355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Марк Алданов » Кваретаро и император Максимилиан » Текст книги (страница 1)
Кваретаро и император Максимилиан
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 01:51

Текст книги "Кваретаро и император Максимилиан"


Автор книги: Марк Алданов


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Кверетаро и император Максимилиан

I

Историк нашего счастливого времени, быть может, задастся вопросом, когда именно и где в новейшей политической жизни цивилизованных народов было впервые сказано: «все позволено». Думаю, что ответить будет не так трудно: место – Петербург и Москва, время – 1918 год, или, пожалуй, еще точнее, август – сентябрь этого года: вслед за убийством Урицкого и покушением на Ленина было расстреляно в России несколько сот ни в чем не повинных людей. Все остальное – то самое, чем мы любуемся в разных странах, теперь каждый день и с каждым днем все больше, – было прямым логическим развитием урока, с таким блеском и так безнаказанно преподанного миру в 1918 году. И если, по знаменитому выражению Карлейля, новая история начинается со дня слов Лютера: «Так я думаю, и я не могу иначе думать», – то, быть может, самый новейший период новой истории будет открываться каким-либо изречением вроде «мы все чекисты» или «врагов надо истреблять», или еще каким-нибудь вариантом той же драгоценной мысли.

Разумеется, это, собственно, будет не столько «новейшее», сколько возвращение к старому, очень старому. Можно уйти мысленно вглубь веков – тогда и 1918 годом и нашими днями никого не удивишь. Но девятнадцатое столетие (особенно вторая его часть) нас от всего этого почти отучило. Так, драма императора Максимилиана, составляющая тему настоящего очерка, многими политическими деятелями рассматривалась как «самый наглядный пример издевательства над народным чувством». Издевательство заключалось в том, что императором Мексики был назначен человек, чуждый традициям мексиканского народа. Думаю, что историку придется ввести поправку и в вопрос о традициях или, вернее, в вопрос о том, насколько успешно, насколько быстро народ справляется – и расправляется – с нарушителями его традиций. В Турции, стране, казалось бы, достаточно традиционной, на нашей памяти глава государства Мустафа Кемаль публично назвал Коран «произведением невежественного араба» (то есть Магомета!), а людей, посещающих мечети, «идиотами» – и остался главой государства и «отцом народа» до конца своих дней.

Эрцгерцог Фердинанд Максимилиан Габсбургский, ставший по воле судьбы императором Мексики, был, конечно, чужд мексиканским традициям. Но чужд он им был не столько как иностранец, сколько просто как человек девятнадцатого столетия. Вероятно, он мексиканские традиции и понимал очень плохо при самом искреннем желании понять их и усвоить. Это и в самом деле было не так легко.

История Мексики признается весьма туманной наиболее осведомленными историками: они обычно ссылаются на то, что большая часть первоисточников была уничтожена при завоевании страны испанцами, а остальное погибло при пожаре в Эскуриале в 1671 году. В сущности, и до сих пор с точностью не установлено, кто были все эти ольмеки, микстеки, запотеки, хихимеки, тольтеки и ацтеки, сменявшие друг друга в течение долгих столетий до установления испанского владычества. Английский исследователь Кенингэм Грэхем говорит, что нынешние мексиканцы произошли от скрещения самого кровожадного из индейских племен с самой жестокой частью испанского народа. Это, по-видимому, неверно.

От людей, бывавших в Мексике, мне приходилось слышать рассказы о необыкновенном очаровании этой страны, о привлекательности ее населения. В нем давно смешалось несколько даровитых рас. Если не ошибаюсь, при полном правовом равенстве всех граждан республики, там ведется и до сих пор точный бытовой учет дедов и бабок, процентного отношения «своей» и «чужой» крови в жилах каждого: хапетоносы отличаются от креолов, мулаты от метисов, терсероны от квартеронов. Этот учет создался в Мексике задолго до появления расизма в Европе, но у мексиканцев, собственно, неизвестно, кто «свои» и кто «чужие»: по крайней мере, потомки индейцев смотрят свысока на потомков испанцев, считая их если не низшей расой, то пришельцами.

Страна мудреная. Говорят, что нет более свободолюбивой страны. Когда читаешь произведения некоторых ее правителей, особенно так называемых puros'oв (радикалов), то невольно себя чувствуешь безнадежно отсталым, исполненным предрассудков человеком; вот это настоящие свободные передовые люди! Однако в некоторых мексиканских областях еще фактически существует рабство. По классической конституции Мексики в стране ни в коем случае не допускаются паспорта, так как они нарушают свободу человеческой личности. Но кое-где там люди закапываются живыми в землю, а если верить одному британскому наблюдателю, то даже закапываются довольно часто. «Свобода слова, сходок, ассоциаций и совести» совершенно обеспечена всем гражданам «одним из самых либеральных законов в мире». Тем не менее в знаменитой Белемской тюрьме, по словам Берлейна, творятся дела, выдерживающие сравнение с соловецкими и дахаускими. Конституция, Constitution federal de los Estados Unidos Mexicanos совершенно обеспечивает законную преемственность власти и строго ограничивает права правительств. Но за 55 лет в Мексике было, не считая империй, 78 полудиктатур или, по крайней мере, правительств, не очень считавшихся с конституцией.

Впрочем, не всему можно верить из того, что рассказывают иностранные публицисты, пишущие о Мексике: среди них многие, кажется, относятся к этой стране с предвзятой враждебностью. Кроме того, в двадцатом столетии положение там как будто изменилось. И, наконец, европейцам теперь не приличествует судить кого бы то ни было чрезмерно строго. Однако в первой половине XIX века практика пронунсиаменто (В Испании и Латинской Америке название государственного военного переворота.) действительно сводилась к несложным формулам: «произвел переворот», «избран вождем народа», «вызвал народный гнев», «поднял знамя восстания», «взят в плен и расстрелян». Были и счастливые исключения. Несчастный император Максимилиан исключения не составил: он «был взят в плен и расстрелян».

II

Эрцгерцог Фердинанд Максимилиан, известный почти исключительно под вторым своим именем, родился в Шенбрунне в 1832 году. Он был на два года моложе своего брата Франца Иосифа. Не буду ничего говорить о его детских годах и воспитании: мне пришлось бы повторить то, что я писал в очерках о кронпринце Рудольфе. По характеру, по складу ума кронпринц Рудольф и вообще очень напоминал своего дядю, кое в чем его превосходя, кое в чем ему уступая. Оба были романтики, оба были писатели.

Писателем будущий мексиканский император был настоящим, и как писатель он еще не оценен. Его сочинения были изданы в семи томах вскоре после его трагической смерти. Теперь они забыты, да и тогда, кажется, не обратили на себя особого внимания. Однако и в путевых очерках эрцгерцога Максимилиана, и в его афоризмах, и в его стихах встречаются страницы и строки, поистине превосходные. Очень интересны и многие из его писем.

О взглядах Максимилиана мне придется говорить дальше. Он не был так либерален, как кронпринц Рудольф или императрица Елизавета. Франц Иосиф, однако, считал его радикалом. Разумеется, он и в самом деле был гораздо «левее» своего старшего брата. «Левизна» эрцгерцога умерялась верой в предназначение Габсбургского дома. Но тут его увлекали не столько порода и генеалогия, сколько поэтические и романтические легенды Габсбургов.

Было еще существенное различие между братьями: Франц Иосиф был несметно богат; у Максимилиана большого состояния, по-видимому, не было. Разница в имущественном положении между главой династии и его родными весьма существенно сказывалась во всех почти царствовавших домах Европы. Но, кажется, в Австрии она сказывалась сильнее, чем где бы то ни было. Останавливаюсь на этом потому, что «бедность» (разумеется, весьма относительная) сыграла немалую роль в жизни эрцгерцога Максимилиана. Так, Франц Иосиф, человек сухой, трезвый, непоэтический, женился по любви, – утром влюбился, вечером сделал предложение. Максимилиан, воплощение романтики, женился по расчету; женитьба – чуть ли не единственный неромантический поступок в его жизни, зато весьма неромантический.

Недавно граф Эгон Корти в своем обстоятельном труде уделил главу истории этого брака. Ее нельзя читать без удивления. Откровенный торг о приданом напоминает если не пьесы Островского, то сватовство Берга к графине Ростовой: «За несколько дней до свадьбы Берг вошел рано утром в кабинет к графу и с приятной улыбкой почтительно попросил будущего тестя объявить ему, что будет дано за графиней Верой. Граф так смутился при этом давно предчувствуемом вопросе, что он сказал необдуманно первое, что пришло ему в голову: «Люблю, что позаботился, люблю, останешься доволен». И он, похлопав Берга по плечу, встал, желая прекратить разговор. Но Берг, приятно улыбаясь, объяснил, что ежели он не будет знать верно, что будет дано за Верой, и не получит вперед хоть части того, что назначено ей, то он принужден будет отказаться. «Потому, что рассудите, граф, ежели бы я теперь позволил себе жениться, не имея определенных средств для поддержания своей жены, я поступил бы подло...»

Именно так вел себя и эрцгерцог Максимилиан. В декабре 1856 года он предложил руку и сердце принцессе Шарлотте, дочери бельгийского короля Леопольда. Предложение его было принято с радостью. Вскоре после того он письменно запросил своего будущего тестя: что будет дано за принцессой Шарлоттой? Король Леопольд, одинаково известный богатством и скупостью, явно «желал прекратить разговор», хоть и не по тем причинам, что граф Ростов. Он неохотно ответил, что приданое даст бельгийский народ. Бельгийский народ действительно кое-что дал, но не расщедрился: парламент ассигновал принцессе единовременную сумму в 250 тысяч франков. Это эрцгерцога не удовлетворило. В опубликованном графом Корти письме эрцгерцога к Францу Иосифу сообщается:

«Непреодолимая жадность короля заставила меня написать ему несколько очень вежливых строк. Я ему напомнил его собственные слова, что принцы должны жить приятным образом. Заодно я сообщил ему, что по возвращении должен буду довести об этом деле до сведения Вашего Величества и что в Австрии произведет самое тягостное впечатление нежелание короля расстаться с деньгами в пользу его столь нежно любимой дочери. Никакого ответа я не получил, но в последнюю минуту у меня попросил аудиенции граф Конве и сообщил мне, что король решил кое-что сделать, однако суммы пока назвать не желает... Я очень горд тем, что заставил старого скрягу расстаться с небольшой частью того, что ему всего дороже на свете...»

Читатель, быть может, сделает вывод, что эрцгерцог Максимилиан был типичный искатель богатой невесты. Читатель, думаю, ошибется. В ранней молодости людям порою бывает свойственно подчеркивать свой «цинизм», иногда подлинный, иногда напускной. Будущий мексиканский император, человек весьма порядочный, циником никогда не был. Добавлю, что денег он так и не получил. В отличие от графа Ростова «старый скряга» не дал больше, чем просил зять («Только уж извини, дружок, 20 тысяч я дам, а вексель, кроме того, на 80 тысяч дам...»). Эрцгерцог Максимилиан получил приданое весьма скромное, буржуазное: указанные выше 250 тысяч франков от бельгийского парламента и весьма небольшую ренту от короля. Это был брак по расчету, – но по неудачному расчету.

III

Жена императора Максимилиана пережила его на шестьдесят лет; она скончалась совсем недавно – сумасшедшей – на какой-то вилле, отведенной ей бельгийской королевской семьей. Ее несчастья вначале вызывали общее сочувствие. Потом ее забыли. Помню удивление, вызванное в газетах кончиной этой древней старухи: «Неужели она еще была жива!..» О ней вообще известно не так много. Кажется, она очень любила мужа, но большого места в его жизни не занимала, хоть были они в самых лучших отношениях.

Эрцгерцог Максимилиан не был «любимцем женщин», как позднее кронпринц Рудольф. По крайней мере, молва и мемуары не донесли до нас чрезмерно обильных сведений о его увлечениях. Сплетники и вообще занимались им не так много. По-настоящему они занялись им только у колыбели. У его матери, эрцгерцогини Софии, был роман или какое-то подобие романа с герцогом Рейхштадтским, сыном Наполеона I. Разумеется, в свете «утверждали», будто Максимилиан – внук великого императора. Впрочем, то же самое и с таким же правом «утверждали» и относительно Франца Иосифа. Никаких оснований для подобных утверждений, насколько мне известно, нет. Оба брата, вдобавок, ни по наружности, ни по характеру совершенно не походили на Наполеона. Мне неизвестно, знал ли эрцгерцог Максимилиан об этой легенде. Вероятно, знал. Может быть, она отчасти сказалась и в его увлечении наполеоновской идеей.

Сам же он давал повод для сплетен лишь в размерах, так сказать, обычных для каждого человека, а тем более для человека высокопоставленного. Жил он довольно скромно. Ему очень хотелось заниматься государственными делами. Но Франц Иосиф неохотно допускал к ним своих ближайших родных, следуя в этом отношении, как во всех других, старой габсбургской традиции. Еще задолго до женитьбы своего брата император назначил его главнокомандующим австрийским флотом. Эрцгерцог Максимилиан, ставший адмиралом двадцати двух лет от роду, любил море, и должность была вполне почетная, но она оставляла ему достаточно свободного времени.

Он много путешествовал, часто уезжал в свое имение, где проводил большую часть дня верхом на коне, в полном одиночестве. «Ехать шагом – смерть, ехать рысью – жизнь, ехать галопом – счастье», – писал эрцгерцог, очень любивший афоризмы. Как ни странно, он мечтал о карьере авиатора! До первых аэропланов еще оставалось полвека, но эрцгерцог не раз говорил об их будущем значении, вдобавок в технических выражениях наших дней. На этом основании можно было бы изобразить его «пророком», «провидцем» и т.д. Но тогда в провидцы следовало бы произвести и многих других людей с богатой фантазией, – дело не в одних мечтах. Подводная лодка была ведь все-таки изобретена не Жюлем Верном.

Провидцем» эрцгерцог Максимилиан не был. Но был он человек умный и привлекательный, очень строгий к себе, желавший искренно добра всем людям. Я говорил о его браке по расчету. История эта совершенно для него нехарактерна. Добавлю, что, хотя он тяготился своей «бедностью», большие деньги не так уж много могли бы изменить в его жизни: остались бы те же габсбургские замки, тот же эрцгерцогский двор, быть может, лишь несколько более роскошный, те же путешествия, то же отсутствие настоящей работы. Он, собственно, стал мексиканским императором больше «от нечего делать». Должность его была более или менее фиктивной: Максимилиан, конечно, понимал, что в двадцать два года нельзя быть Нельсоном. Главнокомандующий австрийским флотом принимал парады и подписывал бумаги, но, по-видимому, довольно охотно при каждом удобном случае покидал свое адмиралтейство, Вену, Австрию.

Эрцгерцог до женитьбы много путешествовал. До нас дошли дневники его путешествий. Они написаны хорошо, их и теперь можно прочесть с немалым интересом. Я почти не сомневаюсь, что были у него и дневники интимные; вероятно, они уничтожены или до сих пор хранятся в каком-либо государственном или частном архиве. Максимилиан был именно из тех людей, которые непременно ведут дневник.

Писал он вообще много, но печатал мало. В его положении печататься было вообще неудобно. Кроме того, он, быть может, опасался, что если и выпустить книгу, то авторство припишут кому-либо другому: он, мол, подписывает, а работают настоящие писатели. Это неизменная судьба трудов высокопоставленных по рождению людей. Только перед своим отъездом в Мексику (но едва ли из-за дурных предчувствий) эрцгерцог Максимилиан передал для печати – «не в Австрии» – свои рукописи барону Мюнху-Беллинсгаузену, имевшему некоторую известность в литературе под псевдонимом Фридриха Гальма. В Мексике же он и начал править корректуру: издание печаталось в Лейпциге.

К политике Франца Иосифа, в ту пору весьма консервативной, эрцгерцог Максимилиан относился вполне отрицательно. Он не был радикалом, но терпеть не мог «людей, стремящихся потрясти мир», включая сюда и революционеров и диктаторов. «В пору человеческих жертвоприношений, – пишет он, – таких людей приравнивали к богам. В наше время они просто бич божий». Франц Иосиф ни в какой мере не был «бичом Божиим». Однако власть его была там почти неограниченной, его замыслы были велики, а его миропонимание казалось брату императора несерьезным. «Мы живем в век коронованной несерьезности», – пишет он где-то.

Собственная его философия была довольно своеобразна. Он считал всех людей сумасшедшими, но в этом не совсем понятным образом видел большую выгоду для прогресса. «Кто не был бы по-своему сумасшедшим, не мог бы способствовать общему движению мира», – говорит эрцгерцог. Исходил он из мысли, что «колесо вселенной вертят страх и честолюбие» и что ничего дурного в этом нет: надо лишь заставить колесо вертеться в пользу своей идеи. Самому же бояться не нужно ничего: «воображение все преувеличивает; даже смерть не так страшна, как ее рисуют». Враги? Но «о достоинстве человека судят именно по качествам его врагов». Политический деятель должен прежде всего освободиться от всех предрассудков своей расы, своей касты, своей партии, своего мировоззрения, «должен выйти из их атмосферы». Вероятно, эрцгерцог Максимилиан отчасти поэтому и относился критически к своему брату: Францу Иосифу сама мысль о выходе из атмосферы Бурга тогда показалась бы, разумеется, дикой.

Со всем тем нелегко понять, каковы были основные политические мысли будущего мексиканского императора. Он говорит в книге афоризмов, что «каждый народ в известный период своей истории становится на службу определенной идее». О мексиканской идее говорить как будто довольно трудно. Едва ли Максимилиан имел в виду идею австрийскую, хоть он считал необходимым мирное сожительство разных народов в пределах одного государства и главную угрозу свободе видел в чрезмерном развитии национального принципа. Если б он увлекался австрийской идеей, то не мог бы отправиться в Мексику, отказавшись от своих прав на австрийский престол. По-видимому, его идея была – габсбургская, один из бесчисленных вариан тов векового замысла о единении мира – вариант не самый умный, но и не самый глупый, в общем, вполне стоящий многих других... Как Габсбург, Максимилиан мог считать Мексику одним из своих наследственных владений: ведь конкистадор Кортес был слугой его предка. По-видимому, собственному своему правилу о необходимости полного освобождения от наследственных, семейных, бытовых влияний будущий мексиканский император следовал не так уж строго.

Добавлю, что он всегда носил в кармане кусочек картона, на котором были им написаны, как Николенькой Иртеневым, «правила жизни» (так они и назывались, совсем как в «Юности»). Их факсимиле было недавно напечатано графом Корти. «Правил жизни» было всего двадцать семь. Не буду утомлять читателей анализом этой смеси принципов габсбургских с толстовскими, хоть она интересна в психологическом и в бытовом отношениях; приведу лишь несколько его правил: «Не допускать никаких шуток с подчиненными и не разговаривать с прислугой», «никогда не произносить непристойных слов», «никогда ни о ком не говорить дурно», «слушать всех, верить лишь очень немногим», «никогда не жаловаться», «искать одиночества, чтобы думать...»

IV

Затеянную в Париже экспедицию, которая дала Максимилиану мексиканский престол и стоила ему жизни, Наполеон III и его приближенные долго называли «величайшей идеей царствования». Тем не менее ни сам французский император, ни кто бы то ни было из его французских приближенных ни малейших авторских прав на эту идею иметь не могут. Принадлежала она исключительно мексиканским эмигрантам.

Старый французский писатель говорит (без всякой иронии), что есть эмиграция злобная – та, что, подобно Кориолану, поднимает меч против своей родины, – и есть эмиграция хорошая – та, что, подобно Аристиду, тихо скорбит о несчастьях родины, – и есть эмиграция мудрая – та, что, подобно Камиллу, увозит с собой золото и мирно его проживает в изгнании, лелея, конечно, пламенную мысль о родине. Мексиканская эмиграция, по-видимому, принадлежала к разряду мудрой. Вследствие весьма частых переворотов в первой половине девятнадцатого столетия многие состоятельные мексиканцы пришли к мысли, что жить можно не только в Мексике или в Веракрусе, но и в европейских столицах, особенно в Париже, давней, вечной столице всех эмиграции мира. Не скажу, вероятно, никому ничего особенно нового, сообщив, что богатую эмиграцию во всех странах Европы принимали много любезнее, чем бедную. Вдобавок, покидали Мексику в большинстве люди, причастные к политике, занимавшиеся государственной деятельностью и, следовательно, имевшие некоторые связи за границей. К числу таких эмигрантов принадлежали дон Хосе Мария Гутьеррес де Эстрада и дон Хосе Мануэль Гидальго-и-Эснауризар.

О первом из них сказать можно немногое, а о втором ровно ничего. Гутьеррес был старый дипломат, занимавший в свое время пост мексиканского посланника в Австрии. Это был способный публицист, человек весьма правых взглядов, близко стоявший к ордену иезуитов. Обладая большим наследственным состоянием, он в Вене женился на богатой маркизе, так что стал еще гораздо богаче. По прежней службе и по жене у него были большие связи в высшем австрийском обществе, тогда особенно тесно сливавшемся с высшим обществом международным. Из Мексики он бежал в 1840 году, вызвав против себя очередную «вспышку народного гнева» (он недолго занимал должность министра иностранных дел). С той поры Гутьеррес жил в Европе, так до конца своих дней на родину и не вернулся. Капиталы его были помещены в Австрии, и он мог вести привычный ему с юности образ жизни.

Что до Гидальго-и-Эснауризара, то он был еще молодой человек, тоже богатый, очень светский, очень любезный, пользовавшийся в обществе большим успехом. Как и Гутьеррес, он служил в дипломатическом ведомстве, но по молодости посты занимал небольшие: состоял секретарем миссии в Лондоне, Риме, Мадриде и всюду имел немалые связи. В Испании он довольно близко сошелся с семьей графа де Теба, впоследствии, за смертью старшего брата, принявшего титул графа Монтихо. Как известно, дочь этого испанского вельможи позднее стала французской императрицей. В Мадриде она не раз танцевала на балах с молодым мексиканским дипломатом, часто бывавшим у них в доме. Выйдя замуж за Наполеона III, императрица Евгения не забыла друзей своей юности. Поэтому с 1853 года у Гидальго образовались в Париже такие же связи, как те, что были в Вене у Гутьерреса. Службы они оба лишились, но, сохранив состояние, жили за границей прекрасно, в отличие от изгнанников польских, венгерских, итальянских. Эмигрантов по одежде встречали, по одежде и провожали.

Эти два человека, Гутьеррес и Гидальго, в сущности, и возвели эрцгерцога Максимилиана на престол, с которого он перешел на эшафот.

V

Ход мексиканского дела известен. Мексика была должна немало денег Франции, Англии и Испании, преимущественно по убыткам, причиненным их гражданам анархическим ходом дел в стране. В 1861 году президент, дон Бенито Хуарес, едва ли не единственный выдающийся политический деятель Мексики, заявил, что ничего платить иностранцам не может, не хочет и не будет. Он был тут, можно сказать, провозвестником новой эпохи. Теперь мы скорее удивляемся, когда державы-должники честно и аккуратно платят державам-кредиторам, – ведь Финляндия считается в современном мире своего рода чудом. Но в те времена твердых валют и смехотворно малых бюджетов платить долги по общему правилу (впрочем, только по общему правилу) полагалось, и поступок Хуареса вызвал общее негодование. В Париже, в Лондоне, в Мадриде решено было послать к берегам Мексики эскадры. Тогда Гутьеррес и Гидальго выдвинули в Тюильри свой план: использовать подходящее время, положить раз навсегда конец анархии в Мексике и создать там прочную империю.

Идея была в духе грандиозных планов, с которыми Наполеон III носился еще задолго до своего вступления на престол. У него был с юности свой, частью писанный, частью неписанный подробный план, подлежавший исполнению в случае его прихода к власти. В историю император Наполеон III перешел с репутацией неудачника. Однако процарствовал он долго, 20 лет, считался гениальным человеком, пока не был признан бездарностью, и успехов имел немало. Кое-что из осуществленных им идей осталось. Один его план стоил Франции Эльзаса и Лотарингии, но другой дал Ниццу и Савойю. Из колониальных предприятий Второй империи некоторые оказались удачными, другие – неудачными. «Только успех дает возможность отличить великое дело от печальной авантюры».

Еще находясь в заключении в крепости, будущий император мечтал о каких-то грандиозных предприятиях в Никарагуа. Теперь место Никарагуа заняло другое государство Центральной Америки. Мысль эмигрантов заключалась в том, чтобы создать в Мексике несокрушимую империю, которая могла бы противостоять «впавшим в анархию» Соединенным Штатам (в Америке шла гражданская война северян с южанами). Какая была во всем этом польза для Франции? Разумеется, престиж, рост престижа, торжество имперской наполеоновской идеи. В политике тоже «есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». Идея была грандиозно-бессмысленная, однако осуществиться она могла – нас теперь ничем не удивишь.

Как водится во всем мире, большое государственное предприятие тесно и почти незаметно переплеталось с темной аферой. Тут, по-видимому, какой-то исторический закон, почти не дающий исключений. Аристид Бриан, хорошо знавший кухню великих политических событий, до конца своих дней был убежден, что темное дело Нгоко-Санка было одной из причин мировой войны. Мексиканская авантюра неразрывно сплетается с аферой швейцарского банкира Жеккера, позднее натурализованного во Франции.

Это был блестящий представитель породы банкиров, пытающихся составить или увеличить богатство на боль шой, преимущественно международной, политике. Люди эти любопытны в особенности тем, что в большой политике они, при полном своем невежестве, ровно ничего не понимают, – я не вполне уверен и в том, что они хорошо понимают хотя бы свое собственное дело (иначе обогащались бы мирно, без тюрьмы и самоубийств). Общество с суеверным ужасом видит в них каких-то титанов и гениев, истинных, хоть закулисных, вершителей судеб мира. В последнем утверждении есть маленькая доля правды: но она никак не относится на счет гениальности этих людей. Кончают они обычно плохо, как Рошетт, Устрик, Манус, Бар-мат, Крегер, Ставиский. Есть, впрочем, и счастливые исключения. Жеккер исключения не составил. Когда в Париже началась Коммуна, он справедливо, но с некоторым опозданием, догадался, что ему лучше покинуть Францию, и обратился к властям за паспортом. Коммунары вспомнили о нем – какой это Жеккер? – и расстреляли его с особенным удовольствием.

В ту пору швейцарский банкир имел к мексиканскому правительству денежную претензию, которую он сначала определял приблизительно в 75 миллионов; потом рассчитал точнее, даже с удивительной точностью – и признал претензию равной 27 703 760 франков (еще позднее он согласился на новую скидку, миллионов в пять). Мексика платить ему не желала, если бы и желала, то не могла. Деньги Жеккер мог получить только в случае фактического установления в этой стране французского протектората. Надо было опять-таки, как водится, найти покровителя. Он его и нашел, нашел вполне удачно. Это был сам герцог де Морни.

Незаконный внук Талейрана, незаконный сын королевы Гортензии, единоутробный брат Наполеона III, так хорошо, хоть не без шаржа, изображенный в знаменитом романе Альфонса Доде (бывшего его секретарем), занимал в ту пору пост председателя Законодательного корпуса. Он был богат и жил, ни в чем себе не отказывая. Сто женщин гордились своей близостью к нему. Его вечера и балы – в доме, в котором теперь живет Эдуард Эррио, – славились в Париже, как и его конюшня: Морни создал Гран-При, скачки в Лонгаан и в Довилле; он платил своему главному жокею колоссальное жалованье – три тысячи франков в год! Славилась и его картинная галерея. У него были Рембрандты, Рубенсы, Шардены, Фрагонары, Веласкесы – новых художников он не признавал и пренебрежительно относился к Барбизонской школе. Очень забавное впечатление производят цены, по которым он покупал Рембрандтов и по которым ему тщетно предлагали картины, теперь расцениваемые в миллионы франков. Жена герцога считалась одной из наиболее элегантных дам Парижа и тратила невероятные суммы на туалеты: платила за платья до 250 франков! Все эти безумства требовали денег, и «самый изящный человек мира», как перед смертью, вспоминая о своей ранней юности, называла «открывшего ее» герцога Морни Сара Бернар, не был чрезмерно щепетилен. После падения Второй империи было найдено письмо, в котором Жеккер откровенно говорит, что обещал герцогу 30 процентов от своей мексиканской претензии, если по ней будет произведена уплата. Тысячи французских солдат пали в Мексике – не исключительно вследствие этого обещания, но отчасти и вследствие этого обещания.

Самое непонятное во всем этом странном деле было привлечение к нему австрийского эрцгерцога. Наполеон III мог выдвинуть кандидатуру в мексиканские императоры какого-либо принца своей династии. Если такая кандидатура рисковала возбудить подозрения у других держав, существовали испанские принцы, для которых язык Мексики был, по крайней мере, родным (эрцгерцог Максимилиан до начала дела не знал по-испански ни слова). Совсем незадолго до того между Францией и Австрией происходила кровопролитная война. Как ни странно, но если судить по дошедшим до нас переписке и мемуарам, именно это соображение и было решающим для Наполеона: он хотел «проявить великодушие» и загладить в Вене впечатление от Сольферино и от потери итальянских провинций. Нельзя не признать, что психология людей того времени несколько отличалась от нашей. Трудно себе представить что-либо сходное в 1918—1919 годах, как трудно было бы, например, вообразить, что в пору великой войны в Париже могли выступать немецкие артисты или в Берлине – французские: между тем Рашель с огромным успехом гастролировала в России, несмотря на Крымскую войну.

Кандидатуру австрийского эрцгерцога выдвинули те же Гутьеррес и Гидальго, но они предложили сначала эрцгерцога Райнера. «А отчего бы не эрцгерцога Максимилиана?» – спросила императрица Евгения, принимавшая деятельное участие почти во всех политических совещаниях в Тюильри. Мексиканцы не возражали: «можно запросить и эрцгерцога Максимилиана».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю