Текст книги "Еще о литературных грехах Фенимора Купера"

Автор книги: Марк Твен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Марк Твен
Еще о литературных грехах Фенимора Купера

Fenimore Cooper's Further Literary Offenses

Молодые люди, изучая Купера, вы убедитесь, что полезнее всего изучать его во всех подробностях, слово за словом, предложение за предложением. Ибо каждое его предложение интересно. Интересно оно своим построением – своим особым построением, своим оригинальным построением. Рассмотрим одно-два предложения, чтобы убедиться в этом. Вот отрывок из главы XI «Последнего из могикан» – одного из самых прославленных и восхваляемых романов Купера:

«Невзирая на быстроту их передвижения, один из индейцев улучил удобный случай, чтобы сбить стрелой притомившегося олененка, и терпеливо нес на плечах наиболее лакомые фрагменты своей жертвы до самого места привала. И теперь без всякой помощи поварской науки он вместе со своими товарищами немедля приступил к насыщению этой удобоваримой пищей. Один лишь Магуа сидел в стороне, не принимая участия в отвратительной трапезе и, по-видимому, погрузившись в глубокие думы».

Этот небольшой абзац дает обильный материал для размышлений и исследования. Указание на быстроту передвижения совершенно излишне и вставлено было, только чтобы предвосхитить возражение какого-нибудь сверхпридирчивого читателя, что, передвигаясь быстро, индеец не мог бы улучить удобного случая. Но читатель не стал бы к этому придираться. Ему совершенно не нужны объяснения и оправдания подобных пустячных обстоятельств. Однако такова уж манера Купера: он постоянно объясняет и оправдывает всякие мелкие подробности, которые этого не требуют, а затем в возмещение столь же постоянно забывает объяснить существенные подробности, которые этого требуют. Например, он позволяет, чтобы опытнейший и осторожнейший Зверобой, он же Соколиный Глаз, неизвестно зачем оставил свое ружье лежать на земле там, где его незамедлительно должен был обнаружить первый же враг-индеец, – ружье, которое его владельцу было дороже всего на свете! – и читателю не предлагается никакого объяснения столь непонятного поступка. Причина-то была, но не такая, на которую можно было открыто сослаться. Купер намеревался извлечь яркий драматический эффект из того, что индейцы найдут это ружье, – он это в нужное время и проделал; тем не менее Соколиный Глаз мог бы за какие-нибудь четверть минуты спрятать ружье так, что индейцы его не нашли бы. Купер не сумел придумать объяснения, почему Соколиный Глаз этого не сделал, и предпочел выйти из затруднения, вообще ничего не объяснив. В другом месте Купер позволил Хейворду выстрелить в индейца из незаряженного пистолета – и ни словечка не потратил на объяснение, каким образом тот это сделал.

Да, о быстроте передвижения вполне можно было не упоминать, как и о том, что индеец улучил удобный случай, как и о том, что он сбил олененка, как и о том, что это был притомившийся олененок, как и о том, что он сбил его стрелой, как и о том, что индеец нес «фрагменты» излишне и упоминание, что это были лакомые фрагменты, и что это были наиболее лакомые фрагменты; излишни и объяснения, что это были фрагменты «жертвы», и сверхдобросовестное уточнение о «плечах» индейца, как о той части его тела, которая поддерживала фрагменты, и сообщение, что индеец нес фрагменты терпеливо. Ни одна из этих подробностей не имеет ни малейшего значения. Нам все равно, чем индеец сбил олененка; нам все равно, был ли это притомившийся олененок или не притомившийся; нам все равно, какие фрагменты отобрал индеец; нам все равно, почему он отобрал «наиболее» лакомые фрагменты, хотя тут сошли бы просто лакомые и ни один живой или мертвый человек нипочем не отличил бы их от наиболее лакомых; нам все равно, нес ли их индеец на плечах или в носовом платке, и, наконец, нам совершенно все равно, нес ли он их терпеливо или же устроил забастовку, требуя повышения заработной платы и сокращения рабочего дня. Нас совершенно не интересует этот индеец и его личная жизнь.

Во всем этом длиннейшем предложении есть только один факт, заслуживающий упоминания, и его вполне можно было бы уложить в следующие немногие слова – причем к явной пользе для всего повествования:

«В пути один из индейцев убил олененка и донес его до места привала».

Заметьте, насколько проще и осмысленнее сказать: «В пути один из индейцев убил олененка и донес его до привала», насколько это менее жеманно и слащаво, чем: «Невзирая на быстроту их передвижения, один из индейцев улучил удобный случай, чтобы сбить стрелой притомившегося олененка, и терпеливо нес на плечах наиболее лакомые фрагменты своей жертвы до самого места привала». Заметьте, как фраза «В пути один из индейцев убил олененка и донес его до места привала» высоко держит голову и твердо движется к цели, печатая шаг, точно гренадер, тогда как фраза «Невзирая на быстроту их передвижения, один из индейцев улучил удобный случай, чтобы сбить стрелой притомившегося олененка, и терпеливо нес на плечах наиболее лакомые фрагменты своей жертвы до самого места привала» с кокетливым самодовольством мартышки под зонтиком семенит мелкими шажками, мало подходящими для переноски сырого мяса.

Прошу вас вспомнить, что манера автора излагать события называется «стилем» и что стиль автора составляет существеннейшую часть его экипировки. Стилю некоторых авторов свойствен-

но разнообразие, но стиль Купера отличается полнейшим его отсутствием. Стиль Купера неизменно величав, возвышен и благороден. Стиль писателя можно уподобить армии, автора– полководцу, а книгу – военной кампании. Некоторые авторы соизмеряют мощь атаки с силой или слабостью, с важностью или незначительностью того, на что эта атака направлена, но Купер – никогда, Куперу безразлично, ведется ли атака против стотысячного войска или против одной коровы, – он равно обрушивает на них всю свою мощь. Он неудержимо устремляется вперед со всеми своими батальонами за спиной, с кавалерией в авангарде, с артиллерией на флангах, с пехотой, сосредоточенной в центре, под грохот сорока оркестров, под тысячами вьющихся по ветру знамен, и будь то стотысячная армия или корова, но в конце боя вы увидите, как он возвращается торжественным маршем, терпеливо неся на плечах наиболее лакомые фрагменты своей жертвы до самого места привала. Стиль Купера величав, грозен, прекрасен, но он – священная собственность Купера, он принадлежит ему одному, и никакой студент Аризонского ветеринарного училища да не дерзнет тайком его прикарманить.

В одной из глав Купер обливает некоего Гамута презрением за недостаточную требовательность в выборе слов. Однако сам Купер, как уже упоминалось в нашей первой лекции, отнюдь не чужд этого недостатка. Если бы индеец «сбил» олененка кирпичом, или дубинкой, или собственным кулаком, никто не мог бы придраться к слову, которое употребил автор. К тому, что он сбивает его стрелой, тоже особенно придираться не стоит, но тем не менее звучит это нарочито, и было бы, пожалуй, лучше предпочесть что-нибудь попроще и сказать, что он убил его

стрелой.

Слово «фрагменты», может быть, и подходит для обозначения частей разделанной оленьей туши, но все-таки звучит оно как-то не совсем верно, а звучание тоже кое-что значит – вернее сказать, звучание значит очень много. Как раз звучание определяет различие между хорошей музыкой и скверной музыкой, и оно же подчас отличает хорошую прозу от посредственной. «Фрагменты» звучат вполне верно, когда мы говорим об осколках чего-то бьющегося и разбившегося; уместны они и когда речь идет об обрезках, предназначенных для кошки, но, если мы используем это слово для описания внушительных частей и кусков вроде передних и задних ног олененка, оно режет взыскательный слух.

«И теперь без всякой помощи поварской науки он вместе со своими товарищами немедля приступил к насыщению этой удобоваримой пищей».

Все это – просто статистика, просто холодная бесцветная статистика, но, как вы видите, Купер сделал из нее цветную литографию. Или же, употребляя другую метафору, он облек скромную статистику в пышные драгоценные одежды, тогда как хороший вкус и соображения экономии равно подсказывают, что ему следовало бы приберечь все это великолепие для монарха, а скромную статистику одеть в грубое сукно, Купер потратил тут двадцать слов на сообщение, которое не стоило и восьми. Мы обойдемся со статистикой, как она того заслуживает, и ограничимся следующим: «Он и его товарищи ели мясо сырым».

«Удобоваримая пища» – звучное выражение, но здесь оно неуместно, потому что мы не знаем этих индейцев и не питаем к ним ни малейших чувств, а потому нам совершенно не интересно, получат они несварение желудка или нет. Подробности, которые не способствуют развитию сюжета, лучше опускать.

«Один лишь Магуа сидел в стороне, не принимая участия в отвратительной трапезе» – это сообщение мы понимаем, но вся заслуга тут принадлежит нам, а не Куперу. Купер туманен. Он не говорит, кому их трапеза внушает отвращение. Разумеется, самому Куперу, но во фразе нет никаких указаний на то, что испытывает его не Магуа. А Магуа – индеец и любит есть мясо сырым.

Слово «один» можно было бы опустить, сэкономив место. Здесь оно ни малейшей ценности не имеет.

В этих лекциях я довольно часто вынужден буду возвращаться к небрежности Купера как наблюдателя. Таким способом я надеюсь убедить вас, что, прежде чем браться за описание, не мешает повнимательнее разглядеть то, что вы собираетесь описывать. Но в промежутках я буду обращаться к другим вопросам, чтобы дать вам передышку и не переутомить вас этой стороной нашей темы.

В «Последнем из могикан» Купер создает захватывающую «ситуацию» на острове между бешеными быстринами – на высоком острове с крутыми берегами, который, точно язык, тянется вниз по реке от разделенного им надвое водопада. В его скалах много пещер, и в одной из них куперовские герои прячутся от преследователей-индейцев. В противоположных концах пещеры есть узкие входы, которые занавешены одеялами, не пропускающими света. Разыскивая беглецов, преследователи прислоняются к этим одеялам, беснуются и вопят так, что кровь стынет в жилах. Но они – куперовские индейцы, а потому одеял, конечно, не замечают и вскоре уходят, обманутые в своих ожиданиях. Алиса падает на колени, чтобы вознести благодарственную молитву за избавление. В пещере, несомненно, должна была царить довольно-таки непроницаемая темнота, но, если верить Куперу, темнота эта мало чем отличалась от света дня и не помешала увидеть, в частности, такие вот милые подробности:

«И Хейворд, и более сдержанная Кора с глубоким сочувствием взирали на это невольное движение благодарного чувства, а первый втайне подумал, что никогда еще благочестие не облекалось в столь прелестный образ, как тот, который оно обрело сейчас в юном облике Алисы. Ее глаза сияли блеском умиленной благодарности, румянец ее красы вновь получил приют на ее ланитах, и вся ее душа, казалось, с нетерпением жаждала излить свое благодарение посредством выразительных черт юного лица. Но когда ее губы уже шевельнулись, слова, готовые с них сорваться, вдруг замерли, словно скованные хладом нового и внезапного недуга. Цветущий румянец сменился бледностью смерти, ее кроткие, полные нежности глаза оледенели и словно сузились от ужаса, а те руки, которые она, сложив ладони, вознесла к небесам, опустились горизонтально перед ней в судорожном движении указывая пальцами вперед».

Это – пример поразительной неточности наблюдений. Хейворд и более сдержанная Кора в темноте и половины всего этого увидеть никак не могли.

Я хотел бы, чтобы вы обратили внимание на некоторые детали этого шедевра, которые заслуживают особого разбора.

«Невольное» – это излишество и, следовательно, нарушение правила 14. Движение всякого чувства всегда невольно, если оно искренне, и определяющий эпитет тут не нужен. Определяющий эпитет нужен, только если выражение чувства нарочито или притворно.

«Втайне» – тоже излишество, ибо Хейворд думает не вслух, но про себя, а то, что человек только подумал, для других, естественно, остается тайной.

Я не одобряю выражения «получить приют», когда речь идет о появлении румянца. Никто не может дать приют румянцу. Румянец – это не отложение, осаждающееся на поверхности, он появляется изнутри.

Не могу я одобрить и слова «новый». Если бы Алиса страдала прежде каким-нибудь недугом, теперешний с полным правом можно было бы в отличие от старого назвать «новым недугом»; но никакого старого недуга у нее до описываемого момента не было – никакого, кроме этого, – а потому безмолвная ссылка на предыдущий, старый недуг ничем не оправдана и только сбивает читателя с толку.

Не совсем мне нравится и фраза: «…а те руки, которые она, сложив ладони, вознесла к небу…» Она словно бы подразумевает, что у Алисы были еще и другие руки – какие-то другие, которые она на минуту убрала в ящик, чтобы удобнее было поднять к небу первые руки. Но это неправда, у нее была всего одна пара рук. И фраза эта в высшей степени двусмысленна.

Зато мне нравится, как Алиса протягивает эти руки перед собой и тычет пальцами. По-моему, это очень эффектно. И было бы еще эффектнее, если бы более сдержанная Кора проделала то же самое.

Куперовский индеец, которого умыли, – создание довольно жалкое и заурядное: впечатление производит только куперовский индеец в полной своей раскраске. Лишние слова Купера – это его раскраска, его перья, его томагавк, его боевой клич.

На двух третях страницы, упомянутой в одной из прежних моих лекций, где Купер ухитрился совершить 114 литературных погрешностей из 115 возможных, он предстает перед нами в полной своей красе.

В следующем отрывке курсивом отмечены нарушения правила 14:

«В одну минуту он был вновь привязан к дереву, беспомощная жертва любых оскорблений и надругательств, какие могли бы ему угрожать. Все теперь столь торопились приблизить предстоящее, что никем не было сказано ни слова. Хворост тотчас запалили, огонь запылал, и воцарилось жадное ожидание конца. Гуроны вовсе не намеревались обречь жизнь своей жертвы на полную гибель посредством смерти в огне. Они предполагали только подвергнуть его телесную стойкость жесточайшим испытаниям, исключая это последнее. В завершение они непременно собирались унести его скальп к себе в селение, но прежде хотели сломить его твердость и превратить в подобие страдальца, стенающего о пощаде. Вот почему куча хвороста и сухих веток была уложена на надлежащем, расстоянии, то есть на том, на котором жар хотя вскоре и станет невыносимым, но не обязательно убийственным. Однако, как часто бывает в подобных случаях, расстояние рассчитали неверно, и пламя взметнуло свои раздвоенные языки в таком близком соседстве с лицом пленника, которое в следующую минуту принесло бы ему смерть, если бы Хетти, схватив палку, не прорвалась бы сквозь толпу и не разметала бы пылающую кучу в десятке разных направлений. Много рук уже взметнулось, чтобы бросить непрошеную заступницу на землю, но вожди помешали расправе, напомнив своим раздраженным соплеменникам о состоянии ее рассудка. Сама Хетти не сознавала опасности, которой подвергалась, но, совершив этот смелый поступок, стояла, глядя с суровым негодованием по сторонам, словно порицая толпу уставившихся на нее с вниманием дикарей за их жестокость.

– Да благословит тебя бог, милая моя сестра, за это смелое, самоотверженное деяние! – пробормотала Джудит, которая сама настолько обессилела от волнения и страха, что не могла вмешаться. – Само небо подвигло тебя на этот милосердный поступок».

Число слов – 261, необходимых —161; слов, выброшенных на ветер щедрым мотом, – 100.

В наше время эти 100 лишних слов были бы вычеркнуты. Сейчас мы этим займемся и приведем отрывок в примерное соответствие с современными требованиями сжатости.

Если рассматривать каждое лишнее слово в этом куперовском описании лесного пикника как отдельное и индивидуальное нарушение правила 14, то правило это в данном отрывке было нарушено 100 раз. Нарушены в нем и другие правила: правило 12—дважды, правило 13—трижды, правило 15 – единократно, правило 16 – дважды, правило 17 – раза два по мелочам, а в своей совокупности все описание является нарушением правила 18, а также правила 16. Общий счет – примерно 114 прегрешений против законов искусства литературы из 115 возможных.

Повторим же это описание, выбросив большинство ненужных слов. Отказавшись от стиля и манеры Купера, можно было бы уложить все факты в 150 слов и – естественно – усилить эффект, но делать этого не следует. Мы обязаны придерживаться языка Купера настолько близко, насколько это возможно:

«В одну минуту он был вновь привязан к дереву. Хворост тотчас запалили. Гуроны не намеревались обречь свою жертву на гибель в огне. Они предполагали только подвергнуть его стойкость жесточайшим испытаниям, исключая это последнее. В завершение они непременно собирались унести его скальп к себе в селение, но прежде хотели сломить его стойкость и превратить в страдальца, стенающего о пощаде. Вот почему куча хвороста была уложена на расстоянии, на котором жар хотя вскоре и станет невыносимым, но не убийственным. Однако расстояние рассчитали неверно, и пламя в следующую минуту принесло бы ему смерть, если бы Хетти, схватив палку, не прорвалась сквозь толпу и не разметала пылающую кучу. Много рук уже взметнулось, чтобы бросить заступницу на землю, но вожди помешали расправе, напомнив своим соплеменникам о состоянии ее рассудка. Сама Хетти не сознавала опасности, которой подвергалась, но стояла, глядя с суровым негодованием по сторонам, словно порицая дикарей.

− Да благословит тебя бог, милая, за это смелое, самоотверженное деяние! – пробормотала Джудит. – Само небо подвигло тебя на этот милосердный поступок, и ты получишь цветную литографию».

Число слов —166, а факты все налицо.

1895 г.

Марк Твен (1835–1910).

комментарии:

… молодые люди… – отрывок этот должен был предположительно входить в серию лекций «профессора изящной словесности Аризонского ветеринарного училища, магистра искусств Марка Твена».

… нарушение правила 14…– В очерке «Литературные грехи Купера» Твен отмечал, что Купер нарушает 19 правил из 24, которым подчиняется художественная литература…

Правило 14 гласит: «Избегать излишеств».

Правило 12: «Автор должен говорить то, что намерен сказать, а не ходить вокруг да около».

Правило 13: «Употреблять нужное слово, а не его троюродного брата».

Правило 15: «Не опускать необходимых подробностей».

Правило 16: «Избегать неряшливости формы».

Правило 17: «Не отступать от требований грамматики».

Правило 18: «Пользоваться простым стилем без украшений».

Послесловие переводчика.

В своих эстетических воззрениях, сформировавшихся к 1890 г., Твен выступал как последовательный поборник реализма в литературе. Его главное требование – «оставаться верным действительным фактам, характеру явления и подавать его в деталях». Он стремился запечатлеть «правду жизни», проникнуть в самую ее «толщу», раскрыть «душу народа» и помочь ему «стать на одну ступень выше» (статья «Что Поль Бурже думает о нас?»). Своеобразие его эстетической позиции заключалось и в том, что; сочетая реализм с элементами романтики, Твен, представитель нового литературного этапа, с полемической запальчивостью спорил со своими предшественниками, нередко заостряя те черты романтической стилистики и поэтики, которые были ему неприемлемы. Образец такой критики – его статьи «Литературные грехи Фенимора Купера» и «Еще о литературных грехах Фенимора Купера». Анализируя сюжет и стиль автора серии «Кожаный Чулок», Твен подходил к романтической символике, к– приему сгущения красок с меркой жизненного правдоподобия, «достоверноети, точности слова и ясности изложения». По словам американского исследователя О. Краузе, автора книги «Марк Твен – критик» (1967), Твен 'отчасти «придумал» своего Купера и воевал с этим произведением своей фантазии. Те же «грехи» находил он и у других романтиков– С. Кольриджа, Г. Лонгфелло и особенно Вальтера Скотта, распространителя «романтической заразы», породившего «вальтерскоттовскую болезнь» в литературе. Критиковал он и «сентиментальность» манеры Брет Гарта и «жантильность», свойственную «бостонцам». В то же время он поддерживал художников, приверженных суровой, порой жестокой правде жизни, как это показала его рецензия на роман Э. Золя «Земля», и нападал на американских противников – золаизма, например поэта Т. Б. Олдрича.