Текст книги "Индустриальные новеллы"

Автор книги: Мария Верниковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Индустриальные новеллы

От автора

В январе 1952 года Магнитка отмечала двадцатилетие металлургического комбината. Днем на заводской площади был митинг. А вечером металлурги, сбросившие с плеч спецовки, в праздничном, приподнятом настроении пришли на торжественный вечер в театр. Здесь их приветствовали люди, которых знала, уважала вся страна.

– У нас выросли замечательные кадры металлургов, – говорил Министр черной металлургии Иван Теводросович Тевосян. – Особенность кадров Магнитки в их непрерывном движении вперед. Велика любовь каждого к своему заводу. В ваших устах гордо звучит слово «магнитогорец».

В короткой речи министра развертывался план на ближайшее пятилетие завода. План, который потом был успешно осуществлен.

Слегка сутулясь, подошел к краю сцены академик Иван Павлович Бардин. Он минуту молча смотрел в зал.

– Я говорю от имени старой гвардии металлургов, – тихо начал он. – От имени тех, у кого жизнь связана была с протяжным заводским гудком. Я помню, как к заводским воротам дети приносили в узелках обед своим отцам. Однажды я спросил маленькую девочку: «Где работает твой папка?» – «На заводе». – «А что там делают?» – «Там гудит гудок…» Если спросить ваших детей, что такое завод, они ответят по-другому. Теперь завод – это первоклассный металл. Это творчество людей. Ваш комбинат впитал всю новейшую технику, и вы ею прекрасно владеете.

Разные люди слушали старого академика. Но каждый из них ощущал свою причастность к магнитогорскому трудовому подвигу.

Более двадцати лет моя жизнь проходила рядом с теми, кто создавал завод, кто возвеличивал имя магнитогорца. Корреспондентская судьба чаще всего сводила меня с этими людьми в цехах металлургического комбината. Порой, как пламя костра, вспыхивают в памяти те или иные события заводской жизни, свидетельницей которых и мне довелось быть. Словно отблеск огненной плавки, они освещают жизнь моих героев.

Не знаю, удастся ли короткими новеллами передать представление о тех, кто своим вдохновенным трудом внес значительную долю в сокровищницу насыщенной свершениями истории социалистической индустрии. Но хочется, чтоб читатель полюбил этих людей, таких разных и вместе с тем схожих своей «магнитогорской биографией».

Биография огневой машины

Почтальон Вера Дьяконова поправила на плече ремень сумки, привычно вошла под свод третьего блюминга и направилась вдоль длинного прокатного стана. Мимо с грохотом проносились раскаленные слитки, только что выскользнувшие из объятий обжимных валков. В лицо девушки ударил яркий свет, как луч прожектора из темноты. Вера задержалась у перил, долго смотрела, как слиток, выйдя из клети, попадал в жаркую струю кислорода. Вспыхивало пламя и слиток горел, как бревно, в вихре пожара. Но металл не дерево, он не сгорал. Поверхность слитка только плавилась на точно рассчитанные сантиметры – те сантиметры, где затаился дефект металла. Проходила секунда, и слиток, облизанный со всех сторон пламенем, уходил к причалу – складу готовой продукции.

Оторвав взгляд от огненного прилива и отлива, девушка пошла к операторскому домику, установленному на длинных железных сваях. Она уверенно поднялась по узким ступенькам наверх и в дверях встретилась с невысоким средних лет человеком в спецовке, с простым крестьянским лицом.

– Это вам, Иван Иванович.

Вера протянула ему толстый пакет с сургучной печатью.

Иван Иванович Алфеев бегло посмотрел на конверт и сунул его в карман спецовки.

– Как у вас тут красиво, – сказала Вера, спускаясь с лестницы и показывая в сторону огненных вспышек.

Иван Иванович посмотрел ей вслед и сдержанно улыбнулся. «Ее восторгает внешний эффект, – подумал он, – а красота-то совсем в другом. Но понять это может только тот, кто знает, где начинается и где кончается металл». Он мог бы прочесть почтальону лекцию, рассказать, как в огромном железном организме завода все части его могучего тела действуют взаимосвязанно. По железным артериям беспрерывно течет желтый, с золотистым отливом металл. На разных этапах он называется по-разному: чугун, сталь, и только на выходе – в прокатных цехах кровь металла застывает, твердеет в слитках. Многотонные валки раскатывают их, как тесто, растягивают в полосы, листы.

Алфеев с огорчением смотрел, как Вера, не задерживаясь, уходила из цеха. Он мог бы ей рассказать, как еще несколько лет назад не эта вот машина, а тысячи человеческих рук зачищали пороки металла. Это были и его руки – вырубщика Ивана Ивановича Алфеева. Пневматическим молотком он вырубал в металле зазубрины, плены, заусеницы. Героями считали тех, кто за смену наждачным резаком вырубал десятки тонн металла. К концу смены у героев гудели ноги, ломило плечи, и они слабо проявляли интерес к тому, что их портреты вывешивали на видном месте. Бухгалтеры и экономисты завода хватались за голову: шестьдесят процентов стоимости тонны металла падало на вырубку!

День и ночь звенели на участке вырубки краны, росли штабеля горячего металла: его надо было охладить перед обработкой. Время прокатного цикла увеличивалось, повышался расход топлива. Человеческие руки разрывали цепь производственного потока.

Между тем, зарубежная литература туманно сообщала о каких-то огневых агрегатах, действующих на американских металлургических заводах. Но конструкция их держалась в строгом секрете.

В пятидесятых годах выпустили зачистную машину уралмашевцы и доставили ее в Магнитогорск. Установили. Однако сложная механическая часть агрегата не поддавалась настройке. Промучились две недели, а желаемого результата не получили. Заготовки застревали, зачистка велась прерывисто. В конце концов, машину загнали на склад.

Если б Вера Дьяконова проявила любопытство, она бы узнала, что человек с лицом крестьянина и тяжелыми руками молотобойца, которому она почти каждый день приносит заказные письма и пакеты, стал одним из создателей новой огнезачистки. Всю войну он вырубал и раскраивал раскаленные броневые листы для танков, а потом его назначили бригадиром автогенных работ.

Алфеев зачастил на склад. Он обхаживал уралмашевскую машину, как ребенок невиданную игрушку. Большими огрубелыми пальцами ощупывал каждую деталь. Он хотел найти ошибку конструкторов и не заметил, как сам стал что-то налаживать, настраивать. Его выспрашивали, зачем он это делает? Он смотрел на свои измазанные маслом руки и медленно говорил, что такой уж у него характер: все испробовать своими руками. Он не решался признаться вслух, что ему не дает покоя эта машина даже во сне.

Трудно сказать, долго ли бы еще жил со своей затаенной мыслью бригадир автогенщиков, если бы не приехал на завод научный сотрудник Челябинского научно-исследовательского института черной металлургии Артур Львович Дайкер. Ученый заинтересовался рассказом Алфеева о машине. Его и самого давно волновала проблема механизации одного из сложных и тяжелых участков прокатного производства. Дайкер принадлежал к той категории ученых, которых влекут не отвлеченные идеи, а практические задачи сегодняшнего дня. И вот ученый и рабочий вместе засели за чертежи. Они набросали эскизы отдельных узлов, а когда дошли до автогенной части, то тут Иван Иванович удивил Дайкера своеобразным подходом к решению задачи.

Еще не было в этих первых чертежных набросках ни точности, ни масштаба, но в них можно было уловить, понять логику и душу машины. Пока на бумаге их огневая машина приобретала зримые очертания, но они уже видели ее отличие от уралмашевской. Она была легче, подвижней, устойчивей.

Настал день, когда Дайкер и Алфеев от бумаги перешли к металлу. Они вытачивали детали, собирали резаки, советуясь, а иногда и споря друг с другом. Знания ученого и опыт рабочего сплавились в одно чудесное ощущение творчества. Через некоторое время оба появились в кабинете главного инженера завода А. Д. Филатова и развернули на столе уже новые отработанные чертежи. Главный инженер проявил живой интерес к чертежам и предложил, не откладывая, приступить к работе.

Директор ММК А. Д. Филатов (слева) и начальник огнезачистки И. И. Алфеев.

Это была трудная работа. Ведь та первая машина, застрявшая на складе, создавалась на специальном заводе, а они свою собирали по винтику, по валику в мало приспособленных цеховых мастерских.

Шли месяцы, они складывались в годы, а Дайкер и Алфеев все сутулились в цехе над узлами будущего своего детища. Однажды, склонившись над деталью, Алфеев что-то приваривал. В светлых волосах запутались хлопья окалины. Мимо проходил его давний однокашник по вырубке. Остановился, прищурил глаза в усмешке:

– Зачем стараешься? В Америке такие машины-то работают много лет.

– Да, работают, – распрямился Иван Иванович. – А что, американцы с тобой поделились опытом? Да было бы тебе известно, в Америке нет такого мощного блюминга, как наш, магнитогорский. И потом, сможет ли американская машина действовать в одном ритме высокой скорости с нашим блюмингом…

Когда машина засверкала собранными узлами, в цехе заговорили: «Это руки Алфеева, а голова Дайкера». Иван Иванович посмеивался: пусть говорят. Он-то знает, что ни один чертеж не принимался без его поправок. Да, руки у него были в ссадинах, на ладонях – мозоли. Но ведь он по профессии автогенщик, а автогенная часть – главная в огнезачистке, и тут его слово много значило.

Безобидные усмешки ничего не стоили в сравнении с тем, что подстраивала жизнь энтузиастам огневой машины. С помощью главного механика завода Якова Александровича Щукина сделали блоки машины из нержавеющей стали. Год делали, но когда запустили в работу, они сгорели. Алфеев и Дайкер проявили железное терпенье. Они не отступили, не опустили рук. После нескольких лабораторных опытов решили делать блоки из мягкой стали. Но их постигла опять неудача. Тогда выбрали латунь. Но где ее достать? Щукин разослал гонцов в другие города. А Дайкер и Алфеев тем временем составили рецепт специального сплава. С помощью того же Щукина удалось получить сплав в чугунолитейном цехе. И снова несколько месяцев ушло на блоки, но теперь они уже не горели.

В это время в Челябинске в научно-исследовательском институте под руководством другого ученого А. Ф. Зиновьева были изготовлены резаки и сделан лабораторный стенд для испытания. После испытания создателям машины отвели «пятачок» под крышей действующего третьего блюминга. Рядом скрежетали валки, рольганги, воздух вибрировал от горячего металла, но Алфеев и Дайкер не замечали этого. Они включали и испытывали в различных режимах готовые узлы агрегата.

В июне шестьдесят четвертого года магнитогорская огневая машина зачистила первый слиток. Но она капризничала, почти как уралмашевская.

Надо было отрегулировать все ее части в работе. А для этого оператор должен был на какое-то время сбить скорость прокатки. На это руководство цеха не шло.

– Твоя машина сорвет нам план, – заявил Алфееву начальник блюминга.

Огневая оставалась все еще «машиной Алфеева»… Иван Иванович стоял один, лицом к лицу с операторами, вальцовщиками, инженерами цеха и настойчиво повторял: «Давайте попробуем. Она пойдет. Она обязательно пойдет». На него смотрели, как на чудака: если у уралмашевцев не вышло, разве у него получится? Однажды Алфеев не выдержал насмешки и схватил оператора за ворот спецовки. Кто-то перехватил его руку и увел с поста.

Главный инженер комбината Андрей Дмитриевич Филатов, узнав об этом, проявил решительность. Он издал приказ: если стоит «машина Алфеева» – останавливайте блюминг. Больше того, Филатов приехал в цех и подтвердил свой приказ громовой речью против тех, кто будет препятствовать новаторам.

И машина пошла. Она за двадцать семь минут вылизывала огнем четырнадцать метров заготовки. Двести пар рук вырубщиков расстались с пневматическими молотками. Производительность труда на зачистке возросла с четырех тонн до семнадцати на человека. Обработка одной тонны заготовок стала в десять раз дешевле ручной.

Через три месяца огневая с лихвой окупила свою стоимость. Она дала возможность увеличить выпуск качественных – конструкционных, спокойных, низколегированных марок стали почти в два раза. Не будь машины, понадобилось бы для отделки заготовок увеличить штат вырубщиков на шестьсот человек.

С тех пор почтальон Вера Дьяконова и зачастила в цех. На рабочий стол Алфеева каждый день ложились пачки писем. Со всех металлургических заводов страны запрашивали о магнитогорской новинке.

Это была первая в стране промышленная универсальная огнезачистная машина. Иван Иванович Алфеев, Артур Львович Дайкер и их добровольные помощники получили авторские свидетельства.

Когда в областной газете появился рассказ о магнитогорской зачистке, в редакции раздался телефонный звонок. Звонил один из ведущих конструкторов Уралмаша. Он утверждал, что магнитогорцы изобрели велосипед, заимствовали уралмашевскую идею, вместо того чтобы работать на их, уралмашевской, машине. Вскоре на завод прибыла комиссия. Иван Иванович был спокоен.

– Пускай проверяют, – говорил он. – Жизнь уже рассудила, какой машине жить в цехе.

Комиссия тщательно исследовала обе и пришла к выводу, что у машины, изготовленной на Уралмаше, «…блоки висят консольно и сбиваются. Она плохо следит за поверхностью металла. Зажимает металл, недопустима по технике безопасности». А «машина Алфеева» зачищала уже миллионную тонну стали…

Через год магнитогорская машина экспонировалась на ВДНХ и удостоилась Диплома первой степени. Отмечены были медалями и те, кто ее создал.

В то время, когда Вера принесла Алфееву еще один пакет, машина отсчитывала свой годовой рабочий стаж. Она работала в одном ритме с блюмингом, и Алфеев жил этим ритмом. Это был ритм его сердца, его существа.

Вечером у себя в конторке, похожей на слесарную мастерскую, Иван Иванович распечатал пакет. На этот раз письмо пришло из Череповца. Прокатчики просили Ивана Ивановича ответить на ряд вопросов. Они уже были в Магнитогорске, увезли чертежи, теперь сооружали такой же механизм у себя и просили кое-что уточнить. Алфеев, не откладывая, сел писать.

А потом Алфеева стали снова видеть склоненным над чертежной доской. Он разрабатывал узлы новой машины. Ведь та, первая, зачищала только квадратные полосы, и Алфеев с Дайкером загорелись идеей механизировать зачистку слябок. Если на первой было восемь резаков, то на второй они планировали поставить четырнадцать.

И снова, увлеченные своим делом, они не замечали смены суток. С пуска первой машины прошел год с небольшим, и в цехе подключили вторую. За пульт управления сел бывший вырубщик Юрий Александрович Горных. Утром Алфеев поднялся на пульт, раскрыл сменный журнал и в радостном волнении прочитал первую запись: «По работе машины и газопровода замечаний нет. Горных».

22 февраля 1969 года была установлена третья машина огневой зачистки. На этот раз на втором блюминге. В четырнадцать часов тридцать минут она зачистила первый слиток. А через двадцать четыре часа был подписан приказ А. Д. Филатова, ставшего директором завода, о переводе большой группы вырубщиков в новый, только что построенный цех. Профессия вырубщика на заводе отживала свой век.

Юрий Александрович Горных, закончивший к этому времени одиннадцать классов вечерней школы, был назначен машинистом-инструктором.

С пуском третьей МОЗ в штатное расписание заводоуправления ввели новую должность – заместителя главного прокатчика по огневой зачистке металла. На эту должность по праву назначили Ивана Ивановича Алфеева. Но он не сменил свою маленькую комнатку в цеховой конторе на большой кабинет. За дверью с грохотом шумела прокатка. В этом шуме он улавливал сухие и короткие, как выстрелы, выхлопы огнезачистки. Под привычный шум Алфеев набрасывал в тетрадь свои мысли по конструкции уже четвертой машины: «Укоротить станины рольганга перед МОЗ с учетом ликвидации последнего ролика… Спроектировать линейки реечного типа… Проработать вопросы электроснабжения в связи с заменой насосов…»

Часто к нему заходили незнакомые люди: приезжали прокатчики из Череповца, Челябинска, Жданова. Они обучались приемам работы на огневом агрегате. По чертежам магнитогорцев были изготовлены механизмы огневой зачистки на Западно-Сибирском, Енакиевском металлургических заводах. На Череповецком заводе осваивали автогенную часть, которая была сделана по образцу алфеевской. На Криворожском успешно применили резаки, полученные из Магнитки…

Министерство черной металлургии теперь направляло Алфеева и Дайкера на другие заводы страны консультировать, помогать в настройке оборудования новых машин. Побывали они и в Польше. Там, на металлургическом заводе в Новой Гуте, увидели американскую машину огневой зачистки фирмы «Унион Карбиде». Вернувшись в Магнитогорск, Иван Иванович рассказывал:

– Американская машина отделана хорошо, но дорогая. Она стоит миллион долларов. Нам для всех заводов в стране таких машин потребовалось бы не один десяток. Представляете, какое состояние за них надо было бы отдать.

Вскоре Вера Дьяконова доставила Алфееву письмо из Одессы. Там на заводе «Автогенмаш» по чертежам магнитогорцев изготовлялось автогенное оборудование для четвертой машины. Ведущий конструктор Одесского завода М. Д. Колтынюк писал: «Как у вас там дела? Было бы интересно взглянуть на новую МОЗ на втором блюминге. Читали в газетах ваше обязательство и определяли перспективы нашего дальнейшего сотрудничества. Начинаем изготовление оборудования для МОЗ слябинга…»

Иван Иванович написал ответ: «Торопитесь, друзья. Пуск новой МОЗ намечаем на 1970 год. От срока не отступим».

И снова бессонные ночи и стучат в голове молоточки-головоломки трудной проблемы. Они замирают с приездом Артура Львовича. Ученый тонко улавливал движение алфеевской мысли. Он поднимал на друга свои темные грустные глаза и негромко говорил: «А что, если…»

На пуск четвертой машины огневой зачистки пришел корреспондент газеты. Он попросил Алфеева рассказать о себе. Иван Иванович, светящийся внутренним светом радости, сказал:

– Что о себе говорить? Моя биография – это биография огневой машины. Вот о ней и пишите.

Подарок

Ветер срывал побелевшие провода, гудел, свистел в заводских трубах с самого утра, а на железнодорожных путях бросал под чугуновозные составы снежные переметы. Но к вечеру ветер утих, и когда Георгий вышел из проходной, воздух был сух, прозрачен. Морозной пылью серебрились деревья и сказочно мигали огни города за успокоенным, застывшим Уралом.

По занесенным рельсам один за другим шли в депо трамваи. Они двигались тяжело, со скрипом.

Герасимов раздвинул двери и вошел в вагон, стуча сапогами, чтобы сбросить облепивший их снег. В углу вагона сидела, зябко ежась, женщина-кондуктор, спрятав лицо в поднятый воротник и засунув руки глубоко в рукава. Она нехотя разняла руки и, отрывая билет Герасимову, сердито сказала:

– Вот для таких, запоздалых, и гоняем пустые вагоны.

– Что поделаешь, – вздохнул Герасимов. – Я ведь не из ресторана.

– Вижу, – отозвалась женщина, взглянув на его полушубок, лоснившийся от застарелых масляных пятен.

На четвертой остановке Герасимов вышел. Он свернул на пустынную, освещенную луной узкую улицу и зашагал к дому, увязая в сугробах снега. Ему отчетливо виделась сейчас на снегу елочка, темневшая перед светлым в морозных узорах окном. И на усталом лице Герасимова появилась блаженная улыбка.

Струя морозного воздуха, ворвавшаяся вместе с Георгием Ивановичем в теплую прихожую, мгновенно превратилась в пар и заклубилась у его ног. Георгий Иванович стянул задубевший от холода полушубок, снял сапоги и хотел пройти на кухню, но в это время дверь из внутренней комнаты распахнулась и ему навстречу вышел Эммануил Казакевич. Он уже второй месяц жил в доме Георгия Ивановича Герасимова.

Приехав на Магнитогорский металлургический комбинат, московский писатель завел в парткоме завода разговор о знатных старожилах города. И тут ему рассказали о Герасимове, одном из первых доменщиков. Казакевич позвонил Герасимову, и вечером парткомовский шофер привез его на тихую улицу Суворова к дому № 24.

Низкие деревянные ворота были почти до половины занесены снегом. К ним вела узкая тропинка. Пробираясь к калитке, Казакевич увидел заледенелую елочку и пошутил: не осталась ли она зимовать тут с Нового года? Герасимов, вышедший встретить гостя, пожимая его тонкую ладонь, покачал головой.

– Природа нас здесь не балует. Елку привез с гор. Маленькая была, а прижилась, выросла.

С любопытством и теплотой заглянул писатель в темные веселые глаза Герасимова и встретил в них ответный добрый взгляд.

В небольшой комнате, скупо обставленной самой необходимой мебелью, писатель Казакевич и доменщик сидели за большим овальным столом, оживленно говорили, и у обоих было такое чувство, будто они давно знают друг друга. Жена Герасимова, Валентина Петровна, накрывая на стол, тихо заметила мужу, что он, наверно, утомил гостя своими рассказами. Рослая, голубоглазая, со спокойным мягким лицом, она суетилась по хозяйству, не без волнения думая о том, как воспримет их дом, семью московский писатель, который будет потом писать книгу, может, быть, и о них. Ее мать, маленькая проворная Екатерина Семеновна, поставила на стол дымящуюся миску с пельменями. Хозяин дома при виде нового блюда не преминул сообщить, между прочим, что его теща и жена сибирячки и отменные мастерицы стряпать пельмени.

В этот вечер Эммануил Казакевич, как-то сразу потянувшись к Герасимову, оживленно рассказывал о людях, с которыми сводила его фронтовая судьба, о себе, о своей не писательской, а просто личной жизни, о дочерях, жене. Георгий Иванович любовался простотой и задушевностью писателя, с которым он сидел сейчас за одним столом, у себя дома, и которого знал по книгам «Звезда» и «Весна на Одере», так полюбившимся ему. Мягко касаясь плеча Казакевича, Герасимов повел гостя в угловую комнату. Она была меньше столовой, с окном, выходившим во внутренний сад.

– Вот, – сказал Герасимов, – переезжайте жить из гостиницы сюда. Ни один гудок с улицы не слышен. Дочь у нас тут жила. Окончила институт, в Челябинск уехала. Я целые дни на работе. Дома только Валя да Екатерина Семеновна. Мешать не будут.

Казакевич подумал и отказываться не стал. На другой день он переехал к Герасимовым. Теперь вечерами они подолгу беседовали. Чаще всего писатель слушал неторопливый рассказ Георгия Ивановича о его жизни. А тому было что рассказать.

Герасимов прибыл в Магнитку в тридцать первом году, когда у подножья горы Атач торчали из снега металлические фермы и темнели глубокие котлованы. Монтажники в подвесных люльках клепали железный кожух первой доменной печи.

Георгий Герасимов в модном костюме и фетровой шляпе ничем не напоминал недавнего харьковского грузчика. В свои двадцать с небольшим лет он успел побывать после Харькова и на шахтах Донбасса, но прочно привязали его к себе домны Макеевки. Там он окончил ликбез, потом рабочую школу. В тридцатом году вступил в партию. Как-то его вызвал старый, известный всему Югу доменщик Иван Коробов и сказал: «На Урале, на Магнитке, задувают новую домну. Ее построили комсомольцы. Они не умеют плавить чугун. Ты поедешь к ним и покажешь, как это делать».

Г. И. Герасимов.

Герасимов впервые увидел домну без каталей и чугунщиков. По сравнению с ней макеевские были карликами. Те вросли в землю, эта стояла на высоком «пне», как на пьедестале. Он несколько раз пересчитал фурмы и еще раз подивился: шестнадцать! Вдвое больше, чем на макеевских. У горна громоздилась машина, похожая на трехдюймовое орудие. – «Пушка Брозиуса», – пояснил молодой инженер, приехавший из Ленинграда. – Сама будет механически закрывать летку при полной струе чугуна.

Подошел коренастый, рыжебородый человек, перекрестил пушку: «Вот, браточки, нет еще такой машины, чтоб сама у горна работала. Меня и в Керчи знают, и в других городах знают, а не слыхал о такой».

Герасимов рассказывал о своей жизни Казакевичу простовато-шутейным тоном, с понимающей улыбкой, но за его словами чувствовалась скрытая гордость прожитой молодости. Живо представлялось, сколько ухарской удали и мужицкого упрямства проявил он, когда взялся освоить американскую пушку. Американцы, в знак протеста против задувки домны в зимнюю стужу, не выслали на нее чертежи. Скрипучие детали сопротивлялись с утробным воем. Но Герасимов не отступал.

Однажды ночью Георгия привлек в бараке шум. Он доносился из комнаты рыжебородого мастера с короткой фамилией Усс. Горновые стучали по столу кулаками и кричали: «Не будем работать на адовой машине!» Мастер теребил рыжую бороду и подливал масла в огонь:

– Верно говорите! Целый день будешь ее только обтирать. Разряд понизят и заработка не увидишь. Американцы придумали, пусть они и работают.

Крики подняли Георгия с постели. Он сел к столу и написал заявление в партийную ячейку.

В пухлой папке с грамотами и газетными вырезками Георгий Иванович отыскал пожелтевший номер газеты «Магнитогорский комсомолец» от 16 июня 1933 года и протянул Казакевичу. Там был очерк о нем, о Герасимове, в котором приводилось то заявление:

«Секретарю доменной ячейки нашего гиганта-завода

Заявление

Как я комсомолец и член партии, и как меня послали мои макеевские товарищи работать на магнитогорских домнах, значит, я не хочу плакаться и бояться, и давать деру, как Усс, Умрихин и Гамазков.

Я говорю и заявляю, что хоть и страшно голыми руками брать пушку, а возьму. Вот пустим домну, и возьму, и вызываю не падать духом слабых на укоры товарищей.

С тем и подписываюсь.

Георгий Герасимов».

– А что было дальше? – живо спросил Казакевич, аккуратно складывая газету.

– Дальше? А дальше было вот что! Секретарь доменной ячейки прочитал заявление и сказал: «Хорошо, дадим тебе бригаду. Покажите, что можете одолеть эту дьявольскую машину».

Перед пуском домны Георгию удалось найти на стройке американского инженера, знавшего, как управлять пушкой.

– Почему у пушки два цилиндра? Как ими работать? – задавал ему Герасимов вопросы.

Американец, неторопливо ответил на один вопрос, другой, третий. Потом вытер потный лоб белым платком и сказал: «С вопросами все. Я опаздываю обедать».

– Делать было нечего, – вспоминал Герасимов. – Бригада начала действовать самостоятельно. И пушка заработала.

Рассказы Герасимова, знакомство с заводом, с людьми волновали Эммануила Казакевича. Хотелось, не откладывая, писать новую книгу, ради которой он, собственно, и приехал в Магнитогорск. Но на столе лежала рукопись неоконченной повести о Ленине, будущей «Синей тетради». «Надо, – говорил он Герасимову, – со всем пылом и однолюбием сосредоточить на ней вдохновение».

Долгие беседы с Герасимовым помогали Казакевичу глубже понять ленинскую веру в рабочего человека. Жизнь доменщика, склад его характера, его быт, его отношение к труду, к коллективу подтверждали беспредельную уверенность Ленина в будущем революции. Казакевич как будто слышал ленинский голос: «Я верю, верю в рабочий класс России, в ее народ…»

Работа над повестью продвигалась. Иногда Казакевич по нескольку дней не выходил из дома и только просил Валентину Петровну сходить на почту, отправить письма жене и дочерям. Иногда ему требовалась какая-нибудь книга для справки, и Валентина Петровна охотно отправлялась за ней в библиотеку. А вечерами, когда Герасимов возвращался из цеха, Казакевич, протирая платком очки, говорил:

– Я понимаю, ты устал, Георгий Иванович, но хочется почитать тебе то, что написал сегодня.

Однажды он читал только что законченную главу о том, как Владимир Ильич перед отъездом в Разлив жил в большой семье сестрорецкого рабочего Емельянова. Это была первая русская рабочая семья, в жизнь которой Ленин вошел, вернувшись из-за границы. Он был весь с ними, с людьми, среди которых жил, и был весь не здесь, а с огромным множеством других, не знакомых ему лично людей.

Держа в правой руке лист рукописи, а левой подперев голову, Эммануил Казакевич читал негромко, чтоб не разбудить спавших в соседней комнате Валентину Петровну и Екатерину Семеновну. Перед Герасимовым раскрывался образ Владимира Ильича, большого, сердечного человека и великого стратега революции. Он видел, как Владимир Ильич, мучимый бессонницей, на рассвете слезал с чердака и неслышными шагами пробирался среди опавших на сене детей…

А вот Владимир Ильич ведет горячий спор с Зиновьевым, готовым простить меньшевикам и эсерам травлю большевиков. Спорит яростно, образно, убедительно.

– Они умыли руки, выдав нас контрреволюции, – говорит Ленин. – Они сами скатились в яму контрреволюции. В лучшем случае, они похожи на баранов, которые приведены на бойню, поставлены под топор и жалобно мычат.

Здесь, в шалаше, Ленин пишет брошюру, он набрасывает план захвата власти в ближайшее время, он говорит о государстве новой России…

– Когда мы возьмем власть в свои руки, наша власть будет основываться на марксистской философии, и если мы будем ее держаться не на словах, а на деле, вовлекая в строительство массы, их творчество, их разум, то построим новое общество без серьезных ошибок.

Казакевич взглядывал на Герасимова и, убеждаясь, что написанное волнует, сам испытывал необыкновенный прилив энергии и желание работать до утра. В один из таких рабочих вечеров Георгий Герасимов тихо прошел к комоду и достал барельеф Владимира Ильича Ленина, отлитый из первого магнитогорского чугуна. Это был памятный слиток, хранившийся в семье Герасимовых почти три десятилетия. Но в тот вечер Герасимов с чувством признательности преподнес его Казакевичу.

Иногда они утром вместе уходили на комбинат, и Герасимов во всех деталях знакомил своего гостя с доменным процессом. Но Казакевича больше интересовали люди. В его записной книжке среди многих пометок, характеристик появилась и такая запись о доменщиках:

«Никакая грандиозная плавка, никакой огненный дождь, никакое восхищение высшей целесообразностью этого нагромождения цехов и труб, мудростью производственных процессов и их сложностью не заслонят от меня прекрасные лица горнового Дмитрия Карпеты, чудесной хитроватой улыбки водопроводчика Петра Гомонкова, веселых, любознательных, жизнелюбивых глаз доменщика Георгия Герасимова».

…Сегодня Казакевич с нетерпением ждал Герасимова. Весь день на улице крутила пурга, он никуда не ходил и писал. К вечеру докончил главу о приезде к Ленину в Разлив Серго Орджоникидзе. Может быть, потому так легко удалось найти характерные черты Серго, что здесь, в Магнитогорске, особенно много слышал об этом человеке от Герасимова.

Когда в своей комнате он уловил скрип шагов на крыльце, а потом потянуло холодком с пола, Казакевич набросил на плечи пальто и вышел в маленькую прихожую. Крупное мускулистое лицо Герасимова с заиндевевшими сейчас ресницами, его большие руки, стягивавшие с ног сапоги, в который раз восхищали писателя своей спокойной силой. Он будто на себе испытывал физическое воздействие этих рук и этого лица, умного, мужественного, светящегося человеческим достоинством.