355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Свешникова » Квартира № 41 » Текст книги (страница 3)
Квартира № 41
  • Текст добавлен: 29 апреля 2021, 09:04

Текст книги "Квартира № 41"


Автор книги: Мария Свешникова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Помещения с душой и люди, живущие без сердца

Надя всегда любила живые помещения, доверху заполненные звуками и чем-то неявленным.

Квартира запомнилась Наде приятно угрюмой, полной таинственной меланхолии и звонкой, где шаги откликались колокольным перезвоном, а высокие потолки с восстановленными потолочными плинтусами и лепниной начала прошлого века давали воздуха и кружили голову, как бокал игристого за завтраком. Французский балкон позволял выставить плетеное кресло и читать поэзию декаданса. Надя не знала, зачем ей одной три комнаты, но поскольку квартира досталась после развода, решила не рефлексировать лишний раз.

Она переступила порог своей новой обители в полдень, открыла выданным ей комплектом ключей дверь, положила пальто из темного габардина на кушетку и сразу же вышла на балкон с резными поручнями: машинная толкотня, воркующие студенты на бульваре, сонный гастарбайтер, погоняющий первые осенние листья метлой, пересуды двух таксистов, не поделивших полосу, а вот ветхих старушек с алебастровой кожей и выцветшими ресницами не видать.

Что-то было в окружающем мире диссонансное, но крайне для Нади спокойное. Возможно, она нащупала ту самую пустоту, которую теперь придется заполнить чем-то новым.

Услышав чьи-то шаги, Надя встрепенулась и вернулась в комнату. Показалась бывшая хозяйка квартиры.

– Привет! Меня зовут Вера, – представилась она и радушно протянула ладонь для рукопожатия. – А вы Надя, да?

Вера была невысокой подтянутой женщиной чуть старше Нади со светло-каштановыми волосами по плечи, перебитой несколько раз татуировкой на запястье и чуть асимметрично пухлыми губами. Холодные серые глаза миндалевидной формы отливали в сталь. Она звучала мягко, но при этом одним присутствием очерчивала границы, за которые нельзя преступать. Вера умела располагать к себе, но при этом не терпела панибратства.

– Я знаю, что вы Вера. Муж, точнее, бывший муж, – поправила себя Надя, – говорил, что вы писательница. Какую-нибудь из своих книг оставите? – спросила Надя, осматривая книжные шкафы и доставшееся ей по наследству хозяйство.

– Если не забуду. А чем вы зарабатываете на жизнь? – решила поддержать светскую беседу Вера.

– У меня небольшая компания, занимающаяся пошивом байковых пижам с фамильными инициалами и производством текстиля для гостиниц. До кризиса возила в Россию египетский хлопок. Но сейчас все экономные стали, вот и пришлось выдумывать что-то попроще. – Надя не любила рассказывать о своей работе, нет в ней ничего выдающегося, кроме того, что она может позволить себе ту же жизнь, которой жила, только теперь без мужчины.

– Байка и египетский хлопок – странное сочетание, – задумалась Вера, вспомнив свои детские пижамы в слониках со вздернутыми хоботами.

– Вы мебель оставляете? – Надя никак не решалась сесть на диван, вдруг за ним сейчас поднимутся грузчики. – Я не в курсе, что здесь было куплено моим бывшим супругом, а что вами.

– Детскую и письменный стол я приобрела, а все остальное – вы. Я лишь кое-что усовершенствовала. Привозила дамаск из Эмиратов, чтобы обить мебель в гостиной. Ваш муж, точнее, бывший муж, – прикусила язык Вера, – дал мне несколько месяцев бесплатного проживания в обмен на эту работу. – Она решила приподнять кресло, чтобы показать, как хорошо заделаны швы обивки, как вдруг выронила из рук телефон.

Надя поспешила помочь и подняла его с пола.

– Даже не треснул! А это кто на экране? Сын? – мальчишка раннего школьного возраста улыбался с экрана и корчил ехидные морды.

– Да. Степой зовут. Имя отвратительное, но что можно было ждать от женщины с пляшущими гормонами? Муж, точнее, тоже бывший муж, – расплылась в ехидной улыбке Вера, – до сих пор мне простить имени сына не может.

– А по-моему, нормальное имя. Мне нравится. Но сына я бы так не назвала. – Шутка как-то сама слетела с Надиных уст.

– А вы почему в такой спешке въезжаете? – с некоторым недовольством наконец вставила свои пять копеек Вера.

– Мой муж и моя сестра решили, что созданы друг для друга. А я, как лишний элемент, получила отступные и решила ретироваться из этой системы координат. – Надя заготовила целую речь, понимая, что оправдываться придется не единожды, но тут ограничилась циничным заявлением.

Спустя неделю случившееся между мужем и сестрой уже не казалось ей вселенской драмой.

– Знаете, а вы мне нравитесь! Я даже, пожалуй, спишу с вас какую-нибудь героиню для своих книг. – Вера разглядывала Надю как под увеличительным стеклом, с задором натуралиста.

– И что вы обо мне напишете?

– Надя уже достаточно цинична, лицемерна, самодовольна, успешна в своем деле, что не могло пагубно не отразиться на ее характере. Эгоистичная, жесткая, она к тому же увлекалась историей магии и колдовства. Любила темноту, зеркала, и ей нравилось разглядывать грустные покосившиеся памятники на заросших валежником могилах. В меру асоциальна, худа, надменна, никогда не носила очки и в прошлом кандидат в мастера спорта. Во многом Надю погубила ее независимость: она всегда знала, что на хлеб с маслом заработает, и эта независимость отрезала ее колючей проволокой от слияния с мужчинами. А те думали, что она не способна на человеческие проявления чувств. Но потом она влюбилась, и все пошло наперекосяк – или, наконец, в нужную сторону. – Вера выдала свой психологический портрет Нади легко и непринужденно.

– Я никогда не была кандидатом в мастера спорта и по вечерам ношу очки. А в остальном, я думаю, вы попали в точку. Но как вы узнали, что я увлекаюсь историей магии?

Надя действительно увлекалась халдейской астрологией и мусульманскими мистическими учениями, однако на пути суфия ее останавливала ступень «тарикат», а именно послушничество в роли мюрида при ишане. Служить кому-то Надя была не готова. С ее аристократической внешностью преклоняться перед кем-то – не comme il faut. Мешало ей в просветлении самолюбие, склонное к уязвлению. То есть попросту выросшее как на дрожжах пышнотелое эго.

– Ваши вещи привезли еще с утра – я видела и мандалу, и огромный набор ароматических масел, а также массу книг по эзотерике и истории магии. Так что тут чистой воды метод дедукции. Сами-то верите в магию и волшебство?

Надя отрицательно покачала головой. Она хотела бы верить в сказки, чудеса, на худой конец, в привороты и черную магию. Или хотя бы в любовь.

Игорь – это было чем-то из ряда вон. И Надя все никак не могла понять, почему за неделю ей так и не полегчало.

Игорь не звонил. Она ему, соответственно, тоже.

Много лет подряд Надя делала то, что в угоду общества считала правильным и нужным, играла роли, разыгрывала драму. Иногда от факта развода и неминуемой свободы Наде становилось тепло на душе. Она выдыхала загазованный столичный воздух с особой нежностью и признательностью к жизни. Что-то вроде «спасибо, что услышал и освободил». Не знаю, говорила она это мужу, сестре, богу или загородному дому, который как будто клешнями завладел ею, да и неважно это. Важно то, что Надя наконец оказалась одна.

Одиночество… Как долго она об этом мечтала, но боялась себе признаться; однако, оставшись в тишине и уединении, Надя сразу начинала хотеть уткнуться Игорю в шею, почувствовать его запах, стать молекулой кислорода и просочиться в него через дыхание, раствориться… Но потом Надя включала голову и отговаривала себя от этой странной влюбленности.

От этих мыслей необъяснимой природы лучше всего отвлекал домашний труд, а именно разбор полетов и раскладывание вещей по полочкам.

Забавно, когда в тридцать с небольшим вся жизнь умещается в пять небольших коробок. Любимая пара джинсов, сундук с благовониями, настольная лампа с отделкой из лазури, стопки книг в хаотическом порядке, тетради-дневники, исписанные мелким витиеватым почерком. Надя любила вести летопись своих дней в пухлых разлинованных тетрадях с прохладной гладкой бумагой.

Она чувствовала, как в ней просыпается цыганка, как начал манить кочевой образ жизни, и любое свое пристанище она теперь воспринимала как явление временное. Это удивительное умение – с легкостью менять пейзажи за окном, не успевая замусорить себя какими-то привязанностями.

Игоря, правда, Надя перевезла вместе с вещами.

Так или иначе, в тот момент, когда за Верой закрылась дверь, Надя поклялась себе, что начинает новую жизнь. И что в этой жизни будет масса удивительного, волшебного и прекрасного. И что она изо всех сил постарается научиться верить в хорошее, да и просто верить.

Начнем с того, что Надя въехала в квартиру, находящуюся в доме, где когда-то в литературном отделе Главполитпросвета при Наркомпросе работал Булгаков. Наверное, Надя сама навлекла на себя ту историю, которая с ней произошла в дальнейшем. Хотя изначально она не имела к ней никакого отношения…

Бегемот

Квартира № 41, в которой поселилась Надя, давно считалась соседями проклятой. Поговаривали, что жильцы по ночам просыпались в испарине и видели возле кухни мужской силуэт. Чаще всего после пары таких ночей владельцы квартиры вызывали священников, экстрасенсов, шаманов, бабок, спиритов, охотников за привидениями, пили по утрам святую воду или водопроводную, но заряженную серебряным маятником, а вечерами глотали успокоительное, иногда запивая для пущего эффекта игристым вином; одним словом, делали все, что угодно, лишь бы виртуозно отстранить от себя нечисть, и в конце концов выставляли квартиру на продажу.

В середине девяностых квартиру отдали за долги Надиному бывшему мужу, но тот, имея обустроенный быт за городом, сразу же сдал квартиру какому-то вертихвосту, биржевому брокеру. А чуть позже въехала писательница по имени Вера вместе и сыном от первого брака.

Как-то утром, когда Надя неторопливо принимала водные процедуры, в дверь квартиры позвонили. Открыв, она уставилась на измазанного побелкой юношу в нелепом джинсовом комбинезоне. В руках он держал небольшую подарочную коробку размером с обувную. Что-то на дне коробки не то перекатывалось, не то шуршало.

– Вы Надежда Анген? – неловко спросил он, сверяясь с сообщением в телефоне.

– Я Надежда Анген.

– Тогда это вам. – Юноша протянул коробку и, едва сдерживая гомерический хохот, выпалил: – Надеюсь, вам понравится содержимое!

– И что, даже не надо нигде расписаться? – удивилась Надя столь неофициальному подходу.

Она сунула недотепе-курьеру сто рублей в нагрудный карман, закрыла за ним дверь и уже собиралась осмотреть содержимое, как коробка открылась сама, и из нее показался крупный черный котенок с голубыми глазами.

– Черт-те что и сбоку бантик! – Надя с состраданием посмотрела на котенка и ухмыльнулась. – Прости, дорогой, но на правду не обижаются! – Выпустив его из коробки, она наблюдала, как тот с осторожностью рассматривает помещение и принюхивается.

На дне коробки Надя обнаружила записку: «Надеюсь, с ним тебе будет проще обосноваться в булгаковской Москве. Игорь».

Вот негодяй, выпотрошил ее сердце, пропал, никак не проявлялся несколько недель и, как только ей стало хоть капельку легче, неведомым образом вычислил ее адрес и отправил курьером символ всех неудач – черного кота. В душе Нади все бушевало и клокотало, целая буря эмоций обрушилась на ее разум, который был не в силах (или не в настроении) обрабатывать входящий запрос холодной головой. Схватив ни в чем не повинного кота, Надя выбежала в халате и с мокрой головой на улицу искать затаившегося на одной из дальних лавочек отправителя, который, по ее предположениям, должен был подсматривать из засады, не выбежит ли она из подъезда, получив посылку.

В наличии у Игоря чувства юмора Надя никогда не сомневалась.

Однако переулки были томительно пусты, а мир как будто населен бунинскими персонажами, перебирающими плоскость ногами настолько легко и воздушно, что никакого маятника напряжения Надя не учуяла.

Котенок пищал и нервничал. Когда Надя перевела на него взгляд, ею овладел стыд. Стыд не за то, что она разгуливала в одном халате по переулку, а за то, что свое негодование выместила на маленьком комочке, который уж точно не сделал ей ничего предумышленно плохого. Она присела на корточки и крепко обняла котенка, целуя его в уши и переносицу попеременно, пока тот не сменил писк на мурлыканье.

– Прости, мой маленький! Ты ни в чем не виноват! Просто у тебя теперь сумасшедшая хозяйка!

Кот получил имя Бегемот.

Вернувшись домой, Надя заметила одну странность – все часы в квартире показывали разное время: на одних была половина второго, на других – ровно четыре, а третьи остановились аккурат в полночь.

Надя, как начинающий мистик, в прошлом агностик и атеист, находила подобные игры квартиры чем-то озорным и интересным. Сумасшествие как диагноз ее не пугало, ибо она давно была убеждена, что нормальных людей в природе не существует. И если выбирать, во что верить – в корпоративный дух или в призрак отца Гамлета, Надя безусловно и безапелляционно выбирала второе. Кот, которого ей подарил на новоселье Игорь, был озорным, однако по утрам нацеплял на себя трагичное выражение морды лица и чуть стеклянным взглядом наблюдал за солнечными зайчиками на светло-бирюзовых стенах. «Ну вот, опять утро», – как будто мурлыкал он этому миру и растворялся в квартире, так что до вечера ни Надя, ни даже целая армия котоискателей не могли найти Бегемота. Видимо, кот, как, впрочем, и Надя, не любил утро.

Бегемот вообще оказался котом причудливым, не от мира сего, точнее, не от мира кошачьих. Например, при запахе валерианы он сохранял буддистское спокойствие, к водным процедурам относился недурно и даже плавал в ванне от бортика до бортика, когда опрокинул на себя банку сгущенного молока и заслужил головомойку. А как-то забрался к Наде на колени и с интересом смотрел репортаж про мюзикл «Кошки» по телевизору. Казалось, он жил согласно представлениям древних египтян, уверенный, что кошки до сих пор считаются воплощением богини плодородия Баст, почитаются как священные животные и что наказание за их убийство – как минимум смертная казнь. Даже несмотря на то что у него, Бегемота, девять жизней в запасе.

В конце ноября, когда Надя уже, казалось, обжилась на новом месте, вела нерасторопный аскетичный образ жизни, даже получив формально вежливое сообщение о грядущей помолвке (и не тронулась головой от новости), случилось событие, которое впоследствии переменило всю ее жизнь.

Тот день ничем не отличался от предыдущего, Надя привычно налила себе высокую кружку крепкого чая, намазала соленый крекер карамелью и уселась в глубокое кресло думать о вечном. Но взгляд ее приковал стеллаж с книгами, и о вечном подозрительно не думалось.

Надю предательски раздражали хаотично расставленные книги – ей нужна была хоть какая-то система. Чтобы книги были расставлены по жанрам, по алфавиту или хотя бы по цвету корешков и размерам. Занявшись пыльной перестановкой и перманентно чихая, Надя обнаружила за книгами большой бумажный конверт с надписью «Вере Ефимовой». Конверт, плотно заклеенный и до сих пор не вскрытый. Не снимая резиновых перчаток, Надя позвонила бывшему супругу – поинтересоваться, не знает ли он контактов Веры. Получив заветный номер, она сильно разочаровалась, когда услышала в телефонной трубке: «Абонент не отвечает или временно недоступен».

Надя надеялась, что со дня на день телефон заработает, и она сможет передать конверт, который заставлял главное женское чувство гнать кровь по жилам, а именно – будил любопытство.

Верин телефон не отвечал почти месяц. «Уже так давно выключен или находится вне зоны действия сети, странно это», – мелькало у Нади в голове. Она рыскала в интернете, пробивая Веру по базам МГТС, БТИ, и даже договорилась со знакомыми полицейскими, чтобы те проверили автомобильные базы данных. Но информация везде была одна и та же: указывался адрес, по которому теперь проживала Надя, и ее домашний телефон. Вера оказалась законопослушной и сделала регистрацию по месту временного проживания.

Время тянулось, шло, прыгало, мигало перед Надиными глазами ускоряющимся движением календарным дат.

Раз в неделю она стирала с конверта пыль, ощупывала его так, как хирург – подозрительное новообразование, чтобы понять, что там, но при этом не повредить. В конверте находилась увесистая стопка листов А4. Надя примерно прикинула, что там больше ста страниц. «Книга, что ли?» – мелькнуло у нее в голове. Открыть конверт Наде мешала приобретенная тактичность: она хранила много тайн и знала, как может быть противно, когда кто-то влезает в твою жизнь, поэтому решила не гневить судьбу и не притрагивалась к месту склейки конверта.

Иногда внутри нее просыпалась женщина с врожденным чувством любопытства, готовая разорвать упаковку в клочья, разыграв сцену «Тузик и злосчастная грелка». Дело в том, что Надя последние месяцы жила в некотором вакууме – своей жизни у нее не было, Игорь был персоной нон грата, она даже подумывала сменить номер телефона, чтобы не знать, что он ей так и не позвонил. Несколько раз она была готова отправить ему сообщение с благодарностью за кота, но потом сразу вспоминала отель на Большой Дмитровке, бокал вина в своих дрожащих руках, его холодный взгляд, запах другой женщины и горькое послевкусие разговора, последующий душевный кризис с терпким алкоголем, непонятными связями, ночами без сна, поисками хотя бы намека, что Игорь все же ее любил. Испугался. Не поверил. Но любил. Иногда Надя начинала его оправдывать: все случилось слишком внезапно, он не успел перестроиться, просто не надо было сваливаться как снег на голову. Но потом вспоминала, что за несколько недель он ни разу не поинтересовался, как она после развода, а лишь прислал кота, о котором Надя, собственно говоря, не просила.

Впервые за много лет Надя позволила себе не выходить из дома по несколько дней – вяло решала по телефону и электронной почте рабочие вопросы, заказывала на дом еду, потчевала Бегемота крабовым мясом и яйцом, сваренным вкрутую. Пару раз даже улыбалась и мысленно прощала Игоря, понимая, как иногда затягивает чувство самодостаточности и контролируемое одиночество. Не одиночество выбирало Надю. А Надя – одиночество.

Когда зима окончательно укутала город пуховым оренбургским платком, она все же решилась вскрыть конверт. Бегемот составил ей компанию в столь увлекательном занятии и когтями шебуршал по тонкому картону, оставив пару следов на первых страницах рукописи, которая оказалась у Нади в руках.

Однажды Надя ехала на тридцать девятом трамвае от остановки «Яузские ворота», где располагался ее институт, до метро «Чистые пруды». Это было еще во времена «прабабушек томных», и один человек, абсолютно незнакомый и ничем не примечательный, вдруг обронил фразу: «Если ты истинна в поисках ответа на свои вопросы, то ты можешь найти его даже в трамвайном билете. Ответ так или иначе попадет тебе в руки».

Больше всего на свете Надя хотела понять мужчин и поверить в то, что любовь существует. Что это вовсе не городская легенда и не штамм опасного вирусного заболевания, вызывающего психосоматическое расстройство на фоне гормонального дисбаланса, а нечто большее, таинственное, абсолютное.

И вот в руках у Нади оказалось то, о чем она мечтала… Трамвайный билет, о котором говорил незнакомец.

Вера

Исповедь клоуна

Когда уходят герои, на арену выходят клоуны.

Генрих Гейне

…жизнь не стоит на месте.

…места, люди, дома, квартиры, номера, даты.

…все мы жертвы времени и перемен.

Я никогда не думал, что доживу до тридцати трех.

Думал, погибну молодым и пьяным, заступаясь за незнакомого и, возможно, виноватого человека.

Или нелепо поскользнусь на кафельной плитке в ванной и получу открытую черепно-мозговую.

А тут возраст Христа.

Единственное достижение – сын. Забрался в мой день рождения с ногами в кресло и шепотом, словно боясь, что кот или орел, изображенный на дубовом буфете, его засмеют и потом будут в темноте подтрунивать, полюбопытствовал, в чем измеряется время. Казалось бы, логичный вопрос взрослеющего человека. В минутах, часах и годах? Во встреченных незнакомках и полученных впечатлениях? В том, как быстро ты любил и как долго потом изживал эту любовь из себя?

У меня же перед глазами замелькали вывески на покосившихся и хмурых домах в переулках. Сразу вспомнились «Булочная», подходя к которой старожилы загадочно улыбаются, в мыслях произнося на старомосковский манер «булошная»; публичный дом со значком «П» на красной двери во дворах Пятницкой улицы, в нескольких кварталах от Марфо-Мариинской обители; золотые худощавые буквы на голубом четырехэтажном здании возле Крымского моста «Дипломатическая академия»… Сколько себя помню, столько существуют эти вывески и здания, как будто ничего не меняется.

Стабильность. Верность. Шелуха.

Да, это было мое время.

Особенно незыблемо увековечились у меня в памяти две вещи: золотые цифры «41» на двери квартиры, куда переехал жить мой сын, и менее броская белая надпись на стеклянной двери в безымянном переулке – «Французское кафе»; таких сотни и тысячи по миру, они не похожи друг на друга и никак не связаны между собой.

Вы когда-нибудь подслушивали разговоры за соседними столиками, тесно прижимающимися друг к другу в неловких самобытных объятиях? Изучали людей, заходящих внутрь и растворяющихся в полумраке сигаретного дыма?

Зря.

Ей чуть тридцать. Она слегка затронула этот возраст, неспешно прикоснувшись к нему мыском ноги, случайно задев нечто спокойное и статное. Сколько ни вглядываюсь в ее лицо, не могу понять, счастлива ли она.

Смотрит. Улыбается. Молчит. Думает или просто наблюдает. Но не проявляет привычных доказательств счастья. Однако нет в ней и той печати грусти и высокомерия, которыми возраст так щедро наделил других людей.

Мы видимся раз в неделю. Ведем немногословную беседу или я просто киваю, проходя мимо нее, а она чуть поднимает уголки губ, показывая, что заметила. Часто она бывает не одна. Иногда я беру на карандаш второстепенных героев за ее столиком. Мне вообще доставляет тщеславное удовольствие записывать карикатурные фельетоны о тех, кто делил со мной воздух обычного французского кафе, наслаждаясь царящей вокруг клоунадой нравов.

Наверное, вас весьма заинтриговало, кто я. Поверьте, меня волнует тот же самый вопрос. Но у меня на поиски ответа ушли годы, а по вашей ухмылке я вижу, что вы надеетесь получить его на первой странице… Что ж, аккуратное вождение за нос – редкое удовольствие для никчемного публициста.

* * *

Шаг… Второй… На третий, самый тяжеловесный, она кладет руку мне на плечо. Я не слышал цоканья каблуков и шелеста юбки, я лишь почувствовал, как движется воздух – как ветер разговора дует в мою сторону. И в секунду она, Вера, оказывается сидящей напротив меня. За моим, уже приватизированным за много лет сидения и поседения столиком.

На ней темно-серое платье в пол, с длинными рукавами, вязаное и мягкое. Затягиваясь, я закрываю глаза, пытаясь сквозь сигаретный смрад помещения ощутить ее запах. Представляю ее с мокрыми волосами, в белой застиранной майке с размазанным Миком Джаггером.

– Можно? – Вера хватается за мою чашку американо, не дождавшись позволения. Все равно разрешу, знает ведь.

Делает глоток, морщится, недовольная всем – и сахаром внутри, и холодом выпитого. Она из тех людей, кто считает, что сахар портит все – фигуру, кофе, зубы, настроение.

– Следишь за мной? – Перед тем как сделать следующий глоток, она несколько раз сжимает губы в скромной и умелой попытке их облизать.

– По воле случая. – Я пожимаю плечами. Что еще остается? – Ну, уличила, уличила!

– Нравится? Расскажи, чего навыслеживал. – Вера хватается хищными цепкими пальцами за мою ложку и начинает тянуть тарелку сырного супа в свою сторону.

Белесая капля супа падает ей на грудь. Еще немного, и она стечет в ложбинку.

– Так есть хочется, не могу. А этот ворон, – Вера взглядом показывает на официанта по имени Марк (по крайней мере, так написано на бейджике), – никак не несет!

– Ешь-ешь! – Я пододвигаю к ней тарелку супа.

– Так чего выследил? Поделишься?

Выследил? Делиться? Это она вообще о чем? Я наблюдаю за каплей. Мне не до слов.

Вера пальцами проводит по моей кисти, чтобы я вернулся обратно в разговор. Я смеюсь – все это кажется мне таким наивным и глупым. Уже много лет. Скоро будет семь – как мы просто наблюдаем друг за другом.

– Прости, я задумался.

– На тему? – Кажется, она замечает свою оплошность и вот уже осматривает стол в поисках салфетки.

– На тему капель спермы, стекающих по подбородку. – Мне остается лишь честность.

– Не жизненно! Одной каплей никогда и ничего не ограничивается.

– В старости мы будем так же умно вести себя? – интересуюсь я, как будто мне снова шестнадцать и я, накуренный, попал на «Рассекая волны» Ларса фон Триера и, не понимая трагизма происходящего, смеюсь.

– А вдруг не будет старости? – Вера говорит это с таким страхом в голосе, что меня неприятно передергивает.

– А что будет, если не старость? – Меня интересуют ее вариации апокалипсиса.

– Третья мировая война. Или эпидемия. Или ее просто не будет. По воле случая.

– Хочешь, чтобы я умер молодым?

– Ты уже с этим опоздал. Молодость в прямом ее понимании мы оставили лет десять тому назад.

Она смотрит на свою грудь и все же замечает траекторию движения капли. Вера взглядом обходит весь столик, тянется к салфетнице и начинает исправлять приятное для меня недоразумение. Весь парадокс в том, что, сколько бы раз я ни проносил вилку мимо рта и ни орошал джинсы томатным соусом, салфеток на столе никогда не было.

…Нет, ну вот бывает же так? Когда надо – никогда не докричишься до официанта, чтобы тот подошел, еще упрашивать приходится. Подай, принеси. Он хоть упаковку чая или кофе купил на чаевые, что я ему оставляю? Нет, скотина, все пробухал! Я же знаю, как он на пару с барменом сливают ром и виски и после закрытия нажираются, а на деньги, вырученные с посетителей, снимают шаболд в соседнем задрипанном баре. Я же не сомневаюсь в их умении в силу возраста все опошлять и сводить к примитивным понятиям.

– Эй, уважаемый! Кофе принеси! – кричу, не просто повышаю голос, а именно кричу я на официанта.

– Ты что, с ума сошел? Я на минуту. У меня встреча по работе, а ты мне своей метафизикой настроение сбиваешь. Хорош уже, ладно?

Вера уходит за другой столик. Смотрит. Молчит.

– Марк, – подзываю я официанта грозным щелчком пальцев, – вторую чашку кофе на тот стол, счет за даму в сером платье – мне в руки. И купи уже пачку чая на те деньги, что я тебе оставляю.

– А кофе можно?

– А кофе нельзя!

Вера улыбается счету, который услужливо принесли не ей. 1:0. Вот только в чью пользу, непонятно.

Не одна… Сидит. Беседует. Поглядывает на собеседницу с умилительным презрением. Облокачивается на стеклянный стол, постоянно всматривается в часы, как будто циферблат умеет творить чудеса. Хотя вдруг умеет? Кто его, циферблат, разберет.

Пухлая женщина лет шестидесяти с откровенной проседью курит одну за одной тонкие сигареты. Накидывает вязаную кружевную шаль. Пошло и шаблонно. Она как антипод Веры – некто, кем Вера никогда, к ее счастью, не сможет стать. Она и в шестьдесят будет худой и вряд ли седой.

Я прислушиваюсь к их разговору.

– Вера! Ты мне нравишься, но, господи, сколько же в тебе этой жеманности! Ты будь попроще. Все эти тексты… – Женщина нарочито шелестит распечатками. – Люди их не понимают… Тиражи упали в шесть раз за прошедшие восемь лет.

– Вы хотите сказать, что я исписалась? Что мне нечего сказать этому миру? – Вера мигом переходит на холодный безразличный тон.

– Сказать есть что, но вот форма… Не соответствует она содержанию… Я прекрасно понимала, когда ты решила писать детские книжки, думала, что у тебя получится. Но твой конек – эротика. Ты по своей природе самка, а не добродушная фея, рассказывающая детям сказки. Одумайся, пока все не потеряла.

– А мне есть что терять?

– Читателей, деньги, время, надежду, наслаждение.

Вере всегда тяжело терпеть унижения с женского фронта. Мужские – да, женские – ни при каких условиях. Ощущение женской власти всегда возвращает Веру в детство.

Детство… Из всех папок эта была самая тяжелая в воспоминаниях – и по весу, и по целесообразности.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю