Текст книги "Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»"

Автор книги: Мария Михайлова

Соавторы: Анна Мар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

И героини Мар берут себе в духовные наставники не служителей церкви. Они выбирают тех святых, чья исступленная вера и готовность страдать, мучиться и обретать блаженство в страдании оказываются им ближе. Бэля Госк отдает предпочтение Св. Маргарите-Марии Алякок, отвергая и книги Св. Терезы, «холодные, риторичные, местами даже жестокие», и «мистические диалоги Екатерины Сиенской», и строгие исповеди Св. Августина, и молитвы Рейсбрука Великолепного, при чтении которых «ум, теряясь в отвлеченностях, уставал, а сердце стыло» [43]43
  Там же. С. 126.


[Закрыть], и даже «кроткие страницы» Франциска Сальского, «нежные гимны» Марии Альфонса Лигури. Да, Бэле ближе всего святая, установившая культ Сердца Иисуса. Ее молитвослов заключает в себе тот «крик любви, восторга и боли», который доказывает «пламенность», но одновременно и нежность, и любовную покорность. И Бэля в самозабвении шепчет созданные этой святой молитвы: «Крест – это трон возлюбленных Иисуса. Боль, страдание – их сокровища. Я не могу просить ничего, кроме пылающей любви к моему Иисусу, любви страдающей. Ибо ведь нельзя любить без страдания <…> Все кресты драгоценны для сердца, возлюбившего Бога и жаждущего быть любимым.» [44]44
  Там же.


[Закрыть] И именно эта молитва, соединяющая крест, страдание, любовь, жертву, боль, экстаз, самоотречение, опровергает оскорбительные обвинения, раздававшиеся со страниц печатных изданий, по поводу того, что Анна Мар бесцеремонно присоединила к «грязным переживаниям»«слово, священное для всех христиан.» [45]45
  Астахов М.Ibid.


[Закрыть] В среде критиков даже раздавались голоса, предлагавшие Мар даже сменить ориентиры в католичестве: «Почему бы ей вместо Мари Алякок не вспомнить о Св. Доменике или Св. Бенуа?» – а то ведь в таком виде произведения писательницы не делают «чести католицизму», да и «католицизм, в котором она ищет пряной эротики, не пошел ей на пользу». [46]46
  Савинич Б.Ibid.


[Закрыть] Но ведь героиня Мар просит у Бога не страстного религиозного исступления (оно как раз у нее есть, и она, по-видимому, считает его эгоистичным, разрушительным, хотя и по-своему сладостным), а «любви крепкой. не устающей бороться, любви чистой, преданной бескорыстно, любви распятой, для которой нет выше радости, как страдать во имя возлюбленного.» [47]47
  Мар Анна. Идущие мимо. С. 54.


[Закрыть]

Но приведенные выше оценки религиозной взвинченности и экстатичности произведений Анны Мар имели под собой основание. Тема любви к католическому священнику, составившая сюжетную канву «Невозможного» и «Тебе Единому согрешила», действительно выглядела кощунственной. Но, как уже указывалось, писательница выступала в этих случаях исследовательницей, пытаясь распознать истинную природу этой преступной привязанности. Убедительнее и интереснее это у нее получилось в первой вещи, где ксендз Гануш не является конкретным мужским образом. Это скорее символ той женской устремленности к недоступному, к чистоте и целомудрию, которая не может быть удовлетворена в этом грешном мире, не может быть реализована в обычных жизненных условиях. Поэтому «невозможно» не соединение с ксендзом, а воплощение мечты о прекрасном и величественном. Вот как описывает автор это чувство. «Тереза любила чисто. Любила обоготворяя. Скорее молилась, чем любила. Смотрела, как на Распятье. Приближалась робко, по-детски. Было нечто бесконечно целомудренное, нежное, трогательное в ее чувстве. словно дыхание весеннего вечера, запах фиалок, слабый аромат ладана между страниц молитвенника». [48]48
  Мар Анна. Невозможное. М., 1917. С.7.


[Закрыть] Она хотела любить «беззаветно, молчаливо, покорно. Любить, ничего не ожидая взамен, кроме тоски, слез, во имя любимого. Любить без тени чувственности, без всякой надежды на взаимность и близость. Был для нее неназванным, таинственным, был томлением по чистоте, совершенству, дорогой к Богу.» (курсив наш – М. М.) [49]49
  Там же. С. 42.


[Закрыть] Может быть, здесь Мар очень близко подошла к определению и сущности женской религиозности и ее вечной потребности в любви. Может быть это и есть женское понимание любви – как дороги Богу? Но одновременно – это только одно из возможных пониманий исключительно сложного целого.

И уверения Терезы, что именно чистота и целомудрие влекут ее к Ганушу, очень напоминают самообман. Ведь в ее любви присутствуют та напряженность, страстность, требовательность, полоненность, за которыми могут скрываться и бездна, и грех, и искушение, и падение. Взор Анны Мар буквально прикован к тончайшей грани, отделяющей порок от добродетели (вспомним, что, по ее мнению, это ответственнейшие темы искусства). Она ни в чем не оправдывает и не защищает свою героиню. Недаром началом духовного краха Терезы становится момент. когда она понимает, что ничего не значила для Гануша, что никоим образом не выделял он ее среди других прихожанок. Что это? Извечная женская слабость? Потребность в руководстве? Желание раствориться в воле учителя, господина, повелителя? Или все же дьявольская гордыня, соблазн, искушение?

Мерцающую роковую грань переступает героиня романа «Тебе единому согрешила». Но, как совершенно справедливо заметил один из рецензентов, Мечка Беняш, занятая исключительно собой и своими переживаниями, не заметила «жуткой трагедии человека, силою любви нарушившего священный долг перед Богом» [50]50
  Журин А.Ibid.


[Закрыть], что действительно не лучшим образом аттестует ее. О ксендзе на протяжении всего романа мы узнаем только то, что Мечке он казался прекраснее всех, а его чувство к ней выражено всего в одной фразе: «У меня теперь нет ни веры, ни надежды, у меня только любовь к тебе, Мечка». На самом деле маловато для раскрытия такой важной и неразработанной в литературе темы, как нарушение целибата. Это дало основание критику «Свободного журнала» отметить, что «мистическая связь религиозного чувства с любовью» в романе «затронута схематично и поверхностно». [51]51
  Там же.


[Закрыть] И читателю остается только догадываться, что стоит за этим исступленным стремлением к близости со своим недоступным избранником, которую запечатлела на страницах романа Анна Мар. В критике, например, встречался такой ответ: желание ее героинь соблазнить служителей католического культа – это «безошибочный признак» одержимости, это прямое указание на «демонизм» с его жестокой эротической «черной мессой» [52]52
  Савинич Б.Ibid.


[Закрыть], и отмахнуться от такого предположение не так-то легко.

И все же посмеем утверждать, что не только страстно-страдальчески-эротическая любовь к Иисусу в духе Марии Алякок тревожит воображение героинь писательницы (и, несомненно, ее собственное), хотя в этом и заключаются ее достаточно самостоятельные художественные открытия, включающие ее прозу в поток европейской литературы этого времени. Но не меньшую потребность ее героини испытывают и в благодати, жалости, сочувствии. Полны благочестия и кроткого терпения слова молитвы, которые произносит Магда Волюшко:

«Святая Дева, среди славных дней твоих, не забывай земной печали.

Будь милостива к тем, кто борется с несчастиями и не перестает смачивать уста свои горечью жизни.

Сжалься над теми, которые любили и были разлучены.

Сжалься над одиночеством нашего сердца.

Сжалься над слабостью нашей веры.

Сжалься над предметами нашей нежности.

Сжалься над теми, кто плачет, кто молится, кто колеблется, даруй всем надежду и мир.» [53]53
  Мар Анна. Идущие мимо. С. 42.


[Закрыть]

Но нескоро обретает Магда вымаливаемое с таким смирением сочувствие. Ей приходится долго плутать впотьмах, утратить последние силы в борьбе с жестокостью окружающих, потерять способность молиться, мучаясь и изнывая, отдать себя на растерзание властелинам жизни. И постоянно, болезненно тоскует она о том, чего, кажется, лишилась навсегда, «о ежедневной мессе, о мистической сладости исповеди и причастия, о молитвах, особенно излюбленных, которые шептала после Sacrum corda, о медленных Ave…» [54]54
  Там же. С. 70.


[Закрыть]

Она вспоминает о том времени, когда заблудившись, она могла оказаться на другом конце города (ноги сами выводили), на коленях перед закрытой дверью костела, сквозь слезы едва различая надпись Deo omni potenti. И уже почти решившись на самоубийство, когда мысль о нем показалась «давно знакомой, выношенной, неизбежной» [55]55
  Там же. С. 85.


[Закрыть], а небо предстало пустым, бесцветным и мертвым, она вдруг вновь обретает способность обратиться к Святой Деве и верить, что Святая Дева отведет от нее мрачные мысли, вернет способность жить и сопротивляться.

«Магда сложила руки.

– Радуйся, Мария.

Страшная слабость и полудрема охватили ее.»

«… Благословенна ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус.»

Эти слова она не произносила так давно, так давно.

Они всколыхнули всю душу и застлали глаза еще большей дымкой.

Мар рисует (психологически очень точно) диалог между Богоматерью и Магдой, при котором дремлющее сознание девушки превращает ее в ребенка, эхом повторяющего слова взрослого. Таким образом возвращается заблудшая душа под сень Благословения.

«Непорочная Мария, похожая на девушку с голубым поясом, как всегда, в костеле молилась Всевышнему.

– Может быть, ты еще не совсем забыла Меня?

– Да, не забыла.

– Может быть, ты останешься жить ради Меня?

– Да, ради Тебя.

– И если я позову тебя, ты прийдешь?

– Да, если позовешь.» [56]56
  Там же. С. 86.


[Закрыть]

И еще однажды, в самый, может быть, жуткий момент своей жизни, когда, можно сказать, Магда готова продать свою душу Дьяволу, ступить на путь падшей женщины (грязный, подвыпивший, развратный Дерябин и есть тот Мефистофель, совращающий голодную Магду-Гретхен), она, еще недавно упивавшаяся своим падением, просившая Марию оставить ее такою, какою она стала, ибо уже сама ничего для себя не желает, вдруг неожиданно слышит поднимающиеся со дна души слова: «Радуйся, Мария, полная благодати… „И они, повторяющиеся и повторяемые ею словно в забытьи, выводят Магду из состояния опустошенности. „Она вспомнила все, что было с нею… Разве та любовь была любовь? И та вера была настоящей верой?

В который раз Непорочная приходила к ней на помощь? И до каких пор Магда будет искушать ее милосердие?

«Радуйся, Мария…» [57]57
  Там же. С. 96.


[Закрыть]

Разрешающим (может быть, излишне благостным) аккордом этого повествования становится заключительная сцена в костеле, когда Магда находит в себе силы доверительно и благоговейно опуститься на колени для исповеди и дать обет «свято исполнять все. что скажет ксендз.» [58]58
  Там же. С.98.


[Закрыть]

Как нам кажется, приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться в подлинности, а не надуманности или придуманности веры Анны Мар. Ее проникновение в таинства католицизма, приверженность этому культу свидетельствуют о серьезной приверженности к этой религии.

Но есть еще одно, даже более неоспоримое доказательство. Мы имеем в виду непонятно почему оставляемый всеми критиками без внимания, хотя на наш взгляд очень показательный, рассказ «Бог» из сборника «Идущие мимо». (Вообще, следует отметить, что рассказы Анны Мар, принципиально новаторские, вообще не заинтересовали критику. Может быть, потому, что они не были столь откровенны и более осторожно затрагивали волнующие темы? [59]59
  Более подробно о вкладе Анны Мар в жанровое и стилевое своеобразие русской прозы серебряного века см. вступительную статью М. В. Михайловой "Из «женской прозы» к публикации рассказов Анны Мар и Л. Зиновьевой-Аннибал// Лепта. 1996. N 35.


[Закрыть] Если подходить к прозе Анны Мар с убежденностью в ее автобиографизме, то он дает прямой ответ на вопрос, когда, как и почему произошло приобщении ее к католической религии. Кроме того, он демонстрирует широту диапазона писательницы, которой оказывались подвластны тайны не только женской, но и детской психологии.

Рассказ «Бог» повествует о девочке Люле, 7–8 лет, ее первом знакомстве с религией, столь не похожей на все то, что она знала раньше. Великолепное знание самочувствования ребенка, который «в семье родной» растет чужим и ненужным, позволяет судить о психологическом мастерстве Мар. Несколькими штрихами дан портрет вечно озабоченного, недовольного безденежьем отца, растерянной, вынужденной скрывать обступающую со всех сторон бедность матери. Все это передается через детское восприятие, детское сознание, выстраивающее совсем иные причинно-следственные связи, чем это принято у взрослых, создающее параллельный этому взрослому миру – свой. Но главное – очень верно раскрыт эмоциональный мир ребенка, способного бесконечно долго переживать увиденное, жить воображением, грезить, рисовать сказочные картины.

Мар рисует душу ребенка, необычайно чуткого к красоте. Вот маленькая Люля отказывается от прослушивания русских народных сказок и просит читать ей Андерсена, потому что он «красивее». Вот она разглядывает гравюру с изображением Марии Магдалины, о которой мама сказала, что она была «большая кокетка, одевалась в шелковые платья, пудрилась, как тетя Оля, и никого не слушалась», а потом «пришла к Христу, целовала его ноги и плакала перед Ним. На нее смотрели и смеялись.» Последнее обстоятельство просто потрясает девочку. Как? Целовать ноги, плакать и этим вызывать насмешки?!! Такая несправедливость просто не укладывается в детской головке, поведение Марии Магдалины кажется ей героическим…

Но еще большее потрясение вызывает у ребенка другая картина. На ней изображены мужчины в платьях со шлейфами, и оказывается, что у всех у них есть папа. Папа Римский. (Рассказ практически строится на семантическом «недоразумении»– омонимичности слова «папа»). И тут разыгрывается богатое воображение Люли, бытовое мешается с вычитанным из книг и просто выдуманным, не очень вразумительные объяснения матери о жизни Льва XIII в Ватикане обрастают подробностями. «О, этот папа. Папа, весь в белом, скользящий из комнату в комнату, по двору, или медленно гуляющий в саду, где растут апельсины. Конечно, дворец заколдован и весь оброс бурьяном. Конечно, если папа хочет выйти из сада, перед ним вырастает апельсинное дерево и злой карлик. Кто вытирает пыль во дворце, если в нем столько комнат?…» [60]60
  Мар Анна. Идущие мимо. С. 104.


[Закрыть]

Сердце Люли замирает от восторга, она сотрясается от рыданий, жалея одинокого Римского папу. И тут рождается мечта. «О, если бы Люле пробраться во Дворец папы! Она бы стирала пыль с полок, спала бы прямо на лестнице, ела одни апельсины и делала бы реверанс кардиналам». [61]61
  Там же.


[Закрыть] Она молит Магдалину явиться к папе и попросить его взять к себе Люлю, которая обещает быть послушной девочкой и честно служить ему.

Видение новой жизни становится навязчивым, повсюду преследует Люлю. При этом в ее детской головке царит сплошная путаница: Бог, Римский Папа, католический Бог. Кто из них главнее? Кто чей папа? Даме, у которой родители снимают квартиру, она объясняет это так: «Есть два Бога – наш Бог и католический… чужой, тот, у которого римский папа». И ей же она сообщает по секрету, что молится католическому Богу, потому что «их Бог лучше… красивее». [62]62
  Там же. С. 109.


[Закрыть] А оказавшись с заснеженном саду и услышав какие-то незнакомые звуки, она сразу же начинает надеяться, что сейчас появится Бог, и она извинится перед ним «за старые мамины калоши» и попросит Его, если Он, конечно, захочет сделать ей что-нибудь хорошее, проводить ее к «Католическому Богу или римскому папе… А, может быть, это и есть Католический Бог?» [63]63
  Там же.


[Закрыть]

Одинокому и заброшенному ребенку все время мерещится какая-то лучезарная и сказочная страна, куда хочется убежать из неосознанно ненавистного холодного отчего дома и там обрести наконец Папу, спокойного, красивого, рассудительного, которого можно будет обожать… Но Бог все время где-то прячется, «и невозможно было найти его. Папа тоже жил далеко… и не знал, что Люля ищет его.» [64]64
  Там же. С.110.


[Закрыть]

И самым страшным потрясением для девочки становится смерть Папы, вернее, известие о ней, которое приносит красивая дама, с которой Люля делилась сокровенным. Это потрясение тем большее, что уже наступило лето, и Люля уже почти договорилась с феями, которые обещали отправить ее к папе, – ведь всем известно, что феи летом делаются добрее…

Люля отказывается верить сообщению. Детское желание мира и гармонии подсказывает ей собственную версию случившемуся. «Она сморщила лоб и соображала. Папа римский умер… Значит дворец пуст? Значит, Люля никогда не увидит папу? А как же теперь будут кардиналы?

Люля покачала головой.

– Папа римский не умер. Он пошел к Католическому Богу советоваться о делах, – заявила она, – я думаю, он скоро вернется. [65]65
  Там же. С.112.


[Закрыть]

Как нам представляется, предельная достоверность рассказа, особенно точные подробности не позволяют сомневаться, что именно так произошло знакомства маленькой Анны с католицизмом, и именно в детстве покорила ее красота и величие католической религии. Позже это отзовется в признании Магды Волюшко: „Из всех христианских религий я нахожу католичество самой логичной и красивой! в нем есть и „таинственная сила“, и „мистическое очарование“. [66]66
  Там же. С. 23.


[Закрыть]

Католицизм был вовсе не случаен в биографии Анны Мар. Глубокое уважение к нему она испытывала еще и потому, что среди польских мужчин она нашла того, чье отношение к женщине соответствовало ее представлению об идеале. Это был Генрих Сенкевич, чью мечту о женщине она назвала „мечтой католического романтика“. Писатель был, по ее мнению, „пламенным защитником женщин“, подчеркивал ее достоинства и сделал все, чтобы другие научились ее уважать. В статье, посвященной его кончине, Мар проанализировала три „пленительных женских образа“, созданных им, – Анели, Марины, Эвники. Она подчеркнула, что они „цельны, гармоничны, активны, свободны“, искренни в желаниях, мыслях, поведении, „религиозны, трудолюбивы“, чтут долг, умеют не желать невозможного, не создают вымышленных драм, „редко жалуются“ и „редко плачут“. [67]67
  Мар Анна. Польские женщины // Журнал для женщин. 1917. N 2. С. 8.


[Закрыть] Как помним, такая женщина являлась идеалом и самой писательницы.

Мар и сама попробовала, возможно, стараясь опираться на художественные заветы Сенкевича, набросать облик польской женщины. Она использовала исторические факты, но весьма вольно их перетолковала. В carte postale „Мария Валевская“ она реконструирует возможную ситуацию, которая могла предшествовать сближению Валевской с Наполеоном. Автор пытается понять. что могло толкнуть гордую польку в объятия императора. И, надо признать, что она создает версию, по-своему очень убедительную (но абсолютно отличную от реальности), а самое главное полностью отвечающую законам той действительности, по которым движется действие в ее произведениях.

„Мария Валевская“ это два монолога, обращенных друг к другу. Хотя окружающая обстановка не описывается, но их построение и содержание позволяет читателю догадаться, что происходят они на балу, что времени мало, говорящих могут подслушать, поэтому речь прерывиста, слова произносятся шопотом… Один монолог принадлежит наставнику и опекуну Марии. Он рисует перед ней открывающиеся после решительного шага перспективы, он взывает к ее патриотизму. Но на самом деле им движут исключительно корыстные побуждения, трезвый расчет. Другой – ответ Марии, которая провидит свою судьбу (и, как свидетельствуют известные исторические факты, – ошибается, что, впрочем, для автора не является существенным!). „Когда я умру и когда об императоре начнут писать целые тома, мои соотечественники скажут, что я покрыла позором польских женщин и что в моем имени – Мария Валевская – есть двусмысленность. О, да, я согласна с Вами, брат мой, согласна, что это тогда уже не побеспокоит меня, а духовник мой даст мне отпущение грехов… Но еще до моей смерти я останусь одинокой, позабытой или вспоминаемой с брезгливостью.“ [68]68
  Мар Анна. Кровь и кольца. М., 1916. С. 97.


[Закрыть] И она принимает свой жребий покорно, жертвенно, но с достоинством и внутренним самообладанием.

И все же Мар проинтерпретировала известный исторический факт под углом зрения извечного женского подчинения, принимаемого добровольно, часто со сладостным отречением от самой себя. Можно сказать, что здесь она как бы реализовала напутствие Сенкевича, который, как она утверждала, завещал женщине „любовь как цель, покорность как средство, долг как защиту и религию как опору“, обещав ей в награду за выполнение этих требований счастье, которое принесет ей мужчина, осознавший наконец, что и он свое счастье может найти только „среди любящих женщин“. [69]69
  Мар Анна. Польские женщины. С 9.


[Закрыть]

Но в последнем романе А. Мар – „Женщина на кресте“ – проскальзывают и языческие ноты. Здесь символический смысл описаний природы бросается в глаза. Языческая пышность окружающего мира возникает каждый раз, когда мы видим героиню на прогулке. „Дорога, по которой шла Алина, вела между двумя рядами старых акаций. Глубокие канавы наполнились травой, ромашками, незабудками, колокольчиками и лютиками. Развалившийся плетень скрылся под густой сеткой темно-синих и лиловых вьюнков. /…/ Великолепные, блестящие ужи, чуть-чуть шевеля головкой и язычком, грелись на лопухах. При шорохе /…/ шагов они соскальзывали в траву и исчезали, задевая былинки. Хотелось взять в руки чудесных, ярко-зеленых ящериц, до того они выглядели нарядными и милыми. Маленькие птички порхали, щебетали, дрались и любили друг друга в кустарниках“. [70]70
  Мар Анна. Женщина на кресте. М., 1918. С. 53. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием в скобках страницы.


[Закрыть]

Причем несомненно усиление эротической концентрированности этих картин. Если первое описание сада подчеркнуто нейтрально: „Правая сторона ушла под абрикосы, сливы, вишни, яблоки; на левой – росли акации, кусты шиповника, сирени, жасмина и бесчисленное количество роз. Аллея из молодых подрезанных туй одним концом упиралась в дом, а другим – в группу старых каштанов. Там стояла каменная скамья и каменный круглый стол“ (С. 9), – то дальнейшее „знакомство“ с ним нацелено на создание визуальных образов определенного плана. Они уже очевидно чувственны, содержат эротический подтекст: „Маленькие площадки засеяли крупными анютиными глазками, словно вырезанными из черного бархата с неожиданно голубо-золотым глазком посередине. Эти хрупкие драгоценности, упавшие с неба, были приколоты к земле на коротеньких стебельках, как бы неотделимы от нее. Вокруг них выросли и качались нарциссы, белые, душистые звезды, такие нежные, что казалось, они должны были завять при первом колебании ветра. И когда Алина вдохнула их пряный, сладкий, чуть-чуть удушливый запах, она ощутила трепет, дрожь ожидания, волнение, как перед объятием“ (С. 51). И идиллический пейзаж, который возникает в романе лишь однажды как намек на возможность иных – мягких, человечных – отношений между Алиной и ее возлюбленным – „Ах, какой это был чудесный осенний день – прозрачный, теплый, тихий, весь продушенный нежным запахом влажной земли, гниющих листьев, не то сухих плодов, не то каких-то других, исключительно осенних растений. Они увидели совсем зеленую птицу, медленно перелетавшую с дерево на дерево, словно заблудившуюся из сказочной страны. Они увидели снова молодого орла, низко-низко кружившегося и высматривающего добычу. Они повстречали пару ослят, бродящих между кустарниками /…/“ – завершается эпизодом, призванным вернуть героиню к действительности, пробудить от радужного сна. В конце прогулки Алина и Генрих Шемиот „натолкнулись на крестьянина, несшего две огромные рыбы /…/ Когда, запыхавшийся и потный, он вынул их, чтобы показать Шемиоту, рыбы еще вздрагивали. Они были великолепны, отливая на солнце перламутром, словно выточенные из серебра с чернью, с алыми жабрами. Восхищенная Алина засмеялась. Потом ей стало жутко видеть эти вздрагивания, судороги, пляску в воздухе, и она с грустью подумала, что сама она очень похожа на рыбу, задыхающуюся в руках Шемиота“ (С. 121).

Роман „Женщина на кресте“ был уже не просто автобиографической прозой, родом интимного дневника. Читатель его должен был воспринять как манифест, программное заявление, обнажающее суть женского начала в представлении писательницы. И на самом деле, на первый взгляд, весь роман – подтверждение тезиса о мазохистской природе женского естества. Ведь теперь героиню не влечет традиционный путь религиозного страстотерпства. Она убеждена, что „монашеский подвиг… так же печален, как и труден“. В монастыре „женщина оторвана от жизни, обречена на бездетность и аскетизм, брошена на отвлеченность, где ей часто пусто и холодно и не на что опереться“. В конце концов, размышляет Алина, „не всех влечет Сиенская и не всем понятен язык Терезы. В монастыре женщина не принадлежит себе. Это еще полбеды, но она не принадлежит никому в отдельности – это уже несчастье“ (С.2).

Но при этом воображение героини возбуждает мысль, что в „монастыре наказывают“, и только это способно примирить ее с монастырской жизнью. Тогда она начинает мечтать о пребывании в обители, „ужасаясь, трепеща и вместе с тем наслаждаясь своим страхом“ (С.17). Одновременно героиня, богатая, обеспеченная, изысканная, прекрасно образованная женщина, мечтает о том, чтобы возлюбленный сек ее розгами, и, можно сказать, вымаливает это как величайшую награду. От этого она также получает утонченное наслаждение. Впрочем как и он, наблюдая ее слезы и унижение. И в итоге она, отдав своему возлюбленному, Генриху Шемиоту, все свое состояние, идет к нему в услужение, замещая умер шую экономку-рабыню Клару, ранее, видимо, проделавшую тот же путь.

В повествовании очевидна эстетизация мазохистских переживаний. Героине важна не просто доставляемая возлюбленным боль, но и обстановка в которой происходит истязание. „Ах, она с закрытыми глазами видела хрустальную вазу с двумя ручками по бокам и плоским, словно срезанным горлышком. На ней два белых матовых медальона, где золотые монограммы Шемиота перевиты фиалками. Она наполнит ее водой и опустит туда розги, краснея и волнуясь. Они не очень длинны, жестки, матовы. Потом они станут гибкими и свежими. Они так больно будут жалить ее тело“ (С. 142). И прячет она розги „среди вуалей, страусовых перьев, кружев, отрезков шифона“ (С.137). Важно отметить, что, рисуя сладострастные картины, возникающие в воображении Алины, писательница создает совершенно иной временной план, чем тот, в котором протекает реальное действие сюжета. Время явно замедляется, становится тягучим, обволакивающим, напоминает патоку, в которую с готовностью погружается и… тонет героиня.

Понятно, что, можно сказать, откровенное смакование того, что с общепринятой точки зрения является перверзиями, было воспринято как вызов общественной морали, как ложь и поклеп, возведенный писательницей на представителей обоих полов. Она, как могла, защищалась, говоря в свое оправдание, что получает множество писем „от женщин умных, тонких, интеллигентных“, которые клялись ей, „что все они – Алины и что их возлюбленные говорят – «словами Шемиота». «Я пугаюсь, – писала она критику Е. Колтановской, – того количества Генрихов, которые приходят ко мне и говорят: „Ваш Шемиот мало жесток“. [71]71
  ИРЛИ. Ф.629. Ед. хр. 25. Л. 8.


[Закрыть] Но на страницах романа „Женщина на кресте“ жестокость неотделима от любви. И писательница настойчиво напоминает, что Шемиот… „любил ее (Алину – М. М.) больше всего на свете“ (С.137), правда, эта любовь с особой силой вспыхивала тогда, когда он наблюдал за ее приготовлениями к наказанию. И „взрыв нежности и любви“ (С.137) улетучивался, как только наказание заканчивалось.

Безусловно, главное, что потрясает читателя романа, – это непреодолимая тяга героини к получению уже не душевной, а физической боли. Вернее, душевные терзания – это приправа, аккомпанемент к главному событию.

Но несомненно также и то, что писательница, тщательно исследуя генезис „странного“ пристрастия своей героини, обнаруживала его источник в условиях воспитания и окружения. А это подталкивает читателя в сторону размышлений не о врожденных склонностях, а о привитых навыках. Стоит вспомнить в связи с этим бессердечие матери Алины, у которой для дочери находились только слова: „Вы здесь, Алина? Кто пустил вас ко мне?“ (С. 25). И при этом взгляд ее тускнел и становился презрительным. Единственное, на что могла рассчитывать дочь, – это чтение вместе с матерью „большой книги без картинок“. (И это демонстрирует, как точна в передаче деталей Мар: книга „без картинок“ в восприятии ребенка означает бесконечную скуку.) Не менее показательны и методы воспитания приставленной к Алине англичанки мисс Уиттон, которая предпочитала сечение розгами всем другим способам воздействия. Недаром Алина в представляющейся ей сцене наказания видит себя „маленькой и ничтожной, рабой и ребенком, любовницей и сестрой“. Она словно репетирует эту сцену, „задыхаясь от волнения, улыбаясь блаженно, страдальчески и бессмысленно, с пылающей головой, губами, закрытыми глазами, в позе разложенной перед наказанием девочки (выделено мною – М. М.; С.143).

Но еще более страшным становится обвинение костелу, провоцирующему и благословляющему женскую приниженность, обвинение, которое раньше было немыслимо в устах Анна Мар, беспрекословно уверовавшей в правду католичества! Это обвинение между строк ясно прочитывается в сцене исповеди, на которую все-таки решилась Алина Рушиц (хотя и кается она, как не преминула сообщить писательница, «с увлечением» (С.131), а идя в костел, опускает «густую вуаль, как перед свиданием» (С.130). Но все же это не повод к тому, чтобы, «разглядывая эту молодую изящную женщину, нежно пахнущую вербеной, красиво закутанную в дорогие меха», «задыхаться от ненависти», «от бешенства… проглатывать слова, произнося оскорбительные прозвища», «язвить, браниться, насмехаться, выплескивать в ее лицо ее же признания, подчеркнутые, утроенно-безобразные» (С. 131), как это делает ксендз. По сути он во всем оправдывает мучителя Алины, считая даже, что он недостаточно изобретателен в своих пытках, и благословляет его на подобные «деяния»: «Да, да, всех распутниц нужно сечь, гнать, унижать, выставлять к позорному столбу, обрекать на голодную смерть, заточение, вечный позор…»«Благодари Бога», обращается он к Алине, «за розги от соблазнителя… Проси, жди их, В любви вместо сладости, позорного пира плоти, вместо роскоши чувств ты нашла унижение, слезы, позор, боль. Терпи, смиряйся, кайся… Ползай на коленях перед своим соблазнителем… Не смей вытереть плевков с лица… Ты сама гналась за ним… Ты совратила его, искусила и сама бесстыдно влезла в его кровать. Я требую, чтобы ты снова попросила у него розог… снова… что? Тридцать, сорок розог… до крови, до потери сознания… (Выделено мною. – М. М.;С. 131–132).

Так становится очевидным, что на страже садистических интересов мужчины стоит авторитет церкви, свято почитаемый в свою очередь обществом и самой Анной Мар, что церковь сама склонна во всем и всегда винить женщину и оправдывать мужчину. Недаром ксендз убежден в справедливости своей „расправы“ над прихожанкой и уверен, что действовал в соответствии со словом Божиим. „Эта распутница еще не совсем во власти Сатаны… Милосердие Бога бесконечно“ (С. 132), – думает он. Поэтому можно сделать вывод, что вопрос о причинах склонности женщины к истязаниям остается в произведениях писательницы открытым и не столь однозначно решаемым, как это принято думать.

Когда-то Мар написала, что в устах женщины декартовское Cogito ergo sum звучит как Amo ergo sum и пыталась своим творчеством доказать эту выношенную ею истину. Эту явно антифеминисткую тенденцию ее собственного существования и ее художественного мира угадал критик С. Глаголь, написавший о ее героинях, что „перед вами пройдут образы этого загадочного существа“ – женщины – „которому, конечно, ничего не принесут все завоевания суфражисток, которому нужно нечто гораздо более простое, но и еще труднее достижимое: понимание ее мужчиной и его любовь ко всей той мучительной смятенности, которая царит в ее душе“. [72]72
  См. Столичная молва. 1914. 17 февраля.


[Закрыть]