Текст книги "Там, где цветут дикие розы. Анатолийская история"

Автор книги: Марк Арен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава 3

Он не терял времени в полете и заранее обдумал каждый свой шаг. Приехав в Стамбул, он прямо в аэропорту скопировал текст и, найдя в одном из кафе телефонный справочник, позвонил в бюро переводов. Приехав туда и узнав у специалистов, что записи сделаны на армянском языке, Мустафа сильно помрачнел. Однако нисколько не удивился. Разделив ксерокопию на несколько частей и оставив там же одну из них, разузнав адреса ближайших переводчиков, объехал их, оставляя везде еще по фрагменту. Не зная, о чем текст, он не хотел, чтобы кто-то смог прочесть все целиком.

Не успел он раздать весь текст, как пришло время вновь проехаться по тем же адресам, для того чтобы получить готовые переводы. Расплатившись в последнем бюро и забрав оттуда оставленный текст и его перевод, он вышел на набережную. Ноги сами понесли его к ближайшему кафе. Сев за первый же свободный столик, он заказал себе чашечку кофе и, вытащив из кармана пронумерованные листки с переводами, соединил их воедино. Несмотря на то что ему не терпелось приступить к чтению, он медлил.

Он словно нерешительно остановился на пороге, за которым ждала неизвестность. Еще можно было остановиться, можно было не перешагивать порог. Потрясения прошедшего дня забудутся, как забылось многое, что когда-то потрясало его. Возможно, со временем ему удастся убедить себя, что все это лишь плоды его расстроенного воображения. Может, и не было никакой песни.

Но тетрадка! Кто знает, может быть, то, что в ней написано, способно перевернуть всю его оставшуюся жизнь. В прошлом уже ничего изменить нельзя. Значит, то, что сейчас он узнает, будет равносильно приговору, который обжалованию не подлежит! Потому что приговор этот вынесен безжалостным судьей, имя которому– Время…

Молодой безусый официант, принеся чашечку кофе, скользнул глазами по лежащим на столе бумагам. Перехватив его любопытный взгляд, Мустафа перевернул их и неодобрительно взглянул на парнишку. Тот сконфузился, виновато отвел глаза и, смахнув со скатерти невидимую крошку, с поклоном удалился к бару. Проводив его взглядом, Мустафа глотнул обжигающе горячий напиток и, собравшись с духом, перевернул листки и стал читать.

«Дорогой сыночек…» – было написано там.

«Сыночек!» – громом отозвалось в его душе. Мустафа прикрыл глаза рукой.

Почему он сразу решил, что это обращение адресовано именно ему? Мало ли какие бумажки могли много лет хранить его бабушка с дедушкой?

Но этот всплеск сопротивления в его душе был последним. Мустафа вытер глаза и продолжил читать.

«…родной мой Наапет, если ты нашел это письмо, значит, меня уже нет в живых. Я понимаю, как тебе жилось без папы и мамы, прости нас за это, если сможешь. Но иначе поступить мы не могли.

Моя имя Гоар. Я родилась и выросла в Аджне, в большой и дружной армянской семье. Со мною вместе росли и трое моих старших братьев: Гор, Нубар и Вараздат.

Твой дедушка, Наапет Перчян, разводил лошадей; у нас была большая ферма. Он был очень добрым человеком, и все знали, случись с кем беда, он всегда поможет.

Но началась война, а с ней и гонения на армян. Нас спасало лишь то, что у отца работало много людей, и они способны были защитить наш дом. Других порою спасали соседи. Так прошло несколько мучительных лет. И вдруг перед нами забрезжила надежда. Господь ниспослал просветление на наших правителей; заключив перемирие, они удалили турецких солдат из наших мест. А вскоре, 1 января 1919 года, в город вошли англичане. Разбой и зверства моментально прекратились. Мы смогли вернуться к родным очагам. Затем англичан сменили французы. Во французских войсках было много армян. Одного из них звали Геворг Бедросян. На фотографии, что в тетрадке, это он рядом со мной. Мы полюбили друг друга с первой встречи, с первого взгляда и скоро, с благословения моих родных, сыграли свадьбу. Для меня начались счастливые дни.

Так прошел год. В его канун родился ты. Тебя, моего первенца, назвали в честь деда. Мы с твоим папой часами проводили время у твоей колыбели. Все мечтали о том, когда ты вырастешь и станешь большим. Но вдруг все пошло прахом. Возобновилась война. Погромы вспыхнули с новой силой. Твоего папу в эти дни было не узнать. Его лицо стало черным от горя. С самого утра до поздней ночи он вместе с другими мужчинами обсуждал, куда нам деваться и что делать дальше.

Были такие, которые призывали спрятаться в Сирии. Но уходить было поздно, и такой переход мог бы стоить всем жизни. И тогда было решено обороняться. Всем мужчинам – и молодым, и старым – раздали ружья. Твой дедушка не только отдал им всех своих лошадей, но и сам, вместе с моими братьями и нашими работниками, вступил в ополчение. А твой папа показывал, как строить укрепления и рыть окопы. Но оружия не хватало. Ведь армянам под страхом смерти всегда запрещалось иметь хоть какое-нибудь оружие. Не знаю как, но нашим мужчинам удалось раздобыть старые охотничьи ружья. И все же многие были вооружены тем, что имелось под рукой, – вилами, топорами, ножами.

Французы отказались нам помочь. Узнав об этом, осмелевшие турки двинулись на Аджн. И вот с весны они начали осаждать наш город. В боях прошло все лето. Французы стали покидать наш край. Твой папа не подчинился приказу командиров и остался в осажденном городе, чтобы защищать меня и тебя. Но в августе твоего папу тяжело ранило. Его перенесли на последний корабль, который наутро должен был уйти во Францию. Он был без сознания, и я должна была поехать с ним. Но пока я собиралась с тобой в дорогу, по городу разнесся слух, что турки ночью займут порт, и капитан испугался, он отдал приказ, и корабль тотчас ушел в море. И когда я с тобою на руках прибежала на берег, корабль был уже у горизонта. Так мы остались с тобою одни.

А потом в город вошли турки, и начались ужасные события, о которых не могу писать. В страхе я вместе с другими женщинами спряталась в турецкой деревне, у друга нашей семьи Рауфа-аги. Но сегодня к нам зашел турецкий офицер и, увидев меня, понял, что я армянка. Он захотел забрать меня с собой. Но соседи окружили его и убедили его оставить это на завтра. Я скорее умру, чем позволю ему к себе прикоснуться. Я решила бежать. Но на дорогах очень опасно, и я пропаду, и если возьму тебя с собой, то со мною вместе пропадешь и ты. Добрые соседи убедили оставить тебя на их попечение. Если мне удастся спастись, то, когда все успокоится, я вернусь за тобой. Я верю, что так оно и будет. Я верю, что твой папа жив, что я найду его и мы снова будем вместе. А если нет, ты не бойся. Я буду охранять тебя с небес.

Твоя мама».

Последние строки он разбирал с трудом. Перед глазами стоял туман, страшная тяжесть навалилась на него и словно какая-то большая жаба взгромоздилась и тяжко легла на его сердце. Лишь резким усилием воли он заставил себя не закричать смертельно раненным зверем. Если бы кто наблюдал за ним в этот миг, то непременно поразился бы тому, как мгновенно он постарел на десять лет. Сложив трясущимися руками прочитанные листки и положив их в карман, он взял со стола копию письма и вышел на набережную. В горле стоял горький ком. Только теперь, прочтя последние слова мамы, он спустя столько лет наконец понял, кто спас его от неминуемой гибели однажды на войне в далекой Корее. Тогда во время одного из боев он вдруг оказался на земле от сильного толчка в спину, и тут же воздух над ним разрезала сухая автоматная очередь врага. Тогда, оглянувшись назад, он не увидел своего спасителя – за ним не было никого. Теперь все встало на свои места. То была МАМА, его МАМА… И впервые в жизни пелена слез застелила ему глаза…

Вечерело. Сгустившиеся сумерки уже слились с темной гладью Босфора. Вокруг разноцветными огнями сверкали витрины, горели фонари, и в их праздничном свете текла беспечная толпа. И Мустафа подумал о том, как же счастливы эти люди, ведь с ними не случилось того, что произошло с ним! А ведь совсем недавно и он был таким же счастливым, не подозревая об этом. Оказывается, что от счастья до горя – рукой подать…

Погруженный в свои мысли, он нетвердой походкой подошел к парапету набережной и, облокотившись на него, устремил свой взор на пролив. Там, через полоску воды, поделившую город между двумя континентами, осторожно, будто на ощупь, как люди в потемках, пробирались корабли. Вдруг до него откуда-то сзади, возможно, из покинутого им кафе, донеслась музыка. Ее первые же звуки заставили Мустафу вздрогнуть. То был старый шансон «Истанбул» в исполнении армянина Марка Аряна. Эта песня нечасто звучит по турецкому радио. И надо же ей было прозвучать именно тогда, когда Мустафа Гази узнал, что в его жилах течет армянская кровь! Тяжело вздохнув, старик сел в автомобиль и поехал домой.

Припарковавшись во дворе, он вышел из машины и по привычке посмотрел наверх. Он делал это всякий раз, возвращаясь домой поздним вечером, и каждый раз уютный свет, что источали его окна, наполнял какой-то необыкновенной теплотой его сердце. Но, увы, в этот раз оно оказалось безразлично и глухо к доселе радовавшей картине. Лежащая на сердце жаба лишь недовольно шевельнулась, слегка приоткрыв и вновь зажмурив от света окон свои жабьи глаза. Понурив голову, Мустафа вошел в свой подъезд и, поднявшись наверх, отпер свою дверь ключом. В ноздри сразу ударил вкусный запах горячей баранины. Несмотря на то что его дочь давно проживала в Германии, она не разучилась готовить турецкие блюда. Каждый раз, приезжая навестить отца, она радовала его чем-нибудь изысканным, и от одной мысли о том, что Лейла укрылась на кухне, у Мустафы всегда разгорался аппетит. Но только не на этот раз. Несмотря на то что весь день он не прикасался к пище, доносящийся до его ноздрей аромат оставил его как никогда безучастным.

Не успел он войти в квартиру, как ему навстречу вышла внучка и, обняв, крепко поцеловала. Несмотря на пережитые им потрясения, он почувствовал, что Кадира чем-то расстроена. В другой раз Мустафа непременно об этом ее бы спросил, но сейчас все, что не было связано со свалившейся на него новостью, казалось таким мелким…

Задумавшись, он не сразу увидел, что она держит в руках какую-то коробочку. До старика вдруг дошло, что внучка приготовила ему подарок.

– …Самая лучшая модель, и кнопки здесь крупные, тебе будет удобно, – говорила Кадира, доставая из коробочки сотовый телефон. – Я уже все настроила, здесь все наши номера. Вот посмотри, нажимаешь вот эту кнопку…

Она что-то объясняла ему, время от времени откидывая челку со лба, и было видно, что ее заботит что-то другое, а вовсе не то, сумеет ли дед воспользоваться этим подарком.

– Спасибо, родная. – Мустафа все же растянул губы в улыбке и, мельком глянув на телефон, опустил его в карман пиджака.

«Кадира грустна, я тоже невесел, – думал он. – У нее что-то случилось? Или мне только кажется, что весь мир теперь должен делить со мной мое горе?»

– Как хорошо, что ты подоспел. Мы как раз собираемся ужинать, – вернули его к действительности бодрые слова дочери, вышедшей из кухни с блюдом дымящегося плова.

Обняв и поцеловав Лейлу, он вошел в комнату и устало опустился на стул. Следом за ним появился его старший сын Демир и, приобняв Мустафу за плечо, сел рядом.

– Отец, ты нас приятно удивил. Мы ожидали тебя завтра, – сказал он, обращаясь к старику.

– Так получилось, – немногословно ответил тот.

– Ну и ладно, что так получилось, – довольно потирая руки, ответил Демир и спросил: – Может, хочешь привести себя в порядок после дороги?

– Да, ты прав, я пока приму душ, – спохватился Мустафа и, провожаемый внимательным взглядом сына, вышел из комнаты.

Когда он вернулся, все были уже за столом. Заняв место во главе стола, он кивнул дочери, и та положила ему в тарелку большую ложку плова и корейку баранины. После этого она положила брату, дочке и себе.

Ужинали молча. Время от времени сын поглядывал в сторону Мустафы, но тот, погруженный в свои мысли, безмолвствовал. Подождав какое-то время, сын не выдержал и спросил:

– Ну что же, отец, рассказывай, как там Сулейман?

– Не знаю, – лаконично ответил Мустафа.

– Как не знаешь? – вскинул брови Демир.

– Меня не пустили в Женеву, – сказал Мустафа.

– Почему? – удивился вновь сын.

Мустафа промолчал. Он чувствовал, что вопрос Демира был просто данью вежливости. Сказать, что братья не ладили между собой, – значит ничего не сказать. Они просто как бы не замечали друг друга. Разлад этот начался еще в детстве и со временем вырос в пропасть, разделявшую их. Мустафа чувствовал, что в этом есть и его вина, но ничего не мог поделать, и оставалось только надеяться, что со временем братья все же сблизятся.

– И где же ты был все это время? – после небольшой паузы вновь спросил его сын.

– Там, где цветут дикие розы, – ответил ему Мустафа.

– Розы? Какие розы? – удивленно посмотрел на него Демир.

– Там, где прошло мое детство, – ответил Мустафа, откинувшись на спинку стула.

– И что тебя туда привело?

– Колыбельная, – устало закрыв глаза, ответил Мустафа.

Демир переглянулся с Лейлой. Та недоуменно пожала плечами.

– Отец, я тебя не понимаю, – озабоченным голосом сказал сын. – Ты говоришь какими-то загадками. Можно же толком объяснить. Я ведь вижу, ты сам не свой. Тебя что-то выбило из колеи. А я знаю, что это трудно сделать. Значит, произошло что-то очень серьезное.

– Ты не должен это скрывать от нас, – сказала Лейла и, повернувшись к дочери, попросила ее: – Кэт, милая, оставь нас, нам нужно поговорить.

Но внучка упрямо наклонила голову:

– Я что, ребенок, чтобы пойти поиграть, когда взрослым нужно поговорить? Я же внучка своего деда, и если у него проблема, то и я должна это знать!

Демир побагровел и хотел было высказать все, что он думает о европейском воспитании, но Мустафа, властно подняв руку, его остановил.

Он понимал, что не должен молчать, но не знал, с чего начать свое повествование. С дождя, который загнал его под крышу крестьянского дома в Болгарии? Или с того дня, когда он покинул родную деревню и даже не оглянулся, уезжая?

Ну и что? Даже если Мустафа сейчас расскажет все это своим детям, они ничего не поймут. Он сам, с кем это все произошло, находится на грани понимания. Чего же требовать с родных…

Тяжело встав из-за стола, он достал из пиджака тетрадку и положил ее на стол.

– Что это? – в один голос спросили брат и сестра.

– Это? Это письмо. Письмо из прошлого. – Мустафа Гази, помедлив, передал листки перевода дочери. – Лейла, прочти вслух.

Дочь, слегка запинаясь, начала читать. Ее голос звучал сначала настороженно, затем все более взволнованно. Слушая ее, Мустафа с удивлением заметил, что понемногу избавляется от тяжести, что обрушилась на его сердце. В голосе Лейлы ему слышался голос матери. И казалось, что она сама обращается к нему сквозь непроницаемую толщу времен.

Когда дочь умолкла, в комнате повисла звенящая тишина.

– Как вы понимаете, Наапет – это я, – безучастно глядя в одну точку, сказал Мустафа.

– Вот так история, – как бы про себя проговорила внучка, прижав ладони к пылающему лицу.

Демир же стал белым как полотно.

– Что будет с Сулейманом, если он узнает? – спросил он, глядя на Мустафу. – Ты представляешь, что это будет за удар?

Ничего не ответил Мустафа, а только встал из-за стола и стал ходить взад-вперед по комнате, провожаемый тревожным взглядом сына.

– А что ты понимаешь под ударом, дядя? – спросила вдруг тихо Кадира. – Что дедушка – армянин? И что, мы тоже армяне?

Демир вновь побагровел:

– Что ты себе позволяешь! Чему вас учат в вашей Европе? Встревать в разговоры старших? Дерзить им? Никакого уважения!

– Не горячись, Кэт не сказала ничего такого, – вступилась за дочь Лейла. – Уже и спросить ничего нельзя, сразу Европа во всем виновата.

– Вот-вот, ты еще ее и поддерживаешь! Хочешь, чтобы она выросла такой же распущенной, как все эти, с килограммами штукатурки на лице? В шароварах ниже пупка? Этого ты хочешь?

Кадира, глядя в стол перед собой, сказала тихо, но твердо:

– Не говори так, дядя. Я не буду такой, потому что я внучка Гази, но я еще хочу стать свободным человеком.

– Свободным? От чего свободным?

Она откинула волосы с лица и распрямилась:

– От чужой вины! Я не хочу оправдываться всю жизнь! Я хочу избавиться от обвинений в том, в чем не замешана ни я, ни кто-то из моих родных!

– О чем ты, дочка? – удивленно спросила Лейла. – Кто тебя обвиняет?

– Не только меня! А всех нас! Я об обвинениях армян и им сочувствующих, – ответила девушка. – И с каждым годом их становится все больше.

Демир сразу сник, его педагогический пыл куда-то испарился. Он вяло махнул рукой:

– Не обращай внимания. Люди много чего говорят. А эти… Эти никогда не успокоятся.

Неожиданно Лейла вступила в разговор, возмущенно хлопнув в ладоши:

– Ну, Демир, ты в точности повторяешь то же, что твердят все турки в Германии! «Пусть говорят!» Ну и чего вы за эти годы добились? «Мы не замечаем этих обвинений, значит, их нет» – так, что ли? Такая страусиная политика нашей семье уже не поможет. Потому что для нас это уже внутрисемейный вопрос. Ты не понял? Наш отец – армянин. И мы с тобою – тоже! Как я теперь буду выслушивать все эти крики о геноциде и чью сторону мне теперь принять? Я не могу представить, что армянской крови у меня в жилах ничуть не меньше, чем привычной тюркской! Но и это не важно, важно, что Турция – моя родина. И это мой народ сегодня не ругает лишь ленивый. Чуть ли не каждый месяц то какой-то парламент, то штат, то муниципалитет, признают то, в чем нас армяне обвиняют. Скоро на нас будут гневно показывать пальчиком сборщики бабочек и поклонники однополой любви! Вы этого хотите? Я – нет!

– А чего ты хочешь? Чтобы мы приняли все обвинения и со всем согласились? – опешив от такого натиска, спросил ее Демир.

– Нет и еще раз нет! – горячо ответила Лейла. – Никто не сможет заставить нас признать то, чего не было. Но что-то было. – Лейла нервно вертела в руках салфетку. Потом отложила ее и сцепила пальцы. – Ведь кровь-то пролита. И мы должны от нее очиститься. Так же, как это сделали немцы. Для обвинения в Холокосте не нужны были доказательства; неостывшие трупы его жертв еще лежали в Дахау, Освенциме и Бухенвальде. И был суд, где нужно было найти виновных и доказать их вину. Но виновными назначили не весь немецкий народ, а только организаторов и исполнителей преступления. А армяне считают виновным каждого турка! Только потому что он турок!

– Мамочка, ты говоришь так, будто читаешь мои мысли, – воскликнула Кадира. – Я не хочу, не хочу и не буду носить на себе груз чужой вины!

– Вина за те события лежит не на нашем народе! – заявила Лейла. – То был народ османский. И случилось все во многом под давлением проигранной войны. Преступные деяния османов должен осудить сегодняшний народ, турецкий. Иначе это никогда не кончится. Каждый раз при каждом удобном случае нам будут тыкать в глаза нашим прошлым.

Мустафа как-то странно глядел на нее, покачивая седой головой.

– Папа, разве я не права? – спросила Лейла.

– Ни один суд на свете еще не вернул жизнь убитому, – сказал старик. – Суд только наказывает. Но ничего не исправляет.

Демир хотел что-то сказать, но осекся и только рукой махнул. А Лейла машинально переставляла посуду на столе, думая о чем-то, что хотела, но не могла сказать.

– Да, ничего не исправляет, – повторил Мустафа.

– Дедушка, милый дедушка, – вдруг заговорила Кадира, с сочувствием глядя на старика. – Как тебе сейчас тяжело. Наш математик рассказывал, что есть награды, обещанные за решение особо трудных задач. И рано или поздно их кто-то получит, потому что эти задачи, как бы сложны они ни были, все же имеют решение. Просто эти решения сегодня не видит никто. Что касается твоей задачи, то она неразрешима, ибо тебе нужно либо отказаться от прожитой жизни, либо забыть то, что ты сегодня узнал. Либо, либо. Третьего тебе не дано. Увы, это так. Но ведь ты же говорил мне, что Аллах никогда не нагрузит человека сильнее, чем тот может вынести? Значит, и ты все вынесешь. Та сила, что погубила твоих родителей, создала пропасть между тем, кем ты был, и тем, кем считался. А с годами люди по ее краям умудрились построить мощные стены. Ты говоришь, суд ничего не исправляет? Не спорю, человеческий – да. Но суд времени может исправить и не такое. Уже рождаются те, кто, позабыв былую вражду и распри, протянут руки навстречу друг другу. Они с обеих сторон разберут эти стены и из тех же камней построят прочный мост. Мост между соседними народами, которым по воле Аллаха суждено жить рядом. – Она покраснела и отвернулась. – И если честно, то я бы очень желала, чтобы это время наступило как можно скорее. Ибо эта пропасть разделяет не только страны. Увы, она разлучает сердца.

На этих словах у девушки вдруг задрожали губы, она резко встала и, прикрыв ладонью глаза, выбежала из комнаты.

Возникший вдруг сквозняк громко захлопнул за нею дверь. Удивленная ее речью, и особенно последними словами, Лейла хотела было что-то сказать дочери, но, не успев, только вздохнула.

– Что она сказала? – настороженно посмотрел на сестру Демир. – Какие сердца? Ты что-то понимаешь?

Мустафа снова встал и прошелся по комнате. Сын и дочь ждали от него каких-то слов, но он молчал.

Ему подумалось, что это молчание было сродни безмолвию мертвеца. Уже не в первый раз за последний день Мустафа спрашивал себя: «Уж не умер ли я?» И с каждым разом ему все сильнее казалось, что все происходящее – сродни смерти. Ведь если у старика отнять прошлое, он останется ни с чем. А ничто – это и есть смерть.

Да, смерть витала рядом с ним, и он молчал, как молчат на поминках.

В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь звуком шагов Мустафы, продолжающего мерить комнату. Внезапно он остановился у телефона и, посмотрев в справочник, куда-то позвонил. Когда на том конце линии ему ответили, он поинтересовался ближайшим рейсом на Париж. Посмотрев на свои часы и вспомнив, что они стоят, он взглянул на те, что висели на стене, и, назвав свое имя, попросил зарезервировать место.

– Что ты потерял во Франции, отец? – удивленно спросил его Демир.

– Родителей, мой сын. Родителей, которых мы не выбираем. И если моего отца корабль отвез туда, то туда же, наверное, отправилась и моя мама. Я должен поклониться их праху до того, как меня к себе призовет Аллах. А времени у меня осталось очень мало, – сказал Мустафа и, потрепав, по плечу сына, вышел за дверь.

Спустившись на улицу, он сел в машину, и та, взвизгнув колесами, резко рванула с места.

Не обращая внимания на спидометр, он, опасно маневрируя между попутными и встречными машинами, примчался в аэропорт. Бросил, несмотря на крики парковщика, машину у входа и вбежал в здание. Взял билет на парижский рейс. Затем, отметившись у регистрационной стойки, прошел паспортный контроль и поспешил на посадку. А еще через пару минут, в который уже раз за сегодняшний день, оказался на борту самолета. Заняв свое место, он устало закрыл глаза. В Париже ему предстояла нелегкая работа, сродни тому, чтобы в стогу сена найти иголку, которой там, возможно, нет…