355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Михайлова » Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum» » Текст книги (страница 1)
Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 22:18

Текст книги "Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»"


Автор книги: Мария Михайлова


Соавторы: Анна Мар

Жанр:

   

Критика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Михайлова М. В
Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: "Cogito ergo sum" – "Amo ergo sum"

20 марта в нескольких московских газетах появились заметки следующего содержания: «В 9 часов утра в гостинице „Лувр и Мадрид“ в номере 33 по Тверской ул. обнаружена отравившаяся два дня тому назад приехавшая из Петербурга известная писательница Анна Мар. Она найдена на диване – около нее стоял стакан с остатками цианистого калия. Покойная никаких записок не оставила». Только в нескольких из этих сообщений были перечислены книги, созданные писательницей. В остальных ее имя упоминалось так, будто оно было у всех на слуху. (Настоящее имя писательницы – Анна Яковлевна Леншина, урожденная Бровар; 1887–1917).

Но, собственно, так оно и было. Анна Мар в последние годы жизни пользовалась широкой популярностью. Ее последний роман «Женщина на кресте», сразу же экранизированный под названием «Оскорбленная Венера» (кстати, по сценариям Анны Мар было поставлено около десяти «лент», она явилась одной из первых сценаристок в России, чьи сценарии даже печатались как самостоятельные произведения!), только в 1918 году 3-им изданием смог выйти без купюр. Но и тогда при своем появлении он имел грандиозный успех: был раскуплен за 10 дней, получил более 50 критических отзывов. Однако этот успех был скандальным, почти все рецензии были отрицательными. И, как писала сама Мар в одном из частных писем, после его выхода ее перестали принимать в некоторых домах.

Но критики и пуристы ополчились не на художественные недостатки романа. Почти никто из них не отказал писательнице в одаренности, отмечалась даже напряженная экспрессия ее стиля, изящество и нервность языка ее произведений. Но крайнее возмущение вызвала «острота и пряность» [1]1
  Савинич Б. Анна Мар. Женщина на кресте // Утро России. 1916. 9 июля. N 190.


[Закрыть]
сюжета, в котором основную роль играли садистические и мазохистские эпизоды, элементы лесбийской любви. Но негодование вызвали не столько сами темы (в русской литературе уже существовали «Крылья» М. Кузмина и «Тридцать три урода» Л. Зиновьевой-Аннибал, затрагивавшие гомосексуальные мотивы), сколько то, что их подняла женщина, поведшая разговор с «неженской последовательностью». [2]2
  Там же


[Закрыть]
Возможно, что если бы о садизме и мазохизме писал мужчина (а западная литература знает много таких примеров, не только де Сад и Захер-Мазох, но и – более близкий по времени к описываемым событиям – Октав Мирбо, чей «Сад пыток» был широко известен в России в начале века), отзывы были бы более мягкими и ни о каких «вершинах бесстыдства» (а именно так называлась одна из статей)[3]3
  Астахов М. Вершины бесстыдства // Московские ведомости. 1916. 14 июля.


[Закрыть]
речи бы не шло. Это была та самая беспощадная «мужская критика», преследование и травлю со стороны которой в качестве одной из причин трагической смерти Анны Мар назвала известная поэтесса Любовь Столица в статье, посвященной памяти безвременно ушедшей. [4]4
  См. Женское дело. 1917. N 6–7.


[Закрыть]

Действительно, во многих статьях, написанных мужчинами, на все лады перепевалась мысль о писательницах, «лишенных даже примитивного чувства стыда» [5]5
  См. Астахов М. Ibid.


[Закрыть]
(вспомним, что за несколько лет до этого даже такой чуткий критик, как Андрей Белый, осудил Л. Зиновьеву-Аннибал, взявшуюся за рискованную тему; его поддержала З. Гиппиус, также выступавшая от мужского имени – Антон Крайний), состязающихся в стряпне «грязных романов». Было пущено в ход поэтом и критиком Ал. Вознесенским и поддержано другими утверждение о «вненравственности женских писаний» [6]6
  См. ссылку на это высказывание в ст. Homo Novus (под этим псевдонимом выступал известный театровед и театральный деятель А. Кугель) // Театр и искусство. 1916. N 30. С. 606.


[Закрыть]
вообще. (Здесь явно слышатся отголоски теории О. Вейнингера о том, что женщина «не дорастает» до духовного состояния, оставаясь на ступени «душевной» жизни, а нравственность – это, конечно, же проявление духовности). При этом в применении к Мар определения «патологическая эротика» [7]7
  См.: Гизетти А. // Ежемесячный журнал. 1916. N 5. С. 310.


[Закрыть]
, «психопатологический роман» [8]8
  См.: Фортунатов Л. // Журнал журналов. 1916. N 24. С. 4


[Закрыть]
еще оказывались самыми мягкими.

Однако, следует признать, что из-под пера писательницы вышел столь неожиданный роман, что появление его насторожило даже такую поклонницу ее таланта, внимательно следившую за его развитием, как Е. Колтоновская, которая тоже обратила внимание на «излишнюю откровенность интимных сцен» [9]9
  Колтоновская Е. Анна Мар. Женщина на кресте // Речь. 1916. 20 июня.


[Закрыть]
. Она даже сочла, что в последнем романе нет прежних достоинств автора – непосредственности, свежести, искренности; их место заступили «развязность» тона, «претенциозность» и «нарочитость» в трактовке сложной и трагической проблематики. Она даже заподозрила, что это сделано специально, чтобы подразнить моралистов.

Действительно, можно согласиться, что в романе «Женщина на кресте» (название навеяно известной картиной Фелисьена Ропса, изображение которой и украсило обложку первых изданий книги) писательница проводит свою излюбленную мысль о вечной устремленности женщины к страданию с излишней дидактичностью. Героиня романа Алина Рушиц мечтает о том, чтобы любимый ею мужчина Генрих Шемиот сек ее розгами. Она от этого получает величайшее наслаждение, как, впрочем, и он наблюдая ее слезы и унижение. Но, может быть, трагичность ситуации заключается как раз в том, что это единственный случай в произведениях Анны Мар, когда мужчина и женщина находят взаимопонимание, когда они вступают в «диалог», хотят слушать и услышать друг друга…

В последние годы жизни убежденность в существовании исконного женского мазохизма стало idee-fix писательницы. В частности, об этом писал близко знавший ее Ю. Волин, заявивший, что он наблюдал, как накануне смерти она почувствовала себя призванной сеять «новую правду», заключавшуюся в том, что мазохизм не есть сексуальная патология, а самая сущность некоторых людей (в большинстве своем женщин), что будто бы «есть чуть ли не „партия“, и она ее… руководительница». [10]10
  Волин Ю. Когда тонут корабли // Журнал журналов. 1917. N 12. С. 9. (Названием своей статьи Волин выбрал название последней пьесы Анны Мар, которую должна была быть поставлена в Малом театре в Москве и которая показалась очень небезынтересной А. Блоку.)


[Закрыть]
Он же признавался, что, пока Анна Мар «не мудрствуя лукаво, не задаваясь задачами проповедничества <…> писала о себе, об ищущей страдания и униженной женщине – это было интересно, занимательно, своеобразно, ново», но как только она обрела новый «смысл жизни», появилась «какая-то новая для нее манера говорить „всеми словами“, не женственная и так не идущая к ней». [11]11
  Там же.


[Закрыть]
В приведенной цитате примечательно стремление критика-мужчины задать «женской прозе» определенные рамки «женственности», «допустить» определенную типологию женских характеров (подавленность, униженность, страдальчество). Характерно, что не принимается именно «смысловая» наполненность прозы Анны Мар, которая, может быть, не всегда удачно претворялась в ее последних вещах. Во всяком случае о стремлении к философской аллегоричности, афористичности мысли свидетельствует даже название последнего ее (неосуществленного) замысла – пьесы «Истина, которая лжет».

О неуверенности Анны Мар в том, что мазохизм является природным женским качеством (хотя, например, профессор Л. Писаржевская, написавшая об ней одну из интереснейших статей, на основании собственных врачебных и социальных наблюдений утверждала, что одной из весомых причин распространения и неискоренимости проституции является склонность женщин к мазохизму, и находила подтверждение своим выводам в творчестве писательницы) свидетельствует ее статья «Польские женщины». [12]12
  Мар Анна. Польские женщины // Журнал для женщин. 1917. N 2. С. 8–9.


[Закрыть]
В ней Мар как о характерном национальном качестве польки говорит о ее «гордости перед мужчинами», ненависти к рабству, нежелании «утонченной муки покорности». Об этих чертах она говорит с восхищением и уважением и приводит в пример героинь произведений Генриха Сенкевича, как женщин, во многом воплотивших этот идеал.

Думается, что в наблюдениях Ю. Волина сквозит мужская непримиримость, не желающая согласиться с тем, что женщина берет на себя смелость судить о вещах, издавна являющихся негласной прерогативой мужского круга. Ведь позиция Анны Мар по этому вопросу была, насколько можно судить по ее творчеству, была принципиальной. Уже после ее смерти в печати появилось последнее, что вышло из-под ее пера: статья о скульпторе Юлии Свирской, носящая выразительный подзаголовок «о женском творчестве». [13]13
  Мар Анна. Юлия Свирская (о женском творчестве) // Журнал журналов. 1917. N 12. С. 9–10. (Есть сведения, что этой женщине она отписала права на свои произведения. К сожалению, ни произведений этого автора, ни архива Анны Мар в С-Петербурге обнаружить пока не удалось.)


[Закрыть]
Помимо очень интересных, хотя и спорных, мыслей о специфике женского творчество («женщина всегда талантливее в жизни, чем в искусстве», так как в жизни она поминутно творит, а в искусстве подражает, постоянно помня о впечатлении, которое производит: отсюда и «развязный тон» [14]14
  Там же. С. 9.


[Закрыть]
, и кокетство, и ложь в конечном итоге), в ней содержатся и размышления о границах допустимого в искусстве, о значении для художника сободы и раскованности при обращении к «рискованным» сюжетам. (Любопытно совпадение мыслей Анны Мар с мыслями И. Бунина, высказанными по тому же поводу почти 25 лет спустя в новелле «Генрих» из цикла «Темные аллеи».)

Мар утверждает, что садизм и мазохизм – слова, получающие вульгарный значение, только когда они произносятся обывателем. На самом деле – это «две силы, самые страшные силы человеческого духа <…> И все, что ведет к разгадке, углублению, толкованию, выяснению этих сил, пора также признать ценным, <…> насущно-важным. О здоровом (возьмем на мгновение это дикое слово), обычном человеке может рассказать самый ничтожный художник. Даже ремесленник создаст нечто, нужное обывателю. Порок, грех, уклонения, помешательство (ибо с точки зрения обывателя мазохизм тоже помешательство) требуют для анализа исключительного ума и… гибкого таланта». [15]15
  Там же. С. 9–10.


[Закрыть]
Впрочем, столь же «рискованной» признавала она и тему «добродетели», которая в искусстве всегда нуждается в «острой приправе». Таким «соусом» в искусстве является «гений», который и о «скучном» может рассказать так, что это вызовет восхищение.

Таким образом можно утверждать, что писательница претендовала на философское осмысление той проблематики, которая ее рецензентами была воспринята как чистейшая порнография. Можно указать, пожалуй, на единственный абзац в многочисленных рецензиях, где был угадан исследовательский пафос Анны Мар. Она, писал рецензент, «изучает потребность любящей души – неважно мужской или женской – подчиняться воле любимого, „необходимость (выделено мною – М. М.) переносить все исходящие отсюда страдания, умышленно или неумышленно причиняемые“. [16]16
  Савинич Б. Ibid.


[Закрыть]

Мнила ли себя Анна Мар писательницей, обладающей и умом, и талантом, считала ли возможной для женщины такую комбинацию? Во всяком случае в глубоко почитаемой ею Ю. Свирской она обнаружила и „женскую интуицию“ и „мужскую логику мыслей“. [17]17
  Мар Анна. Юдия Свирская. // Журнал Журналов. 19017. N 12. С. 10.


[Закрыть]
Как видим, сама она мыслила еще в категориях „мужской“ культуры, говорила на языке закрепленных в этом мире представлений, и даже все-таки превалирующее в ее творчестве стремление к изображению выбирающей страдание женщины тоже можно интерпретировать как следование „ролевому поведению“ в предложенном этим миром „сценарии“. И для себя она, скорее всего подсознательно, выбирала образцы среди созданий мужской культуры. Так, роман „Женщина на кресте“ был не только навеян мотивами Ф. Ропса, но и ему посвящен. Он поразил воображение Мар, как и воображение ее современников, изощренной связью религиозности и эротизма. Часто ее произведения, особенно в оригинальном, придуманном ею самой жанре cartes postales, предварялись эпиграфами из Бодлера, Катулла, Г. Джеймса, П. Луиса. Но при их чтении в сознании критиков в памяти настойчиво возникало еще одно имя – С. Пшибышевский, с которым чаще всего связывали манеру ее письма – „нейтральную, оголенную, свободную от подлежащих“. [18]18
  Книжник (И. Ветров) // Московская газета. 1912. 13 февраля.


[Закрыть]
Хотя сама писательница буквально открещивалась от его влияния, в письме к Е. Колтоновской, (впервые указавшей на определенную близость писателей), написав, что даже его самый знаменитый роман „Homo sapiens“ не смогла дочитать до конца. Впрочем, здесь можно засомневаться в искренности Мар: она столь глубоко была погружена в польскую культуру, что вряд ли могла пройти мимо наиболее известного польского писателя тех дней. Скорее, в ней говорило желание во что бы то ни стало оставаться самою собой, быть ни на кого не похожей (даже вопреки очевидности!).

Впрочем, были критики, которые противопоставляли Мар Пшибышевскому, но опять же скорее с целью принизить ее: по сравнению с извращенностью Мар, писал А. Гизетти, „Пшибышевский чист, как агнец, и непорочен, как <…> классик“. [19]19
  Гизетти А. Ibid.


[Закрыть]
И по мнению известного театрального критика А. Кугеля, Пшибышевского при обращении к темам греха, искупления, полового безумия и экстаза оправдывает всепоглощающий пафос Эроса. Кроме того задачей писателя было „стремление возвеличить страсть как таковую“ вне зависимости от ее носителя, что также, по мысли критика, благородно. Но даже талантливому польскому модернисту приходится пускать „в ход <…> риторику и ницшеанскую психологию, чтобы примирить наше сознание с возможностью <…> чудовищной аномалии“ [20]20
  Homo Novus. Ibid.


[Закрыть]
(Кугель имел в виду описание любви брата к сестре). У Мар же, утверждает Кугель, полностью отсутствует эротический пафос как эстетическая категория, необходимая для раскрытия силы страсти. На особую „эротическую рассудочность“ писательницы обращали внимание и другие критики. Может быть, этим объясняется взаимный интерес друг к другу – ее и Брюсова, – творчество которого тоже отмечено „рассудочным эротизмом“. (Кстати, его особенно остро поразило самоубийство Мар, и он откликнулся на него в своем стихотворном дневнике 1917 года. [21]21
  Стихи опубликованы: Литературное наследство. Т.85. М., 1975.


[Закрыть]

Помимо „сексуальных вольностей“, которые позволяла себе Мар, критиков возмущало то, что действие всех ее произведений разворачивается в Польше. Некоторые даже патетически восклицали по поводу ее произведений, писавшихся в период первой мировой войны: „Как это теперь, когда сама Польша реально распята на кресте войны, могла Анна Мар, как будто родная Польше по крови, заслонить этот крест родины „крестом“ патологической эротики!“ [22]22
  Гизетти А. Ibid.


[Закрыть]
В этом восклицании стоит особо обратить внимание на слова „как будто родная Польше по крови“. Очевидно, польский колорит в произведениях писательницы был настолько силен, что заставлял думать о ее польском происхождении. А один из проницательных критиков в связи с этим, очевидно намекая на „плохой“ русский язык автора, заметил, что повесть „Тебе единому согрешила“ (1915) кажется переводом с польского. [23]23
  См. Сигурд (Ходасевич В.)


[Закрыть]
Но „польский колорит“ произведениях Мар не сводился к couleur local, что в свою очередь тоже вызывало недовольство критики. По этому поводу один из них раздраженно заметил: если „польские имена <…> заменить другими, а ксендзов назвать аббатами или пасторами, то впечатление останется то же“, т. к. писательница дает вообще быт, присущий „европейской буржуазии средней руки“. [24]24
  Журин А. // Свободный журнал. 1915. N 6. С. 120.


[Закрыть]
Но Мар не ставила перед собой задачу воссоздавать национальный польский колорит, ее цель, к которой мы еще вернемся, заключалась в другом. Она выбрала Польшу местом действия своих произведений совсем по иной – религиозно-психологической – причине.

Никакого реального отношения к Польше она не имела. Как уже указывалось она была дочерью обрусевшего француза Бровара (известного художника-пейзажиста, действительного члена Академии Художеств). Псевдоним ее был взят, по одной версии, из пьесы Г. Гауптмана „Одинокие“, где имя Анны Мар носила русская девушка, по другой, на которой настаивала сама писательница, он напоминал о Маре – индийском духе Зла в буддизме. Но тем не менее в центре ее повествования всегда находится одна и та же героиня – „привлекательная женщина, душевно одинокая, католически религиозная, чувственно взволнованная, социально непристроенная“. [25]25
  Горнфельд А. // Русское богатство. 1917. N 8-10. С. 319.


[Закрыть]

Естественно напрашивается вопрос: „Что ей Польша? Зачем? Носит ли ее увлечение этой страной экзотический характер или имеет глубинный смысл?“ Ответ на этот вопрос попытался дать в статье, опубликованной уже после смерти писательницы, Ю. Волин. Согласно его предположению, именно неутолимая потребность в страдании заставила ее обратиться к католичеству. Ей это было нужно, чтобы превратить комнату в монастырскую келью, спать на жестком ложе, а на вопросы, куда делись сделанные ей подарки – дорогие цветы, книги – отвечать: „Отнесла в костел“. Он проинтерпретировал весь ее жизненный путь, как цепь страданий, зачастую нелепых, сочиненных, но бесконечно искренно переживаемых. Он уверял читателя, что подношения костелу совершались для того, чтобы потом „страдать, страдать, страдать, чисто физически“, голодать, испытывать нужду и всем рассказывать о своих испытаниях. На наш взгляд, это очень произвольное и даже навязываемая Анне Мар модель поведения. Судя по сдержанности и достоинству, с которой ее героини переживают выпадающие на их долю страдания, такое демонстративное поведение, такое взывание к сочувствию ей не было свойственно. Тем более, что имеются и другие свидетельства. Так, близкая ее знакомая профессор медицины Л. Писаржевская, у которой гостила Мар за несколько месяцев перед самоубийством, говорила о ней, как о действительно сломленной жизненными испытаниями женщине (она в 16 лет ушла из дому, начала зарабатывать публикациями в газетах и в 1906 году уже имела выпущенную в Харькове книгу – „Миниатюры“), возможно, прибегающей для успокоения к наркотикам. Во всяком случае сохранившаяся переписка Анны Мар свидетельствует о ее поразительном одиночестве: немного найдется писателей, весь архив которых заключается в переписке… с критиками. У нее на всем свете нет ни одной родной души, и она пишет тем, кого может заинтересовать хотя бы объективно, кто не должен оставаться к ней равнодушным по… долгу службы. В этих же письмах звучит постоянный мотив трудного для женщины обретения своего места в писательской среде, сложностей с публикациями и одиночества, одиночества, одиночества. И в ее религиозных переживаниях – реальных – не было ни тени экзальтации. О своей жизни она писала сухо и буднично: „Я пишу, читаю, служу лектрессой, хожу в свой костел <…>“ [26]26
  ИРЛИ. Письмо А. Измайлову.


[Закрыть]

Но вернемся к интерпретации ее поведения и творчества, предложенной Волиным. Он также считал, что, поскольку в женском сознании высшим проявлением страдания является отвергнутая, безнадежная любовь, то Мар создает в своей жизни ситуацию, при которой ответное чувство – преступно. Такою является любовь к католическому священнику, она стала неистощимым источником трагедии „деятельным самоистязанием“. Она, православная, переходит в католичество, делается религиозной фанатичкой (возможно, это обстоятельство помогло в какой-то степени преодолеть трудности, сопряженные с захоронением самоубийцы; во всяком случае известно, что сначала отказывались рыть могилу, совершать религиозный обряд, но в конце концов Мар все-таки была похоронена в польской части Московского немецкого (Введенского) кладбища [27]27
  В настоящее время могила утеряна, но в кладбищенской книге учета захоронений имеется отметка об участке, где находилась ее могила.


[Закрыть]
, начинает писать только о Польше, польках, ксендзах и… любви. Она „несет крест „отвергнутой любви“<…> изображает трагедию любви к давшему обет безбрачия служителю церкви. И сама льнет к источнику своего страдания, добивается почти публичных оскорблений“, буквально „утопает в блаженстве страдания“. „Ищущая страдания истеричка нашла выход“ [28]28
  Волин Ю.Ibid.


[Закрыть]
– таков суровый диагноз критика-мужчины. При этом Волин так и не проясняет, была ли „история с ксендзом“ «разыграна» в реальности или понадобилась писательнице как наиболее выразительный способ проведения излюбленной идеи. Во всяком случае нигде больше никаких упоминаний о безответной любви к ксендзу мы не встретили, только в статье Л. Писаржевской содержится глухой намек, что какая-то несчастная любовь все же была и что она явилась одной из причин, побудивших Мар принять роковое решение. Но вряд ли это был ксендз, иначе автор статьи нашла бы способ намекнуть и на это обстоятельство.

Однако многое говорит и «за» точку зрения Ю. Волина. Чтение произведений Мар оставляет уверенность: «Это дневник, она пишет о себе». Ведь все четыре ее крупные вещи – повести «Невозможное» (1909) и «Идущие мимо» (1913), романы «Тебе Единому согрешила» и «Женщина на кресте» – так или иначе, повторяясь в чем-то даже сюжетно, варьируют единый психологический и эмоциональный пласт. Она всегда повествовала о судьбе «одинокой и затерянной в жизни женщины», скорбела об ее «ищущей тепла и участия душе»[29]29
  Книжник (И. Ветров). Ibid.


[Закрыть]
, наиболее полно проявляющейся лишь в одной сфере любовной. Недаром самым любимым ее псалмом был 142 псалом Давида. Недаром на одном из венков на ее похоронах была лента с надписью «Другу несчастных женщин», напоминавшая о том, что в течение нескольких лет в «Журнале для женщин» она от имени Принцессы Грезы давала советы отчаявшимся, опустившимся, потерявшим себя и волю к жизни подругам. Она, кстати, упоминала о поддержке, оказанной ей именно читательницами романа «Женщина на кресте», говорила, что получила множество писем от женщин, потрясенных его правдивостью, и мужчин, утверждавших, что его герой недостаточно жесток. Показательно, что всего за месяц до рокового шага она, желая в свою очередь поддержать своих читательниц, писала, что «самоубийство не выход даже в самом безнадежном положении». [30]30
  Журнал для женщин. 1917. N 2. С.13.


[Закрыть]

Казалось бы, тот узор для своих писаний, который она наметила, мог быть вышиваем по любой канве. Но нет, везде была только Польша, даже в ее кинодрамах, которые не предполагали конкретизации обстановки, она упорно давала своим героям и героиням польские имена. И в ее романах действуют Бэля Госк, Тереза Кшевицкая, Магда Валюшко, Мечка Беняш. Вот те героини, в которых вселяется душа Анны Мар. И это, на наш взгляд, несомненная мистификация, позволяющая по-своему спрятаться, оградиться от этого маскулинного мира, забыть о своей истинной национальной принадлежности, придумать себе биографию, судьбу, окружение, но оставить в неприкосновенности свои чувства и переживания, которые и осмелиться «подать» в обнаженном виде. Неслучайно, именно в это самое время в русской поэзии появляется прекрасная таинственная испанка Черубина де Габриак, подменившая собой некрасивую прихрамывающую Елизавету Дмитриеву, стихи которой никто не хотел замечать и слушать – в отличие от стихов ее двойника. (Правда, следует помнить. что эта мистификация была подстроена мужчиной – поэтом Максимилианом Волошиным, но мужчиной с явно «женской» душой. [31]31
  На это, в частности, указывают многие воспоминания о поэте. А в рассказе К. Тренева «Любовь Бориса Николаевича»(1913) вообще довольно иронически показана известная коктебельская пара – толстый мужчина, одетый в ярко-красную рубаху до пят, с волосами до плеч, напоминающий женщину (Волошин), и коротко остриженная старуху в белой поддевке и широких шароварах, заправленных в ботфорты (его мать – Пра), которые поутру уходили в горы: он молиться солнцу, она – делать гимнастику.


[Закрыть]
Так и у Мар: бегство от себя настоящей – в себя придуманную, такую же несчастную, но уже «защищенную» множеством новых внешних атрибутов, а потому и более независимую.

И главное, что смогла передать через своих героинь Анна Мар, – это ощущение возвышенно-экзальтированной религиозной атмосферы католичества. «Знакомая, странная томительная тоска по чему-то лучшему, несбыточному, неземному жгла сердце Терезы. Взгляд медленно скользил по предметам. <…> Ах, как она любила костел, любила пение псалмов, однообразное, покорно-тоскливое, словно кто-то рыдал под сводами, врался к небу и бился здесь на земле в безысходном отчаянии. Любила немые притворы, лики святых, колебания свечей, клубы ладана. Любила умирающие цветы на алтарях, матовый блеск кадильниц, мелодию органа. Любила всю эту таинственную. мистическую обстановку костела, заставляющую так неустанно, так пылко грезить о Боге.» [32]32
  Мар Анна. Невозможное. М., 1917. С.22.


[Закрыть]
Приведенный отрывок раскрывает глубоко внутренне, интимное постижение святости Божественного места, того, чем оно одаряет душу страждущих. Но это раскрытие именно внутренних переживаний. А вот в последующем описании присутствует уже и взгляд писателя, пытливого и внимательного, чуткого к деталям, приметливого к трепетному дыханию жизни. Известно, что, помимо костелов в Москве и Петербурге, Анна Мар была в Белостоке, Риме, Швейцарии. где тоже посещала католические храмы. И эти, уже вполне конкретные впечатления ложились на бумагу. «Охватило ароматом ладана, цветов, старых материй, влажным, особым запахом церкви. Кое-где темнели фигуры старух из богадельни, низко склоненные над молитвенниками. Смел пыль сакристиан, потом снимал покрывало с главного алтаря, поправлял свечи. В полуоткрытую дверь ризницы виднелись мальчики, уже одетые для службы, шушукались и тихонько шалили. Каждый шорох, шаги. кашель, громкое слово молитвы, треск в партах и конфессионале звучали глухо, удвоенно и не сразу таяли в куполе. Казалось, до начала богослужения костел говорил. Среди зеленых пальм белел главный алтарь. Видно было, как склонялись извне ветки к цветным стеклам и царапали скользкую поверхность, рвались внутрь. Сумерки прокрались в притворы, ползли выше, затушевывали углы и лики святых. [33]33
  Там же.


[Закрыть]

Эпизод пребывания героини Анны Мар в костеле всегда является по замыслу автора или важнейшим этапом ее внутренней жизни или даже кульминацией всего произведения в целом. Так, в повести «Лампады незажженные» (1915) рассказывается о невостребованности этим маскулиноцентристским миром лучших качеств женского естества. (К слову, героиня этого произведения, Бэля Госк – писательница и писательница не слишком яркого дарования – со всеми вытекающими отсюда последствиями: сомнения, творческие муки, неудачи постоянные ее спутники, – что может быть, кстати, расценено и как вариант авторской самокритики.) В итоге Бэля оказывается без вины виноватой (она стала невольной причиной самоубийства своего тщеславного, подозрительного, самовлюбленного и эгоистичного мужа). Лучшие минуты жизни, переживаемые ею, – это посещение костела Св. Терезы в Вильно, ее молитва, обращенная к Остробрамской Богоматери. Поражает та высота переживаний, которая открывается героине перед Образом Божьей Матери, та просветленная духовность, которая нисходит на нее, и в то же время детскость, непосредственность и простота ее чувств.

«Образ Марии Пречистой был еще задернут.

Хризантемы, розы, сирень, какие-то другие цветы нежно белели между свечами и матовым серебром. На ковер ступенек кто-то положил скромное пожертвование – воск и шерсть.

Пришел ксендз, и орган запел вместе с народом „Kyrie eleison“.

Занавески, первая из белой парчи и вторая из прозрачного бисера, отдернуты, Дева Мария, простая и чудесная, понятная и далекая, Дева Мария.

У Бэли хлынули слезы.

„Как Мария прекрасна.“

У нее тонкое, смуглое лицо на нежно удлиненной шее с полузакрытыми египетскими глазами, Дымка печали, недоуменна. Детский. сжатый, целомудренный рот, грустный, но без скорбной складки. Может быть, это Мария, узревшая уже сады рая? Может быть, это Мария, уже отдохнувшая от мук земной жизни?

Бэля подумала, что одна из изумительных черт Ее изумительного лица – теплый живой румянец. Чудилось, будто он разгорелся во время литании и побледнел к концу.

Говорят, Ее видит каждый Такою, Какою хочет видеть. Говорят, Ее лицо бывает радостным, скорбным, утешающим, гневным, мягким и суровым.»

Разговор верующей женщины с Богоматерью, который происходит далее, лучше, чем многие страницы подробнейшего психологического анализа, характеризует ее душевное смятение, ее растерянность перед жизнью и обстоятельствами, ее покорность и доверие к доброте Всемогущей.

«Бэле она показалась кротко-удивленной. недоумевающей. Словно она хотела сказать:

– Я немного не понимаю тебя.

И это „немного“ произнести извиняясь.» [34]34
  Мар Анна. Идущие мимо. М., 1913. С. 128.


[Закрыть]

Интересную трактовку роман «Идущие мимо» (1913) получил в статье А. Горнфельда, который глубоко вскрыл его любовный пласт. Он обратил внимание на центростремительный сюжет романа, в котором вокруг героини обитают «идущие мимо» мужчины, «чуждые глубине ее душевной жизни, равнодушные, далекие и сытые». И совершенно неважно какие они по характерам: недостижимый Леон Боржек, ласково-снисходительный Павел Спешнев, беспечно-заигрывающий Леви, цинично-развязный журналист, равнодушно-властный доктор Желтых, грубо-требовательный муж, влюбленный в другую, ничего не замечающий Давид Нейман. Все они, заинтересованные и безразличные, причиняют ей только душевную боль. А она без устали ищет «души, опоры, любви, смысла, хлеба» [35]35
  Горнфельд А. Ibid.


[Закрыть]
, но остается одинокой и несчастной.

Но роман имеет, на наш взгляд, и религиозно-философский пласт. Его можно прочесть и как историю воскресенья гибнущей души. Его героиня Магда Волюшко, скромная, трудолюбивая, мечущаяся, внешне напоминающая прелестных женщин с картин художника Котарбинского (худенькое личико с громадными черными глазами и тонкое, как стебелек, тело; но это одновременно и автопортрет: как замечали современники «большие, ясные, детские глаза» Анны Мар были «всегда грустны» [36]36
  Некролог // Южный край. 1917. 23 марта.


[Закрыть]
проходит труднейший путь от Богооставленности к обретению Бога. Лейтмотивом ее образа становится видение Мадонны, вернее, того Ее изображения, которое неизменно восторгает и поражает Магду.

«Мадонна, похожая на девочку, с голубым поясом <…> без ребенка, такая тонкая, хрупкая, с радостной, нежной улыбкой, с бесконечным доверием в глазах», «скорее удивленная, чем смущенная, Она смотрит на Архангела со смелостью невинности <…>[37]37
  Мар Анна. Идущие мимо. С. 15.


[Закрыть]
. В Ней Магда всегда открывает то, что больше всего ценит в людях. И в трудные минуты жизни, когда от Магды требуется напряжение всех душевных сил, она мысленно обращается к этой Мадонне-девочке за советом и помощью.

Героини Мар жаждут прямого, непосредственного общения с Богом. Им, как это ни кощунственно звучит, не нужны посредники. Поэтому нельзя прочитывать произведения писательницы как иллюстрацию пропаганды ортодоксального католичества. Ее ксендзы чаще всего не в состоянии разобраться в душевном состоянии героинь, они – люди этого, «мужского» мира и мыслят его категориями. Они, если и догадываются о терзающих тех муках, то скорее досадливо отгоняют мысли о страдании, а не ищут пути его облегчения. Им легче бросить запутавшейся женщине: «Вы – неверующая» или «Вы плохо молитесь», – чем помочь разобраться в себе и окружающем. Таков ксендз Войцех, венчавший Магду и теперь уговаривающий ее вернуться покинутому мужу, жить, как «тысячи честных, милых, простых женщин, спокойно и удовлетворенно <…>» [38]38
  Там же. С.29.


[Закрыть]
(Думается, что такие слова не раз приходилось слышать и самой Мар, тоже рано вышедшей замуж и в 17 лет оставившей мужа, чтобы жить самостоятельным трудом, который не всегда обеспечивал даже пропитания: может быть, поэтому так убедительны описанные в романе «Идущие мимо» муки голода, которые постоянно преследуют Магду.) Как довольно насмешливо замечает автор, ксендз Войцех Урбанович всегда находил жизнь прекрасной, в его глазах светилось наивное довольство: еще бы! – он переводил «какое-то чудесное, глубокомысленное, немецкое сочинение, ему недавно прислали не менее чудесные религиозные гравюры из Меца и обещали отпустить на конгресс богословов.» [39]39
  Там же. С. 24.


[Закрыть]
И его диагноз «болезни» Магды ничем не отличается от банального суждения обывателя: «Искоса поглядел на ее бледное, замкнутое, страдающее лицо. Она просто влюблена, подумал он наивно.» [40]40
  Там же. С. 28.


[Закрыть]

Как видим, «диагноз» самой Анны Мар свидетельствует о другом – не только о том, что «мужской» и «женский» миры говорят на разных языках, но и то, что мужчины предпочитают говорить с женщинами о «посюстороннем», не допуская и мысли о существовании у них более таинственных и глубоких переживаний. И поэтому ксендз Войцех бессилен вернуть Магде «простую, ясную, без исступлений тоски и боли» [41]41
  Там же. С. 27.


[Закрыть]
религиозность, как и тот ксендз в Боцянах, к которому неожиданно для самой себя Бэля Госк обратилась со словами укора: «Вы – счастливы, вы обручены с церковью и ничего для себя не хотите», – на что он произносит безутешное: «Ксендзы – только люди.» [42]42
  Там же. С. 123.


[Закрыть]


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю