Текст книги "Предназначенье"

Автор книги: Мария Петровых

Сказочка

 
Наверху – дремучий рев,
Но метели я не внемлю, —
Сладко спится под землей.
Дрема бродит меж дерев,
Да постукивает землю
Промороженной змеей.
 
 
Зиму – пролежу молчком,
Летом – прогляну в бурьяне, —
Ни о чем не вспомню я.
Раздвоенным язычком
Темно-синее сиянье
Выжгла на сердце змея.
 
 
И не с этой ли змеей
Дрема бродит надо мной?
 

1931

«А на чердак – попытайся один!..»

 
А на чердак – попытайся один!
Здесь тишина всеобъемлющей пыли,
Сумрак, осевший среди паутин,
Там, где когда-то его позабыли.
От раскаленных горячечных крыш
Сладко и тошно душе до отказа.
Спит на стропилах летучая мышь,
Дремлет средь хлама садовая ваза.
Ваза разбита: но вижу на ней,
Не отводя восхищенного взгляда, —
Шествие полуодетых людей
С тяжкими гроздьями винограда.
Дальше – слежавшаяся темнота,
Ужасы, что накоплялись годами,
Дрема, и та, без названия, – та,
Что отовсюду следила за нами.
Нет, я туда подойти не смогу.
Кто-то оттуда крадется по стенке,
Прыгнул!.. Но я далеко, – я бегу,
Падаю и расшибаю коленки…
Помню и лес, и заросший овраг, —
Было куда изумлению деться.
Все – незабвенно, но ты, чердак,
Самый любимый свидетель детства.
… … … … … … … … … … … … … …
 

«В угоду гордости моей…»

 
В угоду гордости моей
Отвергнула друзей,
Но этих – ветер, ночь, перрон —
Не вымарать пером.
 
 
Они дрожат в сияньи слез,
А плачут оттого,
Что слышат возгласы колес
Из сердца моего.
 
 
Но током грозной тишины
Меня пронзает вдруг,
И тело – первый звук струны,
А мысль – ответный звук.
 
 
Я узнаю мой давний мир —
Младенчество земли,
И ребра, струны диких лир,
Звучанье обрели.
 
 
Певуче движется душа
Сплетениями вен,
И пульсы плещут не спеша
Пленительный рефрен.
 
 
Во тьме растет неясный гуд,
Во тьме растут слова,
И лгут они или не лгут,
Но я опять жива.
 
 
И вновь иду с мечтою в рост,
В созвучиях по грудь.
Заливистая свора звезд
Указывает путь.
 

1931

«Неукротимою тревогой…»

 
Неукротимою тревогой
Переполняется душа.
Тетради жаждущей не трогай,
Но вслушивайся не дыша:
 
 
Тебя заставит чья-то воля
Ходить от стула до стены,
Ты будешь чувствовать до боли
Пятно в луне и плеск волны,
 
 
Ты будешь любоваться тенью,
Отброшенною от стихов, —
Не человек и не смятенье:
Бог, повергающий богов.
 
 
Но за величие такое,
За счастье музыкою быть,
Ты не найдешь себе покоя,
Не сможешь ничего любить, —
 
 
Ладони взвешивали слово,
Глаза следили смену строк…
С отчаяньем ты ждешь былого
В негаданный, нежданный срок,
 
 
А новый день беззвучен будет, —
Для сердца чужд, постыл для глаз,
И ночь наставшая забудет,
Что говорила в прошлый раз.
 

1931

Акварели Волошина

 
О как молодо водам под кистью твоей,
Как прохладно луне под спокойной рукой!..
Осиянный серебряной сенью кудрей,
Возникал в акварелях бессмертный покой.
Я всем телом хотела б впитаться туда,
Я забыла б свой облик за блик на песке.
Легкий след акварели, сухая вода,
Я пила бы на этом бумажном листке.
И, влюбленно следя за движением век,
Озаренная ласковым холодом глаз,
Поняла б наконец, что любой человек
Этот призрачный мир где-то видел хоть раз.
Но когда? Я не знаю, и вспомнить не мне.
Это было в заоблачной жизни души,
А теперь – еле брезжит, чуть мнится во сне…,
Ты, бесстрашно прозревший, свой подвиг сверши.
Воплоти, что в мечтаньях господь созерцал:
Бурногорье, похожее на Карадаг,
Где вода словно слиток бездонных зерцал,
Где луна лишь слегка золотит полумрак.
Ты заблудшую душу отчизне верни,
Дай мне воздухом ясным проникнуть везде.
Я забуду земные недолгие дни,
Я узнаю бессмертье на легком листе.
 

1932

«Мне вспоминается Бахчисарай…»

 
Мне вспоминается Бахчисарай…
На синем море – полумесяц Крыма.
И Карадаг… Самозабвенный край,
В котором все, как молодость, любимо.
 
 
Долины сребролунная полынь,
Неостывающее бурногорье,
Медлительная тишина пустынь, —
Завершены глухим аккордом моря.
 
 
И только ветер здесь неукротим:
Повсюду рыщет да чего-то ищет…
Лишь море может сговориться с ним
На языке глубоковерстой тьмищи.
 
 
Здесь очевиднее и свет и мрак
И то, что спор их вечный не напрасен.
Расколотый на скалы Карадаг
Все так же неразгаданно прекрасен…
 

Лесное дно

 
О, чаща трепещущей чешуи,
Мильоннозеленое шелестенье,
Мне в сердце – сребристые бризы твои,
В лицо мне – твои беспокойные тени.
 
 
Я зыбко иду под крылатой водой,
Едва колыхаюсь волнами прохлады.
Мне сел на ладонь соловей молодой,
И дрожью откликнулись в листьях рулады.
 
 
Я вижу сосны неподвижный коралл,
Увенчанный темноигольчатой тучей…
Кто мутным огнем этот ствол покрывал?
Кто сучья одел в этот сумрак колючий?
 
 
Я знаю, под грубой корою берез
Сокрыта прозрачнейшая сердцевина.
Их ветви склонило обилие слез,
Зеленых, как листья, дрожащих невинно,
 
 
И памяти черные шрамы свежи
На белых стволах… Это – летопись леса.
Прочесть лишь начало – и схлынет с души
Невидимая вековая завеса.
 
 
И вдруг засветился мгновенным дождем
Весь лес, затененный дремучими снами…
Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем
Того, что всегда и везде перед нами!
 

1932

«Стихов ты хочешь? Вот тебе…»

 
Стихов ты хочешь? Вот тебе —
Прислушайся всерьез,
Как шепелявит оттепель
И как молчит мороз.
 
 
Как воробьи, чирикая,
Кропят следками снег
И как метель великая
Храпит в сугробном сне.
 
 
Белы надбровья веточек,
Как затвердевший свет…
Февраль маячит светочем
Предчувствий и примет.
 
 
Февраль! Скрещенье участей,
Каких разлук и встреч!
Что б ни было – отмучайся,
Но жизнь сумей сберечь.
 
 
Что б ни было – храни себя.
Мы здесь, а там – ни зги.
Моим зрачком пронизывай,
Моим пыланьем жги,
 
 
Живи двойною силою,
Безумствуй за двоих.
Целуй другую милую
Всем жаром губ моих.
 

Конец года

 
Не до смеха, не до шуток, —
Для меня всего страшней
Этот узкий промежуток
В плотной толще зимних дней.
 
 
Та же кружит непогода,
В тех же звездах мерзнет свет,
Но умолкло сердце года,
И другого сердца нет.
 
 
Триста шестьдесят биений,
И впоследки – шесть иль пять,
А потом – в метельной пене
Задыхаться, умирать.
 
 
Это вздор. А кроме шуток,
Страшен так, что нету сил,
Напряженный промежуток
От рождений до могил.
 

1932—1933

К жизни моей

 
О задержись, окажи мне милость!
Помнят же звери путаный след.
Дай мне понять, когда же ты сбилась,
Как ты, плутая, сошла на нет?
 
 
Детство?.. Но лишь отрешенным вниманьем
Разнилась я, да разве лишь тем
Гневом бессильным при каждом обмане,
Леностью в играх, скучною всем,
 
 
Медленным шагом, взором серьезным…
Мало ль таких, и чуднее, чем я.
О задержись, быть может, не поздно!
Где заблудились мы, жизнь моя?
 
 
Как ты пленилась тропинкой окольной?
Может, припомнишь гибельный миг?..
 
 
Вот я, как все, за партою школьной,
Только веселья чужда… Из книг
 
 
В сердце ворвался, огнем отрясаясь,
Темный, страстями мерцающий мир.
 
 
Бледная, в длинных одеждах, босая,
Девушка клонится к волнам…
   Шекспир, —
Ты не Офелией, не Дездемоной,
Ричардом Третьим и Макбетом ты,
Грозными кознями, окровавлённой,
Дикой луною будил мечты…
 
 
Кончена школа – разверзлась бездна.
Что ужасало тогда – не пойму.
Слишком уж ты была неизвестна,
Слишком была неподвластна уму…
 
 
Жизнь моя, где же наша дорога?
Ты не из тех, что идут наизусть.
Знаешь, затворница, недотрога, —
Есть ведь такое, чем я горжусь.
Да, я горжусь, что могла ни на волос
Не покривить ни единой строкой,
Не напрягала глухой мой голос,
Не вымогала судьбы другой.
 

1932

Болдинская осень

 
Что может быть грустней и проще
Обобранной ветрами рощи,
Исхлестанных дождем осин…
Ты оставался здесь один
И слушал стонущие скрипы
Помешанной столетней липы.
 
 
Осенний лед, сковавший лужи,
Так ослепительно сверкал
Зарей вечернею… Бокал —
Огонь внутри и лед снаружи —
Ты вспомнил… (Он последним был,
Соединившим хлад и пыл.)
 
 
Той рощи нет. Она едва
Успела подружиться с тенью,
И та училась вдохновенью, —
Сгубили рощу на дрова.
Для радости чужих дорог
Три дерева господь сберег.
 
 
Их память крепко заросла
Корой, дремотой и годами,
Но в гулкой глубине дупла
Таят, не понимая сами, —
Свет глаз твоих, тепло руки
И слов неясных ветерки.
 
 
Несчастные! Какая участь!
Но пред тобой не утаю —
Завидую, ревную, мучусь…
Я отдала бы жизнь мою,
Чтоб только слышать под корой
Неповторимый голос твой.
 
 
Летучим шагом Аполлона
Подходит вечер. Он вчерне
Луну, светящую влюбленно,
Уже наметил, – быть луне
Под легкой дымкою тумана
Печальной, как твоя Татьяна.
 
 
Дорогой наизусть одной
Ты возвращаешься домой.
Поля пустынны и туманны,
И воздух как дыханье Анны,
Но вспыхнул ветер сквозь туман —
Бессмертно дерзкий Дон Жуан.
 
 
В бревенчатой теплыни дома
Тебя обволокла истома
Усталости… Но вносят свет,
Вино, дымящийся обед.
Огнем наполнили камин,
Прибрали стол, и ты – один.
 
 
Ты в плотном облаке халата,
Но проникает сквозь халат —
Тяжелый холод ржавых лат
И жар, струящийся от злата…
Ты снова грезишь наяву,
А надо бы писать в Москву.
 
 
На сколько душу ни двои, —
Что письма нежные твои,
Прелестные пустые вести,
И что – влечение к невесте,
И это ль властвует тобой,
Твоей душой, твоей судьбой!..
 
 
Во влажном серебре стволов
Троились отраженья слов,
Еще не виданных доныне,
И вот в разгневанном камине —
Внутри огня – ты видишь их
И пламя воплощаешь в стих.
 
 
С тех пор сто лет прошло. Никто
Тебе откликнуться не в силах…