Текст книги "Экстрасенс"

Автор книги: Мария Семенова

Соавторы: Валерий Воскобойников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– Как зовут хозяйку этого гостеприимного дома? – спросил Бэр и добавил по-русски: – Имя-отчество?

Он протопал за занавеску и вернулся оттуда с блокнотиком и фотоаппаратом-«мыльницей».

– Простите, наш гость интересуется вашим именем и отчеством, – перевел Николай. – Да и мы – тоже. А то не знаем, кому спасибо сказать.

– Сам-то ваш, этот гость, он из какой земли, вы сказали? Из Норвегии или подальше?

– С Аляски.

– Нет. – И хозяйка с сомнением покачала головой. – Я аляскинских ни разу не встречала. Немецкие заезжали, японские – тоже заезжали недавно, двое, а аляскинские – нет. Первый раз. В молодости – американских с английскими жителями тоже в городе встречала, а аляскинских – нет, не встречала.

– Так имя и отчество-то ваше как?

– Ну, пусть напишет Марфа Андреевна. Могу и сама латинскими буквами записать, это я не забыла. – И она посмотрела на профессора, который совал в руки свой аппарат-«мыльницу» Виталию. – Он что, еще и сняться со мной рядом желает? – удивилась бабка, разгадав жест Бэра.

Николай взял из рук профессора фотоаппарат, поставил их с хозяйкой у печи рядом, навел «мыльницу» и щелкнул вспышкой.

– Живу тут почти полвека. Муж у меня был начальник всего этого дела. Теперь-то станцию закрыли, все ушли, старика я здесь на территории и похоронила, а живу и живу, охраняю пустое место. Как мальчик из рассказа «Честное слово». Все ушли, а он – стоит, пост стережет.

Мистер Бэр в это время, повернувшись к ним длинной тощей спиной, продолжал с интересом изучать бабкины фотографии.

Николай Николаевич тоже подошел к ним и стал рассматривать, как хозяйка на фотографиях постепенно молодеет. Рядом с ней часто стоял плечистый мужчина с большой головой и умными глазами. Иногда он был один: то во время запуска шара-зонда, то в компании мужчин, одетых в военную форму.

– Это, по-видимому, ее муж, – сказал по-английски Николай.

Бэр согласно кивнул.

– Муж, муж, – подтвердила бабка, видимо уловившая смысл сказанного. – Троих детей с ним нажила. Двое – во Владивостоке, один – на Камчатке. Все пошли по геофизике. Когда их теперь увижу!

Муж тоже молодел вместе с супругой. А на одной фотографии они стояли вместе с тремя мальчишками разных возрастов, поразительно похожими друг на друга и на своего отца – такими же головастыми, крепкими. Но в самом верхнем углу юная бабка, очень красивая, стояла с другим молодым человеком, прижавшись к нему плечом, полная счастья. Человек тот был явно не российского происхождения – в иностранной военно-морской форме, высокий, худой, с лицом, переполненным юношеской мечтательности.

– Ну, всю подноготную мою изучили? – с шутливой грубоватостью спросила хозяйка. – Или чего дополнить? Садитесь-ка лучше к столу, еще поешьте.

И она перевернула брюки Бэра, висевшие на веревке над печью.

Всякий раз, когда Николай Николаевич подъезжал к Беленцам, он испытывал легкий трепет в душе от желания немедленно взяться за любимую работу. Он всегда помнил то счастливое состояние, с которым семнадцать лет назад нес по Невскому в дешевеньком пластмассовом дипломате академический сборник «Проблемы биологии моря» с собственной статьей. Для него, четверокурсника, это было сравнимо с тем, как если бы безвестному молодому физкультурнику, впервые пришедшему в спортзал на тренировку, дня через два объявили бы о зачислении в олимпийскую сборную. В том сборнике фамилия студента Горюнова была в одном перечне с фамилиями известных докторов наук и академиков.

Ему тогда казалось, что все радости жизни – пустяк по сравнению с вечерами, которые он просиживал у мерно гудящего электронного микроскопа в факультетской лаборатории.

А потом случилось еще одно чудо. Сам московский академик Ведищев, которого называли основателем российской школы молекулярной биологии, заехавший по делам в Ленинград, посетил их и вошел в аудиторию в сопровождении заведующего кафедрой. Это был ссутулившийся от многолетнего сидения за рабочими столами старикан с длинными руками и громким голосом.

– Есть здесь Горюнов? – спросил он от дверей.

– Есть, есть, – подтвердил, показывая глазами на Николая, заведующий кафедрой.

– Подойдите-ка, я на вас посмотрю.

Николай, смущаясь, приблизился. И, пожалуй, не только смущаясь, а с жутким мгновенным испугом: вдруг кто-то еще в России сделал похожую работу раньше него и теперь доказывает свое авторство.

Но Ведищев, схватив своей стариковской сухой ладонью его руку, проговорил:

– Читал, читал. Оригинальная, по-настоящему интересная работа. Многообещающий молодой человек. Если не собьется с пути. Не выпиваете?

– Нет, – хрипло выговорил Николай.

– Он у нас трезвенник! – подтвердили согруппницы в аудитории. – И девственник! – хихикнул кто-то, не очень соображая, кто стоит у дверей.

– Смотрите у меня! – Ведищев все еще не отпускал его руку. – Птица удачи – очень капризная дама.

– Ты эту руку больше не мой, – советовали ему согруппники после ухода академика. – А еще лучше – продай в музей.

Через два дня после того посещения Ведищев заснул в мягком купе «Красной стрелы» и не проснулся. Все центральные газеты напечатали его портреты с большими некрологами. Так получилось, что Горюнов как бы исполнил роль юного Пушкина в сцене «Старик Державин нас заметил…».

Тот же заведующий кафедрой несколько раз уговаривал Николая остаться в аспирантуре. Все-таки он был звездой факультета. По крайней мере на тот год. Но Николай, к недоумению многих, выбрал забытую Богом биостанцию на Дальнем Востоке, до которой добраться-то можно было не всегда, – остров Русский. Зато там никто над ним не висел, не мешал работать, что он и делал, иногда просиживая у микроскопа сутками, до рези в глазах.

А потом появилась Вика. Из-за нее он перебрался поближе, поменяв Японское море на Баренцево.

…Робкий огонек, который был сначала едва виден в белесой мгле, довольно быстро размножился. На единственной улице в Беленцах фонари горели по-прежнему.

– Как и обещал, доставили с ветерком, – похвалился водила Витя, заглушив двигатель у жилого корпуса. – И что примечательно – совсем здоровыми! С тебя колба спирта, Николаич.

– Ладно, – отмахнулся Николай Николаевич и повернулся к гостю. – Здесь мы будем жить, мистер Бэр.

Баренцево море никогда особенно теплым не было. Но зато и не замерзало: кое-какие струи от Гольфстрима доходили даже до их залива.

Перпендикулярно к берегу в море уходил низкий пирс, который при хороших ветрах перехлестывали волны. Сейчас ветер был не настолько сильным, хотя на волнах прыгали пенистые барашки. В конце пирса стояла сколоченная наспех из ящиков будка. Ее раза два в году сдувало в море, и Николаю Николаевичу приходилось строить новую. В будке он переодевался. Там был высокий решетчатый пол, лавки, крючки для одежды. На крыше будки зажигался прожектор – Николай поставил его с тех пор, как однажды, потеряв ориентацию, отплыл далеко и не смог за пеленой мелкого дождя разглядеть пирса, а также и берега. С тех пор, поднимаясь на поверхность, он время от времени оглядывался, и свет прожектора придавал если не ощущение комфорта, то по крайней мере устойчивости мира. За ночь довольно сильно подморозило, и мелкая снежная крупа, которую гнал ветер, колола щеки. Она сыпалась в море и мгновенно в нем растворялась.

Профессор Бэр в окончательно высохшей одежде и высоких сапогах прошел вместе с ним по осклизлому, покрытому ржавыми пятнами пирсу, держа в руках ласты. Все остальные причиндалы нес Николай. Бэр остался деликатно ждать около раздевалки, пока Николай повесил куртку, снял джинсы, резиновые сапоги с войлочным вкладышем, а потом, привычно поджимая босые ноги, стал натягивать поверх тренировочных штанов вязаное шерстяное водолазное белье – свитер и штаны на резиновых лямках. Поверх штанов он натянул водолазные чулки, которые доходили ему до ляжек, и после этого стал всовывать свое тело, начиная с ног, в гидрокостюм «Садко», названный так в честь первого отраженного русским эпосом путешественника на дно к царю морскому. Когда-то костюм был новеньким, теперь же всю его поверхность покрывали белесоватые пятна, местами он довольно сильно растянулся, и было ясно, что жизни его идут последние сроки. Но видов на обновку пока не существовало. Поэтому Николай старался натягивать его на себя с предельной осторожностью, чтобы, не дай Бог, в каком-нибудь тонком месте не порвалось. На переодевание уходило минут десять – пятнадцать. Еще полагалось нацепить на руки несколько браслетов, чтобы под рукава не затекала вода. Баллоны были проверены перед выходом, и Николай привычно навесил их на спину, перекинул через плечи две лямки, затянул на поясе брассовый ремень. К ремню был прикреплен и конец.

После этого, шлепая ластами по скользкой наледи пирса, Николай выбрался наружу. Бэр поправил за спиной баллоны, которые, по его мнению, были приторочены неплотно, и взял свободную часть свернутого конца. Погружаться без второго человека, который «держал на конце», то есть страховал, было строжайше запрещено. Случись что, страховщик быстро бы вытянул на поверхность тело кандидата в утопленники. Такое действительно случалось. Даже сам Николай Николаевич когда-то вытащил водолаза дядю Федю, у которого именно под водой начался инфаркт. И что примечательно, водолаза удалось сохранить среди живых. Хотя в последнее время, когда людей на базе не стало, Николай часто уходил под воду один.

Но в этот раз у него был знатный ассистент.

Бэр, отворачиваясь от бьющего в лицо снежной крупой ветра, похлопал Николая по плечу, и Николай, уже в маске, привычно зажав загубник, взялся за шершавые, объеденные морем, солью и ветрами, гнутые металлические поручни и шаг за шагом стал опускаться к плескавшемуся внизу морю.

Там, в метрах шестидесяти от пирса, на глубине пяти – семи метров тянулись его плантации. Оттуда ему и надо было собрать с нескольких мест образцы культуры.

Когда-то по неопытности он прыгнул в воду солдатиком и получил баллонами по затылку.

– А мог бы и сознание потерять, – сказали тогда ему, – и привет предкам.

С тех пор он опускался только спиной к воде, и никак иначе.

Погрузившись, он ощутил холод неприкрытой шлемом частью щек, дернул разок за канат, подавая сигнал Бэру, что все в порядке, и привычно заработал ластами.

Эта сигнализация работала одинаково на всех языках мира: один рывок – все в порядке, два – проверь воздух, три – экстренный выход.

Когда минут через пятнадцать он поднялся по той же изъеденной металлической лестнице с сумкой в руке, в которой были образцы водорослей, доктор Бэр быстрыми шагами ходил по пирсу около раздевалки и вид у него был весьма замороженный.

– И так вы погружаетесь каждый день? – спросил он.

– Иногда по два раза в день, – подтвердил Николай, опершись спиной о дощатую стенку раздевалки и сбрасывая ласты.

Бэр сокрушенно покачал головой:

– Вы – мужественный человек, мистер Горюнов. Но вам положена двойная, или нет – тройная оплата.

Николай лишь грустно улыбнулся.

А потом они сидели вдвоем в лабораторном корпусе, стены которого были хотя и облезлыми, но зато внутри сохранялось домашнее тепло, и с упоением проводили все те эксперименты, которые Николай привык делать один. Фиксировали в растворе культуру, добавляли реагент, наблюдали в микроскоп за изменением хлоропласта. После этого вписывали данные в табличку.

В этой общей работе Николай даже забыл, что он говорит с Бэром по-английски, что перед ним восьмидесятилетний человек и что человек этот – один из нынешних мировых светил.

– Ну-ка, дайте мне взглянуть, – торопил он замешкавшегося Бэра, и тот послушно отодвигался от микроскопа, но зато, когда однажды Николай неточно поставил стеклышко с культурой, воскликнул:

– Растяпа, давайте сюда быстрей, я это сделаю лучше!

Так они и проработали вдвоем до вечера под тихое бурчание радио, которое то пересказывало последние новости, то философствовало о распаде цивилизации, а то вдруг начинало наигрывать полузабытые сладостные мелодии.

Беленцы строили в середине семидесятых на нефтедоллары. Как академическую научную базу. И поэтому строили с размахом. Тогда все здесь, по-видимому, было новым и не таким уж бедным. Каждый приезжавший научный сотрудник немедленно получал жилье. Если заманивали молодого человека без степени, но с женой, – он вселялся в однокомнатную квартиру. Стоило ему защититься, как на виду у всех он переезжал в двухкомнатную. Доктора наук жили в трехкомнатных. Таким забавным способом директор поощрял научный поиск у своих кадров.

Николай Николаевич успел застать веселый детский гвалт в жилом корпусе, где все знали друг друга и постоянно ходили друг к другу в гости. Здесь же, метрах в двухстах, был детский сад, там работали жены коллег. Рядом с детским садом – школа. Полноценная, с музыкальным, художественным и научно-биологическим уклоном. В ней тоже преподавали жены коллег. Только в классах училось по пять-шесть учеников. Поразительно, но тогда стране хватало денег на все: их учителя получали полновесную зарплату и северные надбавки. Роскошная жизнь достигла апогея, когда в поселке собрались строить бассейн и зимний сад с солярием, даже вырыли под них котлован. На том все и оборвалось.

Так и осталась зиять посередине единственной улицы огромная ямища, загаженная всевозможным хламом. Хорошо, хоть зимой прикрывают ее сугробы.

– Жаль, очень жаль! – говорил мистер Бэр, когда они с Николаем Николаевичем вечером во время прогулки обошли котлован и повернули назад, к лабораторным корпусам. – Так много домов, в которых никто не живет! А ведь в каждом из них могла бы идти научная жизнь! Скажите, Николай, у ваших знакомых могут найтись для меня лыжи? – неожиданно спросил он. – Я бы хотел с утра пробежаться на лыжах. На Аляске я каждое утро хожу – иногда пять, но чаще – десять километров.

– Постараюсь подобрать, – пообещал Николай. Когда они вернулись с прогулки и сбивали в прихожей с обуви снег, позвонила Вика.

– Коля, ты только за нас не беспокойся, работай спокойно, – говорила она. – К нам приходил экстрасенс. Сказал, что обязательно вылечит. У Димки очень искривленное биополе, оттого что не точно настроена карма. Он ее перенастроил, выправил поле, и, представляешь, сегодня не было приступа. Ни одного! Здорово?

Николай Николаевич хотел сказать что-нибудь обычное, чтоб она не слишком верила этим самым экстрасенсам, но у жены был такой легкий, радостный голос, что он не стал портить ей настроение своими советами. Тем более что Вика из-за Димки не спала уже множество ночей, а он тут не слишком-то мог помочь.

– Вы очень любите свою жену, – улыбнулся Бэр, когда Николай Николаевич положил трубку. – У вас лицо переменилось, когда вы заговорили с ней. И хотя я не понял ни одного слова, кроме «здравствуй» и «целую», но сразу догадался, что вы разговариваете с любимой женщиной, – так посветлело ваше лицо.

У Бэра на эти три дня была своя квартира, однокомнатная, на той же площадке. Но только в ванной комнате там были свинчены краны и разбита раковина. И когда растерянный мистер через две минуты после вселения зашел к Николаю, тот помчался к коменданту за ключом от другой квартиры. На всякий случай он решил сначала обследовать ее сам. Как директор накануне номер Бэра в институтской гостинице. И оказался прав. Стены комнаты оказались настолько обшарпанными, забрызганными то ли вином, то ли кровью, что Николай не решился даже вводить туда Бэра и предложил ему вторую комнату в собственной квартире. На что иностранная знаменитость покладисто согласилась.

Теперь они вместе почистили несколько картофелин, и Бэр принялся запекать их в духовке в сковороде с крышкой.

Рыбы в Беленцах было по-прежнему вдоволь. Мороженой и собственного посола. Когда-то здесь содержали боевой отряд тюленей-камикадзе. Машку, Глашку, Сашку и Пашку. Николай так и не научился их различать, но инструкторы-дрессировщики узнавали своих подопечных издалека. Предполагалось, что тюлени, неся боевые заряды, станут по команде подрывать вражеские подводные лодки. Предполагалось также увеличить этот отряд до сотни.

Те времена закончились, тюлени сбежали к сородичам. А собственная лицензия на отлов рыбы возобновлялась ежегодно. За спиртом-ректификатом тоже не надо было далеко ходить. Он имелся в каждой лаборатории.

– Мне очень неловко, мистер Бэр, что вам приходится жить в столь скудных условиях, к тому же я не могу предоставить вам необходимого набора овощей, – принялся в который раз извиняться Николай, после того как они уже подняли маленькие хрустальные стопочки, в которых было по чайной ложке спирта, за здоровье друг друга.

– Это все суета, – отмахнулся Бэр. – Вам этого не понять, Николай. Вам даже нет сорока. И вы скорее всего не ощущаете радость каждого мгновения жизни так остро, как я. Это может показаться странным, но лишь где-то за шестьдесят я убедился в мудрости Эпикура. Нет, не прожигать жизнь, а просто ценить каждое ее мгновение, находить в каждом мгновении радость и благодарить Бога за каждое мгновение жизни, которое он нам дарит. Вы ведь, наверное, атеист? Хотя, я видел, у вас сейчас снова открыли много церквей и даже ваши президенты молятся в храмах.

– Один раз в году.

– Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я тоже был атеистом. В нашей науке гипотеза о Творце может показаться излишней. А чудес – я их не встречал ни разу.

– Честно говоря, я тоже.

– Но неожиданно я понял, что заблуждался всю прежнюю жизнь. Так же и вы сейчас заблуждаетесь, отрицая чудо.

Они выпили по второй стопочке и по третьей.

– Я вам все объясню. Однажды среди ночи на меня снизошло озарение. Примерно как на сидящего под смоковницей Гаутаму.

– Вот как? Очень интересно! – сказал Николай Николаевич, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Хотя ему и в самом деле было интересно слушать рассуждения мистера Бэра. Даже про Будду.

– Так вот. Мы ждем, чтобы в подтверждение своего существования Бог предъявил нам какое-нибудь чудо. И многие умирают, разочарованные, так как, по. их мнению, никаких чудес они не увидели. На самом же деле чудо с каждым из нас происходит постоянно! Бог являет нам чудо посредством каждого мгновения нашей жизни. Если принять, что жизнь человечества, а следовательно, и жизнь разума во Вселенной уникальна, – то жизнь каждой личности озарена божественным чудом. Любой миг нашей с вами жизни – это уже чудо! Я знаю, эта мысль может показаться простой и, может быть, даже банальной, и слова «благоговение перед жизнью» сказаны очень давно…

– Нет-нет, в этом и в самом деле есть мудрый смысл… Возможно, самый главный.

– И может быть, именно после той ночи, когда ко мне пришло просветление, я особенно сильно стал чувствовать радость за каждое новое мгновение… В этом и спрятан сокровенный смысл жизни человека – в ощущении радости и понимании чуда. Вот так, дорогой Николай. Когда-нибудь это почувствуете и вы.

Они помолчали несколько минут, а потом мистер Бэр полез в задний карман джинсов за бумажником и достал оттуда небольшую черно-белую фотографию.

– Взгляните, – предложил он, протянув ее Николаю.

Это была та же самая фотография, которая висела на картоне у бабы Марфы. Юная девушка, озаренная счастьем, стояла рядом с совсем молодым морским иностранным офицером. Лица их освещало солнце, волосы раздувал ветер.

«Зачем вы ее сорвали?» – чуть не спросил Николай. Но его опередил своим вопросом Бэр:

– Вам нужно объяснять, кто здесь изображен? И тогда мгновенная догадка, осенила Николая.

– Догадываюсь, – сказал он, не решаясь признаться в ней.

– Марта – та самая девушка, которую я считал своей невестой в сорок третьем году. Ее могилу я собирался искать вместе с вами на городском кладбище. Чтобы положить на нее цветы. Как вы думаете, Николай, она узнала меня?

– Думаю, нет, – ответил Николай не очень уверенно.

– А я узнал ее, как только вошел. У меня было немало знакомых женщин, которых я не мог узнать всего-навсего через двадцать лет, так они были обезображены возрастом. А Марту узнал сразу. И скажу вам честно, испугался. Она прожила со своим мужем пятьдесят лет. Зачем ей воспоминание о каком-то иностранце? Тем более что она меня странно обманула. Вы представляете, Николай, сама назначила мне встречу и не пришла. Я долго ждал, на улице было морозно. Тогда стояли очень холодные зимы. Потом я пришел к ней домой, а меня даже не впустили согреться, хотя видели, как я сильно замерз. Сказали, что она уехала из Мурманска, потому что не желает больше меня видеть. Так нелепо кончилась моя любовь, хотя я уже написал о ней своим родителям. Через неделю мы уплывали. И больше я о ней ничего не знал. Она даже на письма не отвечала, которые я ей писал еще несколько лет. Как вы думаете, Николай, я повел себя правильно, притворившись, что ее не узнал? Быть может, ей даже само воспоминание обо мне было бы неприятно.

– Я не уверен, мистер Бэр, что это так. Ведь она же повесила фотографию, где вы стоите вместе с ней.

– Это так. Но вы плохо знаете женщин. – И мистер Бэр лукаво подмигнул седой мохнатой бровью. – Она повесила ее потому, что другой такой фотографии, где она выглядела бы столь красивой, у нее, видимо, нет.