355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марк Твен » Позолоченный век » Текст книги (страница 22)
Позолоченный век
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 11:49

Текст книги "Позолоченный век"


Автор книги: Марк Твен


Соавторы: Чарльз Дэдли Уорнер

Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Любовь, дальнее путешествие, даже сама смерть ждали – не выпадет ли для них случай? Всякий день в двух палатах и в различных комиссиях бросают кости – что подскажут они? Если мероприятие пройдет, любовь может позволить себе завершиться браком и мечта о заграничной поездке не останется бесплодной; и должно быть, лишь вечная, не иссякающая в груди надежда поддерживает жизнь многочисленных стариков просителей, которые годами осаждают двери конгресса; лица у них такие, словно они куда больше нуждаются не в денежном пособии, а в шести футах земли. А иные успевают умереть, не дождавшись успеха, причем обычно как раз их-то требования и есть самые справедливые.

Каждый здесь выступает от имени целого штата и обсуждает всенародные и даже международные дела так же запросто, как дома соседи говорят о плохом урожае или о причудах местного священника; на первых порах это произвело на Филипа впечатление: пожалуй, думал он, здесь и вправду собрались люди незаурядные.

Тут был некто, в прошлом редактор небольшой газетки, выходившей в родном городе Филипа, сотрудник "Педлтонского еженедельника", ежегодно остривший по поводу "первого блина", предложенного на обсуждение; он прислуживался к каждому торговцу у себя в городке и каждому обязывался устраивать рекламу, кроме одного лишь гробовщика, чье ремесло он неутомимо вышучивал. Оказалось, что в Вашингтоне он – значительное лицо, корреспондент газет и член двух парламентских комиссий, "представитель рабочих" в политике, самоуверенно критикующий всех без исключения жителей и жительниц столицы. Со временем сей деятель, несомненно, станет консулом в каком-нибудь иностранном порту, в стране, языка которой не знает; впрочем, если для этого необходимо незнание языка, он мог бы стать консулом и у себя на родине. Занятно было смотреть, как он запросто разговаривает с великими людьми. И когда Филип узнал, каким огромным, хотя и скрытым, влиянием пользуется этот маленький невежда, он перестал удивляться странным назначениям и еще более странным законам.

Филип быстро убедился, что жители Вашингтона мало отличаются от других людей: им присущи та же низость, и то же великодушие, и те же вкусы. И в вашингтонских меблированных комнатах стоит тот же запах, что и в меблированных комнатах в любом конце света.

Полковник Селлерс верен себе, но разве не все люди таковы? Похоже, для него и Вашингтон – родная стихия. Его притязания – не больше, чем у любого встречного. Здешнему обществу далеко до хоукайского; и где бы Селлерс ни обедал, всюду стол куда хуже, чем у него дома! Самые грандиозные воздушные замки, возникавшие в знойном воздухе столицы, вряд ли могли сравниться с наиболее скромными его фантазиями, случайными созданиями его богатого воображения.

– Дела в стране идут недурно, – сказал полковник Селлерс Филипу, – но наши общественные деятели чересчур робки. Нам нужны деньги, побольше денег. Я так и сказал Баутвеллу. Болтают, что наш доллар надо обеспечить золотом, – с таким же успехом можно обеспечить его свининой. Ведь золото – не единственный товар на свете. Доллар можно обеспечить чем угодно! Надо как-то помочь Западу. Как мне продавать то, что уродилось на моей земле? Нам необходимы усовершенствования. Грант высказал верную мысль. Нам нужен канал от реки Джеймс до Миссисипи. Правительство должно соорудить канал.

Нелегко было отвлечь полковника, раз уж он заговорил на такие высокие темы, но Филип все же перевел разговор на Лору и ее репутацию в городе.

– Нет, – сказал полковник, – я почти ничего худого не замечал. Мы тут хлопотали насчет университета для цветных. Лора на этом разбогатеет, и мы все тоже; и она действовала так энергично, как не всякий мужчина сумеет. Она – настоящий талант и сделает прекрасную партию. За нею ухаживают иностранные министры и всякий такой народ. Понятно, ходят сплетни, – о хорошенькой женщине, да еще если она у всех на виду, всегда будут сплетничать. До меня доходили некрасивые истории, но я их не слушаю. Непохоже, чтобы кто-нибудь из детей Сая Хокинса так поступал, – а Лора все равно что его дочь. Впрочем, я ей советовал быть поосмотрительнее, прибавил полковник, как будто это его туманное предостережение могло все уладить.

– Знаете вы что-нибудь о полковнике Селби?

– Все знаю. Отличный малый. Но он женат, и я ему сказал по-дружески, чтоб он держался от Лоры подальше. Я полагаю, он поразмыслил над моим советом и послушался.

Однако Филип быстро дознался до истины. Хотя в определенных кругах за Лорой очень ухаживали и она еще была принята в обществе, о ней передавалось под шумок слишком много нелестного, и в глазах порядочных людей доброе имя ее погибло. О близости ее с Селби говорили открыто, и стоило нескольким мужчинам сойтись в кружок, если Лора проходила мимо, вслед ей подмигивали и отпускали шуточки. Ясно было, что заблуждение Гарри необходимо рассеять и что столь слабое препятствие, как его любовь, не отвратит Лору от ее судьбы. Филип решил повидаться с нею и узнать правду, которую он подозревал, чтобы показать другу, как безрассудно его увлечение.

После своего последнего разговора с Гарри Лора по-новому поняла, в каком положении она очутилась. Она и прежде замечала признаки перемены в отношении к ней: быть может, мужчины стали чуть менее почтительны, а женщины старались ее избегать. Последнее она отчасти приписывала зависти: ведь никому не хочется признать, что он сам в чем-то повинен, когда можно объяснить отчуждение старых знакомых более приятным образом. Но теперь, если уж общество обратилось против нее, она бросит ему вызов. Не в ее характере отступать. Она знала, что с ней поступили несправедливо и ничего исправить все равно нельзя.

Предполагаемый отъезд полковника Селби встревожил ее больше всего, – и она спокойно решила, что, если он снова обманул ее, этот обман будет последним. Пусть общество довершит трагедию, если ему угодно: ей безразлично, что будет дальше. При первом же удобном случае она обвинила Селби в намерении бросить ее. Он, не краснея, это отрицал. Он и не помышляет о поездке в Европу! Он только забавляется широкими планами Селлерса. И он поклялся, что, как только Лора добьется успеха своего законопроекта, он бежит с нею куда ей вздумается, хоть на край света.

Лора не совсем поверила ему, ибо видела, что он боится ее, и начала подозревать, что все его уверения – лишь трусливая попытка выиграть время. Но она не показала ему своих сомнений. Она только изо дня в день следила за каждым его шагом и всегда была готова действовать мгновенно.

Когда Филип пришел и увидел ее – красивую, обаятельную, – ему трудно было поверить, что это о ней ходят слышанные им скандальные сплетни. Она приняла его так же сердечно и непринужденно, как бывало в Хоукае, и сразу же вспомнила, что они были тогда хоть и не друзьями, но все же добрыми знакомыми. И Филипу показалось просто невозможным сказать ей все то, что он хотел сказать. Такие люди, как Филип, судят женщин по одной-единственной мерке.

Лора, без сомнения, это понимала; лучшей частью души она почувствовала это. Такой человек мог бы – несколько лет назад, не теперь – сделать ее совсем другой, и жизнь ее сложилась бы совсем иначе, даже после той страшной ошибки. Лора смутно чувствовала это, и теперь ей хотелось остаться с ним в добрых отношениях. Искра правды и чести, еще уцелевшая в ней, вспыхнула ярче в его присутствии. Поэтому она и держалась с ним сейчас не так, как со всеми.

– Я пришел от моего друга мистера Брайерли, – сказал Филип с обычной своей прямотой. – Вы знаете о его чувстве к вам?

– Быть может.

– Но вы привыкли к всеобщему поклонению и, возможно, не знаете, как искренне и самозабвенно любит вас Гарри.

Филип не говорил бы так прямо, если бы им не владела безраздельно одна мысль: добиться от Лоры каких-то слов, которые положили бы конец страсти Гарри.

– А разве искренняя любовь – такая редкость, мистер Стерлинг? – не без насмешки спросила Лора, слегка покачивая ногой.

– В Вашингтоне, может быть, и не редкость, – тоже язвительно ответил Филип. – Простите, что я говорю без обиняков, – продолжал он, – но вот вы знаете о его любви, знаете, как он вам предан, – может ли это хоть что-нибудь изменить в вашей жизни здесь?

– В каком смысле? – быстро спросила Лора.

– Ну, в вашем отношении к другим людям. Я не хочу недомолвок... в отношении к полковнику Селби.

Лицо Лоры залила краска гнева, а может быть, и стыда. Она посмотрела на Филипа в упор:

– По какому праву, сэр...

– По праву дружбы, – решительно прервал Филип. – Для вас это, вероятно, пустяки. Для него это – все. Как истый Дон-Кихот, он мечтает, что вы ради него свернете с пути, на который вступили. Вы не можете не знать того, о чем говорит весь город. – Филип сказал все это твердо и не без горечи.

Долгая минута прошла в молчании. Оба встали: Филип – словно собираясь уходить, Лора – в сдержанном волнении. Когда она наконец заговорила, голос ее слегка дрожал и она не поднимала глаз.

– Да, я знаю. Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду. Мистер Брайерли для меня ничто... просто ничто. Он – мотылек, налетевший на свечу, вот и все... порхает вокруг женщин и воображает, будто он настоящая оса. Мне не жалко его, ничуть не жалко. Скажите ему, пускай не ставит себя в глупое положение и держится подальше. Я говорю это ради вас, не ради него. Вы не такой, как он. Для меня достаточно того, что вы этого хотите. Мистер Стерлинг, – тут она взглянула на Филипа, и на глазах у нее заблестели слезы, так не вязавшиеся с резкостью ее слов, – быть может, вы не жалели бы его, если б знали мое прошлое; и тогда, пожалуй, вы не удивлялись бы тому, что вам случается слышать. Нет, не стоит спрашивать меня, почему все должно быть так, как есть. Нельзя начать жизнь сначала – не дадут, если и захочешь, так уж устроено общество, и я должна жить, как живу. Ничего, сэр, вы не оскорбили меня, но не говорите больше ни слова, это бесполезно.

Филип ушел с чувством облегчения за Гарри, но глубоко опечаленный тем, что мимолетно открылось ему в этой женщине, ведь она могла бы стать совсем иной, сложись иначе ее судьба. Другу он пересказал из их разговора лишь самое необходимое: Лора намерена идти своей дорогой, у Гарри нет ни тени надежды; она сказала, что он просто глуп, если воображает, будто он может на что-то надеяться.

А Гарри принял все это очень кротко и решил про себя, что Филип совсем не понимает женщин.

ГЛАВА XIV

ПОЧЕМУ БАКСТОУН ПОДДЕРЖИВАЛ

ЗАКОНОПРОЕКТ ОБ УНИВЕРСИТЕТЕ В ТЕННЕССИ

– Nakila cu ch'y cu yao chike, chi ka togobah cu у vach,

x-e u chax-cut?

– Utz, chi ka ya puvak chyve, x-e cha-cu ri amag.

"Popol Vuh"*.

______________

* – А что вы нам дадите, если мы над вами сжалимся? – сказали они.

– Ну что же, мы дадим вам серебра, – ответили просители. – "Пополь вух". (На языке киче.)

В этот знаменательный день галереи были битком набиты – и не потому, что стоит волноваться по поводу передачи важного законопроекта из комиссии обратно в палату представителей, если далее он должен пойти обычным порядком: это все равно что волноваться из-за подбора присяжных для следствия по делу об убийстве, вместо того чтобы поберечь свои чувства для более значительного события – когда обвиняемого повесят, два года спустя, после соблюдения всех нудных формальностей, установленных законом.

Но, допустим, вы узнаете, что следствие окажется замаскированным судом Линча и присяжные, за час выслушав свидетелей, повесят убийцу тут же на месте. Тогда дело предстанет перед вами в ином свете! Так вот, прошел слух, что обычные формальности парламентской процедуры, в соответствии с которыми рассмотрение законопроекта и его окончательное утверждение затягивается на многие дни и даже недели, в данном случае будут нарушены и с проектом расправятся в два счета; и то, что вначале было просто расследованием, может обернуться совсем по-другому.

В ходе своей дневной работы конгресс добрался наконец до пункта "Доклады комиссий", и когда усталая публика услышала из уст председательствующего это отрадное известие, все перестали досадовать на нескончаемые отсрочки и воспрянули духом. Председатель комиссии по благотворительным ассигнованиям поднялся и прочитал свой доклад, и тут мальчик-посыльный в синей форме с медными пуговицами вручил ему записку. Записка была от сенатора Дилуорти, который на минуту появился в зале и сейчас же исчез. Она гласила:

"Все ждут грандиозного наступления развернутыми силами; несомненно, вы, как и я, полагаете, что именно так и надо действовать; мы сильны, и все готово для решающей битвы. Переход Троллопа на нашу сторону оказал нам неоценимую помощь, и наши силы неуклонно растут. Десять человек из числа наших противников среди дня выехали по неотложным делам из города (но, как говорят, только на один день!). Еще шестеро больны, но, как сказал мне один мой друг, завтра или послезавтра вновь примут участие в заседаниях. Стоит попытаться смело перейти в наступление. Требуйте приостановки процедурных правил! Увидите, мы соберем две трети голосов – я в этом ни секунды не сомневаюсь. Истина господня восторжествует.

Дилуорти".

Мистер Бакстоун представил один за другим законопроекты по своей комиссии, оставляя тот законопроект на самый конец. Когда проголосовали, отклоняя или утверждая, доклады по всем проектам и осталось только разрешить так или иначе вопрос об этом пункте, мистер Бакстоун попросил у конгресса внимания: ему хотелось бы сделать несколько замечаний. Комиссия поручила ему доложить о законопроекте в благоприятном смысле; он хотел бы разъяснить существо предлагаемой меры и таким образом обосновать действия комиссии, – тогда враждебность к проекту, которую разжигали газеты, рассеется и он предстанет в своем истинном свете, во всем блеске справедливости и благородства. Обеспечить предлагаемую меру очень просто. Согласно проекту, в Буграх (Восточный Теннесси) учреждается Промышленный университет, куда открыт доступ для всех, без различия пола, цвета кожи и вероисповедания; управление им передается постоянной коллегии попечителей, с полномочиями заполнять открывшиеся в их среде вакансии. Законопроект предусматривает постройку зданий университета, общежитии, лекционных залов, музеев, библиотек, лабораторий, мастерских, домен и заводов. Он предусматривает также покупку в Буграх (Восточный Теннесси) шестидесяти пяти тысяч акров земли (следует подробное описание) для нужд университета. И он ассигнует также... долларов на покупку земли, которая будет национальной собственностью, доверенной попечителям для вышеуказанных целей.

Всемерные усилия были предприняты для того, чтобы добиться у Хокинсов – наследников и владельцев земли в Теннесси – отказа от прав на Бугры (около семидесяти пяти тысяч акров), сказал мистер Бакстоун. Но мистер Вашингтон Хокинс, один из наследников, воспротивился этому. В сущности, он весьма неохотно соглашается продать хотя бы часть своих владений за какую бы то ни было цену; и это нежелание вполне понятно, если учесть, что земля Хокинсов неуклонно и очень значительно поднимается в цене.

Ни в чем Юг так не нуждается, как в обученной рабочей силе, продолжал мистер Бакстоун. Без нее он не сможет разрабатывать свои рудники, строить дороги, выгодно и без чрезмерных затрат возделывать свои плодородные земли, возводить фабрики и двинуться по пути дальнейшего развития промышленности. Сейчас Юг располагает почти совершенно необученной рабочей силой. Сделайте этих людей толковыми, умелыми работниками – и вы разом увеличите капитал и возможности всего Юга, откроете ему путь к невиданному доселе процветанию. В какие-нибудь пять лет благосостояние Юга так возрастет, что не только возместит государству издержки, но и принесет казне неслыханные богатства.

Такова материальная сторона дела, наименее существенная с точки зрения достопочтенного оратора (тут он привел некоторые данные, подготовленные для него сенатором Дилуорти, затем продолжал). "Господь поручил нам заботу о миллионах негров. Какой отчет мы ему дадим, как мы управляли ими? Мы дали им свободу. Неужели мы оставим их в невежестве? Мы предоставили их самим себе. Неужели мы оставим их трудиться голыми руками? Мы не можем сказать, для чего предназначен провидением этот столь отличный от нас народ, но долг наш ясен. Промышленный университет в Буграх станет всеобъемлющей школой современной науки и практики, достойным созданием великой страны. Он сочетает в себе преимущество Цюрихской школы, Фрейбурга, предприятий в Крезо и Шеффилдского института. Само провидение предназначило и сохранило Бугры в Восточном Теннесси для этой цели. Для чего же еще они существуют? Разве не поразительно, что более тридцати лет, – а за это время сменилось поколение, – лучшая часть этой земли оставалась в руках одной семьи, нетронутая, словно уготованная для какой-то высшей цели.

Могут спросить, зачем правительству приобретать эту землю, когда в его распоряжении миллионы акров, которые оно может отдать университету, – много больше, чем может понадобиться железнодорожным компаниям? Но у правительства нет другого такого участка. Все другие земли не идут ни в какое сравнение с Буграми в смысле пригодности их для предполагаемого Промышленного университета. Бугры словно специально предназначены для того, чтобы стать школой горного дела, техники, обработки металлов, химии, зоологии, ботаники, ремесел, сельского хозяйства, – короче говоря, всех сложных видов промышленности, которые составляют мощь государства. Для создания подобной школы нет другого такого места, как Бугры Восточного Теннесси. Горы эти изобилуют всевозможными металлами, железной рудой всех видов, медью, висмутом, в небольших количествах есть золото и серебро, а возможно, и платина, есть олово, алюминий; они покрыты лесами, богатой и редкой растительностью; в лесах водятся енот, опоссум, лиса, олень и еще много всего, чем так богат животный мир; угля здесь огромные залежи и, вне всякого сомнения, имеется нефть; и это такое место для опытов в области сельского хозяйства, что любой студент, который успешно применит здесь свои силы, с легкостью справится затем со своей задачей в любой части страны".

Нигде больше нет таких возможностей для экспериментов в горном деле, металлургии, технике. Оратор надеется дожить до того дня, когда молодежь Юга будет приходить на рудники университета, в его лаборатории, в мастерские, на фабрики, к доменным печам, чтобы получить практические знания для всех больших промышленных начинаний.

Засим последовали шумные и ожесточенные дебаты, они длились час за часом. Сторонникам законопроекта их лидеры заранее внушили, что отнюдь не следует пытаться прекратить прения: наилучшей стратегией сочли взять противника измором; решено было проваливать всякое предложение о перерыве, и, стало быть, заседание должно было затянуться хоть до ночи; тогда противники, пожалуй, один за другим сбегут и ослабят ряды своей партии ведь они непосредственно не заинтересованы в законопроекте.

Солнце зашло, а битва все длилась; зажгли газовые рожки, толпа, заполнявшая галереи, стала редеть, а спорам не было конца; потом, основательно подкрепившись, публика стала возвращаться, своим сытым и довольным видом еще больше раздражая томимых голодом и жаждой конгрессменов, – а перепалка продолжалась с прежним ожесточением. Оппозиция снова и снова умоляла объявить перерыв, но армия защитников университета неизменно проваливала это предложение.

К полуночи зал заседаний палаты являл собою зрелище, которое поразило бы всякого стороннего человека. Просторные галереи все еще были полным-полны, но яркие краски, делавшие их похожими на висячие сады, исчезли вместе с дамами; теперь тут оставались одни мужчины. Корреспондентские места пустовали, если не считать двоих – троих бдительных дозорных от пишущей братии, – вся она в целом ничуть не интересовалась прениями, которые почти сошли на нет: что-то болтали скучнейшие ораторы, да порой вспыхивала ссора из-за регламента; зато в комнате отдыха журналистов было необыкновенно людно – представители печати переговаривались, курили и были начеку в ожидании главного извержения парламентского вулкана, которое непременно совершится, когда настанет срок. Сенатор Дилуорти и Филип находились на дипломатической галерее, Вашингтон – на галерее для публики, полковник Селлерс – неподалеку от него. Полковник весь вечер носился по коридорам, ловил то одного, то другого конгрессмена, каждому что-то усердно внушал и был уверен, что изрядно потрудился и оказал законопроекту неоценимые услуги; но теперь усталость сморила его, и он – в кои-то веки! был тих и молчалив. Внизу несколько сенаторов расположились на диванах, расставленных для гостей, и беседовали с отдыхающими от трудов членами конгресса. Унылый оратор что-то говорил; председательствующий клевал носом; там и тут в боковых проходах стояли кучками депутаты и тихонько перешептывались; другие сидели в самых разнообразных позах, одинаково выражающих крайнюю усталость; иные, откинувшись назад, задирали на стол ногу, а то и обе; другие от нечего делать чинили карандаши; иные неизвестно зачем что-то строчили; иные зевали и потягивались; многие, навалясь грудью на стол, спали крепким сном и слегка похрапывали. С причудливо разукрашенного потолка потоками лился газовый свет, озаряя эту мирную картину. Ничто не нарушало тишины, если не считать нудной речи очередного оратора. Время от времени какой-нибудь воин оппозиции, не выдержав, сдавался и уходил домой.

Мистер Бакстоун подумал, что, пожалуй, теперь уже можно "перейти к делу". Он посовещался с Троллопом и еще с двумя-тремя единомышленниками. С галереи спустился Дилуорти, и они подошли к нему. Наскоро сверив записи и заметки, конгрессмены заняли свои места и разослали по всему залу посыльных с записками к друзьям. Друзья тотчас встряхнулись, зевнули – и оказались в боевой готовности. Улучив мгновение, когда очередной оратор кончил свою речь, с оскорбленным видом поднялся мистер Бакстоун и заявил, что противники законопроекта, очевидно, своими разговорами просто старались оттянуть время, в надежде таким недостойным способом утомить его сторонников и тем самым нанести ему поражение. Такое поведение, может быть, и прилично на дискуссии в захолустном клубе, но не подобает государственным мужам, оно неуместно в столь высоком собрании, как палата представителей Соединенных Штатов. Друзья законопроекта не только готовы выслушать точку зрения своих противников, но и от души желают этого. Они приветствуют самый полный, самый свободный обмен мнениями; но оратору кажется, что эту учтивость обратили во зло, поскольку некоторые джентльмены воспользовались ею в эгоистических и недостойных целях. Эта пустая болтовня слишком затянулась. Он предлагает прекратить прения.

Не успел мистер Бакстоун сесть, как разразилась буря. С десяток депутатов повскакали с мест:

– Прошу слова!

– Прошу слова!

– Прошу слова!

– К порядку! К порядку! К порядку! К делу! К делу!

Резкий стук председательского молотка перекрыл весь этот шум.

Вопрос о том, прекратить ли прения – эта ненавистная проволочка, – был поставлен и принят. Всякие дебаты, разумеется, немедленно прекратились. Победа No 1.

Затем поставлен был на утверждение доклад комиссии – и "за" было подано еще больше голосов, чем ожидали.

Слово опять взял Бакстоун и предложил в порядке отступления от обычной процедуры немедля приступить к первому чтению проекта.

Троллоп. Поддерживаю предложение!

Председательствующий. Предложение внесено и...

Крики. Перерыв! Поддерживаю предложение! Перерыв! Перерыв! К порядку! К порядку!

Председательствующий (неистово стуча молотком). Внесено и поддержано предложение объявить перерыв. Все, кто за это...

Крики. Голосовать! Голосовать! Поименным голосованием!

Решено было проголосовать поименно, объявлять ли перерыв. Это уже была война всерьез. Возбуждение достигло предела. Галереи разом забурлили, репортеры кинулись по местам, отдыхавшие конгрессмены толпой хлынули к своим креслам, иные нервные джентльмены повскакали на ноги, посыльные носились взад и вперед, – все ожило, все пришло в движение, взоры всех присутствующих загорелись неподдельным интересом.

"Это решает дело, – подумал мистер Бакстоун, – но пусть битва идет своим чередом".

Началось голосование, и все замерло, слышно было лишь, как выкликают имена и вызванные отвечают один за другим!

– За! – Против! – Против! – За!

Все замерло, ни движения, ни шороха; казалось, все в зале затаили дыхание.

Голосование закончилось, и, пока секретарь подсчитывал итоги, стояла мертвая тишина. На стороне университета оказалось две трети и еще два голоса!

Председательствующий. Действие обычной процедуры приостановлено, предложение принято. Объявляю первое чтение законопроекта.

Охваченные единым порывом галереи разразились бурными рукоплесканиями, и даже некоторые конгрессмены не в силах были сдержать свои чувства. Молоток председателя пришел на выручку, и затем раздался его громкий голос:

– К порядку, джентльмены! К порядку! Если публика еще раз нарушит тишину в зале заседаний, пристав очистит галереи!

Потом он поднял глаза – что-то привлекло его внимание. Все взгляды обратились в ту же сторону, и в зале начали хихикать. Председательствующий сказал:

– Пусть пристав объяснит джентльмену, что он своим поведением, которое отнюдь не оправдывается сегодняшней погодой, наносит оскорбление конгрессу.

Виновником кутерьмы оказался злополучный Селлерс. Он сидел на галерее в первом ряду, руки его и обмякшее от усталости тело чуть ли не перевешивались через барьер, и он спал крепким сном, недосягаемый для треволнений и гроз. Должно быть, неустойчивая вашингтонская погода повлияла на его сновидения, потому что во время пронесшейся бури аплодисментов он раскрыл свои огромный зонтик и преспокойно продолжал спать. Вашингтон Хокинс видел это, но он сидел слишком далеко и не мог выручить друга, а никто из сидевших поблизости не пожелал испортить такое редкостное развлечение. Только когда уже все взоры скрестились на полковнике, сосед растолкал его, – и великий фантазер, точно араб в пустыне, свернул свою палатку.

– Помилуй бог, – сказал он, – я становлюсь таким рассеянным, когда о чем-нибудь задумаюсь! Никогда я не пользуюсь в помещении зонтиком – разве кто-нибудь за мной это замечал? Что, я заснул? Неужели? И вы меня разбудили, сэр? Очень благодарен, да, да, очень вам благодарен! Зонтик мог выпасть у меня из рук и сломаться. Превосходная вещь, сэр, – подарок друга из Гонконга; у нас тут такого шелка не сыщешь, – мне говорили, что это настоящий Янг Хайсон.

К этому времени о происшествии с полковником все забыли, – в конгрессе снова разгорелся бой. Победа была уже не за горами, и сторонники законопроекта с жаром отдавались своему делу. Вскоре они предложили приступить ко второму чтению и добились его, – и после короткой ожесточенной схватки провели предложение палате в целом объявить себя комиссией. Председательствующий, разумеется, покинул свое место, и назначен был временный председатель.

Теперь спор разгорелся жарче прежнего, ибо уважение к палате, заставляющее соблюдать порядок, когда палата заседает как таковая, значительно уменьшается, когда она заседает в качестве комиссии по отдельному вопросу. Самая ожесточенная борьба поднялась, конечно, вокруг многоточия в тексте законопроекта, где следовало проставить сумму, ассигнуемую на покупку земли.

Бакстоун. Господин председатель, я вношу предложение проставить слова: три миллиона.

Хэдли. Господин председатель, я вношу предложение проставить слова: два с половиной доллара.

Клоусон. Господин председатель, я предлагаю проставить слова: двадцать пять центов, выражающие подлинную стоимость этого бесплодного и заброшенного пустыря.

В соответствии с правилами процедуры на голосование прежде всего была поставлена наименьшая сумма. Ее провалили.

Затем проголосовали следующую по размеру сумму. И тоже провалили.

И наконец – три миллиона. После ожесточенного сражения, занявшего немало времени, это предложение было принято.

Потом, статья за статьей, был прочитан весь законопроект, обсужден, исправлен в каких-то мелочах, – и вот комиссия закончила свою работу и доложила о результатах.

В ту минуту, как палата вернулась к своим обязанностям и приняла доклад, мистер Бакстоун внес предложение о третьем чтении законопроекта, и его предложение было принято.

Столь же ожесточенная борьба вновь разгорелась из-за суммы, которую предлагалось уплатить за землю, – теперь все "за" и "против" должны были быть высказаны и занесены в протокол, каждый конгрессмен по очереди должен был проголосовать за три миллиона и, разумеется, за каждый из остальных пунктов, начиная с основной статьи и до самого конца. Но по-прежнему сторонники законопроекта держались сомкнутым строем и всякий раз голосовали единодушно. И враги их тоже.

Наступила решающая минута, но результат был так очевиден, что ни один человек даже не пытался предложить перерыв. Враг был повергнут в совершенное смятение. Законопроект почти единодушно поставили на окончательное, поименное голосование. А когда голосование закончилось, торжество оказалось полным: две трети голосов снова были поданы "за", и в конгрессе никто уже не мог ничему помешать!

Мистер Бакстоун решил, что теперь, когда винт завинчен, остается только закрепить его гайкой на веки вечные. Он предложил провести повторное голосование. Предложение, разумеется, было отвергнуто, – и, поскольку это зависело от палаты представителей, великий закон о создании Промышленного университета стал свершившимся фактом.

Перерыв объявлять не пришлось. В ту секунду, как было принято последнее предложение, враги университета поднялись и двинулись к дверям, возмущенно переговариваясь; а за ними толпой двигались его друзья, ликуя и поздравляя друг друга. Галереи сбросили свой груз, и вскоре здание конгресса опустело и затихло.

Выйдя на улицу, полковник Селлерс и Вашингтон Хокинс с удивлением обнаружили, что ночь давно миновала и солнце уже поднялось высоко. И полковник сказал:

– Дай руку, сынок! Наконец-то у тебя все хорошо! Ты – миллионер! По крайней мере скоро будешь миллионером. Дело верное. О сенате не беспокойся. Предоставь нам с Дилуорти об этом позаботиться. А теперь беги домой и обрадуй Лору. Бог мой, вот это отменная новость, просто первоклассная! Ну, беги. Я дам телеграмму жене: пускай приезжает сюда и поможет мне с постройкой дома. Теперь все хорошо!

Вашингтон был совсем ошеломлен своим счастьем и сбит с толку ослепительно яркими мечтами, которые уже шествовали нескончаемым парадом в его мозгу; он долго бродил, сам не зная где, и так замешкался в дороге, что, добравшись наконец до дому, вдруг с досадой сообразил: да ведь Лора, наверно, давно все знает! Сенатор Дилуорти, конечно, уже добрый час как дома и сообщил ей новость. Вашингтон постучался к сестре, но ответа не было.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю