Текст книги "Телепортация"

Автор книги: Марк Арен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Да-а-а, – протянул Андрей Петрович, – побросала вас жизнь, но вернемся к нашему спору… а скажите, с творчеством Александра Сергеевича Пушкина вы, выходит, должны быть знакомы?

– А то! – последовал уверенный ответ, – как-никак великий русский поэт и родоначальник современного русского языка… – как на уроке, не сбиваясь, цитатой из чьей-то книги, ответила она.

– А слабо на память что-то прочитать? – спросил ее Андрей Петрович.

– Легко! – сказала она и стала декламировать звонким девичьим голосом:

 
Мой дядя самых честных правил
Однажды сильно занемог,
Когда кобыле сивой вправил,
Да так, что конюх напрочь слег.
Его пример – другим наука:
Коль у тебя такая штука…
 

– Понятно, – прервал ее со вздохом Андрей Петрович и обратился к новичку:

– Ну и какие чувства обуревают вами после такого: горе, обида, а может быть, тихая грусть?

Но вместо ответа тот, коротко охнув, сполз на пол без чувств…

Глава вторая
Бог и Царь

Понедельник – день, известно, тяжелый. Не составляло это исключения и для Валентина Григорьевича Арефьева, поэтому он старался никаких важных дел хотя бы в первой половине дня не начинать. Или не завершать – это уж как по распорядку получится. А распорядок он чтил свято.

Рас-порядок. Часть порядка. Часть его службы.

Когда он был курсантом, в этом слове ему слышалось нечто грозно-манящее, как прикосновение к оружию. Причем не украдкой, тайно. Нет. К своему. Табельному. Порядок – это оружие общества. А оружие всегда должно быть смазано и начищено. Перестанешь за ним следить – в нужный миг даст осечку. Не зря же их взводный говорил, что измена Родине начинается с незаправленной кровати. А взводный был «голова», с ним даже начальник училища за руку здоровался. Из того, чему учили, ничего не помнит, а вот эти слова запали в душу навсегда. И он любил их к месту вставить. Вот так-то.

Что и говорить, по жизни ему повезло. От неизбывного юношеского идеализма жизнь его избавила быстро и сравнительно легко. А ведь поначалу он действительно не мог взять в толк: отчего все идет наперекосяк, хотя он вроде и правильно поступает: строго по закону, с соблюдением порядка. Да еще и втык от руководства!

Все стало на свои места, когда он стал смотреть на реальную, настоящую жизнь. Ту, что в учебниках не описана и в протоколы не заносится, чтобы не портить отчетность. Чтобы порядок был. Вот тогда-то он и понял, что настоящий порядок – это не грозный вороненый блеск оружия и не лихие погони. Это только в кино для широких, как говорится, масс.

А настоящий порядок – когда все ровно и не придерешься. Как та самая курсантская кровать – заправлена, ни складки на одеяле и подушка треугольничком. Это главное. Идет дежурный офицер, и глаз радуется. И все в порядке.

А что там простынка нетабельная или в помине ее нет, или кто в постель мочится, так это частности, не имеющие к общему никакого отношения.

В жизни все абсолютно и совершенно так же. Как только он это понял, сразу стал по службе расти. Ну, понятное дело не ракетой, прыгая через людей и чины. Но все-таки, все-таки. Заметили, выделили, продвинули. Ну, кое-где, конечно, пришлось смазать колесики, чтобы лучше вращались. Но так это ж везде. А в целом, все сам. И теперь вот начальник отдела не последнего, скажем прямо, района столицы. Уважаемый, можно сказать, человек. Он знает, его знают. Если голова на плечах есть, то и пистолет не понадобится.

Да уж, пистолет. Будь он неладен.

В который раз он пробежал глазами бланк протокола. Нет, нет, нет… Незнайка, блин, на Луне! Глянул на часы – скоро одиннадцать. Понедельник. Ах ты, будь оно неладно! Когда же наступит тот день, когда его снова заметят и переведут повыше, на настоящую руководящую работу, туда, где нет этих дурацких протоколов про всяких проституток, карманников и бомжей! Каждый божий день, придя на работу и подправив на своем столе и без того лежащие в идеальном порядке вещи, он, затаив дыхание, раскрывал папку с надписью «Почта». У всех людей есть какой-нибудь бзик. Одни, например, любят ходить дома голыми. Другие – воровать в магазинах всякую ерунду. Третьи ждут нашествия инопланетян. А вот Валентин Григорьевич был уверен, что не за горами тот день, когда в его жизни грядут перемены, и что однажды, открыв свою папочку «Почта», он узнает о них. Но, увы, до сих пор эта папка его ничем особым не радовала. Ничего интересного в ней, кроме текущей ерунды, он ни разу еще не прочел. Вот и сегодня там сиротливо лежала лишь одна бумажка, на которой каракулями, словно курица лапой, было выведено несколько строк.

В правом, верхнем углу было написано:

Рай отделу.

копы: в пыры-куры-туру

в правазасчитник

в културны Европу

Ми приехаль в Расийски Фэдэрася штоби стать мнагацынальный народ Расийски Фэдэрася. И вот ми ходим город видим абявлени: «Урус семья снимит квартир-жильо».

«Здам квартир-жильо урус семья».

Вах, фашизм! Просим наказат.

Кто хочит квартир-жильо и пишит што: «Урус семья хочит квартир-жильо», таво селить на севенри лед.

Кто здает квартир-жильо и пишит што: «хочит урус семья» таво сказат штоби пустил в квартир-жильо мнагацынальный народ бес дэнег штоби талерантнасть.

А внизу этого текста закорючка – наверное, подпись.

Смешно. А где же главное? Где то, ради чего он каждое утро с ожиданием чего-то хорошего спешит на работу? Опять обман! Опять разочарование! Значит, светлое будущее в таком же светлом кабинете откладывается вновь, и его удел заниматься пока такими вот «пыры-куры-турами». Тьфу!

Подумав так, он со вздохом открыл папку с табличкой «Отчетность». Что ж поделаешь, если «наверх» его пока еще не зовут, нужно работать, чтобы хотя бы здесь удержаться. Особливо с отчетностью. А с ней, с этой отчетностью, порою сам черт себе ногу сломит. Ведь бывают же порою товарищи, которые к документообороту относятся без должного уважения.

Нет, сегодня все вроде бы в норме. Количество задержанных в изоляторе соответствует количеству записей и прочих документов. Скажете – мелочь. А приятно.

Так, что тут у нас: ага, девочки, Петрович и какой-то хмырь. А где ж любезный алкоголик? Замыкали? Что ж, разберемся, но не сейчас… Потом, когда к слову придется. Чтобы знали, что он как бог, знает все… А так, ничего интересного. Все как всегда, и это замечательно. Это и есть порядок.

Стоп.

Вчитался в упрямые, склоненные не вправо, а влево строчки. Ступицын, его почерк. Этот да, этот может приволочь… чего… ах, ствол?!.

Взяв в руки «…неизвестной системы пистолет, предположительно огнестрельный…», он только головой покачал. И дело было даже не в том, что невооруженным взглядом видно – работа старинная. Покачал пальцем курок, взвесил в руке – тяжелый. Впрочем, все это мелочи.

Если бы этот пистоль кто-то продать пытался, все ясно: откуда-то из частной коллекции его потянули, теперь хотят столкнуть.

Но взяли ствол-то этот (кстати, а музеи ничего такого не заявляли? Надо бы ориентировочки глянуть) у какой-то неруси, при этом лепетал он – Виктор Григорьевич прищурился, ища нужную строчку – ну да, «на русском и иностранном языке, предположительно французском». Одет как пугало, хотя чего сейчас не носят, за всем не уследишь.

Дальше – больше: черный-то он черный, а по-русски говорит чисто, без акцента, без фени. Какой-то весь пережаханный… Такие должны до дна колоться – что, кто, откуда пришел, а он в несознанку… Молчит, как Герасим… Да, дела.

Все это называется одним словом – непорядок. И не где-то, а на его территории – это как нож по сердцу.

И что теперь делать? Это вопрос.

Можно, конечно, передать его подальше, по инстанции. Документов нет, оружие… а оружие интересное, за такое немалые деньги можно поднять, особенно если с умом, без спеху… ну так вот, отправить его, а там пусть разбираются…

Так-то оно так. Но там такому «подарочку» не обрадуются и спасибо ему за ЭТО не скажут. А скажут, постарел, мол, Арефьев для своего поста, не тянет. С работой не справляется, на нас перекладывает. Пора его задвинуть…

И задвинут его куда-нибудь в Кукуево. И будет он такой, как сотни других. Потому что кукуевых много, а его район может быть один на всю столицу, и даже на всю страну.

Думай, голова, – шапку куплю.

Не давать делу ход? А пистолет-то знатный – сколько, интересно, за него дадут умные люди? Можно надавать по шеям, чтобы не шлялся, отобрать пистолет, чтобы дел не натворил, и послать куда подальше. За околицу района. А еще лучше за околицу Москвы. И все. Нету тела, как говорится, нету дела, с него взятки гладки.

Вариант? Вариант. Какой все-таки богатый по возможностям язык-то русский. Вот какая, к слову, может оказаться разница если послать по инстанции и послать подальше… В одном случае теряешь хлебное место, в другом получаешь барыш. Вот так-то.

Ну а если, Григорьич? Если что-то произойдет? И выплывет, что ЭТОТ здесь был, но его отпустили. Сами же отпустили. Виктор Григорьевич представил себе лицо своего начальника и вздрогнул: тут может круче получиться, чем переезд в другой район… М-да, надо же было такому случиться. Эх, знать бы, кто он… Так, чтобы наверняка.

Никакой, он, понятно, не террорист. По виду – псих настоящий. Пистолет? Увел у кого-то, не бабка же подарила…

Он еще раз вчитался в протокол. Хм, говорит, что ничего не помнит…

В его голове бродили всевозможные идеи насчет того, кем может оказаться загадочный «терпила» – от самых невероятных, вроде обучающегося в столице потерявшего память заморского принца (из какой-нибудь африканской страны), до самых прозаичных: псих или нарик. А как иначе объяснить эту самую потерю памяти? У нормальных людей память не исчезает, точнее, у них ничего не исчезает, даже кошелек.

Вариантов было много, были они один абсурднее другого, и было это все не то. Чего-то не хватало, чтобы все сложилось в единую, понятную картину мира.

Валентин Григорьевич на своем веку всякого повидал. И даже самое диковинное всегда укладывается в некоторую схему. И чем больше человеку лет, тем больше у него в закромах этих схем и образов. И называется это жизненный опыт.

А тревожно было Валентину Григорьевичу потому, что субъект из протокола совершенно не укладывался ни в один из образов, существующих в закромах его памяти.

Ближе всего был, конечно, сумасшедший. Ближе всего, но… Виктор Григорьевич еще раз взглянул на список задержанных прошлой ночью…

– Ты мне вот что скажи, – строго спросил у него начальник отделения, лишь только за дежурным закрылась дверь. – С каких это пор ты у нас историком заделался? Ты ж вроде всегда психиатром был?

Андрей Петрович молча кивнул.

– Ну?! Что стоишь, садись. Рассказывай. – Сердито боднув воздух, Виктор Григорьевич указал на стул.

Он присел, как и полагается, на самый краешек. Немного помолчал, вроде как осмысливая, что сказать, хотя все уже давно продумал. Выстроил, так сказать, линию поведения.

– Так история же не наука, а так, литературный жанр, ею всяк может заниматься в меру сил и возможностей, – просто сказал он.

– Ага, что-то навроде хобби, – кивнул Виктор Григорьевич и криво усмехнулся. – Ну тогда расскажи мне, историк, историю о нашем задержанном. Но такую, чтобы я поверил. Ты ж, небось, с ним всю ночь протрепался. С тобой, значит, он говорить смилостивился, а вот с властью вроде как и не клеится разговор. Ну, может, ты мне, – он специально сделал ударение на последнем слове, – расскажешь, чего он шлялся по столице без документов и с пушкою ворованной в руке, а?

– Правду говорить? – взглянув на Арефьева, спросил Андрей Петрович.

– Ну а как же, – кивнул тот.

– Если правду, то много сказать не смогу. Правда вообще бывает очень короткой. Это ложь любит многословные кружева. Поэтому скажу одно – он неопасный, – глядя Арефьеву в глаза, сказал Андрей Петрович.

– А пушка? Где ее он взял? – постукивая по столу карандашиком, спросил Виктор Григорьевич.

– Там, где берутся все пушки, – нашел. Только думаю, что она чистая. Нигде не числится, значится, никто из нее не стрелял. Да и жалко из такой стрелять – ручная работа. Знающие люди немалые деньги дадут, – будто размышляя, сказал Андрей Петрович.

– Так-таки и никто? – недоверчиво переспросил его Арефьев.

– Никто, – покачал головой Андрей Петрович.

– И все-то ты знаешь, – с ехидцей протянул Виктор Григорьевич, хотя по голосу было слышно, что он задумался, и крепко, – ну, допустим. Ствол – ладно, его отложим. А сам-то он кто, этот твой, – он вспомнил мудреное слово, – протеже?

– Известно кто, Пушкин, – просто ответил Андрей Петрович.

Арефьев откинулся на спинку стула и скептически хмыкнул:

– Это ты пошутил, ага. Тогда ты Моцарт, а я – Лев Толстой.

– Согласен, звучит непривычно, – сказал Андрей Петрович и взглянул собеседнику в глаза. – Но вы представьте на секунду, что это – правда. Что «наше все», случайно оказавшись в столице, просидело всю ночь у вас в КПЗ.

– Да ну тебя к лешему, ты что, совсем… – отмахнулся было от него Арефьев.

– Шума будет, не приведи Господь! Ну, а как, ведь Пушкина засадили! А кто засадил? Арефьев. Конечно, не сам лично, он-то Пушкина знает, но его оболдуи. Значит, плохо работает с личным составом, на Пушкина ведь ориентировка в любом учебнике литературы есть. Смотрит боком, руки на груди скрестив. Так что хлопот не оберетесь, – продолжал нагнетать Андрей Петрович.

– Не каркай, раскаркался тут, – вдруг осерчав, проговорил Валентин Григорьевич и потянулся за сигаретами (он уже полгода, как почти бросил, но в столе на всякий случай держал пачку), – да какой там, к чертям, Пушкин, он и не похож совсем…

– Да, что не похож, то не похож… – согласился Андрей Петрович, чиркнув своей зажигалкой, – а с другой стороны, вспомните, когда вы его в последний раз видели, я имею в виду – живого?

– Кого? – не понял поначалу Арефьев.

– Так Пушкина, – ответил Андрей Петрович.

– Ага, это ты опять пошутил, мне нужно, наверное, тут рассмеяться, ха-ха, – сказал Валентин Григорьевич, – так ты же сам говорил про ориентировки в учебниках, там портреты со скрещенными руками на груди и все такое…

– Так портреты-то не фотографии, это портреты и настоящие художники, а Пушкина-то рисовали именно они, передают не только и даже не столько внешний образ, сколько внутреннее содержание человека. Состояние его души. А какое, к черту, состояние души после ночи в «обезьяннике», хорошо, хоть в вашем, а в другом не то что на себя, на человека люди не бывают похожи после такой ночи! У вас же тот же Ступицын, интеллигентный человек, с ним у вас чувствуешь себя в Ницце, – полил бальзам на душу Арефьева Андрей Петрович.

– Где? – переспросил тот.

– В Ницце, это такой курорт, – пояснил Андрей Петрович и, перехватив вопросительный взгляд Арефьева, поспешил добавить: – Во Франции, хороший…

Арефьев задумался. Его сознание, судя по частым и глубоким затяжкам, металось между абсурдностью того, что он услышал, и крохотным, но могущественным «а если». И ведь, главное, как сходится с тем, о чем он сам только вот думал… Нет, никто в здравом уме… А если?!. Раз в год ведь и палка стреляет. Бред… Самый настоящий бред, но стоит только на мгновение себе представить… Бред, ставший реальностью, – это кошмар.

Андрей Петрович опустил глаза не столько из вежливости, сколько не желая отвлекать. Пусть покипит разум, коль встретились в нем Человек и Руководитель. И то, во что Человек, сиречь обыватель не поверит, Руководитель, лицо ответственное, обязанное думать наперед обо всем, непременно примет к сведению. Ведь неизвестно, как бы он сам отреагировал, будь на месте Арефьева…

Закашлявшись – тлел уже фильтр, Арефьев тщательно растер окурок в девственно чистой пепельнице. Решив про себя, что пора, Андрей Петрович спокойно, словно продолжая свою мысль, произнес:

– Парень крышей поехал. Явились его предки когда-то к нам по обмену, дружбе народов учиться, да он так увяз в нашей родной литературе, что возомнил себя Бог весть кем. Пошил себе одежу по старым лекалам и… Помешанный, но не буйный, я же знаю, что говорю.

– Тогда его в больницу надо, на опыты, – пробурчал Валентин Григорьевич. В горле все еще першило, голова стала тяжелой… и как он двадцать лет дымил как паровоз?!

– Так-то оно так, – мягко произнес Андрей Петрович, – да только такие случаи определить крайне тяжело. Если погружение в чью-то личность поверхностное, допустим, кто считает, что он, к примеру, Наполеон, его на чистую воду вывести несложно. Спроси у него что-нибудь по-французски, и всего делов…

– Ну? – неуверенно спросил Арефьев, не совсем понимая, к чему клонит его собеседник.

– А здесь погружение полное – он не просто считает себя Пушкиным, он говорит и думает как Пушкин. Владеет французским, манеры, стихи наверняка пишет. Он словно оттуда. И совершенно ничего не смыслит в окружающем. Одно сознание полностью вытеснило другое.

– А… ага, понимаю, – медленно проговорил Виктор Григорьевич, нахмурив брови, – понимаю… Так, а если экспертизу провести… или как там это в медицине называется? – уцепился он за свою мысль.

Андрей Петрович вздохнул:

– Можно. Только тут такая кутерьма начнется… И потом – газеты… оно вам надо?

Арефьев только крякнул, чувствуя, как лоб покрывается бисеринками пота. Только этого ему недоставало. Он ведь сразу, как только пушку эту увидел, понял – жди неприятностей…

– Тут вот еще что… – Андрей Петрович специально выдержал паузу. – Случаи такие, конечно, редкие. Можно сказать, уникальные. Но что их всех объединяет, так это крайне нестабильное состояние психики.

– Ты ж говорил, он вроде не буйный, – удивленно посмотрел на него Виктор Григорьевич.

– Я и сейчас говорю, что не буйный. Пока. Но через какое-то время – когда неделя, когда месяц, обязательно победит человеческая природа. Его сознание, то, что было с ним от рождения, побеждает и находит его. И тогда человек возвращается, становится самим собой. Но процесс этот болезненный, сложный…

– Неделя, говоришь? – раздраженно перебил его Виктор Григорьевич. – И что ты прикажешь мне делать?

Андрей Петрович пожал плечами, мол, ваша проблема, вам и решать, и спокойно, не прося и даже не предлагая, а так, будто бы само сорвалось, сказал:

– Я бы, конечно, мог за ним приглядеть… памятуя ваше постоянное ко мне доброе расположение…

– Да?! – вскинув брови, посмотрел на него Виктор Григорьевич.

– А чего, – пожал плечами Андрей Петрович, – живу я одиноко, дел особенных у меня нет. И потом, мне это самому интересно. Как-никак я ведь в прошлом психиатр…

Виктор Григорьевич задумчиво барабанил пальцами по толстому стеклу, что лежало у него на столе.

А что, с каждой секундой это предложение ему нравилось все больше и больше. Очень даже… Как говорится: с глаз долой и из сердца вон… Протокол, запись в журнале – это решаемо. Личному составу можно сказать, что поймали они сыночка посла, малость перебравшего и поехавшего на теме театра, припугнуть международным скандалом, сами, как посоленные забегают: все заменят так, что комар носа не подточит. Как раз и Ступицыну будет повод втык сделать, давно искал, в профилактических целях.

Он вдруг поймал себя на мысли, что внутренне он уже согласился с предложением Андрея Петровича и даже был ему за это благодарен.

Ведь и в самом-то деле, а как иначе? У себя этого психа держать не годится и сдать его по инстанции тоже не вариант.

То, что предложил Петрович… тоже, в общем-то, было неидеальным. Но это был выход из непростой ситуации.

– Я одного не пойму, – прищурился по-начальственному Арефьев, хотя решение уже принял, – ты-то чего к нему так прикипел? В чем он, твой интерес?

– Да ни в чем, – пожал плечами Андрей Петрович, – просто похожи мы с ним. Оба мы потерялись – он во времени, а я в пространстве.

– Ох, мудришь ты, Петрович, мудришь, смотри, перемудришь, потом век не расхлебаешь, – покачал головой Арефьев и, властно хлопнув ладонью по столу, сказал:

– Ладно, решим, что с ним делать. Решим. Дежурный! – и углубился в свои бумаги.

В кабинет на крик тут же вошел дежурный. Поняв, что разговор закончен, Андрей Петрович встал и направился к двери. Но когда он уже выходил из комнаты, Арефьев, не поднимая головы, сказал:

– Да, вот еще что, ты там поаккуратнее со своими бомжами и лишний раз не лезь в бутылку. Я тебя, в случае чего, конечно, опять схороню, но тебе здесь не эта, как ее, Ницца.

– Спасибо, – сказал Андрей Петрович и вышел за дверь.

А Арефьев, тяжело вздохнув, закрыл папочку с табличкой «Отчетность», а вместе с ней реальную возможность занять кабинет намного круче…

Глава третья
Новые времена

Проспект был рядом, но сюда доносились лишь слабые его отзвуки. Всего в трех минутах ходьбы была улица, забитая рычащими авто, где тяжело и важно отваливают от остановок троллейбусы, вереща спецсигналами пробивают себе путь чиновничьи машины, и люди ручейками впадают в магазины и станции метро.

А здесь дороги свободны. Проскочит на перекрестке машина, и снова слышно тишину. В скверике на лавочке сидят дамы с колясками. Старушка в выцветшем плащике, с нейлоновой хозяйственной сумкой ковыляет к продуктовому магазину. Он хоть и в квартале, зато там простокваша дешевле и батоны свежей. Ничего, ей не к спеху, куда ей торопиться, разве что на тот свет…

Через дворы и переулки, совсем рядом с одной из оживленных столичных улиц, поздним майским утром шествовали двое. Виду оба бродяжного, неказистого. Тот, что чуть повыше, бородатый, с выпуклым сократовским лбом и поблескивающей лысиной. Второй – в засаленной зеленой бейсболке с надписью Kentucky. Смуглый, наверное, цыган или спустился с гор Кавказских. А может, и с пальмы, ведь кого только нет сегодня в столице…

…Окружающая действительность разодрала в клочья его уверенность, что все это розыгрыш. Не успела за ними захлопнуться казематная дверь, как мир, в котором он жил, в мгновенье ока разрушился. Увиденное было настолько неожиданным и непонятным, что ввергло его в неописуемый шок. Впрочем, мы, писатели, для того и спущены на землю, чтобы описывать, и желательно очень талантливо, все, в том числе шок. Итак, с первых секунд, как он очутился на воле, от всего былого остались одни лишь развалины. Только теперь он со всей очевидностью понял, как многое значит все то, что мы знаем, но в силу этого же знания перестаем замечать. Точнее, перестаем замечать, что замечаем. Вот, к примеру, проехал извозчик, ну и ладно. Казалось бы, извозчик себе и извозчик. Ан, нет! Оказывается, милостивые государи, что как раз этот-то извозчик, его видавший виды экипаж и даже хромоногая кляча и есть то, из чего в виде венецианской мозаики складывается наше с вами восприятие жизни, а значит, и сама жизнь. Желаете точнее? Извольте. Что для нас мир? Это то, что мы воспринимаем. Причем каждый по-своему, кто во что горазд. А значит, и миров должно быть превеликое множество, ровно столько, сколько живет на свете людей. Но раз многие люди одинаковы, одинаков и мир, в котором они живут. И лишь непохожие люди видят и чувствуют все по-иному, так и живут. Одни считают таких людей гениями, другие – что они из дома скорби…

Какое-то время он шел молча, подавленный происшествием и не в силах сосредоточиться, как же быть дальше. Так бывает тогда, когда мы теряем кого-то из очень близких людей и первое время не мыслим, как после этого жить. Но проходит немного времени, и мы вновь начинаем смеяться, возвращается присущий нам аппетит не только к пище, но и к жизни вообще. Так и теперь не терпящая пустоты природа стала помалу заполнять его окружающим миром. Он впитывался в него, как в губку вода, через звуки, запахи, слова, выдавливая из него вопросы. Массу вопросов…

Он задавал их и порою, не дождавшись ответа, спрашивал о чем-то ином, что казалось ему более значимым и необычным…

Андрей Петрович отвечал неутомимо и лаконично. В его голосе раз от разу проскальзывала ирония, необидная, бывшая, похоже, неотъемлемой частью характера, словно мозоль на указательном пальце пишущего человека. Но ответы все были понятны и все по существу.

Но многое, очень многое оставалось непонятным; несмотря на толковые пояснения Андрея Петровича, сознание соглашалось вмещать в себя далеко не все. Поэтому понятия типа «спутниковой тарелки» или «стеклопакета» оставались для него лишь картинкой с названием.

Он чувствовал, что дышавший льдом в затылок, молотивший кровью в висок вопрос «что дальше?» отступал, будто оттаивал под яркими лучами. Новый мир, представший в рассказах Андрея Петровича карандашным наброском, обретал цвет и объем, становясь полноценной картиной. Пусть знакомство началось не самым авантажным манером, с кутузки. Пусть он одет как сущее пугало; то, что выдали ему взамен его платья, было ношеным и грязным и совершенно бестолковым. При каждом шаге оно терло и жало в местах самых необычных. Пусть и живот от голоду урчал совершенно неприлично. Пусть.

Он потихоньку стал ощущать себя настоящим первооткрывателем, куда там Магеллану с Колумбом! Серая тоска и сомнения, накатившие на него в околотке, теперь растворились без остатка. Нынче он испытывал то чувство, которого ему так не хватало там, в лесу… Ощущение чего-то нового, яркого, настоящего.

Его покоряли громады домов на десять и более этажей. И живут в них обычные люди, самых разных сословий. Целая слобода может уместиться. Огромные пространства, подчиненные человеком, переустроенные им по своему усмотрению. Прощай, бараки и обшарпанные доходные дома!

А, pardon, канализация?! Оказывается, нынче и вода – причем как холодная, так и подогретая!!! – и помойные стоки отводятся цен-тра-ли-зованно! И дело тут не только в комфорте, опять-таки царском, поскольку в его время таковым удобством могли похвастаться исключительно апартаменты венценосных особ. Остались в прошлом ужасные эпидемии, каковым он сам был очевидцем, слава те Господи, что не участником…

Да, жизнь поменялась. Чего только стоят дороги из искусственного камня, никакого булыжника, а про деревянные тротуары здесь, похоже, забыли. Кое-где рытвины и ямы встречались, и то лишь, вероятно, оттого, что русская дорога не может быть безукоризненно ровной.

Лошадей на улицах нет совсем, по словам его провожатого, уже лет семьдесят! Сплошь самобеглые кибитки. Нет, о существовании таковых он и в свое время слыхал, но сколь необычным и притягивающим был их вид! А скорость! И двигатель их питался керосином, будто лампа! Единственной ложкой дегтя был запах сгоревшего топлива, но, право, это такая мизерная плата за такую воистину царскую роскошь!

Да что там материя… Более всего его удивляли и восхищали люди. То, как они выглядели, их прически, их платья… Он сперва решил, что сегодня какой-то праздник и спросил провожатого. Оказалось, что нет, день самый что ни на есть обычный, понедельник. Оказывается, здесь так ходят в повседневье! Вся одежда будто похожа на привычный ему фасон. Да только вот взяли и все лишнее убрали. А в случае с некоторыми барышнями кое-где и чересчур… Но, честное благородное, самые именитые модницы его времени многое бы дали за такой наряд… Хотя вряд ли бы решились надеть. А здесь ходят совершенно спокойно.

Ему, кстати, сделалось немного стыдно за то, что он худо подумал о той девушке в узилище. Верно, Андрей Петрович что-то напутал: не могла она быть путаной. Да, наряд у нее вызывающий, но только ведь все ходят так. Или почти так, он в этом сам убедился. И никто ничего худого в этом не видит. Смущения нравов не наблюдается совершенно.

Правда, немного портила картину реакция встречных людей. Несколько мужчин возраста примерно с ним одинакового, достойно и добротно одетые, без видимых причин смотрели ему с Андреем Петровичем вслед с нескрываемой злобой. Так что ноги сами невольно ускорили шаг, хотя они ничего такого и не сделали.

Остальные просто отводили взгляд, в котором просматривалась смесь брезгливости и почему-то страха.

Это было непривычно: немного обидно и странно. Впрочем, он попытался вспомнить, как сам в свое время смотрел на нищих и прочих бродяг. Они… они тогда представлялись ему неким отдельным миром, не имеющим к нему никакого отношения. Что он чувствовал? Наверное, жалость. Да, жалость и некоторую брезгливость. Когда даст копейку, когда мимо пройдет, не со злобы, а просто спеша. Да уж, вот никогда не думал…

Однако очень скоро это впечатление растворилось в солнечном теплом дне, ослепительной голубизны небе и всем том великолепии, что их окружало. Ему хотелось увидеть все и сразу, но Андрей Петрович сказал, что им следует обходить оживленные магистрали. Правда, несколько раз из переулка он услышал многоголосый рев, будто шумел прибой. То был прошпект, и не единственный в Москве. Хотя бы на миг, хотя бы одним глазком взглянуть!

Надо сказать, что шли они весьма диковинным манером. Андрей Петрович сворачивал посреди улицы, и вот они протискиваются между какими-то железными ящиками (кузня, что ли?!), ныряют в подворотню, пересекают пустынный сонный солнечный двор, проходят мимо каких-то приземистых построек и снова оказываются на улице, теперь уже другой. И так до следующего, столь же неожиданного поворота.

Погруженный в свои размышления, он не заметил, как его провожатый остановился в тени серого каменного куба. Без окон, но с большими деревянными дверьми, запертыми на массивный, тронутый ржавчиной висячий замок. Изнутри слышалось неприятное зудение, явно механического генезиса, однако наводило оно на мысли о гигантском моските, запертом внутри. Андрей Петрович оглянулся, предостерегающе поднял руку.

– Стойте здесь, у трансформатора, мы почти дома.

Перед ними был двор, пустынный и сонный. Таких вот дворов они уже прошли без счету. Дом о шести этажах, рядом примостились с облезлой краской железные коробки, как объяснил Андрей Петрович, каретных сараев для самобеглых кибиток. Пара штук, разных с виду, но одинаково блестящих краской стояли буквально в двух шагах от него, и он поразился тому, что на них было писано по-латыни.

– А что, латынь ныне в почете? – спросил он своего провожатого, указывая ему рукой на буквы.

– В почете ныне иноземные машины, – ответил тот и, подойдя к щели меж двух гаражей, кивнул ему, оглядевшись, – за мной. Узкая, воняющая дерьмом щель привела их прямиком к какой-то заколоченной двери. Он не успел и пикнуть, как Андрей Петрович потянул на себя дверь, и та распахнулась без скрипа – посеревшие доски, как оказалось, были приколочены к ее полотну.

– Мы зашли в парадное с черного хода, – прошептал Андрей Петрович, аккуратно притворяя дверь, – говорить попрошу вас тихо, так как акустика здесь просто сумасшедшая. Он тут же кивнул, осторожно оглядываясь.

Свет из окон был бледным, призрачным. Странно, ему казалось, что такие нарядные снаружи, эти дома и изнутри должны быть под стать, но не тут-то было.