Текст книги "Жертва первой ошибки"

Автор книги: Мария Воронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Я, пожалуй, минералочки, – сказал Федор, опускаясь на стул так, чтобы лишний раз не колебать мозг в голове.

Пожав плечами, Татьяна достала из холодильника бутылку боржоми и со стуком поставила перед ним.

– Стаканчик.

Появился и стаканчик.

Открывашку она подать забыла, и Федор снял крышечку с помощью обручального кольца. Несколько минут он наблюдал, как вода пузырится в стакане, слушал легкий шелест выходящего газа, а потом залпом выпил.

Жена положила себе овсянки.

– Ты надеялся, что я стану вырывать у тебя рюмку, как эти курицы? Кричать на всю деревню: «Федя, хватит! Федя, не пей!»

– Ну что ты…

– Это у них считается чуть ли не правилом хорошего тона, а между тем невыносимая пошлость.

Федор кивнул, отчего в голове слегка загудело.

– Ты же понимаешь, что с этими людьми иначе никак.

Жена напрягла губы и выпрямилась, как делала всегда, когда была им недовольна.

Ну и ладно, главное, что он, хоть и выпил довольно много, помнит все события вчерашнего вечера и может поклясться, что нигде не опростоволосился. Надо думать, проверку выдержал.

Федор не особо увлекался алкоголем и не пил, когда можно было этого не делать, но на таких встречах отказываться от рюмки равно политическому самоубийству. Не пьешь – стало быть, либо больной, либо стукач и нормальным людям от тебя лучше держаться подальше.

Нельзя не пить, но не уметь пить еще хуже. Потеряешь контроль над собой, свалишься в свинский образ – все, до свидания. Такого система тоже не прощает.

В молодости Федор не понимал, почему для определения деловых качеств и надежности человека обязательно надо его напоить, но с годами стал замечать, что действительно есть связь. Чем ничтожнее человек, тем быстрее он теряет над собой контроль, спирт будто стирает его лицо, нарисованное плохими красками на деревянной болванке, сильный же человек даже в тяжелом опьянении умеет держать себя в руках.

Он и сам нет-нет да и напаивал сотрудников, которых хотел двигать на повышение, и если они в пьяном виде теряли человеческое достоинство, то проверку не проходили.

С другой стороны, умение пить без сопутствующих качеств тоже ни к чему не пришьешь…

– Надеюсь, я держался в рамках, – сказал Федор, наливая себе еще минералки и раздумывая насчет сардельки.

– Да, дорогой, ты вел себя вполне прилично.

– А ты, как всегда, выше всяких похвал.

– Знал бы ты, чего мне это стоило. Эти боевые подруги… – Татьяна презрительно вздернула носик, – похоже, единственным критерием, которым руководствуются товарищи в выборе спутниц жизни, является отсутствие у избранниц интеллекта.

Федор ухмыльнулся.

– Особенно эта Ксения Васильевна! Царица, тоже мне еще… Из грязи в князи. Весь вечер пришлось слушать про Авдеева и его жену, сам понимаешь, какое это удовольствие.

История была громкая. Проректор педагогического института вдруг решил, что ему все можно, развелся и почти тотчас женился на своей аспирантке, и господь немедленно благословил их союз здоровеньким ребенком. Пока Авдеев наслаждался новым счастьем, старая жена носилась по инстанциям, совалась во все двери, в которые только можно, и даже кое-куда, куда нельзя. Ошельмовала беднягу по партийной линии, по административной, а в конце концов и по уголовной, слив сотрудникам ОБХСС кое-какие грешки мужа по части поступления студентов, и сделала это так грамотно, что не отмахнешься. Федор глубоко не вникал, но по всему выходило, что ближайшие несколько лет ребенку Авдеева придется расти без отца.

– И что ж Ксения Васильевна? Осуждала его жену? – спросил он как бы невзначай.

В глубине души Федор симпатизировал любвеобильному Авдееву и мог бы спустить дело на тормозах, если бы поступила соответствующая команда.

Татьяна махнула рукой:

– Да прямо! Восхищалась! Мол, раз Авдеев изменил, значит предал, а к предателям надо быть беспощадной. Типично плебейская логика, никакого понятия о чувстве собственного достоинства!

Федор растянул губы в улыбке.

Жена поправила воротничок кружевного халатика:

– Чтобы муж не изменял, надо себя держать в форме, а не разъедаться до состояния слонихи, чтобы потом носиться по инстанциям со слоновьим же упрямством!

Федор снова улыбнулся:

– Надеюсь, ты вчера не сказала этого вслух?

Татьяна покачала головой. Она была удивительно, редкостно красивая женщина, стройная, с тонкой костью и аристократическими чертами лица. Другие женщины такое редко прощают, поэтому ей приходилось быть особенно любезной.

– Когда вы ушли париться, эти тумбы еще три часа обсуждали, как бы они своим мужьям отомстили за измену… Безумно интересный разговор!

– Любопытно было бы послушать, какие наказания ты придумала для меня.

Татьяна отмахнулась:

– А потом мыли кости тому злополучному родственнику Тумановых. Просто удивляюсь, первые леди города, а рассуждают как базарные бабы, даже хуже.

Федор все же решился и положил себе в тарелку несколько ложек томатного соуса. Глубоко вдохнув острый пряный аромат, он почувствовал, что похмельная муть отступает.

– Если ты двадцать лет не общался со своей мачехой, так будь последователен, откажись от наследства, верно?

– В принципе да…

– Но нет, как же можно пронести кусок мимо рта? – жена фыркнула и разлила кофе по чашкам. – Тумановы же у нас нищие, на помойках побираются, им эта несчастная халупа прямо жизненно необходима!

Федор глотнул кофейку и поморщился. С похмелья показалось, будто жена вместо арабики заварила содержимое пепельницы. Он достал новую бутылку минеральной воды, приложил холодный мокрый бок к виску, краем уха слушая, как другой родственник, пользовавшийся мачехиной дачей и считавший ее своей, не сдавался без боя, а теперь, когда пришлось все же оставить плацдарм, применил тактику Кутузова. Удержался, не спалил дом, но залил все то ли известкой, то ли еще какой-то дрянью. Якобы для пользы дела, от комаров, но кого он этим хотел обмануть, просто смешно. Дамы резко осуждали строптивого родственника и сочувствовали Тумановым, а жена наоборот.

– Якобы он тоже не бедный, но я тебя умоляю, Федор! Кто может потягаться в достатке с торговыми работниками?

– Это уж точно.

– Эти упыри достаточно нахапали, чтобы уступить человеку, который заботился о старушке…

– И кто знает, может быть, действительно была необходимость обработать почву.

– Вот именно. Он же интеллигентный человек и не стал бы так мстить. Эти хамы просто мерят все по себе, вот и наводят напраслину на приличных людей. А еще вечно прибедняются… Вообще страшно видеть, какое быдло у руля. Наглое быдло, животные, которым лишь бы свое схватить, а там хоть трава не расти.

– Ты говоришь, будто ты великая княгиня, а на дворе восемнадцатый год, – улыбнулся Федор.

– А ты не иронизируй. За шестьдесят пять лет все стало только хуже. Раньше их хоть на конюшне пороли да в церкви урезонивали, а теперь что? Теперь это быдло в атмосфере вседозволенности воспитывает просто каких-то чудовищ, нелюдей и упырей.

– Что да, то да.

– И сейчас не сахар, но вообще страшно подумать о том, что начнется, когда к власти придут их детки.

Федор пожал плечами. Раньше жаркие политические дискуссии вели родители жены, а теперь, значит, подошла их очередь.

– Ты все же мамина дочка, – улыбнулся он.

Жена промолчала.

За разговором похмелье прошло, появился аппетит, и Федор положил себе немного каши. Она не успела остыть, была в точности такая, как надо, и пошла хорошо. Федор обрадовался, что отпустило и можно начинать ленивое воскресенье на диване. Такие бездельные дни редко выпадали на его долю, но сегодня законный отдых после вчерашнего возлияния.

Как раз лежит еще не читанная голубая книжечка «Нового мира», вдруг там найдется что-то увлекательное?

Жена затеет пироги, как обычно по воскресеньям, а он будет валяться на диване и принюхиваться, когда разольется по дому аромат ванили и яблок. А жена тем временем сложит губы кошелечком, чтобы всем было ясно, как она старается ради бездельников и лентяев, а никто в семье ее не ценит. И диван начнет припекать бока, придется скрываться в кабинете и делать вид, что погружен в работу, хоть немного ослабить действие жениных лучей укоризны.

Ладно, не на диване, так за письменным столом посидит, главное, что целый день не шелохнется, разве что вечером выйдет с Ленкой на пробежку.

Дочь вошла в кухню, как только он о ней подумал, и жена, собиравшаяся как раз что-то сказать ему, вдруг резко отвернулась, поджав губы. В гробовой тишине Лена зажгла газ под чайником.

– Доброе утро, – сказал Федор.

– Привет, папа, – буркнула она.

Лицо Татьяны совершенно окаменело.

Что ж, ясно. Опять Ленка где-то начудила. Девка вроде бы умная и с головой, но груба, эгоистична, родителей в грош не ставит.

В кухне повисло такое густое молчание, что Федор едва не задохнулся. Умеют же женщины нагнетать обстановку! Без единого слова, легким движением руки уютное семейное утро превращается в невыносимую тоску.

Он встал.

– Спасибо, Танюша. Пойду.

– Куда?

– Служба зовет.

Она холодно кивнула.

Федор быстро оделся и вышел из дому. Вдохнув душный запах нагретого асфальта, он вдруг почувствовал себя школьником, удравшим с уроков, когда ты опьянен свободой, но где-то в дальнем уголке души начинает прорастать понимание, что в конце концов тебе обязательно попадет.

Привычно сунув руку в карман, он обнаружил, что забыл ключи от машины. Вот и хорошо, прогуляется, совершит моцион, ведь сегодня на пробежку с Ленкой лучше не выходить. Она начнет жаловаться на мать, пытаться склонить его на свою сторону, он, конечно, не будет слушать, но Татьяна все равно обвинит его в предательстве. Нет уж, он себе не враг, вмешиваться в женские дрязги.

Между пыльных домов и чахлых ленинградских деревьев Федор дошел до дежурной части. Он понимал, что для успешной карьеры нужна не только поддержка сверху, но и подпорка снизу, поэтому иногда заходил в неурочное время, спрашивал людей, как дела, не нужна ли помощь, нет ли каких идей по улучшению работы.

Под тяжелым навесом крыльца, дающим густую приятную тень, ему встретился маленький кривоногий оперативник, мечтательно затягивающийся папироской. Саня Черепанов, живой пример того, что умение пить вовсе не является залогом успешной карьеры.

– Добрый день, Саша, – сказал Федор и протянул ладонь для рукопожатия, – как вы себя чувствуете после ранения?

– Спасибо, все в порядке, Федор Константинович.

– Рад за вас. А медаль? Награда нашла своего героя?

– Так точно.

Благожелательно кивнув, Федор вошел внутрь и поздоровался с дежурным по городу по имени, и улыбнулся в ответ, когда тот расплылся в улыбке. Любит народ прокурора, считает, что он душевный мужик и люди ему небезразличны, а у него просто очень хорошая память. Иногда слишком хорошая.

⁂

После короткой череды солнечных жарких дней наступило хмурое ленинградское лето. Небо затянуло жемчужно-серыми тучами, такими тяжелыми, что порой они опускались до самой земли и обнимали дом пеленой тумана.

Однажды вечером тучи сгустились почти до черноты, на несколько минут все замерло, а потом разразилась такая страшная гроза, что Ирина испугалась по-настоящему, прижала к себе детей, и они молча смотрели в окно, как в небе змеятся толстые молнии, похожие на корни. Молнии будто раскалывали небо пополам, такой сильный раздавался гром сразу вслед за ними, Ирина с Егором вздрагивали и втягивали головы в плечи, зато Володя с Гортензией Андреевной сохраняли полное спокойствие.

Володя на руках у матери смеялся, а Гортензия Андреевна невозмутимо вязала носок и рассказывала Егору, как интервал между вспышкой молнии и ударом грома иллюстрирует разницу между скоростью света и скоростью звука.

Ночью гроза прошла, но до утра завывал сильный ветер, и Ирина понадеялась, что он нагонит хорошую погоду.

Она ошиблась.

Утром дождь лил стеной, с шумом падал на крышу и ручейком весело журчал в пожарную бочку на крыльце.

Лужи на дорожке кипели, а на небе не видно было даже крошечного просвета.

После завтрака Егор надел резиновые сапоги, куртку, взял черный мужской зонт Кирилла, с которым смотрелся, как мультяшный гриб-поганка, и отправился играть к своему приятелю, а Ирина, сварив обед, вдруг поняла, что ей нечем заняться. Володя сидит в манежике с игрушками, стирать большого смысла нет, потому что в такую погоду белье не высохнет, а будет только киснуть, и в саду под проливным дождем тоже не покопаешься.

Ирина вздохнула. Как досадно, выпала редкая возможность почитать, а читать нечего. Наташа ничего не смогла найти ей интересного. Гортензия Андреевна получила «Грозовой перевал» и нырнула в него с головой, еще не зная, что хеппи-эндом там даже не пахнет.

Она прошлась вдоль книжных полок. Все читано-перечитано, прямо хоть носок вяжи наперегонки с Гортензией. Ирина поднялась на второй этаж, в детскую комнату Кирилла. Там стояло два магнитофона – большой, с закругленными краями, солидный бобинный, и легкий серебристый кассетник. Ирина думать боялась, сколько он стоит, не то что спрашивать.

В коробке с записями царил творческий беспорядок. Большинство кассет были не подписаны, а остальные перепутаны, Кирилл опознавал их по каким-то одному ему известным приметам. Ну да ничего, главное, что у него вся музыка хорошая, бери да слушай любую. Вот на этой, с надорванной этикеткой, Стиви Уандер, а девяностоминутная sony заполнена песнями итальянской эстрады. Это «сладкое и бабское» Кирилл записывал специально для нее, сам он слушает более возвышенные произведения.

Хорошо бы включить, но придется идти с музыкой вниз, и Гортензия начнет возмущаться, какое это безобразие и ужас, и черт знает о чем эти люди вообще поют, во всяком случае, для малыша подобная музыка точно вредна и опасна. Разрушает детскую психику со стопроцентной гарантией.

Заведет про коров, которые под музыку Моцарта дают молоко, а от современного рока дохнут, и помидоры от него тоже не растут. Мор и голод, короче говоря.

И ничего нельзя будет ей ответить, чтобы не расписаться в своем дурном вкусе и в том, что она плохая, безответственная мать.

Лучше и не заводиться.

Она спустилась вниз и застала Гортензию Андреевну в полной экипировке. Учительница собиралась к соседям, подтягивать их туповатого внука по половине предметов школьной программы.

– Куда вы в такую погоду? – промямлила Ирина.

– Ребенок должен видеть, что для исполнения долга не существует помех, – изрекла Гортензия, с хлопком открыла свой цветастый зонт и отправилась в путь.

Прежде чем она исчезла в белой пелене дождя, Ирина успела заметить, что одна спица на зонтике сломана и печально висит.

Она еще немного задержалась на пороге и вдруг увидела, как к воротам, переваливаясь на ухабах, подъезжает светлая «волга». Наверное, кто-то заплутал, подумала она, но тут машина остановилась, из нее вышел человек и, натянув на голову воротник куртки и сильно горбясь, принялся стучать в калитку.

Ирина поскорее накинула дождевик и выскочила навстречу. Сердце екнуло, когда она узнала Михаила Семеновича. Зачем он здесь?

– Что-то случилось?

– Не тревожьтесь, не тревожьтесь! – смеялся Башмачников, пока они бежали от калитки до крыльца. – Женщины любят видеть угрозу во всем непонятном, но я скорее с добрыми вестями…

Психиатр не успел сильно промокнуть, но Ирина все же подала ему чистое полотенце и занялась его курткой, явно импортной и, похоже, очень дорогой.

У Ирины никогда не было вещей такого высокого качества, но она догадывалась, что нежная лайковая кожа куртки должна бояться воды, поэтому быстро встряхнула ее и на плечиках повесила на люстре посреди веранды. Получилось смешно и жутковато.

– Витенька сказал, что вы заинтересовались моими скромными трудами, – Михаил Семенович слегка поклонился, – так я решил сам привезти, не дожидаясь оказии. Правда, вышло слегка с подмоченной репутацией.

Действительно, уголок книжечки отсырел, и на обложку упала крупная капля, отчего первые буквы фамилии автора слегка расплылись.

Ирина смутилась:

– Спасибо, но зачем же было ради нас так трудиться… Тем более вон дождь…

– Надеюсь, вы позволите мне переждать?

Вспомнив о долге хозяйки, Ирина захлопотала насчет чая.

– Мы можем даже предоставить вам ночлег, – улыбнулась она.

– О, я не хотел бы вас компрометировать, – протянул Михаил Семенович так томно, что Ирина смутилась и слегка покраснела.

– Я так мечтала прочитать вашу книгу, – быстро сказала она, – так интересно.

– Боюсь, вы будете разочарованы. Я ведь планировал развить свои идеи в серьезном научном исследовании, но, как это почти всегда бывает, нестандартную тему не утвердили, поэтому пришлось оформлять в виде научпопа, чтобы все это не кануло в небытие совсем уж незамеченным.

Ирина сочувственно покачала головой, не зная, что тут можно сказать.

– Нет, я в итоге получил свое: и степень, и звание, но единственное, чем я по-настоящему горжусь, это вот, – он показал на книжечку, – и больше уж ничего, наверное, не успею в этой жизни, только если Витьку вытолкаю на орбиту настоящей науки…

– Непросто вам будет это сделать, – усмехнулась Ирина.

– Зато инерция большая, может, далеко пойдет.

Смеясь, она достала банку прошлогоднего варенья. Позорище, конечно, но ничего не осталось в доме такого, что могло бы сойти за угощение. Придется брать сервировкой, решила Ирина и принесла из серванта вазочку тонкого стекла, которую из страха разбить использовала крайне редко, а вернее сказать – никогда.

– Неужели вы специально приехали в такую даль, чтоб вручить мне книгу?

– Не только за этим, дорогая Ирина Андреевна, не стану лукавить. Я знаю, что вы приняли живое участие в Витиной работе, и, честно говоря, хотелось бы напрямую выслушать ваши соображения.

– Михаил Семенович, я сделала для него один телефонный звонок, и все.

Он взглянул лукаво:

– Прямо все-все?

– Нет, думала, конечно. Тема-то интереснейшая.

– Ирина Андреевна, давайте посмотрим правде в глаза. Нашему замечательному Вите голову в последнюю очередь приделали, и то только для того, чтобы понимать, где верх. Никто не знает, зачем он пошел в науку, и в первую очередь он сам.

– Так почему же вы взяли его под свое крыло?

Михаил Семенович поморщился:

– Все остальные отказались, а я не кадровый военный и подобной роскоши себе позволить не могу.

– Но все-таки он хороший парень.

– Безусловно! – улыбнулся Михаил Семенович, принимая у нее чашку с чаем. – И хороший, и добрый, и заслужил свое место безупречной службой на подводной лодке, ибо лодка – это трамплин. Только от безупречной службы не появляется ни ум, ни эрудиция, ни склонность к научной работе, как бы нам ни хотелось, чтобы было иначе. Ах, Ирина Андреевна, сердце кровью обливается, когда видишь, что талантливые ребята остаются за бортом, а приходят чьи-то детки или такие вот дуболомы, и неизвестно еще, что хуже. Детки еще могут повзрослеть, если попадут в правильные руки, а эти… Ах, он жизнью рисковал на боевом посту! Прекрасно, я за него горд, но все же он не погиб и попал в адъюнктуру, а не в рай, где уже можно ничего не делать.

Ирина улыбнулась. Михаил Семенович прав, научная работа – это не только дело всей жизни, но и в первую очередь престиж, и рвутся туда не по зову души, а за материальными благами. Ученые степени и научные звания дают прибавку к жалованью, право на дополнительные квадратные метры, выезды за границу на конференции, в общем, существенно обогащают жизнь, поэтому становятся целью, а не способом признания реальных заслуг. Настоящая наука существует где-то на периферии, благодаря подвижникам, которые зачастую так и пропадают в безвестности, порой даже не успев передать свои идеи следующим поколениям, а официальная научная жизнь вся кипит в интригах вокруг званий, регалий, публикаций и прочей мишуры. Прорывные идеи не только не помогают двигать локомотив советской науки, прекрасно идущий на холостом ходу, но и откровенно мешают заслуженным ученым мужам. Это же, надо вникать, менять собственные косные модели мышления, потом рисковать навлечь на себя гнев вышестоящих… Да ну его к черту, этого новатора! Самый умный, что ли, он? А скромность, присущая великим умам, мешает новатору утвердительно ответить на этот вопрос, и он сникает, уходит в тень…

– Самое смешное, что пока они не защитились, так ведут себя тише воды ниже травы. Заглядывают в глаза, приседают, так что поневоле думаешь: ну как же не помочь такому скромному самокритичному товарищу? Спрашиваешь себя, Михаил Семенович, сможешь ли ты спать спокойно, если бросишь это беззащитное существо, и, само собой, понимаешь, что нет. И ты просеиваешь все его бредни в поисках крупицы здравого смысла, выстраиваешь что-то, хоть отдаленно похожее на научную работу, и краснеешь на его защите, потому что никто кроме тебя не знает, что ты выжал максимум из этого сырья. И уговариваешь коллег, и они соглашаются кинуть белый шар только лишь потому, что через месяц сами приведут на ученый совет точно такого же малахольного соискателя… В общем, протеже твой с грехом пополам защищается, а через месяц смотришь, бац, а он уже корифей. Уже покрикивает на коллег, и о чем-то судит, и с тобой общается на равных и даже свысока.

– Что есть, то есть, – улыбнулась Ирина, – но Витя, мне кажется, не такой.

– Ох, Ирина Андреевна, это про каждого так думаешь… Ах, как не помочь такому чудесному мальчику, у него же мама не переживет, что родила сына-идиота. А тот честно отслужил, геройский герой, а что зво́нит и ложит, так наплевать на то.

– Попробуйте варенье, – Ирина чуть подвинула хрустальную вазочку на высокой тонкой ноге.

Михаил Семенович послушно взял. С ложечки сорвалась капля, но гость успел подставить блюдце, и скатерть не пострадала. Малиновое варенье вдруг вызвало у Ирины ассоциации с кровью, и она поморщилась, отгоняя эту неприятную мысль.

– Так и живем, – продолжал Башмачников, – каждый думает, что от одного лишнего бездаря в науке ничего не изменится, и сами не замечаем, как серость поглощает живую мысль. Ведь почему умирают научные школы, Ирина Андреевна? Именно потому, что они становятся престижными и туда идут уже не по зову сердца, а за деньгами и статусом, и в итоге масса дураков становится критической.

Ирина сочувственно вздохнула, а сама подумала, как хорошо, что Гортензия ушла на просветительную работу. Иначе они с гостем до вечера сливались бы в экстазе, что вот раньше-то было настоящее образование, оценки ставили строго, но честно и знания давали такие, что средний человек после школы мог жить насыщенной и интересной жизнью, но в то же время понимал, что институт ему не по плечу, и, довольный, шел трудиться на завод. А теперь всякую серость тянут за уши, чтобы показатели не портить, так что эта серость от учебы даже не устает и ошибочно считает, что ей подвластны любые горизонты науки. Может, оно и справедливо, но поднадоела уже эта филиппика.

– Знаете, бывают такие несносные дети, – Михаил Семенович положил себе еще варенья, – вся группа дружно идет в зоопарк, держатся за руки, поют песенки, мечтают увидеть обезьянок, и тут посреди этой благодати один ребенок вдруг валится на асфальт и выдает примерно следующее: «А никуда я не пойду, и хрен вы мне что сделаете!»

Ирина фыркнула. Ситуация была знакома ей не понаслышке.

– Когда все остальные дети хотят идти, а направляют их опытные воспитатели, то эта выходка обычно быстро купируется, но представьте, когда таких детей больше половины? Есть большой риск, что обезьянок они так и не увидят.

– Надеюсь, не все так плохо.

– Не все. Но Витя, увы…

– Зачем же вы поручили ему разрабатывать такую сложную тему?

– Чтобы он хоть чуть-чуть хлебнул настоящей науки и понял, чему собирается посвятить жизнь. Ирина Андреевна, а не хватит ли мне брюзжать? Не перейти ли к делу?

– Перейти.

– Уверен, что у вас есть какие-то соображения…

Ирина развела руками.

– Понимаете, я чувствую перспективу, – горячо продолжал Михаил Семенович, – но наука тем отличается от искусства, что опирается на факты, а не на фантазии.

Ирина пожала плечами. Она почти физически ощущала, как ее хотят вовлечь в борьбу, и решила прикидываться дурочкой до последнего.

– Но дело, в общем, не в нашей с Витей карьере, а в том, что количество этих выродков растет по экспоненте, а у нас на вооружении ничего нет, кроме традиционных методов сыска. Буквально война на пороге, а мы не готовы.

– Традиционные методы тоже работают, – заявила Ирина, – если применять их добросовестно и с умом.

Башмачников вскинулся так, что зашатался хлипкий дачный столик:

– Ирина Андреевна, дорогая вы моя, вы что же думаете, я не могу себе другую тему найти, попроще и побезопаснее? Уверяю вас, я полностью состоялся и как врач, и как ученый, и мне совершенно нет никакой необходимости карабкаться на баррикады, а про Витю я вообще не говорю. Дам ему разрабатывать олигофренов, так он только счастлив будет, ибо они ему практически братья по разуму.

Ирина усмехнулась.

– Мне это все нужно только потому, что я гражданин и хочу выполнить свой гражданский долг. Сейчас, в свете сегодняшней статистики, проблема кажется надуманной, даже фантастичной, и уж всяко не стоящей того, чтобы тратить силы и средства на ее тщательное изучение. Подумаешь, раз в десять лет появляется ублюдок, жаждущий убивать ради убийства, ведь его жертвы – это даже не капля в море в общей статистике преступлений. Он все равно что орфанное заболевание – да, тяжелое, да, интересное для изучения, но случаев так мало, что вложенные в изобретение лекарств средства не отобьются никогда. Только в случае маньяков ситуация в корне изменится еще при нашей с вами жизни.

– Вы не слишком пессимистичны?

Михаил Семенович, нахмурясь, покачал головой:

– Отнюдь. Беспросветное существование рождает чудовищ. Нищета, пьянство, безотцовщина, безразличие матери от крайней измотанности – все это, дорогая моя, факторы очень нехорошие и во времени нарастают как снежный ком. Невротик воспитывает тяжелого невротика, тяжелый невротик – психопата, психопат – маньяка-убийцу. Патологические династии… Мы не в силах влиять на социальное устройство, но можем хотя бы придумать, как вычислять серийных убийц. Это в наших силах, и поэтому я прошу вашей помощи, Ирина Андреевна.

– Тайна следствия – это серьезное дело, Михаил Семенович.

Фыркнув, гость лукаво погрозил ей пальцем:

– Ах, Ирина Андреевна, дорогая вы моя, или вы хотите мне сказать, что не знаете, как у нас все решается? Вот уж позвольте не поверить! Макаров мог бы нам помочь, ведь он когда-то сталкивался, не понаслышке знает, что это такое. У вас нет на него случайно выходов?

Ирина поднялась и пошла за сумочкой. После долгих поисков та обнаружилась в капюшоне Володиной коляски, а тут и сам Володя возмутился, что его долго не берут на ручки.

С сыном на руках Ирина с трудом перелистала записную книжечку и продиктовала Михаилу Семеновичу номер приемной прокурора.

– Пусть Витя запишется к нему на прием по личным вопросам.

– Там же очередь наверняка на год вперед…

– Сейчас лето, так что, может быть, и нет.

Михаил Семенович скрыл свое разочарование под залпом комплиментов ей и Володе и отбыл, попросив разрешения как-нибудь еще злоупотребить ее гостеприимством.

Вскоре вернулась Гортензия Андреевна, и, хоть выразила сожаление, что не познакомилась с таким интересным человеком, видно было, что это неправда.

– Вообще-то очень странно, что он сорвался из города в непогоду только ради того, чтобы преподнести экземпляр своей книги малознакомой женщине, – сказала она сухо.

– Ничего удивительного, он просто надеется через меня выйти на прокурора города. Видно, больше никто в его окружении помочь не в силах.

– А вы?

– А у меня нет на Макарова выхода.

– А у меня, как ни странно, есть, – вдруг заявила Гортензия Андреевна.

– Как это?

– В свое время я учила его дочку, и, хоть категорически не приемлю блат, а его жена считает меня старой дурой, ради хорошего дела я готова через это переступить.

Ирина поморщилась. Почему жизнь всегда ткнет носом в то, что хочется забыть? Судьба свела ее с Макаровым, когда она была еще совсем юной и неопытной судьей, а он тоже юным прокурором района, чуть ли не самым молодым за всю историю.

Она как раз ждала Егора, и благодаря сочетанию неопытности и беременности ей расписывали самые простые и не кровавые дела. Таким на первый взгляд казалось дело о дорожно-транспортном происшествии, но как только она начала его рассматривать, так картинка, нарисованная следствием, посыпалась. Там был замешан настолько высокопоставленный чиновник, что следователь даже не сильно старался, выгораживая его, видимо, думал, что у судьи от громкого имени парализует волю и мозг. Но Ирина тогда была поглощена семьей, мечтала быть домохозяйкой, о карьере не беспокоилась, зато считала, что раз уж приходится трудиться, то надо делать это добросовестно.

Вот она и начала вникать и перенесла заседание, а на следующий же день к ней прискакал Макаров, с трудом скрывающий ярость под обходительными манерами и снисходительной улыбкой.

Встретив Федора Константиновича впервые, Ирина была сильно впечатлена. Статный, высокий, длинноногий, косая сажень в плечах, мечта, а не мужчина. Лицо его прекрасно подходило к высказыванию «если мужчина чуть красивее черта, то он уже великолепен», и ясно, что из юридических дам влюблена в него была не только одна Ирина.

Он казался суровым, смелым и мужественным человеком, и порой она позволяла себе помечтать, какой хорошей женой и преданной соратницей могла бы стать для прекрасного прокурора. Просто сладкие грезы, рудименты детской влюбленности, ничего больше.

И вот этот герой сам к ней приехал и принялся очень вежливо уговаривать молодую и неопытную, да к тому же еще в интересном положении даму не делать глупостей, а быстренько вынести приговор и жить дальше.

Ирина слушала, а во рту становилось кисло от обиды, что этот удивительный красавец с репутацией человека, пробившегося исключительно благодаря уму, мужеству и таланту, мужчина, максимально приблизившийся к ее идеалу, оказался обычным лизоблюдом и холуем.

Она пыталась объяснить, что следствие проведено с грубыми ошибками, и виновный на самом деле является потерпевшим, и что она не готова просто так, не разобравшись, упечь на нары невиновного, и Макаров вроде бы с ней даже согласился и заметил, как приятно видеть на судейском месте такую принципиальную и въедливую молодежь.

И как будто позволил ей действовать по справедливости, но адвокат подсудимого неожиданно взял больничный, потом свалился с какой-то хворью гособвинитель, а там Ирина ушла в декрет, и дело передали другому судье, который сделал все как надо.

Самое противное, что тот случай послужил толчком для первого крупного скандала между ней и отцом Егора. Муж орал, что она зря строит из себя самую умную, систему не переделать, а надо жить по ее правилам. Все равно сильные мира сего сделают как хотят, а если Ирина попробует помешать, то ее просто раздавят, а для гарантии и ее ближнее окружение, а он не хочет спустить свою карьеру в унитаз из-за строптивости жены.