Текст книги "Федор Сологуб"
Автор книги: Мария Савельева
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Своей молодой подруге он говорил, что дети – «развратные злые звереныши». Когда Данько рассказывала ему о ласковом маленьком сыне своего литературного покровителя Маршака, Сологуб отвечал, что все дети «и грязны, и вороваты, и ничтожны». Однажды в присутствии пожилой Ольги Капицы, педагога и собирательницы фольклора, писатель сказал, что любит смотреть, как плачут маленькие мальчики и девочки (и ему ли было укорять в бестактности Маяковского, автора строчки «Я люблю смотреть, как умирают дети», если Сологуб сам посвятил не один рассказ любованию детскими смертями?). Данько показалось, что Ольге Иеронимовне стало нехорошо. Сологуб с радостью говорил о том, как детей секли. Это уже было чересчур неправдоподобно. И сама Елена Данько понимала, что принятая Федором Кузьмичом маска нужна ему, чтобы привлечь к себе внимание.
Окружающие знали, что он тепло относился к внучатой племяннице Олечке (внучке Ольги Черносвитовой) и к другим детям. Судя по воспоминаниям мемуаристов, например Владимира Смиренского, писатель отзывался о малышах более чем понимающе: «Дети ужасно любят есть сладкое перед обедом. Это освобождает их от унизительной обязанности есть суп, который мы все ненавидим». Михаил Борисоглебский прямо писал: «Трогательно и нежно Ф. К. любил детей». И, конечно же, не все болезненно воспринимали позерство старого писателя. Эрих Голлербах считал, что сологубовская привычка противоречить прямо-таки забавна: «Я думаю, если начать с ним разговор о том, как плохо людоедство, он начнет доказывать обратное».
У Елены Данько было множество поводов к недовольству Сологубом. С Федором Кузьмичом ее связывал не только ленинградский Союз писателей, но и группа «неоклассиков», в которую входили молодые поэты: Смиренский, Борисоглебский, Аверьянова, Палей, Белявский. В конце 1925 года они избрали Сологуба почетным членом своей группы, а вместе с его патронажем приобрели и подходящее помещение для встреч: отныне «неоклассики» собирались в его квартире на Ждановке.
Впервые стихи Данько показала Сологубу Ольга Черносвитова. Он, как сам рассказывал позже, сначала не поверил вкусу свояченицы, но потом прочел подборку с удовольствием. Данько же любовь к стихам Федора Кузьмича внушили Ахматова и Судейкина.
Однажды, когда Елена Данько зашла к нему в гости, у Сологуба вместо лампы была зажжена свеча, он внезапно заговорил о духовной и физической любви, о том, что настоящие чувства возможны только после шестидесяти. Но Данько осталась холодна к этим признаниям, заявив, что такая любовь подобна тифу. Писатель счел тон молодой поэтессы «комсомольским» и сильно ударил ее по руке под локтем. Судя по воспоминаниям других знакомых Федора Кузьмича, ни Данько, ни Чеботаревская не лукавили: Сологуб с его представлением о равенстве полов действительно вполне мог ударить женщину. Даже не столь близкая его знакомая Вера Сутугина (всеми любимый секретарь горьковского издательства «Всемирная литература») говорила, что Сологуб ее один раз чуть не побил и назвал вдобавок «зеленой ослицей». Дело было в том, что она невысоко оценила новую сологубовскую книгу «Соборный благовест».
Если с малознакомыми дамами Федор Кузьмич не церемонился, то с Еленой Данько пожилой влюбленный вел себя прямо-таки несносно. Один раз Сологуб ломился к поэтессе домой, когда она, неодетая, принимала солнечные ванны. Писатель вставил в дверной проем свою палку, чтобы было легче открыть дверь, и сбежал, только когда встретился с матерью барышни.
Гораздо теплее относилась к Сологубу другая участница секции детской литературы, бывшая жена Александра Грина Вера Абрамова-Калицкая, которая ухаживала за пожилым писателем, а вскоре после его смерти отправилась в Вытегру изучать ранний период его жизни. С ней у Данько были странные и, кажется, взаимные ревниво-недоброжелательные отношения. Елена Данько считала, что Абрамова тешит садистские наклонности писателя, что тот подталкивает ее к разрыву с мужем, Калицким. Как бы там ни было, ситуация была двусмысленная. Когда для Данько с трудом нашли комнату в том же доме, где жили Сологуб и родственники его погибшей жены, ходили слухи, что писатель снова женится. Молодую поэтессу это смешило.
В целом большинство знакомых в это время воспринимали Федора Кузьмича как почтенного старика. Начинающие поэты, не принявшие новой власти, его глубоко уважали. Одно письмо, полученное от провинциального поклонника, было столь выразительно, что писатель его сохранил. Игорь Поступальский, будущий критик, поэт и переводчик, писал Сологубу, что ценит его стихи выше, чем творчество всех остальных символистов, включая Блока и Белого, что так же, как лирический герой сологубовской поэзии, часто стыдится показать, если чем-то обижен. Письмо было полно саморазоблачений и исповедальных нот: «Подумайте, до сих пор не читал я… Достоевского! ни одного романа». Поступальский признавался, что не знает отчества Сологуба, не знает, как тот выглядит. Лишь в конце обширного письма сообщалось, что молодому поэту в это время было всего 18 лет. В том же году он начал печататься. Про Федора Кузьмича говорили, что он любит устраивать разносы начинающим литераторам, но иногда он оказывался к ним неожиданно приветлив и умел приободрить.
Странностью Сологуба многие считали его педантичность и любовь к порядку. Когда Корней Чуковский однажды забыл у него зонтик, Федору Кузьмичу этот предмет досаждал, поэт хотел как можно скорее избавиться от чужой вещи[59]59
См. об этом случае: См.: Смиренский В. В. <Воспоминания о Федоре Сологубе и записи его высказываний >// Неизданный Федор Сологуб. М.: Новое литературное обозрение, 1997. (Публикация И. С. Тимченко.)
[Закрыть] и послал своему недавнему гостю записку: «Дорогой Корней Иванович, Вы позабыли у меня зонтик, возьмите его, пожалуйста». Но тот не появлялся. Сологуб повторил просьбу: «Многоуважаемый Корней Иванович, у меня стоит Ваш зонт. Будьте любезны взять его». Но писатель всё равно не приходил. Наконец Федор Кузьмич вышел из себя: «Корней Иванович! Потрудитесь взять Ваш зонтик!» Только тогда Чуковский понял, как раздосадован старик, и забрал злосчастный зонт.
Когда новые произведения Сологуба перестали печатать, он много занимался переводами, которые давали ему заработок, пошел даже на сотрудничество со «Всемирной литературой» Горького. Конечно же, Федору Кузьмичу было обидно, что нет возможности публиковать собственные стихи, однако в отличие от многих поэтов Серебряного века перевод он не считал досадной необходимостью, а находил в нем большое удовольствие, сравнивая труд переводчика с тренировкой технического мастерства у пианиста. В переводах он оттачивал форму стиха, и ему, любителю точных наук и ясных решений, это доставляло особенную радость. По праву, а не за общие заслуги Сологуба в 1924 году избрали почетным председателем секции переводчиков в Союзе ленинградских писателей: переводами Федор Кузьмич занимался с юности, особенно часто выбирая первоисточники на французском и немецком языках.
Много хлопотал об издании его переводов поэт Юрий Верховский, тот, что когда-то безоговорочно поддержал Сологубов в истории с обезьяньим хвостом. Он торопил издателей со сроками, старался, чтобы Сологубу начисляли максимально высокие гонорары. Федор Кузьмич в это время переводил поэзию Тараса Шевченко, активно работал над поэмой «Мирей» провансальского поэта Фредерика Мистраля. В ней шла речь о трагической любви юноши и девушки, родители которых не желали их союза: Мирей была дочерью богача, а ее возлюбленный Винсен – простым корзинщиком. Вероятно, народные мотивы провансальской поэзии напоминали поэту умиротворяющую атмосферу его бержеретт. Публикацию этого перевода тоже пытался устроить Верховский, но она так и не состоялась.
И всё же «Мирей» в переводе Сологуба запомнилась его окружению. В 1924 году Глебова-Судейкина снова писала Федору Кузьмичу, на этот раз – из Прованса: «Письмо Ваше нашло меня в стране „Мирейи“, которую я знаю и люблю по Вашему переводу, по тем прекрасным стихам, которые Вы мне читали». Как и все эмигранты, Ольга Афанасьевна тосковала по дому, Париж казался ей слишком механистичным и вульгарным. За отдыхом она отправилась в Альпы, на высоту 1250 метров, чтобы в тамошних полях «дышать животворящим воздухом», вспоминать о Костроме и визитах к старым друзьям. Но если Глебова-Судейкина в пейзажах Франции искала сходства со среднерусскими, то для Сологуба, оставшегося в России, напротив, обращение к французским мотивам было мысленным бегством с родины.
Многие заботы и огорчения, безусловно, подрывали здоровье пожилого Сологуба. Еще в 1922 году в письме Самуилу Алянскому, редактору издательства «Алконост», Федор Кузьмич писал, что совсем не может работать, «сердце очень уж заупрямилось», «работает осторожно, и не всегда посылает к мозгу достаточно крови». Писатель обещал послать Алянскому рукопись, но, несмотря на свою пунктуальность, не успел к условленному сроку: «Сегодня отправляюсь на несколько дней в Максимовскую лечебницу для рентгенизации, исследований, установления режима».
Болезненное состояние писателя прогрессировало. Когда еще один младший друг Сологуба, Иванов-Разумник, ходатайствовал об издании его сборника, он хотел порадовать старика «перед смертью». Отношения Федора Кузьмича с издательствами пытался наладить Корней Чуковский. Борисоглебский также хлопотал о собрании стихов или увеличении пенсии старого поэта. Судя по архивным материалам, персональная пенсия Сологуба выросла с 75 до 100 рублей лишь совсем незадолго до смерти – в ноябре 1927 года, и неизвестно, успел ли Федор Кузьмич воспользоваться прибавкой.
Весной 1927 года Сологуб совсем разболелся, стали проявлять себя склероз сердца и болезнь почек – уремия. Ему нельзя было выходить из дома, но он продолжал регулярно посещать заседания Союза писателей. Его успокаивала организаторская деятельность. Помимо рискованных прогулок, у Федора Кузьмича была еще одна вредная привычка – курение, отказаться от которой было так же необходимо, как и трудно. В середине лета его здоровье резко ухудшилось. Осенью с ним в последний раз виделся Эрих Голлербах, по воспоминаниям которого Сологуб был слаб и смертельно бледен, смотрел вокруг ничего не различающим взглядом.
Записки о смерти Сологуба оставила Ольга Черносвитова[60]60
Черносвитова О. Н. Материалы к биографии Федора Сологуба // Неизданный Федор Сологуб. М.: Новое литературное обозрение, 1997. (Публикация М. М. Павловой.)
[Закрыть]. В комнате, в очертаниях белого колпака, висевшего перед ним, поэту виделась фигура дамы. Его речь и мысли временами путались. Незадолго до смерти он увидел во сне трех любимых им и покинувших этот мир женщин: мать, сестру и жену. Видел и ангела, который сказал ему: «Не бойся». Черносвитовой казалось, что мечта, вера в метафизическую изнанку мира помогала Федору Кузьмичу справиться с болезнью, однако писателя в это время как никогда тянуло к обычной, земной жизни.
Все мемуаристы пишут о том, что незадолго до кончины Сологуб, этот певец смерти, жадно полюбил жизнь. Он с удовольствием вспоминал Союз писателей, не хотел оставлять дела. Тосковал по молодости и со страстью говорил о прежних радостях. По воспоминаниям Смиренского, Федор Кузьмич возмущался: «Да мало ли что я писал! А я хочу жить!» Также при встрече с Ивановым-Разумником, говоря о своей любви к жизни, он пытался, но не мог скрыть слезы. Когда собеседник напомнил писателю о его собственном образе – «дебелой бабище жизни», – тот рассердился.
Далекому от Сологуба Ивану Попову казалось, что после самоубийства Чеботаревской писатель готов был отдаться смерти без спора. Действительно, после гибели жены мотив смерти чаще стал звучать в его стихах, большинство из которых не было опубликовано при жизни автора. Однако в поминальных записях Федора Кузьмича о супруге читаем: «Чем дальше живу, тем более люблю жизнь, хочу работать, и так много замыслов». Гибель жены отняла огромную часть души писателя, и впервые Смерть стала для него настолько реальна. Попов считал Сологуба настоящим и искренним поэтом, однако лукавым в том, что касалось желания смерти и служения Дьяволу. Он был не прав. Сологуб всегда был искренен в своем творчестве. Но долгие годы смерть существовала для него только в реальности искусства. Тоньше почувствовал это Юлий Айхенвальд, писавший в некрологе, посвященном писателю, что чем ближе тот подходил к последней черте, тем более отвлеченным становилось его воспевание смерти.
Нельзя сказать, чтобы мировоззрение Сологуба в старости изменилось кардинально. По-прежнему неоднозначным было его восприятие христианства. Безусловно, религия присутствовала в его сознании, но вопросы жизни и смерти он склонен был осмыслять вне ее. Борисоглебский писал о Федоре Кузьмиче: «К религии относился церковно-христиански, до претящей формальности, а попов недолюбливал». В поздние годы о пушкинской «Гавриилиаде» Сологуб говорил, что поэма прекрасная, но всё-таки скверная.
Юрий Верховский посвятил Сологубу такие строки:
Верховский, обладавший светлым, ясным характером, увидел в личности и творчестве Федора Кузьмича не дисгармонию, а лишь «иную» гармонию. Вероятно, таким и было мировоззрение Сологуба – оно складывалось не вопреки мнению и культуре окружающих, а вне их, в собственной системе координат.
Умер Федор Сологуб 5 декабря 1927 года. Как сообщила газета «Правда», смерть наступила от миокардита (воспаления сердечной мышцы), осложненного атеросклерозом и воспалением легких. Через два дня состоялась панихида в квартире писателя, а через три дня – в Союзе писателей. Похоронили его рядом с женой, на Смоленском кладбище.
Иванов-Разумник не успел застать Сологуба в живых. В гробу, как ему показалось, у писателя было строгое и доброе выражение лица, как и при жизни. Борисоглебский увидел это лицо совсем другим: в облике Федора Кузьмича ему померещилось что-то дьявольское. По воспоминаниям Данько, пока Сологуб лежал в гробу в Союзе писателей, Борисоглебский нарисовал его портрет с чертом в изголовье и с пошатнувшимся крестом. Зарисовал Сологуба в гробу и Петров-Водкин.
Похороны прошли скромно[62]62
См.: Похороны Федора Сологуба: неизвестное письмо очевидца // Русская литература. 2007. № 2. (Публикация Ж. Шерона, США.)
[Закрыть]. В помещении Союза собралось около сотни человек, среди них – самые преданные друзья поэта. Пришла Ахматова, которая в эти годы мало где появлялась. Возле гроба была возложена пара венков и горело полтора десятка свеч. Антураж был скромным, зато весьма обширна оказалась витрина, в которую поместили издания Сологуба. «Обряд простой; в сущности никакого не только церковного, но и просто торжественного ритуала», – записал очевидец. Женщины сокрушались, что у покойного не осталось близких родственников. Процессия, которая несла гроб с Фонтанки на Смоленское кладбище, была небольшой. Ей мешали трамваи. Дорога лежала через Дворцовую площадь (тогда – площадь Урицкого), публика пугалась процессии. Сопровождавшие гроб смущались и расходились на полпути.
После смерти писателя Иванов-Разумник и Дмитрий Пинес при участии Ольги Николаевны Черносвитовой разобрали бумаги Федора Кузьмича (переписку, рукописи, документы) и передали их в Пушкинский Дом, где главный архив Сологуба находится по сей день. Там же, в литературном музее Пушкинского Дома, выставлены рабочий стол Федора Кузьмича из его последней квартиры, а также принадлежавшие писателю вещи: письменный прибор (чернильница, перо) и другие мелочи. Компенсации родственникам Сологуба Пушкинский Дом дать не мог, да и сама Черносвитова сочла, что это неуместно, тем более что дома хранить ценные документы всё равно было небезопасно: их могли отобрать, они могли пропасть по воле случая[63]63
См.: Письмо О. Н. Черносвитовой Т. Н. Чеботаревской // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1990 год. СПб.: Академический проект, 1993. (Публикация М. М. Павловой.)
[Закрыть].
Смерть Сологуба – в этом словосочетании была какая-то тавтология. В то же время это была особенно ранящая окружающих смерть. Свою кончину Сологуб подготавливал всей литературной биографией, но Смерть и тут показала свою силу. Проиграл ли он в борьбе с ней? Возможно, наоборот, явившись в таком печальном облике за своим певцом, Смерть лишь продемонстрировала силу той темы, за которую он взялся и которую смог достойно осветить.
Почти вся литература и культура человечества посвящены жизни в разных ее проявлениях – Сологуб написал целый корпус произведений о смерти, показав нам то, чего мы столь старательно избегаем касаться даже в мыслях. Что же может дать эта тема читателям Сологуба? Вероятно, то же, что она долгое время давала ему самому, – безопасное приближение к самому страшному, понимание того, что отрицание жизни еще не есть принятие смерти, даже если нам кажется совсем иначе.
Биография подходит к концу, как неизменно оканчивается человеческая жизнь. И расставание с героем книги – одна из утрат, которую нам неизбежно придется пережить.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Русский европеец
Федор Сологуб всю жизнь обижался на критиков за невнимательность к его творчеству, но и после смерти остался недооценен. Главная победа для писателя – сделать то, чего еще не делали другие, и проложить путь, которым с благодарностью последуют его ученики. Сологуб, не похожий ни на кого в своем окружении, пошел своим путем так смело, что, кинувшись по его дороге, указаний тихого учителя никто не вспомнил. Еще при жизни Федора Кузьмича, в начале 1920-х годов, это точно предсказал выдающийся филолог Михаил Бахтин. В конспектах одной из учениц, слушавших тогда лекции Бахтина, его позиция обозначена так: «Сологуб – писатель чрезвычайно значительный, но школу создать не может. Он слишком интимен и своеобразен. На него очень легко создать пародию, и всякое подражание ему воспринимается как пародия. Сологуб останется одиноким». В русской литературе он был совершенно особенным явлением.
Андрей Белый в статье «Истлевающие личины» писал, что Сологуб – чисто русский писатель. Впрочем, кроме вечной русской тоски и владения русским словом, мало что роднит его с отечественной словесностью. Юлий Айхенвальд считал, что главная «нота» Сологуба почти не имела предшественников в нашей литературе, но прозвучала в его творчестве со всей полнотой родного звука. Эриху Голлербаху казалось, что колдуном и циником писатель только прикидывался, а внутри у него жил простой русский человек Федор Кузьмич Тетерников.
В Сологубе странным образом сочетались нежная любовь к родине и стремление перенестись в творчестве как можно дальше от нее. Кажется, что имена у его героев чаще фантастические и заграничные, чем русские. Неоригинальность имени он считал залогом неудавшегося произведения. Об О. Генри Федор Кузьмич в поздние годы говорил, что это совсем плохой писатель: у него, мол, не только сюжеты, но даже фамилии не запоминаются. «Что же о нем говорить?» – удивлялся Сологуб, не боясь показаться простаком или эксцентриком[64]64
Смиренский В. В. <Воспоминания о Федоре Сологубе и записи его высказываний> // Неизданный Федор Сологуб. М.: Новое литературное обозрение, 1997. (Публикация И. С. Тимченко.)
[Закрыть].
Мысль Сологуба обладает высшим демократизмом – личным, которого так мало в русской жизни вообще. До сих пор школьное обучение, о котором он много думал, – «больное место», к которому никто не знает, какую примочку приложить. Сологуб предлагал лекарство, которое советовал и всему российскому обществу, – свободу духа.
Демократизм Федора Кузьмича проявлялся, в частности, в неожиданной для символиста ясности слов и образов. Русская классическая литература часто пренебрегала сюжетом – а Сологуб создал сюжеты увлекательные и удивляющие, как в сказках. Федор Кузьмич относился к Пушкину противоречиво, в своих записках он отмечал: «П. признавал земн. жизнь и довольствовался ею. Все чаяния его были в ней, о ней, даже пророчество». Однако нет сомнений в том, что Сологуб ценил увлекательные и емкие сюжеты пушкинской прозы: «События П. представлял схематично, в общих и главных предметах. Удивительная способность понимания общего течения жизни. Всё главное взято, всё второстепенное устранено».
Федор Сологуб начал писать в XIX веке и, создав картины современного ему быта, разложил их до первооснов человеческой жестокости и зла, совершив эту операцию задолго до современных писателей-постмодернистов и на «живом», а не восстановленном материале русской жизни. Так, в рассказе «Червяк» нарисовано в деталях житье провинциального городка конца XIX века, и на его фоне, пригодном для благочинных и чопорных страниц старой литературы, особенно выделяется человеческое зло, которое под конец захватывает и главную героиню – девочку Ванду.
Роман «Творимая легенда» – не самый удачный у Сологуба, хотя сказочно прекрасный и увлекательный, как почти всё, что он писал, – называют одним из текстов, предвосхитивших русский постмодернизм. Писатель действительно искал новой формы, не указанной в учебнике словесности, но «постмодернистом» и человеком будущего он был в ином смысле – в плане широты своего взгляда и затаенной любви к людям, которая позволяла ему видеть противоположности одновременно.
Другой роман Сологуба, «Мелкий бес», считается одним из главных романов русского символизма. Конкурентов за это звание у него немного – разве что «Петербург» Андрея Белого. Романы Мережковского были по сравнению с сологубовской прозой очень рассудочны, «Чертова кукла» Гиппиус – весьма искусственной. По сравнению с текстами Брюсова творения Сологуба обладали главным – чувством меры.
Стоит признать, что Федор Кузьмич, хотя и относился к старшему поколению символистов, как организатор сделал для утверждения этого направления меньше, чем многие его современники: склонность писателя к публичным выступлениям в то время еще не проявилась. Критик Святополк-Мирский писал: «Конечно, Сологуб неизмеримо более значительный поэт, чем Бальмонт или Брюсов, но его песнь была бы (и была) бесплодна потому, что не ставила вопросов поэтики в острой форме». Действительно, мысли Сологуба в области теории искусства не были оригинальны. Но, строго говоря, это не влияло на литературные достоинства его поэзии, прозы и драматургии. Сегодня творчество Сологуба могло бы успешно соперничать в борьбе за внимание публики с книгами других символистов. Недооценена оказалась его малая проза: рассказы «Дикий бог», «Маленький человек», «Очарование печали» и другие.
В наши дни Сологуб не входит в число популярных классиков, имя которых известно массовому читателю. Его тексты не включены в основную школьную программу по литературе. Эти факты напрямую связаны: именно школьная программа, по всей видимости, лежит в основе корпуса «высокого» чтения для среднего российского читателя.
Впрочем, Бахтин еще в 1920-е годы, выступая с лекциями по русской литературе перед школьниками и студентами, подобрал нужные слова, чтобы рассказать им о творчестве Сологуба – о его новеллах, стихотворениях, романах «Мелкий бес» и «Творимая легенда». Эти лекции оказались известны благодаря записям Рахили Миркиной, которая в пору знакомства с Бахтиным была совсем юной барышней и которую не смутили ни тематика сологубовского творчества, ни способ его анализа знаменитым впоследствии ученым. «„Я“ Передонова – это прежде всего его телесное „я“: он любит поесть, похотлив», – читаем в ее ученических записях. Бахтин, горячо интересовавшийся русским символизмом, рассказывал своим слушателям о Сологубе в одном ряду с Блоком и Белым.
Федор Кузьмич, знаток детской психологии, был однажды оскорблен заявлением Владимира Гиппиуса о том, что тот не рекомендовал бы произведения Сологуба для школьной программы. Однако дистанция между взрослым и ребенком, которую автор «Теней» и «Жала смерти» сокращал в своей прозе и педагогической мысли, в наши дни стремительно тает.
Вероятно, и взрослая читающая публика бывает недостаточно раскрепощена, недостаточно внимательна к иным проявлениям искусства, помимо магистральной его линии, чтобы оценить по достоинству произведения Сологуба. Но этот русский европеец всегда надеялся на неизбежность прогресса. Внимание к его творчеству невозможно без осуществления мечты писателя о человеке, не скованном пустыми правилами. И может быть, когда-нибудь российский читатель еще станет духовно, политически и культурно свободным, как хотел того Федор Сологуб.
