Текст книги "Могила воина"

Автор книги: Марк Алданов

XVI

Для поэзии, на бриге говорили, что разразилась страшная буря. В действительности, бури не было, но вскоре после того, как «Геркулес» вышел из генуэзской гавани, началась сильнейшая качка. На борту тоже не все обстояло благополучно, правда, больше в мелочах. Так, дощатые стойла, устроенные для пяти взятых на бриг лошадей, оказались непрочными. Испуганные качкой лошади сорвались и стали носиться по судну. Были еще другие упущения. Граф Гамба, брат Терезы Гвиччиоли, доложил Байрону, что гафельный грот не вполне исправен: ничего не поделаешь, надо вернуться в порт и все привести в порядок; работы на несколько часов, выйдем в открытое море завтра. Байрон помолчал с минуту, затем кивнул головой. – «Да, разумеется, можно вернуться»… Он был недоволен: упущения в самом начале, что же будет дальше? Однако не хотел смущать спутников. Кроме того, его забавляло серьезное, нахмуренное лицо молодого человека, который, видимо, играл в войну, щеголяя морскими словами.

К ночи буря усилилась. Войти в гавань было не так просто, капитан сказал, что раньше утра к берегу не подойдут. Все сошли в каюты в отчаянии: когда морская болезнь, то не до освобождения Греции. Сам Байрон остался на мостике: не заболел, – не лишено значения для престижа главы экспедиции. Думал обо всем этом иронически, распространяя иронию и на себя. «Ничего, есть неприкосновенный запас энтузиазма».

Утром подошли к берегу, перебросили сходни и свели лошадей. Байрон обошел бриг и отдал распоряжения: позвать плотников, еще кого надо для парусов, приставить человека к кассе, чтобы не стащили: в шкатулке лежало десять тысяч пиастров золотом и кредитное письмо на сорок тысяч. Затем он сошел на берег. Оставаться в порту без дела было скучно, да и не хотелось отвечать на вопросы, почему вернулись: в порту нельзя было сказать, что разразилась буря. От выздоровления все повеселели, точно Греция уже была освобождена. Только лакей Флетчер, вообще не одобрявший всей затеи, сердито говорил, что не следовало выезжать на это проклятое дело 13-го. – «Мне число 13 всегда приносило счастье», сказал весело Байрон. – «Неудачное начало благоприятная примета»… Он вскочил на коня, спросил, на сколько времени работы, и, услышав, что к полудню кончат, сказал: «Это значит в шесть вечера, да? Сойдемся на четырех часах, но зато без обмана. В четыре я приеду».

В сопровождении графа Гамба, он медленно поехал к своему дому, увидеть который больше не рассчитывал. Лошадь, тоже пришедшая в восторг от твердой земли, ржала и пыталась перейти в галоп. Гамба следил за каждым его движением, старался запомнить каждое сказанное им слово: надо скорее записать. Байрон думал, что это милый человек, но умом не блещет, и незачем брать его на войну за освобождение Греции. Поддерживал бодрый разговор, немного (хоть не очень) считаясь с тем, что все будет записано, а позднее издано. Рассказывал о своих молодых годах, почти ничего не приукрашивая, говорил – и ничего: выходило – об освобождении человечества. – «…Прожить бы еще лет десять, тогда все увидят, что я человек не конченный. Напишу поэму? О, нет! Литература – дурацкое дело, в особенности стихи, и у меня к поэзии нет ни малейшего призвания. Вы напрасно улыбаетесь»… На лице графа Гамба действительно появилась подобающая улыбка. Он даже не протестовал: против таких слов и протестовать не приходилось. – «Но где мы будем через год?» – закончил со вздохом Байрон.

Когда подъехали к дому, он придумал для молодого графа какие-то поручения, чтобы от него освободиться. Бодрая улыбка выступающего в поход полководца больше не была нужна. Байрон вошел в дом. Уборщица встретила его изумленно. – «Да, да, отложили отъезд, была буря», – с досадой сказал он и послал уборщицу за едой, – «сыра и фиг». Есть ему не хотелось. Старуха смущенно говорила что в доме беспорядок. – «Я часа через два-три уеду»… – «Может, колбасы купить и вина?» – «Сыра и фиг, больше ничего».

В кабинете мебель была сдвинута к стене, в углу лежали свернутые цилиндром ковры, пол был засыпан соломой и стружками. Байрон устало сел в кресло у стола. Осталось неприятное чувство от первой неудачи, от глупого вида освободителей, – хоть они не виноваты, что страдают морской болезнью, – от разговора с графом Гамба: не любил рисоваться, – случалось, конечно, как всем, но в последнее время реже. «Что, если теперь к необязательному шарлатанству поэта присоединится обязательное шарлатанство борца?» По крайней внутренней его правдивости, мысль эта была ему противна. «Литература – дурацкое дело? Верно, но зарекаться не надо: может быть, еще придется писать поэмы»… Он подумал с улыбкой, что, если писать, то следовало бы теперь, сейчас: что-либо вроде «And now I am in the world аlone», a внизу непременно пометить «Геркулес» и поставить число. «Стихи лорда Байрона, написанные в день отъезда в Грецию». Карандаш был, но записная книжка осталась в дорожном костюме. Он рассеянно выдвинул ящик, хоть писать не собирался, – и ахнул: в коробочке лежала прядь волос графини Гвиччиоли – последний подарок в минуту разлуки, после душераздирающей сцены: «прощание лорда Байрона с любовницей», Забыл здесь эту прядь не умышленно, не байронически, – просто забыл. И хотя он был почти уверен, что больше никогда не увидит графиню, ему стало смешно.

Уборщица принесла еду на бумажках: тарелки уже все спрятаны. За едой он думал о том, что нужно сделать еще. На бриге в первый вечер было скучновато: больше двух часов любоваться морем нет возможности. Книги были заколочены в ящиках, с собой взял лишь две-три. Следовало бы докупить. Только что вышел «Mémorial de Sainte-Нélène» Лас-Каза, но его в Генуе книгопродавцы еще не получили. «Главное, развлечь всех освободителей, чтобы приставали возможно меньше. «Шахматы есть, шпаги и гири есть».

Подумал также, что пока, быть может, еще не поздно отказаться от поездки. Гамба сошлется на предзнаменование: из-за дурной приметы великий поэт отказался от Греции. «Но зачем отказываться? Все равно дальше жить нельзя. Это лучший выход… А вдруг, можно?» Быстро просмотрел тысячу раз передуманные доводы, личные, политические, всякие: нет, нельзя. «К Терезе, что ли, вернуться, на роль cavaliere servante? Или поехать в Англию, к сестре? Или стишки писать? Или играть в карбонарии, как Гамба играет в морскую войну?…» Он вздохнул, вышел из дому, окинул его взглядом, – на этот раз уж в самом деле последним, – и поехал в город. Принял горячую ванну, оставался в бане очень долго, взглянул на часы. «Да, пожалуй, пора ехать на бриг».

Там уже все было готово. Буря давно улеглась. На «Геркулесе» была снова тревожная суета, но чуть менее торжественная, чем накануне. Он сел на скамейку у пушки, «Лайон» улегся у его ног. «Хоть картину пиши»… Подошел взятый в Грецию пассажир, Шилицци, родственник Маврокордато, человек весьма неприятный. Байрон не сомневался, что это шпион, – вопрос только в том, какой: турецкий английский, русский? Но это большого значения не имело. С брига никому никаких сигналов не подашь. Напротив, даже лучше, на случай столкновения с турецким фрегатом: своего человека турки топить не будут. Они любезно поговорили. – «Вы откуда сейчас едете?» – «Из Петербурга». – «Из Петербурга? (верно русский шпион?). Что же там? Как император Александр? Правда ли, что он совершенно отошел от дел и занят только спасением души?» – «Доля правды есть. Он впал в мистицизм», ответил с улыбкой Шилицци.

Граф Гамба озабоченно выразил сомнение, достаточно ли взято снарядов для двух пушек брига. – «Я думаю, достаточно», – со столь же серьезным видом сказал Байрон, – «хотя у Нельсона под Трафальгаром было, вероятно, еще больше»… Капитан что-то закричал с мостика. Стали разматывать канат. – «Я проведу ночь под фок-мачтой», – восторженно сообщил Гамба, – «там для меня поставили походную постель». Бриг покачнулся. «Теперь поздно», – подумал Байрон. Он взглянул на Геную, твердо – или почти твердо – зная, что больше никогда этого не увидит, не увидит Италии, не увидит культурной жизни. Встал с веселой улыбкой и поднял высоко над головой дорожную шапочку, – все немедленно сделали то же самое. Лакей появился, держа в руках поднос, уставленный бокалами с шампанским. – «За новую жизнь! За наше великое дело! За освобождение Греции!» – сказал Байрон. В эту минуту он с досадой подумал, что снова забыл в ящике прядь волос Терезы Гвиччиоли.

В Ливорно «Геркулес» остановился. Грузились съестные припасы. Надо было принять еще пассажира, которому тоже почему-то предоставили место на бриге. Этот второй пассажир поднялся на борт в сопровождении англичанина Скотта и низко поклонился, знакомясь. – «Я надеюсь, вам будет у нас не слишком неудобно. Но торопитесь с вещами, мы скоро отходим» («вероятно, тоже шпион. Этот чей?»)[14]14
  В исторической литературе есть указания на то, что из двух пассажиров «Геркулеса» один состоял на службе у турецкой полиции, а другой – у русской. В Миссолонги всевозможных шпионов было, разумеется, великое множество.


[Закрыть] Скотт передал почту, свежие газеты, книги, присланные из Англии. – «Есть еще письмо для вас, милорд, от вашего друга Стерлинга»… – «Вот как? Я очень рад», – сказал Байрон, распечатывая пакет. Выпал золотообрезный листок со странно, посредине, начертанными строчками. – «Стихи»! Верно, какой-нибудь влюбленный студент?» – «Кажется, не влюбленный студент, милорд», – ответил с улыбкой англичанин, – «мне Стерлинг сообщил, что это такое». Байрон пробежал препроводительное письмо и изменился в лице. Престарелый Гете, узнав об его поездке для освобождения Греции, просил передать ему свое напутствие.

– Этого я не ждал! – сказал Байрон с волнением. Он бережно взял в руки листок. – Этого я не ждал! Какая награда!

– Ваша светлость с ним знакомы?

– Я никогда не имел счастья его видеть… Но кто же мне прочтет и переведет?

Шилицци предложил свои услуги. – «Ах, ради Бога!» – попросил он с неприятным чувством. Грек пробежал листок, прочел вслух по-немецки, затем кое-как перевел. Байрон слушал, бледный, опустив голову.

 
Was soll ich dem, den ich so lang begleitet,
Nun etwas Traulich's in die Ferne sagen?
Ihm der sich selbst im Innersten bestreitet,
Stark angewohnt das tiefste Weh zu tragen.
Wohl sey ihm doch wenn er sich selbst empfindet,
Er wage selbst sich hoch beglückt zu nennen,
Wenn Musenkraft die Schmerzen überwindet
Und wie ich ihn erkannt mög er sich nennen.
 

Он торопливо спустился в свою каюту, откинул доску складного стола, взял лист бумаги и стал писать ответ. «Но как надо обращаться к Гете? Не писать же «дорогой собрат»? «Господин барон»? Еще глупее». Написал «Ilustrious Sir». Пометил: «Ливорно, 24-го июня», – от волнения ошибся в дате.

– «Не могу поблагодарить вас так, как следовало бы», – быстро писал он, – «…не смею обмениваться стихами с тем, кто в течение полустолетия признается бесспорным королем европейской литературы… Если я вернусь, то приеду в Веймар… Как один из многих миллионов ваших поклонников»…

Адрес решил писать по всем правилам. «Его превосходительству барону фон-Гете, Веймар». Надо бы добавить другие звания: у немцев так полагается. «Но какие звания у Гете?…» Подумал и, после слов «барону фон-Гете», приписал: «etc, etc., etc.» И еще подумал, что «etc, etc., etc.» можно бы приписать не только на адресе.

XVII

Мастер-месяц ходил по грязным залам сераля и вздыхал: не арсенал, а конюшня! При виде греческих часовых он испытывал настоящее душевное страдание: разве так стоят на часах? Делать ему тут пока было нечего: следить за уборкой и грозно покрикивать на чернорабочих: – «Погодите, погодите! Приедут англичане!…» В Миссолонги ожидалась большая артиллерийская миссия, которая должна была привезти все необходимое для ракет Конгрева.[15]15
  Боевые ракеты, изобретенные английским генералом Конгревом, вызывали тогда у военных людей огромные надежды.


[Закрыть]

На британской службе он снова находился уже довольно давно. Через некоторое время после окончания веронского конгресса мастер-месяц в самом деле предъявил ультиматум своему австрийскому начальству. Его условия были отвергнуты. Он с достоинством заявил, что в таком случае не останется в ведомстве ни минуты. Мастер-месяц утешал себя мыслью, что начальник в душе расстроился, не ожидав подобного удара. Однако уверенности относительно души начальника не было. Тот просто ответил: «Не желаете служить, – не надо, мы никого насильно не держим. Смотрите, как бы потом не пожалели». – «Не пожалею, даже если придется просить милостыню на улицах!»

Впрочем, он знал, что милостыню просить на улицах не придется: переговоры с англичанами были начаты давно. Мастер-месяц навестил рыжего подполковника, у которого служил прежде, поговорил о том, о сем, хоть и не рассчитывал убедить, что зашел в сущности случайно: к рыжему подполковнику случайно не заходят. Поболтав сколько надо для приличия, он вскользь заметил, что не худо бы иметь подходящего человека при императоре Александре. Подполковник не расслышал его замечания, однако в конце беседы, тоже вскользь, спросил: – «Разве вы знаете русский язык?» – «Нет, не знаю», – сознался мастер-месяц, – «но если нужно, могу выучиться быстро. У меня к языкам большие способности: я говорю, как вы помните, господин подполковник, по-французски, по-немецки, по-гречески. Пошлите меня в Петербурга, я пригожусь вам». – «Нет, в Петербурге нам ничего не нужно», – ответил подполковник, и по его тону мастер-месяц понял, что равнодушие не для торга об окладе: «значит, у них там людей, достаточно». – «Вы хорошо говорите по-гречески?» – «Это почти что мой родной язык. Моя молодость прошла в Константинополе, там, в Галате, в Стамбуле, все говорят на всех языках а уж по-гречески»… – «Вы недурной работник» холодно сказал рыжий подполковник, – «но у вас два недостатка. Вы слишком много говорите: мне не интересно, где прошла ваша молодость и почему вы знаете по-гречески. Кроме того, вы энтузиаст. В нашем деле можно быть хамом, хотя это необязательно. А энтузиастом быть нельзя. И всего хуже помесь хама с энтузиастом. Если же вы действительно хорошо владеете греческим языком, то работа для вас через несколько месяцев найдется. Советую вам однако больше от нас ни к кому не переходить».

Мастер-месяц удалился смущенный: все-таки, к кому и к чему относились слова о хаме? Подумав, он решил, что рыжий говорил в общей форме, никак его не имея в виду. Но слово «энтузиаст» было обращено прямо к нему. Он не являлся к подполковнику довольно долго, – тот впрочем и сказал: «через несколько месяцев». При их второй беседе подполковник уточнил предложение: работа есть, надо поехать в Миссолонги. – «Надолго, господин полковник?» – «Может быть и надолго. Дальнейшее будет зависеть от вашего усердия. Жалование прежнее. Проезд и суточные». – «Какие суточные?» Подполковник назвал цифру. – «Этого вам более, чем достаточно: жизнь там дешевая. Кроме того вы в Миссолонги должны будете найти работу. Значить у вас будет подсобный заработок. Ехать через две недели».

После этой беседы мастер-месяц и предъявил ультиматум австрийскому начальству. От британского предложения он был не в восторге. В Миссолонги он никогда не был, но догадывался, что жизнь там не сладкая. Все же поручение было серьезное, ответственное. Если выполнить его с успехом, откроется карьера: давно пора. Мастеру-месяцу в последнее время приходили неприятные мысли: вдруг он неудачник? Столько тратишь ума, энергии, изобретательности, и ни к чему: денег не скопил, с одной службы переходишь на другую. Иметь дело с турками ему очень не хотелось. «Могут по ошибке посадить на кол. Однако если отклонить предложение рыжего, больше к нему нельзя показаться на порог. Уж и теперь говорит что энтузиаст». Слово это было весьма обидно мастеру-месяцу: он понимал, что «энтузиаст» много хуже чем дурак: пожалуй, приближается к идиоту, но, может быть легким дополнительным оттенком, вроде скотины.

Получив прогонные, заказав место на судне, он приобрел то, что требовалось для морского путешествия: складную кровать, оленьи шкуры, которых не выносят клопы, компас, географическую карту, аптечку с сатурновым уксусом, замки, кастрюли, спиртовую лампу, спенсеров спасательный пояс из трехсот старых пробок. Пистолет у него всегда был. Купил много съестных припасов, дюжину бутылок вина, в том числе бутылку марсалы. Платьем обзавелся средним, как полагалось по его миссии: не то, чтобы совсем простой человек, но и не важная особа. Все покупки он поставил в счет рыжему подполковнику, разумеется с некоторой надбавкой: не утвердит одного, покроешься другим. Рыжий все утвердил и даже не спорил: австрийское начальство сначала вымотало бы душу и затем кое-что уж наверное вычеркнуло бы из списка.

Поездка сошла благополучно. Судно шло под английским флагом, его не тронули хозяйничавшие на море турецкие военные корабли. Вначале и погода была хороша. Есть хотелось так, что от съестных припасов скоро ничего не осталось; пришлось докупать у матросов разную дрянь. На третий день начало качать. К берегу они пристали в сумерки, после особенно мучительного дня.

Шел проливной дождь. Впечатление от городка было самое неблагоприятное. Матросы перенесли из шлюпки вещи на берег. Мастер-месяц остался на пристани один. Явок он от рыжего никаких не получил: тон у подполковника вообще был такой, будто у англичан в Миссолонги решительно никого нет. Остановив наудачу рыбака, мастер-месяц сунул ему монету и стал расспрашивать: есть ли гостиница или хоть постоялый двор? Оказалось, что постоялый двор есть, но там сейчас все четыре комнаты забиты людьми архистратега, спят в коридорах, чуть только не в конюшне. – «Где же тут у вас остановиться?» – спросил мастер-месяц гневно. Рыбак сказал, что угол можно найти в одной избе, близко от пристани, и согласился отнести туда вещи.

Изба, повидимому принадлежавшая кому-то из семьи рыбака, была скверная и грязная. Мастеру-месяцу отвели именно угол, правда, отделенный перегородкой. Он кое-как умылся, переоделся и спросил, нельзя ли поесть. Подали рыбу, оставшуюся от обеда, маслины, вино. Рыба оказалась жареная на дурном оливковом масле, а вино кислое. В самом скверном настроении духа он вышел на улицу, или на то, что здесь называлось улицей. Освещения почти никакого: от фонаря к фонарю идти пять минут. Дождь прекратился, но грязь была непролазная. Мастер-месяц погулял, стараясь не слишком удаляться от своей избы: запомнил ее отличительные признаки, – у ворот сломанная бочка. – «Какой же это город?» – с негодованием думал он, точно получил обещания и гарантии от своего начальства, – «это не город, а рыбачье село, и скверное!»… Везде была вода: не то лужи, не то ручейки, не то каналы, и нельзя было понять, где лужи, где ручейки, еще утонешь! Ни единой кофейни он не видел. – Некоторые дома были освещены, и как будто оттуда доносились веселые голоса, но как зайти? «Можно попасть и в разбойничью берлогу!» Ему казалось, что на этой проклятой лагуне разбойников должно быть очень много: может, у разбойников и остановился! «Отчего другие люди живут как люди, и есть у них дом, семья, свой угол, а я попал в эту проклятую дыру, где жить придется долго, если не повесят, не зарежут, не посадят на кол, и если не умрешь от какой-нибудь болотной лихорадки? Здесь, должно быть, лихорадки не переводятся»…

Вдруг вдали послышалось нестройное пенье, кто-то испуганно бросился в ворота, раздался топот, мимо фонаря пробежали люди огромного роста, свирепого вида, вооруженные так, что, казалось, больше ничего, кроме пушки, добавить нельзя: в руках у них были мушкеты, на боку кривые сабли, за поясом пистолеты, кинжалы. Мастер-месяц замер: неужели грабители орудуют здесь средь бела дня? Однако ничего как будто не случилось. Спрятавшийся грек снова показался на улице. – «Что это за люди?» – спросил мастер-месяц. Грек ответил, что это сулиоты, принятые на службу архистратегом для готовящегося похода на Лепанто. – «На Лепанто?» – сокрушенно переспросил мастер-месяц. Он знал что сулиоты – албанское племя. Слово архистратег он слышал уже во второй раз. Вначале подумал было, что это какое-то местное должностное лицо, и только теперь догадался, что так, очевидно, называют здесь полоумного лорда. «Архистратег так архистратег», – решил он и направился домой: завтра с утра надо будет устроиться получше, а затем начать поиски работы. По инструкции он должен был найти себе в Миссолонги какое-нибудь занятие, не вызывающее ни у кого подозрений. – «Это вам будет легко», – пояснил рыжий подполковник, – «там теперь люди на вес золота».

Спал он плохо: жесткая постель, скверный воздух, оленья шкура отнюдь не спасала от клопов, все врут люди. Голова была тяжелая. Ему казалось, что у него жар: «Так и есть! В первый же день заболел малярией! Еще издохнешь здесь, и похоронить будет некому!» Раза два мастер-месяц вставал, принимал, больше наудачу, лекарства из аптечки. За перегородкой храпели люди. Он чуть не заплакал, думая о своей жалкой, бездомной жизни. Все же в третьем часу он заснул.

С утра настроение у него стало лучше. День был солнечный, почти как в Италии. Мастер-месяц проверил себя: нет, кажется, не заболел. Решил, что позавтракает в городе: не может все-таки быть, чтобы не было ни кофеен, ни кабачков, – верно, вечером, при плохом освещении, не нашел, или не был на главной улице. Ему и не хотелось еще есть. Он снова прошелся по городу: в самом деле, какая-то скверная Венеция, везде вода! Спросил, где живет архистратег, – очень бойко выговорил это слово. Байрон жил в доме Капсали,[16]16
  На месте дома, в котором умер Байрон, теперь, по словам писателя-очевидца, находится «а public and very promiscuous latrine. «Английский турист испытывает чувство позора», – говоритя Никольсон.


[Закрыть] стоявшем между площадью и каналом, или лагуной, или черт знает чем еще: везде вода.

Мастер-месяц еще погулял, стараясь ориентироваться в городке. Кое-где на заборах висели объявления: люди приглашались на работу. В большинстве предложения были неинтересные. Только одно показалось ему заслуживающим внимания. В арсенал требовались счетоводы, надсмотрщики, приемщики, грузчики, рабочие. Он задумался. Ему не очень хотелось работать в арсенале. Однако случай был заманчивый: пункт для наблюдения за экспедицией Байрона как будто прекрасный. – «Где тут арсенал?» – нерешительно спросил он прохожего. – «В серале, вон там», – ответил тот и ткнул в воздух пальцем. Мастер-месяц направился к большому, окруженному высокими стенами строению. У ворот стоял часовой с огромным мушкетом. – «Это какое здание?» – для верности справился мастер месяц у проходившей старухи. – «Сераль паши». – Часовой засмеялся. – «Был сераль паши, а теперь нет ни паши, ни сераля. Это арсенал», – сказал он и, поставив мушкет к стене, стал раскуривать трубку. – «Экая скотина!» – подумал с искренним возмущением мастер-месяц, – «хороши порядки у архистратега!»

Ему все меньше хотелось работать в арсенале, в котором курят трубку часовые. Однако он вошел во двор. Никто ни о чем его не спрашивал. Пропуска не требовали. Грязь на дворе была невообразимая. Старательно обходя огромные лужи, мастер-месяц вошел в первое строение. Там за столом сидел молодой человек в очках, очевидно принимавший на работу. Перед ним выстроилось несколько простых людей испуганного, просительского вида. Мастер-месяц смиренно занял место в очереди. Молодой человек всем говорил на ломаном греческом языке: – «Нам сейчас нужны счетоводы, надсмотрщики, приемщики, грузчики, рабочие. Вы по-английски понимаете?» Получая неизменно отрицательный ответ, произносил тоже как заученный урок: «Тогда в рабочие. Работать от шести до шести, два часа на обед. Работа начнется 4 февраля. Плата»… Плата здесь, очевидно, считалась хорошей: все тотчас с видимым облегчением соглашались. «Народ бедный», – думал сочувственно мастер-месяц. «Чем от турок освобождать, их бы накормить».

Когда дело дошло до него, он сказал, что говорит немного по-английски, и хотел было объяснить правдоподобнее, откуда такие познания: «Я уроженец»… – но молодой человек, не слушая, радостно переспросил: – «Говорите по-английски?» – и тотчас перешел на английский язык, на котором, впрочем, объяснялся не очень хорошо, с сильным немецким акцентом. – «Люди, владеющие английским языком, нам очень нужны, очень. Надо работать спешно: готовится поход на Лепанто. Считайте себя принятым». – «На какую же работу? Я в рабочие не желаю идти», – сказал внушительно мастер-месяц. – «Мы вас, конечно, и не возьмем в рабочие. Знаете что: не будем сейчас сговариваться точнее. Скоро приедет начальник арсенала, сэр Вильям Парри. Он с вами сговорится. Не будем пока уславливаться и о жаловании. Мы вас не обидим. Но считайте, что с настоящей минуты вы приняты к нам на службу. А если вам нужны деньги, то я могу вам дать задаток». – «Нет, зачем же? Когда условимся», – сказал с достоинством мастер-месяц, удивляясь все больше: «Хоть бы о чем спросили: может, я шпион? может, я хочу взорвать арсенал?» – «А не согласились ли бы вы поселиться здесь в серале?» – осведомился молодой немец, видимо чрезвычайно обрадовавшийся говорящему по-английски человеку, – «из нас, кроме меня, никто по-гречески не говорит, и постоянная нужда в переводчике. Я просто не могу отлучиться ни на минуту. Если бы вы согласились переехать, мы могли бы вам выдать экстренную сумму, подъемные, что ли? Комната, разумеется бесплатная. Здесь у нас уже есть и кантина». Мастер-месяц на минуту задумался: жить в этом здании несомненно лучше, чем в избе, но все-таки арсенал – вечная опасность взрыва, или чего-нибудь такого? Он сообразил, однако, что риск одинаковый ночью и днем, – ночью, пожалуй, даже меньше риска. С другой стороны, платить не надо. Сразу, кроме жалования от рыжего, выходил дополнительный заработок, вероятно, порядочный, да еще бесплатное помещение. «Если подъемные, то может быть, я переехал бы, хоть это связано для меня с немалыми расходами. Но разрешите прежде взглянуть на комнату». – «Вам сейчас покажет маркитантка», радостно сказал немец.

Он три раза хлопнул в ладоши и вопросительно уставился на дверь, – не вошел никто. Похлопал еще, – по прежнему никого не было. Молодой немец рассердился, вышел, оставив нового служащего в своем кабинете. «Все секреты могу узнать», – с удовольствием подумал мастер-месяц, бегая глазами по комнате: «Какие тут у них, впрочем, могут быть секреты!» За дверью послышался гневный голос немца. Затем он появился в сопровождении маркитантки. Это была молодая, невысокая, полная женщина, с очень приятным, матового цвета лицом, с вздернутым носом, с широко расставленными черными глазами. На ней был цветной халат не первой свежести; через плечо было переброшено цветное полотенце. «Миленькая», – подумал мастер-месяц. Инстинкт, почти никогда его не обманывавший, сразу ему подсказал, что может выйти дело, хоть надо соблюдать должную осторожность. Он вежливо поклонился. Маркитантка улыбнулась, – улыбка у нее была тоже очень приятная, – и повела его. – «Мы пройдем через мастерские, так ближе», – сказала она, направляясь в главное здание. Мастер-месяц пошел за ней, осанисто переваливаясь. – «Да, особых предосторожностей в этом арсенале не принимают»… Он ахнул: такая грязь была в мастерских. – «Здесь жили сулиоты», – пояснила с улыбкой маркитантка. Они прошли через большой зал, куда-то свернули, вышли в другой двор и направились к небольшому строению. – «А тут что такое, милая?» – спросил мастер-месяц, – «ведь это, кажется, бывший сераль?» – «Тут был гарем паши», – ответила стыдливо маркитантка. – «Ай, ай, ай, гарем?» – игривым тоном переспросил мастер-месяц, – «а как вас звать, красавица?»

Беседа, начавшаяся так хорошо, продолжалась и в здании гарема. Маркитантка давала объяснения. Оказалось, что большая часть комнат заказана для ожидающейся в Миссолонги английской миссии. В других комнатах уже поселились офицеры, служащие арсенала, греки, шведы, немцы. «Скоро станет свободнее, будет поход на Лепанто», – сообщила маркитантка. Сама она служила тут еще при паше, – по ее словам, прачкой. «А может, и не прачкой?» – подумал мастер-месяц, приглядываясь к ее рукам. – «Вот это была комната начальника евнухов», – пояснила она стыдливо. – «А тут жила киаджи-хатун, начальница гарема… А вот здесь комнаты одалисок». – «Одалисок?» – нежно улыбаясь, переспросил мастер-месяц. Слово это подействовало на него как музыка. И хотя комнаты были самые обыкновенные, грязные и пустые, он с особенно приятным чувством выбрал свободную комнату одалиски. Маркитантка обещала поставить все необходимое. «Мебели у нас было довольно, но потом тут была сулиотская казарма!» – «Отлично, тогда я сейчас же перевезу сюда свои вещи. Милая моя, а где тут можно позавтракать? Может, и вы со мной закусили бы?» – спросил мастер-месяц с самой игривой улыбкой, как нельзя лучше подходившей для бывшего гарема. – «Когда перевезете вещи, все будет. И недорого», – сказала маркитантка. Они поговорили, и многое было сказано еще при первой их встрече.

Остальное было сказано в тот же день, после того как он привез свои пожитки. В комнате уже стояли недурная кровать, шкаф, стол, два стула. На полу лежал коврик, а на столе были хлеб, масло, маслины, колбаса, рыба, сыр и графин вина. Мастер-месяц глотнул: очень недурное, хоть немного пахнет мехом. У него заблестели глаза. Судьба снова ему улыбалась. В эту ночь он больше не думал ни о смерти, ни о малярии, ни о своей собачьей жизни.