись с мясной лавкой, Лоос на мгновение остановился и сказал:

– Плоть своенравна.

Что он хочет этим сказать, спросил я. Но он не ответил. Через некоторое время он дал мне ключевое слово для дальнейшего рассказа.

– Я хочу обобщить, – сказал он. – В тот момент, когда Амели позволила себе чуть больше свободы, уехав из дома, ты увидел, что твоей свободе грозит опасность, не так ли?

– Ее звали Валери, а в остальном все верно. Сколь ни радовала меня возможность встречаться с ней чаще, нежели раньше, мысль о том, что этот весомый поступок утяжелит ее легкую походку, сильно меня встревожила. Я не создан для прочных отношений. В этой сфере я – дилетант.

– Ты полагаешь, она мечтала о том, что для тебя означало бы сущий кошмар?

– Она сменила жилье. Разве могут быть более красноречивые свидетельства?

– Говорила ли она, например, о любви?

– Этого не было, – сказал я, – она старалась не говорить и не делать ничего такого, чем могла бы мне досадить. Именно это показывало, как сильно она боится меня потерять. Иногда она хотела со мной встречаться, иногда не приходила на свидания – и то и другое без всяких объяснений. Не сомневаюсь, что она поступала так с определенной целью: продемонстрировать мне свою самостоятельность и независимость. Были и другие признаки. Я уже сказал, что вначале Валери очень мало рассказывала о себе, словно у нее не было прошлого. Мне это не мешало, напротив – мы жили сегодняшним днем, как опьяненные. Странно было другое: позднее, когда мы виделись почти каждый день, она стала ненамного разговорчивее. Возможно, полагал я, потому, что в первое время я давал ей понять, как возбуждает меня ореол таинственности вокруг возлюбленной. Она хотела и потом оставаться такой же таинственной, уходила в тень и в молчание, чтобы возбудить меня еще сильнее. И третий признак. Когда угар страсти, по крайней мере у меня, миновал, Валери изменилась. Она стала серьезнее. Состояние окрыленности, в котором она забывала обо всем и которое я у нее так любил, вдруг стало казаться каким-то вымученным. Она больше не забавлялась разными пустяками, а если это все-таки случалось, то в какой-то момент вдруг замолкала, бросалась мне на шею и проливала несколько слезинок. В общем, все это меня беспокоило и показывало, какими различными стали наши желания. И в ушах у меня зазвучал, пусть вначале едва слышно, старый, избитый мотив: «Мужчине видится интрижка, а женщина связать его стремится». Будь я злым человеком, я мог бы продолжить песенку: если только ее желание исполнится и между нами установятся прочные отношения, если я сделаюсь для нее надежным партнером, который дает ей чувство защищенности, то рано или поздно ей станет чего-то не хватать – чего-то пряного, перченого, жгучего. Женщине всегда нужно и то и другое. А мужчина, способный дать ей и то и другое, стать для нее любимым спутником жизни и в то же время вожделенным фавном, – такой мужчина еще не родился.

– Ты повторяешься, – заметил Лоос, – а повторяемая полуправда перестает быть правдой. Расскажи-ка лучше еще раз, как ты избежал этого несчастья – прочных отношений. Сколько у вас длились непрочные?

– Ровно три месяца, – сказал я. – И приблизительно на половине этого срока, когда я, как мне показалось, начал замечать, что Валери чересчур крепко ко мне привязалась, я стал реже встречаться с ней. Отговаривался тем, что у меня слишком много работы. Теперь наши свидания происходили нечасто, но оставались такими же упоительными, прежде всего в чувственном смысле. Возможно, потому, что ее тело было единственным, к чему она меня допускала, – во всем прочем она оставалась непроницаемой и загадочной. Ее склонность облекать себя тайной, чтобы казаться интереснее, со временем стала меня раздражать.

– Послушай, – произнес Лоос, – мне давно надо отлить.

– Мне вообще-то тоже, – сказал я. – Давай, как вчера вечером, станем у обочины дороги.

– Бывает, что чашечка цветка не раскрывается, – сказал Лоос, – если на нее не светит солнце. Она воспринимает солнечные лучи как нечто оберегающее, как знак одобрения, отсутствие коего заставляет ее уходить в себя, словно бы прятаться.

– Очень поэтично, – сказал я, – даже метафорично. А попроще нельзя?

– Да, – ответил Лоос, – можно и попроще: мне жаль эту женщину.

– Во-первых, я не чудовище, а во-вторых, она прекрасно знала, на что идет. Если бы она искала тихую пристань, то постаралась бы со мной разминуться.

Лоос молчал. Ему нужно было время для ответа. Я опережал его на несколько шагов. Когда он догнал меня – я слышал только постукивание зонтика по мостовой, – я почувствовал непонятный страх, словно кто-то крадется сзади и норовит ударить в спину. Лоос поравнялся со мной.

– Я не собирался нападать на тебя, – промолвил Лоос, словно прочитав мои мысли. Однако этого он не сказал и продолжил: – Ты заинтриговал меня твоей Валери, как до этого – твоим приятелем Тассо, к тому же ее история вызвала у меня участие.

– Вот хорошо, ты меня успокоил, – сказал я. – Твое сочувствие к ней я воспринял как упрек, а мне, ей-богу, не в чем себя упрекнуть, разве что в трусости. Я слишком долго медлил, не торопился объясниться начистоту, сказать, что разрыв был бы лучшим выходом для нас обоих. Но эта медлительность имела свои причины. Я должен был считаться с ее душевным состоянием: оно никогда не было идеальным, а на третий месяц нашей близости ухудшилось настолько, что уже вызывало тревогу. Истеричные рыдания, бессонница, подергивание век, а иногда и пальцев – все это сильно портило жизнь. Разумеется, я спросил ее, знает ли она причину этого недомогания, а она стала говорить о проблемах в доме инвалидов, о своей изнурительной работе, непростых отношениях с коллегами и так далее. Я считал, она должна что-то предпринять, обратиться к психиатру. Она долго упиралась, но потом все же так и сделала. Врач посоветовал ей пожить некоторое время в санатории «Кадемарио», и в июне она поехала туда. Время от времени я звонил ей, она держалась довольно-таки холодно и ни разу не сказала, что скучает по мне, – это меня радовало, как и ее слова, что ей с каждым днем становится лучше. Ясное дело: оказавшись вдали от меня, избавленная на время от домашних обязанностей, она смогла разобраться в себе, другими словами, понять, что нам необходимо расстаться. Теперь пора было поговорить с ней об этом. В третью, последнюю неделю ее пребывания в санатории я внутренне собрался для разговора. Мне казалось необязательным, даже неразумным ждать, когда она вернется в город: я опасался, что в привычной обстановке у нее не хватит решимости подвести черту под нашими отношениями. Накануне приезда я позвонил ей, она очень обрадовалась звонку – больше, чем мне бы хотелось. Я отправился в путь и во второй половине дня, где-то около четырех, уже был в «Кадемарио». Валери сидела на террасе ресторана и пила кофе вместе с очень привлекательной женщиной в белом халате. Она выглядела отдохнувшей, ласково поздоровалась со мной и представила мне Еву – специалиста по дыхательной терапии и, по всей видимости, ее добрую знакомую. Ева хотела сразу же уйти, но Валери не позволила, шутливо заметив, что я не переношу одиночества, поэтому Ева должна составить мне компанию. Поскольку ей самой предстоит выход в свет, она сейчас нас покинет, чтобы подготовиться к вечеру. Я рассыпался в любезностях перед Евой, чувствовал себя свободно, непринужденно, она была как раз мой тип. Спортивная, задорная, сексуальная. Я уже привык кое к чему, но все же не ожидал, что искра между нами проскочит так быстро. Это даже несколько меня удивило. Кошачьи глаза Евы недвусмысленно засверкали. Я же не слепой. И вдобавок еще и не дурак, а потому сказал: просто несчастье, что ваш перерыв на кофе скоро закончится. От этого несчастья я вас спасти не могу, сказала она, зато завтра я свободна. Вы еще останетесь в этих краях? Я ответил, что собирался утром уехать, но при необходимости могу изменить свои планы. Вот, на всякий случай, сказала она, протянула мне свою визитную карточку и пружинящей походкой покинула террасу. Тебя, наверно, удивило, что Ева взялась за меня так беззастенчиво, ведь она наверняка знала о моей связи с Валери. Сам я почти не удивился: в подобных случаях женщины действуют без зазрения совести. Я часто имел возможность это наблюдать. Если только мужчина вызывает эротический интерес, то его партнерша становится quantité negligeable,[3] иначе говоря, соперницей. Женской натуре чужды сестринские чувства.

Тяжело дыша, Лоос остановился. Он слегка наклонился, обеими руками опираясь на зонтик, и, поскольку вокруг царила мертвая тишина, я услышал, как у него несколько раз клацнули зубы.

– Тебе что, нехорошо? – спросил я.

– Нет-нет, – сказал он, – просто ты меня удивляешь, а это мне неприятно. Ты по-братски сочувствовал мужу Валери, когда охмурял его жену. Пока Валери наводила красоту, чтобы тебе понравиться, ты заигрывал с Евой и при этом испытывал живейшие угрызения совести. Мужская природа благороднее. Ну, пойдем, уже почти полночь.

– Да, – сказал я, – согласен, безупречным этот флирт никак не назовешь, и притом в итоге все свелось к одному-единственному жаркому свиданию следующим вечером. Большего она не пожелала. Я еще несколько раз ей звонил, но мои предложения ее не устраивали, и это дело мало-помалу ушло в песок.

– А как было дальше с Валери? – спросил Лоос. – Как прошел тот вечер с ней?

– Да так себе, – сказал я. – Хотя она была веселой, как в первое время. И вообще выглядела вполне отдохнувшей. Кое-что, правда, было не в порядке, это я заметил, когда она вернулась на террасу. Ее безымянный палец был забинтован. По ее словам, гуляя по лесу, она глупейшим образом споткнулась о ветку, упала и сломала палец. Это случилось в первую же неделю. На вопрос, почему она ни словом не обмолвилась об этом происшествии, когда говорила со мной по телефону, она сказала только, что не хотела показаться плаксой. Так, болтая, мы доехали до Агры – с остановкой в Аньо, где я заправил машину, а Валери купила сигареты и женский журнал. Воздух в доме был затхлый, дышалось тяжело. Я открыл ставни и окна. Валери обняла меня. Я сказал, что должен еще сделать короткий деловой звонок, налил ей рюмку «синара»[4] и пошел в сад, откуда позвонил секретарше и попросил перенести две встречи, назначенные на завтра. Когда я вернулся, Валери сидела на диване и листала свой журнал. Она спросила, знаю ли я, как долго может прожить комнатная муха. Нет, ответил я, не знаю. «Только семьдесят шесть дней», – сказала она. Я заметил, что по сравнению с мухой-однодневкой эта просто долгожительница. Она встала и снова обняла меня. «Ты ведешь себя, как чужой, – сказала она. – В чем дело?» – «Ни в чем, – ответил я, – просто у меня небольшой стресс». Она спросила, не сделать ли мне массаж. Я ответил, что проголодался. Мы поехали вниз, к «Бельвю». Валери ела с аппетитом, а я только что не давился. Она оживленно рассказывала о своей жизни в санатории и о том, что уже почти подружилась с Евой. Как мне понравилась Ева? Я ответил, что она, по-моему, очень славная, и тут у меня вдруг шевельнулось подозрение.

– Знаю, что ты имеешь в виду, – сказал Лоос. – У меня иногда тоже возникало такое подозрение, но я верю, что Валери, как я представляю ее по твоим рассказам, была не способна на мелкие пакости. Она не стала бы просить Еву выступить в роли приманки, чтобы испытать твою верность.

– Ты прямо как рентгеном все просвечиваешь, даже страшно, – сказал я. – Действительно, у меня появилось такое подозрение, но, как и ты, я сразу же его отбросил. Короче говоря, я собирался подвести разговор к нашим отношениям и сказать Валери со всей возможной деликатностью, что эти отношения изжили себя и мне кажется, что я не тот, кто ей нужен, не смогу дать ей то, чего она от меня ждет. Но мне это не удалось. Она была такая милая и жизнерадостная, а я все выжидал и был намеренно немногословен, в надежде, что она опять спросит меня: что случилось? Но она не спросила. Часам к десяти я отвез ее обратно в «Кадемарио». Пока мы ехали, она что-то напевала. Я пошел за ней в ее комнату, она хотела мне ее показать. На столе стояла бутылка красного вина и два бокала, рядом – телевизор, который Валери накрыла небольшой салфеткой. Она откупорила бутылку, что обычно делал я, и налила полные бокалы. Потом села на кровать, а я предпочел кресло. «За нас!» – сказала она и сделала глоток, потом поставила бокал на тумбочку и растянулась на кровати. «Валери…» – произнес я. «Томас, – робко молвила она, – подойди ко мне на минутку, я хочу сказать: подойди одетый, просто так». Я не мог двинуться с места. Она села на кровати. «Я это выдержу», – сказала она. Я спросил, что именно. «То, что ты хочешь мне сообщить», – ответила она. И стала слушать меня. Она была спокойной и собранной, только подбородок иногда дрожал. Когда я закончил, она кивнула, словно в знак согласия. Ничего не спросила. Тихо, едва слышно произнесла: «Какой жалкой я себя чувствую». Через несколько минут она встала и открыла дверь: «Беги!» Вот как оно было. С тех пор мы больше не виделись и ничего не слышали друг о друге. Я говорю это без сожаления, поскольку Валери, по-видимому, быстро свыклась с мыслью о разрыве: ведь иначе она не смогла бы вот так сразу исчезнуть с моего горизонта и еще долго отравляла бы мне жизнь.

– Может быть, она вернулась к своей тихой пристани? – предположил Лоос.

– Все может быть, – сказал я. – Говорят, некоторые мужчины не прочь обнять и утешить женщину, когда она после жестокого разочарования заплаканная возвращается домой.

– А дети у нее были? – спросил Лоос.

– Нет, – ответил я, – она никогда не хотела детей. Мир достаточно населен, сказала она однажды, и каждый новый футбольный фанат уже лишний. Это она, конечно, пошутила, поскольку знала, что я – один из них. О настоящих причинах она, по своему обыкновению, умолчала. А почему ты спрашиваешь?

– Для полноты картины, – ответил Лоос.

– Бесплодные усилия любви, – сказал я. – Если уж я не могу нарисовать для себя портрет этой, в сущности, незнакомой мне женщины, то как ты сможешь дополнить свою картину?

– Пробелы – тоже часть текста, – заметил Лоос, – и если дело обстоит так, как ты полагаешь, значит, я дополняю фоторобот.

Было уже за полночь, когда мы добрались до моего дома. Я не устал и даже налил нам по стаканчику на сон грядущий. Лоос был не против. Я развел огонь в камине, Лоос в задумчивости стоял рядом. Он указал на диван и спросил, не на этом ли диване умер Тассо. Нет, на другом, стоявшем в точности на этом месте, ответил я, его пришлось вынести и сжечь. Я придвинул два кресла к камину, наполнил коньячные рюмки и спросил, за что будем пить. За час привидений, сказал он. Верит ли он в привидения, спросил я. Он пристально глядел на огонь и молчал. Я смотрел на его лицо: в отблесках огня оно как будто все время менялось. Вдруг он сказал, что открытый огонь напоминает ему одну балладу под названием «Ноги в огне». Знаю ли я ее? Мы однажды читали ее в школе, ответил я. В чем там дело, я уже забыл, но одна деталь произвела на меня впечатление и, очевидно, поэтому осталась в памяти. Вроде бы речь идет о человеке, который за одну ночь весь поседел, так?

– Это не деталь, – поправил меня Лоос, продолжая смотреть на огонь.

Я попросил его рассказать, о чем эта баллада. Он покачал головой. Если он хочет побыть один, сказал я, то я могу уйти. Я знаю, о чем ему хочется подумать. Он может и переночевать здесь, в кресле или на диване. А он тихо сказал: я твой должник. Он должен сейчас рассказать мне, что произошло год назад, по крайней мере, то, что сохранилось в его душе. Время до выписки его жены из больницы прошло впустую, словно оно стояло на месте. То, что оно все же движется, можно было заметить лишь по медленно наполнявшемуся мусорному ведру. Когда Беттина вернулась домой, его счастью не было предела. Но это счастье оказалось не безоблачным: его омрачала перспектива новой разлуки. Беттине было необходимо отдохнуть, чтобы восстановить свои силы. Слава Богу, лучевая терапия ей не понадобилась, а потому она сама могла выбрать место для долечивания. Она изучила проспекты различных санаторно-курортных заведений, в том числе «Кадемарио». Ей вспомнилось, как после посещения музея Гессе в Монтаньоле они стояли, прижавшись друг к другу, на балконе в «Бельвю» и смотрели на сверкающую гладь озера и цепь холмов с приютившимися среди них деревней и санаторием. И она решилась сразу, а у него еще оставались сомнения. Хотелось, чтобы она была где-нибудь поближе и он мог навещать ее так часто, как пожелает. Она сказала, что лучше всего было бы отправиться туда вдвоем. Он незамедлительно обратился к школьному начальству и попросил отпуск на неделю, который ему предоставили, разумеется, с условием, что он отработает пропущенные часы. Беттина обрадовалась – вообще, день ото дня, даже несмотря на еще случавшиеся иногда приступы слабости, она становилась все беспечнее. Слово беспечнее, хоть и старомодное, тут как раз уместно. Так что они заказали комнату на двоих, с балконом, окнами на юг, и во второй неделе июня поехали туда на машине, чтобы чувствовать себя свободнее. Нет необходимости описывать мне этот санаторий, так же, как и вид, который открывается из комнат, выходящих на юг, – я видел и то и другое. Они стояли у себя на балконе, опираясь на перила, и смотрели вдаль, а потом, преодолевая легкое головокружение, – вниз. Эти низкие перила, не доходящие даже до талии, опасны для тех, кто устал от жизни, сказала Беттина. Он возразил, что в таком санатории не обязаны заботиться о тех, кто устал от жизни. Она с ним согласилась и взяла его за руку. Они стояли на балконе и чувствовали себя, как молодожены. Первая ночь и впрямь была похожа на брачную, по крайней мере, частично. Тут, к его огорчению, ему придется сказать о болезни, которая мучает его по сей день. Он страдает бруксизмом.

Лоос глотнул коньяку, а я удивился:

– Впервые слышу. Это что, такая мужская болезнь?

Он покачал головой. Бруксизм – это когда скрежещут зубами по ночам, точнее, во сне. Так это называется у специалистов. Сам он этого почти не замечает. Временами скрежет прекращается, а временами бывает очень сильным. Порой он от этого просыпается, иногда по утрам у него болят челюсти, жевательные мышцы, а то и уши. И как раз в то время, в «Кадемарио», по коварной прихоти судьбы, скрежет у него был особенно сильным, таким громким, как никогда раньше. Один только скрежет, пожалуй, можно было бы стерпеть, это не такой уж резкий звук, но у него скрежет еще перемежался храпом. Перенести и то и другое окружающим очень тяжело. В ту первую ночь Беттина почти не сомкнула глаз и наутро встала измученная. Они обсудили эту проблему. Для него было ясно: его скрежет и храп не дают ей заснуть и выздоровление пойдет медленно. По этой причине он предложил, чтобы они спали в разных комнатах. Вначале Беттина воспротивилась, но в конце концов нехотя согласилась. Он попытался договориться насчет номера с двумя спальнями, но, к сожалению, все они были заняты. О том, чтобы снять еще один двухместный номер, не могло быть и речи – слишком дорого. Они говорили об этом, стоя на балконе, и тут его жена подняла руку и показала ему возвышенность Коллина дʼОро и сказала: «Сходи-ка в наш “Бельвю”». Идея ему понравилась, хотя получалось, что во время сна их будет разделять расстояние в четыре километра. Они не пожалели об этом решении, напротив: вечернее прощание и утреннее свидание, обретение друг друга вновь – в этом было нечто необыкновенное, и ощущение близости становилось еще острее. Впору было говорить о второй весне любви, при том что в ее супружеской жизни только-только наступало время урожая. С другими курортниками они не общались, им было достаточно друг друга, они часами бродили по каштановым и березовым рощам, разумеется, с перерывами на отдых. Однажды Беттина сказала, что побаивается возвращения в реальный мир. Он возразил: березовые рощи ведь тоже находятся в реальном мире. «Пусть так, – ответила она, – но в них не слышишь грохота войны». Она имела в виду бушевавшую тогда войну в Косове, которая вызывала у нее безмерный ужас. «Знаешь, – призналась она позднее, – злодеяния, которые там совершаются, я воспринимаю как удары по моей собственной голове, они оглушают меня и не дают видеть вещи в истинном свете». Он сказал, что такое происходит со многими и к этому надо относиться с уважением, хотя это и опасно, потому что наше состояние оглушенности придает силу злодеям. Тогда можно было бы сказать, заметила Беттина, что беспомощность – адекватный ответ на опустошительное безумие, и в то же время неадекватный. Так только кажется, ответил он, а она крепко его обняла и прижала к себе, словно желая показать: на земле еще возможны совсем простые вещи. Два раза он выводил Беттину в свет и пил с нею «бьянко ди мерло». Она полагала, что из ресторана отеля ее балкон виден лучше, чем из окна его комнаты, особенно если взять подзорную трубу, а она будет подавать знаки своим белым купальным халатом. Он понимал, что это дурачество, однако купил в Лугано маленькую подзорную трубу. Утром четвертого дня, ровно в девять, когда воздух был прозрачным, а санаторий весь залит солнцем, они провели испытания, которые оказались вполне успешными и приятно волнующими. Белый купальный халат Беттины был отчетливо виден, хоть и казался ненамного больше носового платка. Потом он поехал туда, как делал каждое утро, чтобы позавтракать вместе с Беттиной. Она была еще не одета, и он поразился, увидев, как волшебно она выглядит в белом купальном халате и оранжевом платке, повязанном в виде тюрбана. Она по-детски обрадовалась его словам, что он отлично разглядел ее знаки, и он никогда не забудет ее счастливых глаз. Ни одна долина в мире, подумал он тогда, не может быть настолько широка, чтобы разлучить его с Беттиной. Пока она одевалась, они условились, что на другой день продолжат игру в сигналы, опять в девять часов, после плавания. Каждое утро в половине девятого Беттина плавала в крытом бассейне, а потом они завтракали. Как проходил остальной день, он не помнит.