Текст книги "Чехов и евреи по дневникам, переписке и воспоминаниям современников"

Автор книги: Марк Уральский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Таганрогский период жизни, охватывающий детство, отрочество и юность Антона Чехова, несомненно, оказал определяющее влияние на формирование как психофизического типа его личности, так и мировоззрения. И хотя общественно-политические взгляды Чехова во времени эволюционировали – от умеренно-консервативных до умеренно-либеральных, в основе их лежало все тоже «таганрогское» мировидение, в котором сложным образом переплетались самые противоположные качества личности: вера и неверие, бытовой прагматизм с доброхотством, жажда общения с людьми и замкнутость на себе, доброжелательность и скептицизм, демократические идеалы с русским национализмом.

В личных отношениях Чехов был мягкий, добрый, терпимый, быть может слишком терпимый человек ‹…›. Красивый, изящный, ‹…› тихий, немного застенчивый, с негромким смешком, с медлительными движениями, с мягким, ‹…› немножко скептическим, насмешливым отношением к жизни и людям [ЕЛПАТ].

Александр Павлович Чехов писал, что:

Антон Павлович только издали видел счастливых детей, но сам никогда не переживал счастливого, беззаботного и жизнерадостного детства, о котором было бы приятно вспомнить, пересматривая прошлое. Семейный уклад сложился для покойного писателя так неудачно, что он не имел возможности ни побегать, ни порезвиться, ни пошалить. На это не хватало времени, потому что все свое свободное время он должен был проводить в лавке. ‹…› – Нечего баклуши бить на дворе; ступай лучше в лавку да смотри там хорошенько; приучайся к торговле! – слышал постоянно Антон Павлович от отца – В лавке по крайней мере отцу помогаешь…

‹…› – Уроки выучишь в лавке… Ступай да смотри там хорошенько… Скорее!.. Не копайся!..

Антоша с ожесточением бросает перо, захлопывает Кюнера, напяливает на себя с горькими слезами ватное гимназическое пальто и кожаные рваные калоши и идет вслед за отцом в лавку. Лавка помещается тут же, в этом же доме. В ней – невесело, а главное – ужасно холодно. У мальчиков-лавочников Андрюшки и Гаврюшки – синие руки и красные носы. Они поминутно постукивают ногою об ногу, и ежатся, и сутуловато жмутся от мороза.

‹…›

…Антону Павловичу приходилось с грустью и со слезами отказываться от всего того, что свойственно и даже настоятельно необходимо детскому возрасту, и проводить время в лавке, которая была ему ненавистна. В ней он, с грехом пополам, учил и недоучивал уроки, в ней переживал зимние морозы и коченел и в ней же тоскливо, как узник в четырех стенах, должен был проводить золотые дни гимназических каникул. ‹…› Лавка эта, с ее мелочною торговлей и уродливой, односторонней жизнью, отняла у него многое.

Сидя у конторки за прилавком, получая с покупателей деньги и давая сдачу, Антоша видит постоянно одни и те же, давно знакомые и давно уже надоевшие, лица с одними и теми же речами. Это – мелкие хлебные маклера-завсегдатаи, свившие себе гнездо в лавке Павла Егоровича. Лавка служит для них клубом, в котором они за рюмкою водки праздно убивают время. А зимою дела у них нет никакого: привоза зернового хлеба из деревень нет, им покупать и перепродавать нечего. Купля и перепродажа идут у них только летом и осенью. ‹…› У каждого из них есть квартира и семья, но они предпочитают проводить время в лавке Павла Егоровича и от времени до времени выпивать в круговую по стаканчику водки, благо хозяин верит им в долг и почти всегда составляет им компанию. Говорят они обо всем, но большею частью пробавляются выдохшимися и не всегда приличными анекдотами и при этом всегда прибавляют:

– А ты, Антоша, не слушай. Тебе рано еще…

Павел Егорович – отец Антоши – торговал бакалейным товаром. На его большой черной вывеске были выведены сусальным золотом слова: «Чай, сахар, кофе и другие колониальные товары». Вывеска эта висела на фронтоне, над входом в лавку. Немного ниже помещалась другая: «На выносъ и распивочно». Эта последняя обозначала собою существование погреба с сантуринскими винами и с неизбежною водкой. ‹…› Оба торговые заведения – и бакалейная лавка, и винный погреб – были тесно связаны между собою и составляли одно целое, и в обоих Антоша торговал, отвешивая и отмеривая и даже обвешивая и обмеривая, насколько ему позволяли его детские силы и смекалка. Потом уже, когда он подрос и вошел в разум, мелкое плутовство стало ему противным и он начал с ним энергичную борьбу, но, будучи мальчиком-подростком, и он подчинялся бессознательно общему ходу торговли, и на нем лежала печать мелкого торгаша со всеми его недостатками.

‹…› Лавка Павла Егоровича была в одно и то же время и бакалейной лавкой, и аптекой без разрешения начальства, и местом распивочной торговли, и складом всяческих товаров – до афонских и иерусалимских будто бы святынь включительно, – и клубом для праздных завсегдатаев. И весь этот содом, весь этот хаос ютился на очень небольшом пространстве обыкновенного лавочного помещения с полками по стенам, с страшно грязным полом, с обитым рваною клеенкою прилавком и с небольшими окнами, защищенными с улицы решетками, как в тюрьме.

В лавке, несмотря на постоянно открытые двери на улицу, стоял смешанный запах с преобладающим букетом деревянного масла, казанского мыла, керосина и селедок, а иногда и сивухи. И в этой атмосфере хранился чай – продукт, как известно, очень чуткий и восприимчивый к посторонним запахам. Были ли покупатели Павла Егоровича людьми нетребовательными и не особенно разборчивыми, или же чай, лежа целыми месяцами рядом с табаком и мылом, удачно сохранял свой аромат – сказать трудно. Но покупатели не жаловались. Бывали, правда, случаи, что сахар отдавал керосином, кофе – селедкою, а рис – сальною свечкою, но это объяснялось нечистотою рук Андрюшки и Гаврюшки, которые тут же и получали возмездие в форме подзатыльников или оплеух – и нарочно в присутствии публики, чтобы покупатель видел, что с виновных взыскивается неукоснительно и строго [ЧАП (II). С. 2].

Иную точку зрения заявляет Иван Бунин – младший по возрасту друг Антона Чехова, на всю жизнь сохранивший самые теплые и светлые воспоминания о его личности. Все тяготы детства, юности и молодости Чехова – ночное пение в церковном хоре, «хозяйское око» в лавке, с гимназических лет зарабатывание себе и семье на хлеб и т. д., Бунин напрямую связывает с его редким знанием людей и мельчайших подробностей русской жизни, проявившимися уже в раннем творчестве.

Если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов ни «Святой ночью», ни «Студента», ‹…› ни «Архиерея», не было бы, может быть, и «Убийства» без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ. Сидение же в лавке дало ему раннее знание людей, сделало его взрослей, так как лавка его отца была клубом таганрогских обывателей, окрестных мужиков и афонских монахов [БУНИН. С. 170–171].

Известно, что интерес к ономастике, особенно к необычным фамилиям:

Существовал у Чехова в течение всей жизни. ‹…› Еще современники Чехова находили, что в его рассказах используются фамилии, имена и отчества его земляков. В чеховедении давно известно о таганрогском происхождении фамилий некоторых чеховских персонажей: Зиберов («Репетитор»), Вронди («Ворона»), Кобылин и Жеребцов («Лошадиная фамилия»), Зембулатов («Капитанский мундир»), Иловайские («На пути», «Жалобная книга»), Шабельские («Пустой случай», «Иванов»). Александр Федорович из рассказа «И то, и се» давно отождествлен с инспектором таганрогской гимназии Александром Федоровичем Дьяконовым.

‹…› след, оставленный в творчестве Чехова его таганрогским детством и юностью, далеко не исчерпывается этими примерами. ‹…› В первое московское десятилетие Чехова концентрация таганрогских, ростовских, новочеркасских фамилий в его творчестве довольно велика. По способам использования из можно условно отнести к трем группам:

1) Чехов вводил в ткань своего рассказа совершенно реального человека с реальными фамилией или именем и отчеством, с узнаваемой землякам манерой поведения;

2) комбинировал свой персонаж из двух или нескольких реальных лиц, соединяя имя одного из них и какие-либо черты других;

3) называл запомнившейся таганрогской фамилией персонаж, совершенно не похожий на реального носителя фамилии [ИКиСОПю. С. 177–179].

При всем этом нельзя не отметить, что фамилии многочисленных друзей и знакомых Чехова из числа таганрогских евреев в его прозе нигде не упоминаются. Еврейских персонажей в произведениях Чехова, как ни у кого другого, много, а вот их фамилии встречаются сравнительно редко, самая из них известная – Ротштейн в рассказе «Тина». В эпистолярии же Чехова еврейские фамилии корреспондентов занимают второе место после русских.

Поскольку Таганрог был многонациональным городом, помимо русских покупателей и посетителей, перечисленных выше Буниным, в лавку приходило и много инородцев[56]56
  Инородцы в Российской империи были особой категорией подданных, отличавшейся по правам и методам управления от остального населения империи. К ним относились калмыки, киргизы, кочевые народы Сибири, Туркестанского края, Ставропольской губернии, кавказские горцы, самоеды (самодийцы) и евреи. В обиходном словоупотреблении, как и в настоящей книге, инородцами назывались все подданные Российской империи неславянского происхождении.


[Закрыть], в том числе евреев. В те годы:

В русских мещанских семьях евреи становились объектом если и не ненависти, то издевательств или, в лучшем случае, постоянных насмешек. Презрение к еврею – к «жиду» – было непременным элементом воспитания подрастающего поколения русских горожан, и в том числе, естественно, Антона и его братьев [ЯКОВЛЕВ Л. Гл. 1. С. 8].

Вот характерный эпизод из воспоминаний Александра Чехова, единственный в своем роде во всей достаточно обширной мемуарной чехониане:

Является первый покупатель – еврейский мальчик лет шести. – Дайте на две копейки чаю и на три копейки сахару, – говорит он с акцентом и выкладывает на прилавок пятак. Антоша достает из ящика уже развешенный в маленькие пакетики товар и подает. Но Гаврюшка не прочь позабавиться над маленьким покупателем и загораживает дорогу к дверям.

– Хочешь, я тебя свиным салом накормлю? – говорит он. Еврейчик пугается, собирается заплакать и взывает к отсутствующей матери: – Маме!..

– Лучше отрежем ему ухо! – добавляет проснувшийся Андрюшка…

Напуганный еврейчик стремглав выбегает из лавки, и можно быть уверенным, что он за следующей покупкой пойдет уже в другую лавку [ЧАП (II). С. 4].

Ниже следует колоритный рассказ о сортировке спитого чая, покупаемого у нищего еврея:

И в самом деле это не чай, а дрянь и даже нечто похуже дряни. Еврей Хайм собирает спитой чай по трактирам и гостиницам и не брезгает даже и тем, который половые выбрасывают из чайников на пол, когда метут. Хайм как-то искусно подсушивает, поджаривает и подкрашивает эту гадость и продает в бакалейные лавки, где с этим товаром поступают <следующим образом: очищают от сора и смешивают с сортовым чаем>.

Пока дети отделяют сор от чаинок, Павел Егорович сидит за конторкою с карандашом в руке и вычисляет. Потом, когда работа детей кончается, он отвешивает купленный у Хайма продукт, прибавляет в него, по весу же, небольшое количество настоящего, хорошего чая, тщательно смешивает все это и получает товар, который поступает в продажу по 1 руб. 20 коп. за фунт. Продавая его, Павел Егорович замечает покупателю:

– Очень хороший и недорогой чай… Советую приобрести для прислуги…

Действительно, этот чай давал удивительно крепкий настой, но зато вкус отзывался мастерскою Хайма. Антоша не раз задавал матери вопрос: можно ли продавать такой чай? – и всякий раз получал уклончивый ответ:

– Должно быть, деточка, можно… папаша не стал бы продавать скверного чая… [ЧАП (II). С. 6].

Чтобы проиллюстрировать для читателя, какими казались немногочисленные евреи Таганрога русским людям, следует посмотреть на них глазами современников.

Вот свидетельства таганрогского лекаря Пантелеймона Работина:

По врожденной склонности, почти все евреи занимаются всякого рода мелочными торговыми спеку ляциями и мелким кустарничеством. Евреи, живущие в Таганроге, сохранили свои национальные особенности. Тот же чистый азиатский тип, язык, вера, ветхозаветные нравы и обычаи, что резко их отличает от других народностей. Та же отсталость в образовании, хотя по природе они одарены большими умственными способностями. Почти все они являются последователями талмудского учения. Бедность, грязь и нечистоплотность в домашнем быту не только делает их жилища отвратительными, но и сильно влияют на здоровье. Как правило, евреи слабого телосложения, сухо щавы, большей частью болеющие чахоткой и золотухой в виде отвратительных язв, струпьев и различного вида сыпи. Однако по нравственности и в общественных делах стоят много выше греков, на службе честны и бережливы, довольствуются самым необходимым, терпеливо переносят нужду, лишения и добросовестно выпол няют возлагаемые на них общественные обязанности.

Эти этнографические зарисовки продолжает историк-краевед Павел Петрович Филевский:

Массовое появление евреев в Таганроге началось в 40-х годах. Это были преимущественно ремесленники, многие кантонисты. За ними потянулась бед нота с западных районов, которые занимались тем, что с корзиной в руках ходили по дворам и предлагали сапожную ваксу, сернички (спички), папиросную бумагу, про дававшуюся маленькими книжечками с обложкой из красивой цветной или золотой бумаги, преимущественно для детей, чтобы те сказали маме и папе, что у них есть товар. Эти же евреи, называемые «шминдрики», покупали поношенные платья и обувь, мастерски их штопали, искусно накладывали заплатки и потом перепрода вали. Особенно охотно они покупали игральные карты. За клубную, не очень поно шенную игру (две колоды) платили более рубля, тогда как новые, запечатанные, стоили полтора рубля. Они же брали на себя обязанность посредников подыскивать поденщиков, квартиры и всякую мебель. Шминдрики держались до самого двадцатого века. Затем, получив возможность учиться, они стали искусными врачами, круп ными торговцами, адвокатами, банкирами. Антагонизма между греческим и еврей ским населением не наблюдалось [ГОНТМ. С. 17].

Еврейская беднота становилась объектом постоянных насмешек и издевательств со стороны русского простонародья: крестьян, ремесленников, мелких торговцев. Эту повсеместно распространенную в быту практику прекрасно иллюстрирует написанный «из жизни» рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда». Перед состоятельными евреями народ, однако, пресмыкался ровно так же, как и перед русскими богатеями. Еврейские предприниматели в массе своей действовали напористо, умело, а значит – успешно. Это, естественно, вызывало зависть у конкурентов.

Географически антисемитизм совпадал с так называемой «чертой оседлости». Другими словами, антисемитизм был там, где евреев было много. Где население их хорошо знало, постоянно с ними сталкиваясь. И так как черта оседлости проходила по территории главным образом малорусского населения, то этнографически русский антисемитизм был присущ малороссиянам и более правильно должен был бы называться не просто русским, а малороссийским. ‹…› южная и западная Россия давали преимущественно правых и националистов. Неизбежной принадлежностью этой правости и русского национализма, было отрицательное к евреям отношение. Таким образом до революции антисемитизм был присущ: Географически – черте оседлости, то есть южной и западной России [ШУЛЬГИН. С. 10–11].

Антисемитизм он же юдофобия[57]57
  Подробно об этих понятиях, использующихся в данной книге как синонимы. см. в [УРАЛ (II). С. 344–347]


[Закрыть] в среде мещанско-торгового сословия носила и не только характер религиозной нетерпимости, но проистекала также из причин сугубо экономических. Ненавистники евреев нередко в те годы прикрывалась призывами к борьбе против еврейского засилья в торгово-промышленной сфере и еврейской эксплуатации. Понятие «еврей-эксплуататор», перекочевав со страниц русской печати 1860-х – 1870-х гг. в массовое сознание, утвердилось в нем как один из стереотипов образа еврея. В ироикокомическом ключе оно употреблено Антоном Чеховым в письме к его бывшему однокласснику-еврею Соломону Крамареву (курсив мой):

Люблю бить вашего брата-эксплуататора. (Один московский приказчик, желая уличить хозяина своего в эксплуататорстве, кричал однажды при мне: «Плантатор, сукин сын!»)

‹…› Да приснится тебе, израильтянин, переселение твое в рай! Да перепугает и да расстроит нервы твои справедливый гнев россиян!!![58]58
  А.П. Чехов – С. Крамареву. 8 мая 1881 г. (Москва).


[Закрыть]

В гимназии же, особенно в выпускном классе, Антон, как уже говорилось, оказался в плотном еврейском окружении. Напористые и самоуверенные евреи-гимназисты, в большинстве своем выходцы из состоятельных семей, несомненно, задавали тон. Еврейство выражалось у них не в демонстрации культурно-религиозной инаковости, а как упорная тяга к знаниям вкупе с трудолюбием, целеустремленностью и, конечно же, особым типом мировидения. Все это вместе, несомненно, раздражало и задевало русских соучеников, подпитывая укорененную в них православным воспитанием неприязнь к евреям. Николай Бердяев, занимавшийся проблемой иудео-христианских взаимоотношений, писал в этой связи, что для христиан:

Евреи признавались расой отверженной и проклятой не потому, что это низшая раса по крови, враждебная всему остальному человечеству, а потому, что они отвергли Христа. ‹…› Христианская религия действительно враждебна еврейской религии, как она кристаллизовалась после того, как Христос не был признан ожидаемым евреями Мессией [БЕРД (II). С. 11].

Отметим, что в русском фольклоре, столь богатом пословицами и поговорками, можно найти немало высказываний о евреях, во многом базирующихся на антииудаизме.

Устное народное творчество – уникальная энциклопедия, в ней сосредоточено знание этноса об окружающем мире, знание, которое накапливалось на протяжении веков. Его достоверность находится в сложном соотношении менталитета конкретного народа и времени; за рамками этих координат достоверность может подвергаться сомнению, а порой и вовсе нивелироваться.

Согласно современным научным исследованиям в них: изображается преимущественно отрицательный опыт контактов русского народа с евреями. Евреи в обозначенных жанрах именуются жидами. Представление, свойственное традиционной культуре, о родстве евреев и нечистой силы нашло отражение и в пословицах («Черти и жиды – дети сатаны», «С жидом знаться – с чертом связаться», «Жид, как бес: никогда не показывается» ‹…›). Родство с нечистой силой может быть представлено и в переносной форме: «Не ищи жида – сам придет» (то же самое русский народ говорит и о нечистой силе). Сотрудничество с евреями радует не Бога, а его антагонистов («Служба жиду на радость бесам»). Даже само появление еврея в доме воспринимается негативно («Жид в хату, ангелы из хаты»).

Немногочисленны и паремии, характеризующие телесные состояния или связанные с ними явления. Отличие евреев от русских заключается в сильном запахе («От него цыбулькой, чесноком пахнет (он из жидов)»). Упоминается и кулинарное ограничение евреев, вызывающее насмешку («Жид свиное ухо съел»). Чертой евреев, по которой их отличают от других, считается их манера писать («Он от стены пишет (т. е. жид)»). Весьма популярным оказалось изображение в пословицах и поговорках черт еврейского характера, причем все сплошь отрицательные. Так, им приписывается способность лгать, ложь – буквально их пища («Жид с обмана сыт», «Жиду верить, что воду ситом мерить», «Жид правды боится, как заяц бубна»). Выражение жидовская душа означает лживого человека. С этой же позиции оценивается и принятие евреями православной веры: оно, по мнению русского народа, неискреннее («Жид крещеный, что вор прощеный», «Чтобы выгоды добиться, жид всегда готов креститься»). Если изменяется материальное состояние еврея, то оно влияет и на его модель поведения («Льстив жид в бедности, нахален в равности, изверг при властности»).

Ярко выраженной изображается способность евреев посягать на чужое, отбирать последнее («Жид не волк – в пустой сарай не заберется», «Пока при капитале – у жида ты в похвале; как он тебя обобрал, так тебя же из дому погнал», «Где жид проскачет, там мужик плачет», «Около жидов богатых все мужики в заплатах»). Жадность евреев вошла в пословицу («В жида как в дырявый мешок, никогда полностью не насыпешь»). Действие евреев, изначально кажущееся заслуживающим одобрения, на самом деле может привести к беде («Жид водкой угостит, а потом и споит»). Любви евреев должно остерегаться («Любовь жида хуже петли»). Торговля изображена настоящим призванием евреев («Жид на ярмарке – что поп на крестинах»). Даже такая черта как предприимчивость оценена в пословице отрицательно («Жид в деле, как пиявка в теле»). Еще одна черта характера евреев – их продажность («Любят в плен жиды сдаваться, чтоб врагу потом продаться», эта пословица являет разницу характеров с русскими в поговорках «Русские не сдаются», «И один в поле воин»). Пострадавший еврей чаще оказывается справедливо наказанным («Жид скажет, что бит, а за что – не скажет»), но и здесь подчеркнута склонность евреев ко лжи. Не обойден вниманием и изображаемый евреями пессимистический жизненный настрой («Жид, как свинья: ничего не болит, а все стонет»). Кроме того, евреям приписывается злость, их невозможно переделать («Нет рыбы без кости, а жида без злости», «Легче козла живого сожрать, чем жида переделать»).

В пословицах представлена выработанная веками модель поведения русского народа с евреями («Жидовского добра в дом не бери и жиду правды не говори», «Бойся жида пуще огня: вода огонь потушит, а жид тебя задушит», «Дай жиду потачку, всю жизнь будешь таскать для него тачку»). Даже проживание еврея в населенном пункте потенциально опасно («Где хата жида, там всей деревне беда»). Поэтому пословица советует держаться подальше от представителей этого народа («Хочешь жить – гони жида, а не то будет беда!», «Чтоб не прогневался Бог, не пускай жида на порог»), отстаивать собственные интересы («Кто жиду волю дает, тот сам себя предает»). Пословица советует не работать на евреев («Кто служит жиду – не минует беду»). Весьма опасны евреи в большом количестве («Жид, что крыса – силен стаей»). Среди евреев были и лекари, чьими услугами пользовались русские, но народная мудрость советует держаться подальше и от лекарей («У жида лечиться – смерти покориться») [КРАЮШКИНА. С. 79–81].

Традиционные представления русских о других народах всегда являются острокритическими и редко доброжелательными. В них затронутыми оказываются не только проблемы этноцентризма и критериев восприятия, но и вопросы этики и морали, а потому, как отмечал еще Гоголь, здесь «уже в самом образе выраженья, отразилось много народных свойств наших».

Можно полагать, что в чеховском классе эти «народные свойства» проявлялись достаточно ярко: сталкивались между собой не только культурные стереотипы и личные амбиции отдельных гимназистов, но и различные национальные менталитеты. Впрочем, никаких сведений о конфликтах на национальной или религиозной почве, имевших место в Таганрогской гимназии, до нас не дошло. Исключение составляет лишь один эпизод из гимназической жизни Антона Чехова, который приводит в своих воспоминаниях его одноклассник М.А. Рабинович:

Гимназист <Лев> Волкенштейн дал пощечину однокласснику, обозвавшему его «жидом». Тот пожаловался отцу, хлебному маклеру, и Педагогический Совет через час исключил Волкенштейна из гимназии. «Чехов предложил нам героическую меру ‹…› Зная доброту директора <гимназии Э.Р. Рейтлингера> и его нескрываемое уважение к проявлению в гимназии духа товарищества, он предложил всему нашему десятку на следующий же день добиться аудиенции у директора и <вручить> ему наши прошения о выходе из гимназии, если постановление не будет отменено». Директор прослезился и дал слово в тот же день собрать Совет и настаивать на отмене решения. Волкенштейн вернулся в гимназию [АЛФЕР (I).С. 117][59]59
  Этот же эпизод имеется в воспоминаниях Марии Павловны Чеховой [ЧЕХОВА. С. 16]. Западный биограф А.П. Чехова Рональд Хингли полагает однако, что это сообщение имеет, скорее всего, апокрифическое звучание (Hingley R.A. New Life of Anton Chekhov. N.Y.: Oxford University Press, 1976. Р. 23).


[Закрыть].

Комментарии здесь, как говорится, излишни. Но одну черту личности Чехова, о которой не раз можно найти упоминания в его жизнеописаниях, этот эпизод иллюстрирует очень ярко – Антон с детских лет был до болезненности чувствителен к проявлению всякого рода несправедливостей (sic!).

Итак, важным фактом биографии Антона Павловича Чехова, никак, однако, не акцентирующимся в научном чеховедении, является то обстоятельство, что его духовно-интеллектуальное становление, как ни у кого другого из знаменитых русских литераторов конца XIX – начала ХХ в. (sic!), проходило в разноплеменной среде, где особо представительствовали эмансипированные евреи. По этой, видимо, причине для него было столь важным в повседневном быту утверждать свою национальную идентичность. Он защищал ее от влияния той «чужеродной прелести», что навязывали ему инородцы – главным образом одаренные чем-то «необыденным» евреи-одноклассники.

Ибо, как гласит русская пословица:

Жидовские дети хуже, чем крысы в клетке: и добру навредят, и русских детей развратят.

Конечно, – это особенно важно подчеркнуть в контексте нашей книги! – Чехов в такие мировоззренческие крайности никогда не впадал. Судя по его переписке с А.С. и А.А. Сувориными (см. Гл. VI.) и близкими ему «в духе» литераторами начала 1880-х – середины 1890-х гг., в его случае можно говорить о эмоционально-мировоззренческой антиномии: личной симпатии, в отдельных случаях даже привязанности к евреям из числа близких знакомых – например, Исаак Левитан см. Гл. VII.), и, одновременно, в идейном плане – настороженно-оборонительной позиции в отношении активного вхождения евреев в русскую литературу и их влияния на духовную жизнь русского общества в целом[60]60
  O еврейской литературной волне в России конца XIX – начала ХХ в. см. в кн. [УРАЛ (II). С. 236–343].


[Закрыть]. Здесь Чехов, конечно, не столь категоричен, как его хороший знакомый и в начале пути «симпатизант» Виктор Буренин – ведущий литературно-художественный критик газеты «Новое время», обвинявший евреев в привнесении порчи: культа унылости, безволия, плаксивости и т. п., в русскую литературу, но, по умолчанию, принимавший его главный тезис: нужно всячески оберегать русскую духовность ее влияния чужеродной ментальности.