Текст книги "Когда убьют – тогда и приходите"

Автор книги: Мария Воронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Да точно не знает! – Ордынцев нахмурился. – И негде ему было этой дряни нахвататься.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Антисемит, надо же… А как тогда быть с Евдокимовым? Помните, как он хвастался, что папа ему наточил писчее перо так, что можно кожу пробить, и доказал это на примере руки моего сына, так что кровь хлестала по всему классу? Так мне что теперь, считать Петьку Евдокимова анти… Слушайте, не знаю даже анти кем… У нас какой только крови не намешано!

– Хорошо, Владимир Вениаминович, не будем углубляться в эту тему. Просто объясните сыну, что драться нехорошо. Надо заниматься с ребенком, прививать ему правильное мировоззрение и ценности, учить его добру, а не черт знает чему!

– Так я стараюсь…

– Я вижу, – процедила Гортензия Андреевна, – приведу в пример нашу новогоднюю елку. Все дети нарядились в костюмы добрых персонажей, девочки – снежинки и царевны, мальчики – царевичи и коты в сапогах, любо-дорого посмотреть! И только ваш сын был мумией! Вдумайтесь только, Владимир Вениаминович, – мумией! Ужасный, совершенно чуждый нашей культуре персонаж, который, увы, перетянул на себя все внимание детей, так что запланированное представление оказалось на грани срыва!

Ордынцев хотел было заявить, что он ни при чем, но опомнился, что закладывать товарищей нехорошо. Костя позвонил ему на работу в десять вечера и светским тоном сообщил, что вспомнил, что у него завтра костюмированный бал, и не может ли папа что-нибудь предпринять по этому поводу, иначе «Гортешка» будет ругаться. Ордынцев не мог отлучиться со службы и попросил о помощи Лешу Жукова, дежурного хирурга, чей сын учился в той же школе на несколько классов старше. «Будь спок», – сказал Леша и по пути со смены заглянул сначала в пивной ларек, а потом в школу, где профессионально обмотал Костю с головы до пят прихваченными из перевязочной бинтами.

Вспомнив, в каком восторге был сын, Ордынцев невольно засмеялся.

– То была не мумия, а десмургия, – промямлил он.

– Ни слова больше! – учительница нахмурилась. – Я знаю, что вы попали под дурное влияние этого хулигана Жукова! Я выучила его самого, выучила его старшего сына, но когда младший достигнет школьного возраста, я выйду на пенсию, ей-богу! Или на тот свет, главное, оказаться где-то подальше от этой чумы!

Ордынцев кашлянул, не зная, что сказать.

– Не думайте, Владимир Вениаминович, что я придираюсь или предвзято отношусь к вашему сыну. Это не так. Наоборот, я считаю его умным ребенком, поэтому так и настаиваю на том, чтобы вы развивали в нем навык прилежания. На одних способностях далеко не уедешь, вы сами должны это знать. Мальчик мог бы быть круглым отличником, а допускает такие глупейшие ляпы вроде «увидания» травы.

– Что поделать, Гортензия Андреевна… Учение требует ошибок.

– Вы слишком снисходительно к нему относитесь. Владимир Вениаминович, вы же врач, а врач не имеет права ошибаться!

Ордынцев поморщился, встал из-за тесной парты и развел руками:

– Увы… Не имеет, но ошибается.

Он приготовился к страстной нотации насчет священной миссии врача, но учительница улыбнулась ему неожиданно тепло.

– Вы только помните, Владимир Вениаминович, что друзей у Кости может быть много, а отец – один.

– Спасибо, Гортензия Андреевна, учту.

Пока отца распекали, сын играл на школьном дворе в футбол, как всегда, азартно и изо всех сил, поэтому испачкался до ушей в сером весеннем снегу и, что встревожило Ордынцева гораздо сильнее, вспотел.

Владимир снял с шеи шарф и закутал в него Костю, не обращая внимания на громкие протесты.

Варежки тоже насквозь пропитались водой, и Ордынцев дал сыну свои перчатки. Их Костя принял уже благосклоннее.

Ордынцев набросил на одно плечо Костин ранец, и, взявшись за руки, они зашагали к перекрестку.

– Ну что? – спросил сын нарочито равнодушно.

Ордынцев пожал плечами:

– Да ничего. Меня ругали, не тебя. И в общем за дело.

– Что ты такого сына воспитал?

– В смысле? Какого такого?

– Ну такого, как я. Гортешка всегда говорит: Ордынцев, что из тебя вырастет? Куда только отец смотрит?

– Костя, никто из тебя не вырастет, кроме тебя самого. Только ты давай действительно поднажми, что ли… Аккуратнее будь и собраннее, а если что непонятно, спрашивай. Представь, я бы на работе тоже все делал шаляй-валяй, в нули бы не выводил…

– Что?

– Ну косточки бы правил так, как ты в своих тетрадках пишешь. Потянул, гипс накинул, и слава богу! Пойдет, не себе! Подумаешь, человек всю жизнь потом будет хромать, мне какая забота?

– Ну так то человек!

– А без разницы! – вскипел Ордынцев. – Любую работу надо делать добросовестно. Понял?

Костя молча кивнул и насупился, чего Ордынцев совершенно не выносил.

– Зайдем в булочную, что-нибудь купим для чая? Помнишь, ты когда маленький был, говорил «два чая»?

В булочной упоительно пахло хлебом и какой-то неуловимой сладостью. Ордынцев взял свежайший городской батон и полкило фигурных пряников. Сумки у них не было, поэтому кулек с пряниками Костя понес в руках, а батон Ордынцев сунул во внутренний карман пальто, предварительно отломив сыну длинную острую горбушку. Подумав немного, он от второй тоже оторвал себе хрустящую пупочку.

Дома их ждал Иван Кузьмич. Тесть не только отремонтировал кран в ванной, но нажарил картошки с луком так, как умел делать только он. Ордынцев, не переодевшись, упал на диван, только сейчас начиная понимать, как сильно устал и измотан.

Костя повис на дедушке, прижался изо всех сил, тот так и передвигался по квартире с внуком на шее.

– Сумчатый дед, – улыбнулся Ордынцев.

– Пойдем ужинать. Я пивка принес.

– Нет слов, Иван Кузьмич, нет слов!

Поев вкусной, как мясо, картошки совокупно с бутылочкой жигулевского, Ордынцев совсем осовел, но надо было серьезно поговорить с тестем.

Он еле дождался, пока Костя наелся и убежал делать уроки, и с трудом стал подыскивать слова, но Иван Кузьмич опередил его.

– Ты как, Володь? Держишься?

Ордынцев развел руками.

– Хочешь, я завтра приду в суд?

– Не стоит. Я только хуже нервничать буду.

– Смотри… А то я могу выступить и сказать, что этот гад до последнего выглядел как мы с тобой. Ничто не предвещало…

– Спасибо, Иван Кузьмич, но не нужно. Вы ж не врач, и ваше суждение в данном случае силы не имеет. Я вас только попрошу… Вы, если что, о Костьке позаботьтесь, пожалуйста.

– О чем речь, сынок! У меня же, кроме вас с ним, никого в жизни-то и не осталось.

– Не мне вас учить, но вы с ним, если что, построже будьте. По-отцовски подойдите… Ну и про меня как-нибудь так скажите деликатно… Хотя не знаю, как можно деликатно объяснить пацану, как его папаша загремел на нары без вины…

Ордынцев поморщился. Понимая, что уделяет сыну преступно мало времени, он старался воспитывать Костю личным примером, убеждал, что работа – это не скучная повинность, не тягостное времяпрепровождение и суровая необходимость, а прекрасное увлекательное занятие, придающее жизни смысл. Это большое счастье – заниматься любимым делом и делать его хорошо, приносить людям пользу. И сын вроде бы это понимал и мечтал, что будет таким же врачом, как папа и дядя Леша Жуков, но что с ним станет, какой переворот в мировоззрении, если он узнает, что отец только прикидывался настоящим врачом, а на самом деле халтурщик и разгильдяй? Разглагольствовал перед сыном о призвании, а работал спустя рукава, стало быть, еще и лицемер.

Ордынцев привык трезво смотреть на вещи, поэтому понимал, что тюремный срок – вполне реальная для него перспектива, и не знал, что больше страшило его – сама несвобода, или что сын узнает правду. Хотелось бы скрыть ее от Костика, только шила в мешке не утаишь, найдутся сердобольные граждане, откроют ребенку глаза на родного батю.

– Иван Кузьмич, вы ведь его к себе заберете? Так, может, и в школу его отдадите там поближе, где про нас никто не знает? Хотя, конечно, жаль будет его отрывать от друзей, и учительница хорошая…

– Разберемся, Володя. Не переживай за то.

Тут в кухню вбежал Костя, и мужчины замолчали.

– Что, сынок?

– Хотите загадку? Я чуть с ума не сошел, пока отгадал!

– Давай!

– Чего у лисицы нет, у вороны две, а в огороде три?

– Буква «о», – сказал Иван Кузьмич почти без всякой паузы.

– Ты знал, дед!

– А вот и нет!

– Да знал!

Ордынцев не хотел, но все же сделал сыну замечание: невежливо обвинять людей, что они лукавят, особенно старших.

Хоть ум его и был занят тягостными мыслями о завтрашнем суде, все равно стало чуть завидно, что дед разобрался в задачке быстрее него и дал ответ, когда Ордынцев даже еще не додумался, что искать надо в названии, а не в понятии.

Вообще, он не раз имел случай убедиться в необычайно остром уме Ивана Кузьмича. Вроде бы обычный работяга на заводе, простой токарь, даже не передовик производства, а эрудиции и сообразительности позавидует любой профессор. Он почему-то не вступал в партию, поэтому при неизменно высоких показателях его никак не отмечали и не продвигали по карьерной лестнице, но тесть и без этого чувствовал себя прекрасно. Он много читал, но почему-то трогательно стеснялся своего широкого кругозора. Делясь каким-нибудь интересным фактом, всегда добавлял «недавно по телику видел», но Ордынцев, после института хоть и сильно уронивший свой культурный уровень, все же мог отличить образованного человека от нахватавшегося по верхам.

Поколение такое… Около года назад у него был пациент, на первый взгляд совершенно обычный мужичок слегка за шестьдесят по фамилии Михальчук. Бедняга попал в больницу в опасные времена – по травме рыскал доцент Тарасюк и в поисках материала для своей диссертации оперировал всех подряд, надо – не надо, а главное – оперировал ужасно. Вообще, хирургическое лечение переломов дело хорошее, но в руках этого товарища риск операции в разы превышал ее возможные выгоды, и Ордынцев по-партизански старался перехватывать у него пациентов, потому что хоть доцент числился сотрудником кафедры, пациенты лежали в отделении, и вся неутешительная статистика обрушивалась на первую травму. Ну и гуманность тоже немножко его толкала на помощь людям, куда без нее.

Помнится, он сделал отличную репозицию тому деду и получил от Тарасюка нагоняй за противодействие научной мысли, но полчаса послушать оскорбления все равно проще, чем потом долго и нудно лечить пациента от какого-нибудь остеомиелита.

Мужичок оказался активным, быстро встал на костыли, и как-то Ордынцев застал его в учебной комнате, где тот изучал наглядные пособия, посвященные разным методам остеосинтеза. Он мгновенно разобрался в технической стороне вопроса и тут же предложил несколько мелких, но остроумных улучшений. Ордынцев и сам имел несколько мыслей на эту тему, и вскоре завязалась интереснейшая беседа. Кроме всего прочего, дед рассказал ему, как подавать рационализаторские предложения, признавшись, что сам получает «за рац» по десятке к каждой зарплате, и то в плохое время, а так, бывает, что и по четвертному выходит. Он оказался заслуженным рационализатором Украины и в свое время, работая на Донбассе горноспасателем, придумал механизм, препятствующий обрыву клети.

Они вместе разработали методику внешнего остеосинтеза, и Ордынцев уже договорился с тестем, что он по чертежам выточит конструкцию на своем рабочем месте, но Михальчук вдруг скоропостижно скончался. Чертежи были у него, и Владимир постеснялся беспокоить родственников, думал зайти позже, через месяц-другой, но Тарасюк нажаловался кому надо, и ему запретили проводить исследования, так все и забылось, а вскоре умерла Любовь Петровна, и вообще стало не до этого.

Но Ордынцев прекрасно помнил свой шок, когда узнал, что у Михальчука было всего три класса образования, да и это не точно. Во время войны парнишка попал в оккупацию. Всю деревню сожгли, а Михальчука спасло только то, что они с сестрой ушли на целый день за грибами. Ребята прибились к партизанам, воевали, и, наверное, после такого трудно снова сесть за парту, даже когда наступил мир. А если бы нашлись родные, убедили, поддержали, то, страшно подумать, каких высот он мог бы достичь! Академиком бы стал, как минимум.

Да и Любовь Петровна тоже была очень умная женщина, не хуже иного врача. У Ордынцева редко выпадали спокойные дежурства, потому что он имел роковое свойство притягивать к себе работу (обычно говорят, что работа дураков любит, но в медицине магнетизм на труд свойство совершенно непредсказуемое), но в часы затишья он любил попить чайку с Любовью Петровной. С молодыми сестрами не садился, чтобы не рождались в коллективе всякие идеи, а с Красильниковой – с большим удовольствием. И тоже она удивляла его глубокими суждениями, даже в части профессиональных знаний, напоминала то, что он сам уже забыл.

Такое это было поколение, что думало не о себе, не о личном успехе, а о нуждах всей страны. Где могли приносить пользу, там и были, а скромность не позволяла считать, что с образованием они дадут своей родине гораздо больше.

Ордынцев вспомнил, как родители психовали в год его поступления, как сам он не хотел в армию, не из страха, а из снобизма, что ли… Все одноклассники пойдут в институты, а он будет бегать в противогазе и кирзовых сапогах, как последний дурак. О том, как лучше для страны, он не задумывался ни на секунду, и, зная про себя, что эгоист и обыватель, Ордынцев особенно уважал самоотверженность старшего поколения.

Шумно расцеловав Костика, Иван Кузьмич отправился домой, а Владимир начал мыть посуду после ужина со странным чувством, что, возможно, делает это последний раз перед долгим перерывом. Дело его простое, растабарывать не о чем, а поскольку люди, требуя от врачей стопроцентной гуманности и милосердия, сами к ним беспощадны, то очень может статься, что его заключат под стражу прямо завтра.

Ордынцев взял железную мочалку и остервенело принялся оттирать сковородку от нагара. Господи, как обидно будет сесть! И как несправедливо… Он переживал смерть Любови Петровны как утрату родного человека и да, чувствовал, что виноват, но не до такой степени, чтобы загреметь на нары. Он же не с медсестричкой обжимался, а работал в операционной, реально не было в тот день времени подняться на этаж! Ордынцев привык к насыщенным дежурствам, но те сутки особо задались. В ту же секунду, как принял смену, привезли двух пострадавших в ДТП и почти одновременно доставили падение с высоты. А всякие там сломанные руки и носы и не сосчитать было… Пятница и получка, самое пекло для травматолога. И, в довершение всего, бригада была откровенно слабая. Кроме него, еще два травматолога, для которых гипсовая лонгета – венец мастерства. Во всяком случае, никому из них он, как ответственный дежурный, не мог поручить самостоятельно оперировать.

Порой среди хирургов находился добрый человек, способный зашить рану или вправить вывих, пока коллеги потеют в операционной, но в ту пятницу таких альтруистов, увы, не случилось.

В общем, никак ему было не вырваться на вечерний обход, но он по этому поводу не сильно волновался, потому что лечащие врачи, уходя, заверили, что у них все спокойно, под наблюдение никого не оставили, и Любовь Петровна, когда он около пяти вечера заскочил в ординаторскую за новым стержнем, сказала, что все тихо. И на бегу сунула ему конфету «Старт».

Ордынцев скривился, чувствуя, что еще чуть-чуть – и заплачет.

Сковородка заблестела, он сполоснул ее и поставил в духовку.

Достал с антресолей старый просоленный ветрами рюкзак и стал складывать туда трусы и майки, спортивные штаны, мыло, зубную щетку, бритвенные принадлежности и любимый старый свитер. Надо подготовиться к худшему.

В чем он реально виноват, так это в том, что не привел историю того чертова алкаша в божеский вид! Надо было потратить одну минуту на короткую запись в истории – и все! И сейчас не пришлось бы участвовать в этом цирке в роли козла отпущения. И ведь думал об этом, и даже хотел, но почему-то непорядочным показалось думать о своей шкуре перед лицом трагической смерти. Подло, что ли… Вот и довыпендривался, дурак!

– Что ж, товарищи, – сказала Ирина, опуская кипятильник в банку с водой, – нам с вами предстоит рассмотреть весьма запутанное с этической точки зрения дело, поэтому попрошу вас быть крайне внимательными.

– Да уж куда запутаннее, – фыркнул Бимиц, поводя могучими плечами. – Когда человек хотел помочь, но не получилось, то всякий раз прямо не знаешь, что и делать: то ли расстрелять, то ли повесить, а может, в кипятке сварить. Прямо вот разрываешься между этими вариантами.

Ирина улыбнулась, а Кошкин приосанился и махнул рукой так, будто давал направление танковой колонне:

– Отставить! Дежурный врач – это тот же часовой, он не имеет права покидать свой пост. Ордынцев должен ответить за свою разболтанность, которая привела к смерти человека!

– Товарищи, товарищи! Я вижу, что у вас обоих есть твердая позиция, но сейчас вы должны забыть о ней и как можно более непредвзято изучить обстоятельства дела.

– Мне и так все ясно.

– И мне. Это же надо додуматься – врачей судить! Одного за другим, одного за другим, – Бимиц сокрушенно покачал головой.

Ирина подумала, что действительно среди ее подсудимых представителей этой гуманной профессии как-то многовато. Тут с клекотом закипела вода в банке, она убрала кипятильник, насыпала заварки и прикрыла банку блюдечком, рассеянно наблюдая, как парят в воде чаинки, словно каракатицы, оставляя за собой темные облака. Когда заварка осела, она хотела разлить чай по чашкам, но ее опередил Бимиц, взяв горячую банку прямо за горлышко своей огромной мозолистой ручищей.

– Товарищи, прошу вас, – улыбнулась она, – без вас мне не разобраться. Могу я рассчитывать, что вы отнесетесь к делу внимательно и серьезно?

– А то ж!

– Так точно!

Кошкин достал из портфеля небольшой кулек с карамельками, и они мирно попили чаю. Ирина улыбнулась. Выдергивая ее из декрета, председатель суда обещал царские условия и в общем не соврал. Заседателей ей назначил действительно прекрасных – умных, вдумчивых и порядочных, а главное, с разным мировоззрением. Бимиц слегка диссидент, а военрук Кошкин такой коммунист, что дальше ехать некуда. Одному свободу подавай, второму дисциплину. В общем, великолепно дополняют друг друга.

Не так давно по телевизору показывали фильм «Место встречи изменить нельзя», и Ирина с Кириллом с удовольствием его пересмотрели. Во время премьеры несколько лет назад она следила за сюжетом и не слишком обращала внимания на нравственные вопросы, поднятые в этой киноленте, а сейчас всерьез задумалась, кто прав – Жеглов или Шарапов? Допустимы ли мелкие нарушения закона, чтобы привлечь к ответственности заведомого негодяя, или правосудие можно вершить только чистыми руками? Когда она хотела обсудить это с Кириллом, он засмеялся и сказал, что фильм вообще не о том, а о важности слаженной работы коллектива, в котором один считает так, другой эдак, и в результате достигается истина.

Так вот они с Кошкиным и Бимицем за без малого две недели работы достигли этой слаженности, так что расставаться будет по-настоящему жалко.

Напившись чаю, они отправились вершить правосудие.

Халатный Ордынцев оказался некрасивым, но дьявольски обаятельным мужиком. Вроде бы ничего особенного, худощавый, даже щуплый, лицо ассиметричное, нос – нечто среднее между шнобелем и рулем, а хочется смотреть и смотреть.

Интересный все-таки феномен – человеческая привлекательность. С красотой понятно, тут либо повезло, либо нет, но любят ведь не только людей с безупречными пропорциями лица и тела. Наоборот, красотой один раз восхитились и забыли, а какой-нибудь страшок притягивает, как магнитом. В чем тут секрет? Может быть, в увлеченности? Как ни стой на материалистических позициях, но, когда у человека есть интерес к жизни и работе, он с радостью трудится, преодолевает препятствия, глаза горят от азарта, вокруг него создается очень притягательное поле. Вспомнить хоть преподавателей в университете. На одних лекциях изнываешь от скуки, а на других хочешь немедленно посвятить жизнь изучению именно этого предмета, даже если объективно он невероятно занудный.

Ирина хоть и находилась при исполнении обязанностей судьи, каковое слово имеет общий род, но была все-таки женщиной, и своей первобытной женской сущностью понимала, что у Ордынцева не просто банальная привлекательность самца, а именно обаяние увлеченного и компетентного человека. И все же его обвиняют в халатности.

Подстерегало ее еще одно искушение: В. В. Ордынцева звали Владимиром Вениаминовичем, то есть имя, как у ее младшего сына, а отчество – как у мужа. И что в сумме? Врач, а круче них только летчики или подводники, сексапил, да еще и тезка… Вот как тут сохранять объективность, скажите на милость?

Подготовительную часть провели довольно быстро. Ирину немного смутило, что Ордынцев отказался от адвоката, но в данной ситуации это не так уж и глупо.

Даже самый дорогой адвокат вряд ли сможет вывернуть ситуацию в пользу подзащитного, ему остается только взывать к милосердию суда, мол, смотрите, я бедный, несчастный, весь перед вами, уповаю на вашу милость.

Однако, встав, чтобы произнести обвинительное заключение, Ирина заметила, что подсудимый держит под сиденьем потрепанный брезентовый рюкзак, когда-то буро-зеленый, а теперь выгоревший почти до белизны. Железные застежки проржавели, кожаные лямки потрескались… У нее на антресолях тоже лежит такой.

Собрался, значит, бедолага, в дальнюю дорогу, не верит в гуманность советского суда.

Ирина взглянула на часы. До обеда они, конечно, не успеют, но можно договориться с Кошкиным и Бимицем, которые уважают ее статус кормящей матери. Часам к трем закончить без перерыва, и домой до завтра. Все же эти поездки туда-обратно для кормления Володи сильно выматывают.

Приступили к допросу подсудимого. Ордынцев виновным себя не признал, заявил, что к смерти Красильниковой привела череда роковых совпадений.

– Во-первых, я не психиатр и не обучен влет определять, дружит человек с головой или уже нет, – усмехнулся он, – но дело даже не в моей компетенции, а в том, что я не пошел в обход не из лени, а потому, что приемник завалили пациентами. Пришлось выбирать, – Ордынцев развел руками, – ведь разорваться-то я не мог.

– По прибытии на место вы обязаны разобраться с обстановкой, – гаркнул Кошкин, – и расставить приоритеты.

– Что и было сделано, – подсудимый усмехнулся, – смотрите, тут у меня истекающий кровью пациент, требующий немедленной торакотомии, а там – отделение со стабильными известными больными, получающими назначенное лечение. И куда я пойду, сами-то как думаете?

– Я думаю только о том, что ваше разгильдяйство стоило человеку жизни.

– Знаете, товарищ, если бы у меня на столе помер нестабильный больной, меня бы тоже никто не понял. Тоже бы сидел я сейчас на этом же самом месте и объяснял, почему шарахался по больнице, а не работал в операционной.

– Товарищи, давайте послушаем, что скажет эксперт, – вмешалась Ирина.

– Что-что, – проворчал Ордынцев, – понятно что.

Кошкин поджал губы, и Ирине стало ясно, что в нем подсудимый союзника не обрел. Она покосилась на Бимица. Тот перехватил ее взгляд и тихонько поцокал языком, укоризненно кивая в сторону Кошкина. Похоже, тут диаметрально противоположное мнение, и до трех эти двое точно не договорятся, так что придется все-таки сгонять домой покормить Володю и вернуться в суд.

Ладно, пока постараемся не снижать темпа, а там видно будет.

Вызвали жену убийцы, расплывшуюся женщину средних лет с одутловатым лицом и маленькими злыми глазами. Выглядела она как ходячая аллегория беспросветной серости бытия и ничего ценного суду не сообщила, кроме набора слезоточивых штампов «мы ему жизнь доверили, а он…», «его родина выучила, а он…», «осталась я с детьми по его милости без кормильца».

«Без поильца, так точнее будет», – усмехнулась Ирина.

– Скажите, а в чем вы лично для себя видите ущерб от халатности Ордынцева? – вдруг прервал Кошкин поток жалобных излияний.

– Ну как же… Мой муж в психушке сидит потому, что этот ваш горе-врач за ним недоглядел.

– То есть вы считаете, что Ордынцев должен был с детства ходить за вашим мужем и вырывать у него из рук стакан?

Глодова подбоченилась:

– Ишь ты, думаете, мы люди простые, так можно издеваться? Учтите, я вам это так не оставлю!

«В чем в чем, а в этом можно на тебя положиться, – мрачно подумала Ирина, – не оставишь. Сегодня же сочинишь новую жалобу, ибо не тварь ты дрожащая, а право имеешь».

– Ваш муж совершил убийство, будучи больным, – продолжал Кошкин, – поэтому не понес никакого наказания. Он всего лишь получает необходимое ему лечение. В чем именно ущемлены ваши интересы, я не понимаю.

– Муж в психушке, это как по-вашему?

– Но он там не потому, что убил, а потому что болен, – произнес Кошкин спокойно, но с нажимом, – и развитие его болезни никак не связано с халатностью Ордынцева. Если дело дошло до белой горячки, значит, он довольно долго был пристрастен к алкоголю, и вы, как жена, сами могли бы принять соответствующие меры. Вы годами наблюдали, как муж спивается, ничего не делали, а доктор должен был все исправить за десять минут, так, что ли?

– Это что еще за суд такой? Сначала мне мужа довели до психушки, а теперь и меня дурой выставляете?

– Мы просто хотим разобраться, – Ирина через силу улыбнулась потерпевшей.

Ладно, пока эта страдалица сочинит новую жалобу, пока та дойдет до адресата, она уже вернется в декрет, где ее никакой поклеп не достанет.

Глодова еще немного повозмущалась бесчеловечными порядками в советском суде, где безвинно пострадавших людей выставляют дураками, и покинула свидетельское место.

Следующим выступал врач, дежуривший в тот день вместе с Ордынцевым, и отозвался он о своем коллеге довольно сдержанно. По его словам, Владимир Вениаминович всегда был неорганизованным, расхлябанным, и, хоть его постоянно назначали старшим в бригаде травматологов, он так и не научился грамотно распределять работу, всегда бегал, суетился и занимался не тем, чем нужно, а тем, чем хочется.

Вечерний обход – дело скучное и муторное, и всегда есть большой соблазн им манкировать, убедив себя и окружающих, что твое присутствие абсолютно необходимо на другом участке работы.

– Я в тот день был занят не меньше него, как вы понимаете, но выкроил время и сделал вечерний обход, – доктор гордо вздернул подбородок.

– Сделал или записал? – поинтересовался Бимиц.

– Что, простите?

– У меня сын – врач, так он всегда говорит: сделал – записал, а не сделал – дважды записал. Я так понял, что в тот день в приемнике творился просто ад кромешный.

– Ну да, обстановка напряженная создалась.

– И вы таки нашли время посмотреть больных? Или, может, вам просто повезло, что сошел с ума пациент, так сказать, соседней державы?

Доктор пожал плечами:

– Вы просто не знаете специфику нашей работы. Да, в тот день было несколько операций подряд, но для хирургов всегда между ними есть временное окно. Во-первых, ушивание раны можно поручить ассистенту, но даже если ты такой пурист старой школы, что все хочешь делать сам, все равно после последнего шва можешь покинуть операционную. Пока сестра накладывает повязку, пока больного выводят из наркоза, пока перекладывают, вывозят в реанимацию, сестра с санитаркой готовят операционную для следующего пациента, это тоже не за одну секунду делается… Новенького укладывают на стол, вводят в наркоз… Минимум пятнадцать минут у врача есть, чтобы подняться в отделение и пробежаться по палатам. Хотя бы к вновь поступившим наведаться.

Ирина внимательно посмотрела на подсудимого. Поймав ее взгляд, он только рукой махнул.

Пока врач покидал свидетельское место и приглашали следующего, Ирина пыталась представить себя на месте Ордынцева, и получалось не слишком хорошо. Все же разумно сделано, что воинские преступления судят трибуналы, а не обычные гражданские суды. И дело тут не в бюрократических тонкостях, не в пресловутой военной тайне, а в том, что нельзя судить человека, если ты сам не пережил ничего подобного его опыту. Ее собственная жизнь никогда не подвергалась риску, она не знает, что такое бой, и понятия не имеет, как сама повела бы себя на войне, поэтому у нее нет абсолютно никакого морального права судить дезертиров и предателей. А врачей? Да, она тоже, как и они, решает судьбу людей, но все же это другое. У нее всегда есть время на раздумье, и вышестоящие инстанции исправят ее ошибку, а доктора не располагают такой роскошью. Они должны принять решение здесь и сейчас, и если ошибутся, то ничего уже не исправить.

Свидетель утверждает, что Ордынцев мог посмотреть своих пациентов. Значит, долой сомнения, влепим ему годик колонии и с чистой совестью пойдем домой.

Вот, коллега говорит, что время было у него, какие еще вопросы… А если представить себя на месте Ордынцева? Пришла она себе такая на работу, попивает чаек с сушечками, и тут бац! Одно за другим внезапно три расстрельных дела, которые необходимо срочно рассмотреть и вынести приговор, потому что если она этого не сделает, то всех троих к концу рабочего дня расстреляют без всякого суда. Уже солдаты стоят во дворе с заряженными пистолетами. И вот она судит изо всех сил, а у нее по плану сегодня был еще расписан Вася Иванов с квартирной кражей. Что делать? Отложить разбирательство или рассмотреть Васино дело на ходу в коридоре за те несколько минут, пока в зале идет смена подсудимых?

В этих фантастических для судьи, но вполне реальных для врача обстоятельствах она бы точно выбрала отложить Васю, а короткую передышку использовала для восстановления сил.

На свидетельское место поднялся профессор Тарасюк, импозантный мужчина средних лет в превосходном костюме-тройке, явно шитом на заказ. Сидя в декрете, Ирина слегка отвыкла от вида таких холеных мужиков и теперь с восторгом разглядывала его галстук: жемчужно-серый, в тонкую малиновую полоску, настоящее произведение искусства. У профессора было крупной лепки значительное лицо, будто созданное для студийных черно-белых фотографий, которые украшают развороты учебников, серьезной научной литературы и красуются на стендах «История кафедры».

Рядом с ним и подсудимый, и предыдущий оратор, да и вообще все присутствующие выглядели довольно убого.

Хорошо поставленным лекторским голосом профессор сообщил, что Ордынцев – некомпетентный и невнимательный врач, и никакого оправдания ему нет и быть не может. Профессор, как эксперт, самым тщательным образом изучил истории болезни поступивших, операционный журнал, журнал поступления и готов со всей ответственностью заявить, что у Ордынцева не только было время выполнить свои обязанности, но его могло быть намного больше, потому что торакотомия была проведена без показаний.