Текст книги "Картины Октябрьского переворота"

Автор книги: Марк Алданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Во многих отношениях интересно это совещание, сыгравшее столь огромную роль в судьбах России. Участвовали в нем разные люди: были среди них и типичные будущие révolutionnaires en jouissance{17}17
  Революционеры по призванию (фр.).


[Закрыть], были люди искренние, но, по слову летописца, «скорбные главою и не гораздые грамоте», был подлинный fillius Terrae{18}18
  Дитя природы (фр.).


[Закрыть] Троцкий, были люди случайные{19}19
  Так, присутствие на этом заседании госпожи Коллонтай не может со стороны не казаться чем-то вроде милой шутки – точно так же, как позднее ее появление в разных королевских дворцах.


[Закрыть], были и самые настоящие гангстеры – не те мелкие неудачливые гангстеры, которых сажают в тюрьмы, а крупные, исторические обер-гангстеры, те, которые сажают в тюрьмы других. Почти все они презирали и ненавидели друг друга – об этом мы можем судить по их собственным печатным отзывам, частью более ранним, частью более поздним. Особенно же презирал своих учеников и последователей сам глава партии (о чем некоторые из них, вероятно, с изумлением узнали из знаменитого завещания).

Если взять корреспонденцию Ленина за время, идущее от заседания на Карповке до его смерти, то мы увидим, что открывается этот период «Письмом к товарищам», написанным ровно через неделю после заседания, – тут он осыпает самой ужасной бранью Каменева и Зиновьева; а кончается период письмом, в котором Ленин порывает личные отношения со Сталиным, – это последние строки, написанные им перед окончательным переходом в полуживое состояние. Так же он третировал и Троцкого. Перед войной Ленин называл автора «Октябрьской революции» не иначе, как «позером», «фразером», «бедным героем фразы», «тушинским перелетом» и т. д. Если верить Каменеву, Ленин в свое время говорил ему, что спорить позволительно с Плехановым, с Мартовы, «но траппъ время на споры с Троцким не стоит». После революции положение изменилось: в зависимости от обстоятельств Ленин то хвалил Троцкого, то снова осыпал любезностями вроде «полного идиотизма». Не сразу и Троцкий усвоил в отношении главы партии тон почтительного младшего товарища, комплименты Ленину – это, можно сказать, политические вериги, которым по разным причинам обрек себя Троцкий.

По-видимому, две черты особенно отталкивали Ленина от Сталина и Троцкого, бесспорно наиболее выдающихся членов его партии: их мелкое тщеславие и чисто личный подход к революции. Во многом другом он вполне их стоил. Ленину было совершенно все равно, какие люди идут с ним и сколько крови прольют эти люди. По дешевому представлению поклонников, он, должно быть, и тут проявлял величие: ради идеи проливать кровь, преодолевая душевную боль, – вот как Тинторетто ради искусства, преодолевая душевную боль, писал портрет своей любимой дочери на ее смертном одре. Ленин не любил и не ненавидел людей, которых истреблял: он просто о них не думал, это было ему совершенно неинтересно. Но он был неличный и не тщеславный человек. Почести ему были не нужны, этим он резко отличался от других большевистских вождей. Все главные его соратники давно обзавелись своими городами: в России появились Троцки, Зиновьевски, Горькие, Калинины, теперь, слава Богу, есть у нас Сталинград, Сталино, Сталин, Сталинск, Сталиногорск, Сталинабад, Сталинири, Сталин-аул и Сталиниси. При жизни Ленина ни один город назван его именем не был. Думаю, он рассвирепел бы, если бы прочел в советских газетах, что «вершины человеческого ума – Сократ и Ленин», что «лучше всех в мире знает русский язык Ленин», что «кантианство нельзя понять иначе как в свете последнего письма товарища Ленина» и что «в сущности, некоторые предвидения Аристотеля были во всей полноте воплощены и истолкованы только Лениным»{20}20
  Эти невероятные и все же подлинные изречения относятся, разумеется, не к Ленину, а к Сталину, и принадлежат они виднейшим советским писателям и политическим деятелям во главе с президентом Калининым. Я заимствовал эти цитаты из только что вышедшей французской книги Б. Суварина «Сталин». Книга эта написана очень осведомленным человеком, проделавшим огромную работу. Б. Суварин всегда считал себя коммунистом – кажется, не отказывается от коммунизма и по сей день. Между тем собранный им материал о советском строе нельзя назвать иначе как уничтожающим; и только добровольным ослеплением и непостижимым пристрастием в отношении Троцкого можно объяснить мнение г Суварина, будто прежде, до Сталина, советский строй был совершенно иным.


[Закрыть].

В тот день, 10 октября, Сталин и Троцкий, несомненно, поддерживали вождя партии. Но другие, многие другие отказывались идти на вооруженное восстание или, по крайней мере, мучительно колебались. По-видимому, все заседание свелось к бешеным нападкам Ленина на колеблющихся членов Центрального комитета. Через несколько лет Троцкий вспоминал: «Непередаваемым и невоспроизводимым остался общий дух этих напряженных и страстных импровизаций, проникнутых стремлением передать возражающим, колеблющимся, сомневающимся свою мысль, свою волю, свою уверенность, свое мужество».

Были, значит, при «небольших прениях» и возражающие, и колеблющиеся, и сомневающиеся? Все таки это понятия не совсем тождественные. Значит, дело было не только в Зиновьеве и Каменеве? И правда, на спор с двумя членами Комитета из двенадцати Ленин не потратил бы десяти часов – зачем ему были бы нужны эти два человека, если все остальные шли за ним с восторгом? Добавлю, что тут же было избрано для руководства восстанием бюро из семи лиц. Протокол отмечает, что в него выбираются Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Сокольников, Бубнов. Дело непонятное: Зиновьев и Каменев – и только они одни – не хотят никакого восстания, и именно их назначают в руководящее бюро! Они даже названы в протоколе первыми после Ленина. Едва ли это было бы возможно, если б действительно колебались только они двое. Напротив, при колебании гораздо более общем это избрание представляется вполне естественным.

Прения были бурные, беспорядочные, хаотические. Дело было уже не в одном восстании – говорили о самом существе, об основной цели партии, о Советской власти: нужна ли она? Зачем она? Нельзя ли обойтись без нее? «Наиболее поразило, товарищи, – рассказывал Троцкий в непри– лизанных, импровизированных воспоминаниях на вечере 1920 года, – то, что когда стали (?) отрицать возможность восстания в данный момент, то противники в своем споре дошли даже до отрицания Советской власти...» Разброд был хуже, чем в предпарламенте (там хоть на принципах народовластия кое-как сходились почти все). К концу заседания, поздней ночью, Ленин одержал победу. «Спешно, огрызком карандаша, на графленном квадратиками листке из детской тетради» он написал резолюцию: партия призывает к устройству вооруженного восстания. Резолюцию проголосовали. Официальный протокол свидетельствует: «Высказывается за 10, против 2». Но вот Яковлева, та самая, которая вела протокол (если он действительно велся), в воспоминаниях говорит не совсем так: ЦК принял резолюцию большинством голосов против двух «при одном или двух воздержавшихся». Троцкий же в 1920 году вспоминал уже совсем иначе: «Соотношения голосов я не помню, но знаю, что пять-шесть голосов было против. За было значительно больше, наверное, голосов десять, за цифры я не ручаюсь». В 1933 году он почему-то возвращается к официальной версии: «За восстание голосовало 10 против 2». Но зато очень убедительно показывает, что одной ступенью ниже собравшегося на Карповке сборища главных вождей вожди менее главные колебались и мучились, как Каменев и Зиновьев.

Дебют шахматной партии не блистал уверенностью.

Дни переворота

«Из честной коалиции образовалась компания “Кох” и “Ох” с коммивояжером Керенским... Уйдите-ка отсюда прочь, мразь проклятая! Не виляйте хвостом у этого стола, а то здесь такую крошку вам бросят, что вряд ли проглотите».

Так писало в сентябре 1917 года одно из большевистских изданий. Поэзия в лице прославленного советского стихотворца старалась не отставать от прозы по изяществу:

Смерть гадам! Убейте их всех до единого!

Покончив с проклятыми гадами,

В одиночку, полками, отрядами,

Избавясь от гнета господской орды,

Все в братские наши вступайте ряды!..

Конечно, писали это люди, именуемые в политике «безответственными». Но «ответственные» их печатали, да и сами ушли от них недалеко. Один из главных большевистских вождей сообщал: «Керенский распорядился о массовых казнях для серых солдат. Началась дикая вакханалия расстрелов». Этот правдивый вождь жил в пору «вакханалии расстрелов» в Москве. В своих воспоминаниях он позднее рассказывал: «У меня на квартире было написано: “Бухарин, большевик” (!). Но никто пальца не решился поднять. Конечно, это было величайшей глупостью со стороны буржуазии, что она с нами тогда не покончила» {21}21
  Пролетарская революция. Октябрь 1922 года. С. 321.
  Слова Бухарина о «вакханалии расстрелов» взяты мною из «Октябрьской хрестоматии», выпущенной в СССР в 1924 году. Точная дата их мне неизвестна.


[Закрыть].

Может быть, может быть...

Историку или историческому романисту впоследствии, вероятно, будет казаться, что при такой страстной травле, при той ненависти низов, при том терпении власти, которые сказываются в приведенных мною цитатах, жизнь в Петербурге тогда должна была быть чрезвычайно жуткой, необыкновенной, фантастической. Свидетельствую как очевидец, что этого не было. Жизнь девяти десятых населения столицы протекала почти так, как в обычное время. Шла будничная работа в канцеляриях, в конторах, в лавках, в учебных заведениях. Человек, живший где-нибудь в Галерной гавани или у Митрофаньевского кладбища, мог в среду 25 октября провести весь день на работе и ночь у себя на квартире, не имея представления о том, что в России произошла советская революция. «Земля к её рождению с начала мироздания – Миллиарды лет готовилась, под Солнцем каруселила», – вдохновенно писал об этой революции впоследствии поэт Садофьев. Но очень многие петербуржцы до утренних газет 26 октября так и не знали, что им после миллиардов лет привалило такое счастье. Где-то у Невы стреляют? Что ж, теперь стреляют нередко. На площади Зимнего дворца шли бои, по центральным улицам носились грузовики с вооруженными людьми, одновременно озверелыми и растерянными. У Нового переулка, недалеко от предпарламента, была даже воздвигнута какая-то унылая, сиротливая баррикада: воздвигли ее, вероятно из уважения к традиции и по воспоминаниям о «Рудине»: пустые деревянные ящики и чей-то опрокинутый автомобиль ни от чего решительно никакой защиты не представляли. Но люди на окраинах Петербурга, верно и не догадывались, что происходят великие исторические события.

В несколько меньшей степени то же относится к интеллигенции или, по крайней мере, к значительной ее части. Театры в конце октября собирали полные залы. В те дни как раз выпали две театральные сенсации: Шаляпин пел в «Дон Карлосе» – в этой опере он редко выступал в России. В «Палас-театре» Т. П. Карсавина должна была, кажется, впервые выступить в оперетке («Куколка») в пользу какого-то благотворительного учреждения. Появились книги – в газетах 24—25 октября есть объявление «Вышла новая книга: Петр Шевцов. Бельгийцы. Трагедия в 4-х действиях. Цена 1 рубль», – я не читал этой трагедии, но, судя по заглавию думаю, что поэт опоздал года на три. Устраивались всевозможные лекции: литературные, философские, социально-политические. В учебной комиссии с длинным и трудным названием («Комиссия по разработке проекта основных законов при Юридическом совещании при Временном правительстве») обсуждался вопрос о верхней палате. Один приват-доцент требовал, чтобы она была совершенно равноправна с нижней палатой. Другой соглашался предоставить ей только право вето.

Земля продолжала каруселить под солнцем как ни в чем не бывало.

Русский начал революцию, немец доделает ее», – сказал Ленин в своей речи в Смольном институте в день 25 октября{22}22
  См. петербургские газеты от 26 октября 1917 г.


[Закрыть]. Эти малоизвестные слова его, не попавшие, кажется, в исторические книги, теперь, в пору Гитлера, приобретают, быть может, несколько иной смысл. Тогда они просто были одним из бесчисленных ложных предсказаний, щедро рассыпавшихся политическими деятелями разных партий. После Ленина в Смольном в тот день говорил Луначарский. Он сказал: «Большевики поставили себе задачей, чтобы гражданская война (конечно, если таковая произойдет) была введена в гуманные рамки». Затем выступил Троцкий; чтобы тут же засвидетельствовать свою преданность «гуманным рамкам», он сообщил Совету, что в коридоре Смольного только что найдены стихи монархического содержания; если автор желает получить потерянный им листок, пусть объявится – стихи будут ему немедленно возвращены. Автор не объявился, и в истории русской революции оказалось одной корнелиевской сценой меньше (и так есть достаточно). Но и без нее как было не восторгаться такой гуманностью большевиков, таким уважением к свободе мысли и слова?

Жаль, что эти мелкие факты не попадают в учебные книги из кладбища старых газет. Ромэн Роллан, в ту пору, когда он еще не был столь сверхъестественным идеалистом, как сейчас, говорил, что человечеству необходимо очень небольшое количество правды и очень большое количество лжи: правду всегда приходится плотно обволакивать ложью. Читая октябрьские газеты 1917 года, неизменно видишь пропорцию, для правды весьма невыгодную. В день же 25 октября и вообще не было сказано ни одного слова правды.

Была ли ложь большевиков сознательной? Как известно, всю свою кампанию против Временного правительства они строили на защите Учредительного собрания, обвиняя правительство в том, что оно «мешает хозяину русской земли сказать свое властное слово» (обвинение в желании сдать немцам Петербург было у будущих брест-литовских людей, так сказать, добавочным, вспомогательным). Ленин в день своего приезда в Россию в знаменитой речи 4 апреля сказал: «Мне приписывают взгляд, будто я против скорейшего созыва Учредительного собрания!!!{23}23
  Невский. История Р.К.П. (1926). Ч. 1. С. 448. В тексте коммунистического историка значатся и эти три восклицательных знака.


[Закрыть] Я бы назвал это бредовыми выражениями, если бы десятилетия политической борьбы не приучили меня смотреть на добросовестность оппонентов, как на редкое исключение». Думаю, что у Ленина это было ложью совершенно сознательной – «добросовестность оппонентов», равно и восклицательные знаки, появлялись у него автоматически; а может быть, для того и предназначались, чтобы лучше обмануть врагов, – не все ли равно, что люди скажут через 100 лет. По крайней мере, на заседании 10 октября на Карповке, призывая к перевороту, он прямо сказал: «Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно».

Ровно за три дня до того Троцкий в предпарламенте закончил свое сообщение об уходе большевиков следующими словами (цитирую по газетному отчету):

Вся суть в том, что буржуазные классы, не проявляющую политику (?) поставили себе целью сорвать Учредительное собрание (шум справа, возгласы «Ложь!»)... Мы, фракция социал-демократов большевиков, заявляем: с этим правительством народной измены (сильный шум справа и в центре, возглас «Мерзавец!»)... мы ничего общего не имеем... Да здравствует Учредительное собрание!»

И думаю, он говорил искреннее Ленина: Троцкий, вероятно, не предполагал, что через три месяца «хозяин русской земли» будет большевиками выгнан. Если бы предполагал, то не говорил бы так определенно: весь 1917 год он прожил с постоянной оглядкой на свое изображение в зеркале, в историческом зеркале.

Несколько почти одновременных очень кратких сообщений из петербургских газет – они, по принятому выражению, «говорят сами за себя»:

«Несмотря на все злопыхательства кадетской и кадетствующей печати, революционная демократия явила миру величественное зрелище: в пиру небывалой в истории войны, веря народу, веря в народ, в его разум, в его духовную мудрость, она обеспечила гражданам России такую степень свободы, которой и в мирное время не знают демократические страны Запада» (из передовой статьи одной чрезвычайно левой газеты).

«Вчера вечером на выходившего из Владимирского училища В. Шнея напал пьяный солдат с диким криком: “Это ты, предатель!.. Я тебя давно ищу!" Выяснилось, что пьяный принял г. Шнея за А. Ф. Керенского».

«Житомир, 20 октября (ПТА). В имении миллионера князя Сангушко возникли беспорядки. Имение разграблено. Дворец горит. Князь убит».

О конце Временного совета республики сказать нечего – этот конец известен. На заседании 24 октября А. Ф. Керенский сообщил, что большевики начали восстание. После его речи обсуждался вопрос о доверии. Произошло то самое, о чем я говорил в одном из предшествующих очерков люди, не очень любившие Временное правительство, выразили ему безоговорочное доверие; партия же, к которой принадлежал глава правительства, поставила условия, часть которых вполне соответствовала если не букве, то духу «наказа» Скобелеву (время было и вообще самое подходящее для каких бы то ни было споров, условий и оговорок). За формулу социалистов-революционеров было подано 123 голоса, против нее 102. Воздержалось 26 членов предпарламента, в том числе Вера Фигнер и И. В. Чайковский. Большевики отлично использовали этот результат.

Через несколько лет, в эмиграции, Чайковский с горечью говорил мне, что воздержался тогда от голосования совершенно случайно: «просто не разобрал в этом хаосе, в чем дело»... По-видимому, воспоминание это было ему тягостно – ведь двадцати двух голосов было бы достаточно, чтобы провалить формулу с.-ров. Николай Васильевич, конечно, преувеличивал значение и голосования 24 октября, и других голосований предпарламента, и всего этого учреждения вообще. Но верно то, что в решительную минуту моральный удар нанесло правительству то самое учреждение, которое якобы было создано для оказания ему моральной поддержки.

Любитель поэтического стиля тут непременно вспомнил бы о Немезиде – Немезида предпарламента на следующий день около часа пополудни подкатила к Мариинскому дворцу в образе броневика с надписью «Олег». Под «Олегом» значились буквы: РСДРП-б. Почти одновременно ко дворцу подошли части Литовского и Кексгольмского полков. Из броневика вышли три большевистских офицера – уж я не знаю, что это были за офицеры. Старший из офицеров предложил членам Временного совета республики немедленно покинуть дворец. Газеты на следующий день сообщали, что «некоторые члены Совета после заявления офицера удалились». По-видимому, некоторых членов Совета было даже довольно много, так как осталось всего 106 человек. Оставшиеся начали совещаться; мнения разделились, и тут пришлось прибегнуть к голосованию. Большинством в 59 голосов против 47 принята была резолюция: разойтись, уступая насилию. В меньшинстве голосовали «цензовые элементы», народные социалисты, большая часть кооператоров и несколько социалистов-революционеров.

Это было репетицией разгона Учредительного собрания – в памяти потомства та сцена совершенно заслонила эту. Нисколько не обвиняю в недостатке мужества 59 членов предпарламента, которые «уступили насилию». В большинстве это были старые революционеры; иные из них в своей работе не раз рисковали головой и, по общему правилу, прожили более бурную жизнь, чем публицисты, профессора, кооператоры меньшинства. В чем тут было дело, не берусь сказать. Вполне допускаю, что они «склонились перед заблудшей волей народа» (популярное выражение того времени); броневик «Олег» с буквами РСДРП-б мог оказать в этом смысле магическое действие, если не на социалистов-революционеров, то на меньшевиков – соответственных подержанных слов носилось в воздухе сколько угодно: «обманутая народная стихия», «пролетариат, временно увлеченный безответственными лозунгами демагогов», и т. п. Надо же было и здесь быть левее каких-нибудь кадетов, эн-эсов или правых с.-ров. Другие, наверное, думали, что иначе поступить невозможно. Да и в самом деле, если б было принято мнение меньшинства, конечный результат оказался бы тот же. Только пролилась бы кровь – скорее всего, «цензовых элементов»: люди с «Олега» РСДРП-б первым убили бы генерала Алексеева – как несколькими днями позднее другие выразители «народной стихии» разорвали на части в Ставке его преемника на должности Верховного главнокомандующего.

День переворота

О самом дне переворота я никаких воспоминаний очевидцев предложить читателям не могу. Как известно, главное (если не считать событий в Зимнем дворце) происходило утром в предпарламенте, вечером в Городской думе. Я не состоял ни членом предпарламента, ни гласным – о чем теперь никак не сожалею. Попасть на исторические заседания Думы, конечно, мог – это было нетрудно, – но не попал. Зато, помнится, еще в ту ночь слышал рассказы бывших там людей.

Вспомнить об этом заседании нелегко. Его участники могли тогда думать, что вписывают в русскую историю страницу величественную и прекрасную. Страница вышла иной, совершенно иной. Они в этом виноваты постольку, поскольку человек и в очень тяжелые минуты обязан взвешивать возможные последствия важных решений.

Основные события 25 октября так известны, что я могу здесь о них напомнить лишь в нескольких словах. За ночь восстание развилось быстро и грозно. Самым неожиданным образом выяснилось, что почти никаких вооруженных сил в распоряжении Временного правительства в Петербурге нет. Петропавловская крепость «объявила нейтралитет». Отдельные воинские части выносили путаные, туманные резолюции. Тот ничего не поймет в октябрьском перевороте, кто оставит в стороне Петербургский гарнизон и вечную тревогу его солдат: вдруг отправят на фронт? Большевики не отправят, а буржуи, может, и отправят. Не виню этих тёмных людей: многие из них провели три года в окопах, в очень тяжёлых условиях, каких западные армии не знали. В казармах речи лучших ораторов 1917 года все чаще разбивались о довод: «Сам в окопы ступай вшей кормить!..» Но резолюции о «нейтралитете» писались, конечно не солдатами – а у полуинтеллигентов, сочинявших их в Смольном, почему-то был в чести стиль столь же «левый» и бешеный, сколь выспренний и непонятный. В английской литературе существует поэма Браунинга «Сорделло», которую, несмотря на все усилия новейших комментаторов, понять совершенно невозможно; после ее выхода в свет Тенниссон сердито сказал, что понял в поэме только первый стих: «Всякий, кто хочет, может услышать историю Сорделло», да еще последний: «Всякий, кто хотел, мог услышать историю Сорделло», и что вдобавок оба эти стиха – бессовестная неправда. Приблизительно таковы же были иные резолюции солдат Петербургского гарнизона; если не первую, то последнюю фразу понять в них было можно: на помощь контрреволюционному правительству буржуев солдаты ни за что не выступят.

Правительство вызвало войска с фронта, А. Ф. Керенский выехал за ними в автомобиле. Заместителем его остался А. И. Коновалов. Одновременно на необычную должность «уполномоченного по водворению порядка в Петрограде» с правами генерал-губернатора был назначен Н. М. Киш– кин, имевший репутацию энергичного человека и вполне ее оправдавший. В ожидании подкреплений Временное правительство заперлось в Зимнем дворце. Днем дворец окружили вооруженные силы большевиков. С Невы направил на него орудия крейсер «Аврора» – главный козырь восстания: против артиллерии крейсера юнкера и казаки были совершенно бессильны.

С разгромом предпарламента главной говорильней столицы оставалась Городская дума. Там вечером и состоялось необыкновенное заседание. Гласные уже приблизительно знали, что происходит на площади Зимнего дворца. Настроение у всех было, разумеется, очень повышенное – вероятно, у многих и несколько истерическое: иначе дальнейшего, пожалуй, не объяснишь. Первым выступил гласный Быховский. Он произнес пламенную речь и закончил ее предложением всей Думе пойти в Зимний дворец, «чтобы умереть вместе со своими избранниками!».

Я никогда не видал и не слыхал Быховского. Возможно, что он был очень хороший оратор, а может быть, тут, как в знаменитой сцене «Войны и мира» на собрании московского дворянства в Слободском дворце, «для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти». Предметом ненависти на заседании Городской думы стал Мануильский, глава большевистской фракции. Предметом любви оказался гласный Быховский. По крайней мере, газетные отчеты отмечают после его речи непостижимый взрыв энтузиазма: вся Дума, за исключением большевиков, встает с мест и разражается бурной овацией.

Да, толпа нетребовательна. Ничем не замечательный человек внес невыполнимое предложение – но так были напряжены у всех нервы и так в каждом была сильна потребность тотчас сделать что-либо нужное и по возможности величественное, что истерический выкрик вызвал припадок коллективного умопомешательства. Предложение Быховского было бессмысленно: после разгона предпарламента Городская дума никак не могла рассчитывать подействовать на большевиков своим моральным авторитетом. А главное, было, казалось бы, ясно, что слова «умереть со своими избранниками» все-таки к чему-то обязывают твердо. Нет греха в том чтобы чесать язык. Но есть мера, время и форма даже для чесания языком.

В рассказе – вероятно, выдуманном, но очень популярном во французской военной литературе – тяжело раненный адъютант на поле битвы прискакал к Наполеону и передал ему донесение. «Вы ранены?» – спросил император. «Нет, государь, я убит», – ответил адъютант – и упал мертвым. Если бы адъютант не упал мертвым, а скоро выздоровел, то его ответ очень потерял бы в красоте; а если адъютант вовсе не был и ранен, то рассказ становится совершенно бессмысленным. Точно так же и все другие изречения подобного рода от «Умри, душа моя, с филистимлянами" до «Je vais vous montrer comment on meurt pour 25 francs»{24}24
  Я вам сейчас покажу, как умирают за 25 франков» (фр.).


[Закрыть] хороши лишь тогда когда их авторы, от Самсона до Бодана, тотчас вслед за тем действительно и погибают.

Дальше цитирую буквально по восторженному газетному отчету:

Представители разных фракций Думы один за другим «заявляют, что они пойдут умирать вместе со всеми...».

На кафедре появляется товарищ председателя Совета крестьянских депутатов и заявляет, что Совет поручил ему заявить Городской думе, что он ждёт лишь вотума Думы, чтобы пойти вместе с нею умирать...»

«Городской голова Пятигорска, случайно находившийся в Думе, обращается к Думе с просьбой взять его с собой, так как он хочет умереть с Временным правительством. К этому заявлению присоединяется гласный Саратовской думы, представители многих районных дум Петрограда, бюро печати при Городской думе и другие, заявления которых встречаются Думой аплодисментами...»

Вблизи шла борьба, а на площади Зимнего дворца лилась кровь. Вероятно все эти многочисленные заявления отняли немало времени – можно было и поторопиться, уж если решено было принять предложение гласного Быховского. Но самое неправдоподобное последовало дальше:

«По требованию гласного Левина предложение о том, чтобы вся Дума пошла в Зимний дворец, подвергнуто было поименному голосованию. Все без исключения гласные, фамилии которых назывались, отвечали: “Да, иду умирать” и т. п.»

Поименное голосование! Сколько сот человек в нем участвовало? Сколько времени оно длилось? В романе моем из той эпохи я эти строчки репортерского отчета использовал как символ. Повторяю, газетные отчёты написаны в тоне восторженном, подозревать их авторов в том, что они задавались памфлетными целями, невозможно. Все это изумительное заседание теперь кажется совершенно невероятным. Тогда у многих лились слезы восторга.

Городская дума с Советом крестьянских депутатов действительно вышли на улицы и направились к Зимнему дворцу. У Казанского собора их, без единого выстрела, задержал большевистский патруль. Они «подчинились насилию» и повернули назад. Иначе поступить они, конечно, и не имели возможности. Однако в день восстания встречу с патрулем можно было, собственно, предвидеть. Никто не обязан умирать за идею, но никто и не должен в таком случае клясться, что умирает за идею через три четверти часа. Поименное голосование на гему «да, иду умирать и т.п.» (именно «и т.п.») было положительно излишним. Гласные Петербургской думы не умерли; не умерли и главные римляне Быховский и Левин; не умерли и члены Совета крестьянск. деп., ждавшие для смерти лишь думского вотума; не умер ни пятигорский городской голова, ни гласный Саратовской думы, ни представители районных дум, ни члены бюро печати – никто не умер. В добром здоровье, слава Богу, проживает сейчас во Франции и почтенный общественный деятель, председательствовавший на этом заседании.