Текст книги "Курортная зона"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

* * *

– Слушай, – говорит Лидочка Мунтян, – ты что в субботу делаешь?

– Не знаю еще, – осторожно говорит Ленка, – а что?

– Пошли со мной в психушку.

– Это еще зачем? – пугается Ленка. Нет, может, ей и есть что делать в психушке, но не так ведь, наскоком.

– Лошадь навещать. Вдвоем спокойнее как-то.

– Что с ней? Свихнулась?

– Не то чтобы свихнулась, – задумчиво говорит Лидочка, – а, ты понимаешь, странный случай. Сидит она в парикмахерской. Ресницы красит. Парикмахерша сзади стоит. Ножницами стрекочет. И тут, ты понимаешь, приходит в голову Лошади мысль – а что, если пока она вот так сидит, парикмахерша обойдет кресло и ножницами по горлу – раз. Ну, она сначала так эту мысль от себя отогнала, да еще внутренне похихикала, но ведь ей все хуже и хуже. Все она себе представляет, как приходит парикмахерша, обходит ее сзади, раскрывает эти ножницы и... А она ведь совсем беззащитная, Лошадь. Сидит, глаза закрыты, ресницы в краске, по уши в простыню закутана.

– И что?

– А ничего! Сорвала она с себя эту простыню и рванула из парикмахерской. Даже ресницы не смыла. Так и бежала по улице, как Фреди Крюггер.

– И, по-твоему, она ненормальная? – скептически интересуется Ленка. Вполне закономерная реакция. Мне, вон, парикмахерша однажды самой чуть ухо не отрезала.

– Да нет, это как раз в порядке вещей. Я их сама знаешь как боюсь... А только с тех пор начались у Лошади неприятности – как она выйдет на улицу, так ей плохо делается. Все ей, понимаешь, кажется, что кто-то подойдет сзади и пырнет ее ножном в спину. Ноги у нее, у бедной подкашиваются, в ушах шумит... Она теперь без мамы из дому не выходит.

– Вот это да! – восхищается Ленка. – Скованные одной цепью. Ладно, пошли, уговорила.

– Кстати, – неожиданно интересуется Лидочка, – ты Потрошилова давно видела?

– С убийства Улофа Пальме не видела, – отвечает Ленка.

– Что за политическая привязка?

– А он в запой ушел. Жалко, говорит, Улофа, хороший мужик был.

– Я его жене блузку толкнула, – говорит Лидочка. – Увидишь, скажи, пусть деньги отдаст.

– Да ты что, мать, – удивляется Ленка, – они же развелись.

– Давно?

– С убийства Улофа Пальме и развелись. Какие деньги, это ж год назад было!

– Как время летит! – удивляется Лидочка. – А мне казалось, это недавно было! Хотя нет, блузка-то была со стойкой, такие в этом году уже не носят. Еще кофе хочешь?

– Я бы поела чего-нибудь, – виновато говорит Ленка.

– Обойдешься, – отрезала Лидочка. – Я на диете.

У Лидочки орлиный нос, близко посаженные глаза и муж-художник. Держать в доме мужа-художника – все равно что афганскую борзую – престижно, но утомительно. Это не Ленка придумала – это в справочнике пород собак так написано. Отсюда и диеты. Лидочка неделями отказывает себе во всем, нагоняя вес за время кратких передышек. Жизнь у нее так и проходит – в борьбе и самоограничениях.

– Слушай, – говорит она, – ты святые письма получала?

Ленка уже привыкла к причудливому ходу Лидочкиных мыслей.

– Нет, только анонимные. И не я, а папа. "Не выступайте с отрицательным отзывом на защите диссертанта Иванчука 20 июня в 16.00 в большом актовом зале, банкета не будет, а то мы разделаемся, говорят, с вашей любимой доченькой".

– До чего ученые дошли! – возмущается Лидочка. – И кто писал? Диссертант этот?

– Нет, – говорит Ленка, – его тетя. Но подписано "Доброжелатель". Родители мне газовый баллончик дали, и еще гаечный ключ. Ржавый, но удобный. Так и хожу. А зачем тебе святые письма?

– Я их размножаю, – объясняет Лидочка. – Размножаю и рассылаю лучшим друзьям. А то, знаешь, что будет, если их не отправить?

– Что? – интересуется Ленка.

– Даже говорить об этом не хочу, – отрезала Лидочка.

* * *

– Истерия у твоей Лошади, – говорит папа, – чистейшей воды истерия. Это просто наказание какое-то – у меня на приеме тоже сплошные истерички у одной голова болит, когда она диплом писать садится, ну так болит, что в глазах темнеет, у другой на свекровь аллергия какая-то загадочная. Кстати, мамочка, интересный случай! Женщина, доктор наук, телефонную трубку платком обертывает и, когда садится, под себя папку для бумаг подкладывает. Тебе это ничего не напоминает?

– Ах, Муня, перестань, – обижается мама, – мои родственники все сумасшедшие. А твои, конечно, ангелы!

– Ты на личности не переходи, – отвечает папа, – я же просто спросил.

– Все с ней понятно, – авторитетно разъясняет Ленка, – третья стадия по Грофу.

– Чего?

– Родов, конечно. Третью стадию прошла неудачно. Захлебнулась в каловых массах.

– Ты на своих приятелей посмотри! – обиделся почему-то папа. Писатели! Да я по их опусам могу диагнозы ставить. С закрытыми глазами.

– Ты моих приятелей не трогай! – возмущается Ленка.

– Он в настроении, – объясняет мама. – Он уже тронул моих родителей.

Папа уже готов и дальше развивать эту благодатную тему, но тут звонит телефон. Он берет трубку.

– Лена, тебя.

– Слушай, – доносится до Ленки голос поэта Добролюбова, – а если это будет ирландский волкодав?

* * *

В дурдоме тихо. На аллеях лежат нежные полосатые тени, на тополях блестит клейкая, свежая листва. Асфальт в глубоких трещинах, сквозь которые лезут разные травы. Сегодня тепло, и все неопасные больные мирно гуляют по теплым дорожкам. Они идут вместе с Лошадью. У Лошади здоровый отдохнувший вид.

– Ты понимаешь, – говорит она Лидочке, – она ведь обо мне заботится. Я ей говорю – мама, хватит, это не твое дело, кто мне звонит. Ты его все равно не знаешь!

– Разменяться вам бы надо, – сочувственно говорит Лидочка. – А то тебе никакой жизни не будет.

– Разменяться! Хорошо бы! А мне что делать? Я же без нее выйти на улицу не могу. Нет, в ушах уже, конечно, не так шумит, а в глазах еще что-то бегает.

– Ну, они тебя лечат как-то? – пытается перевести Ленка разговор в логическое русло.

– Лечат! Они вылечат! Лучше бы они маму вылечили!

– Ну, хоть процедуры они какие-то назначают?

– Да ничего они не делают! Аутотренинг какой-то. Лидка! – оживляется она. – Тут такой врач работает! Лидка, ты бы слышала этот голос! Когда он говорит "расслабьтесь", у меня ноги подкашиваются.

– А ты что делаешь? – с интересом спрашивает Лидочка.

– Ложусь, естественно. Мы все лежим и дышим. Ты, Лидка, неправильно дышишь. Начинать надо от живота.

– Это уже устаревшая система, – авторитетно объясняет Лидочка. Диафрагма должна фиксироваться.

– Да нет у тебя никакой диафрагмы, – досадливо говорит Лошадь. Рассосалась. А кормят тут погано. Хорошо, мне мама еду носит.

– Вот видишь, – укоряет Ленка.

– И что с того? Лучше бы она меня отравила! Всем сразу стало бы легче.

– Не расстраивайся, – мягко говорит Ленка. – Я тебе Грофа принесу. Полежишь, почитаешь Грофа.

– Нет, не надо. Я Кастаньеду читаю. Про эти... эротические знания.

– Эзотерические?

– Ну да, экзотические. И уже поняла, что я раньше была деревом.

– А каким? – интересуется Лидочка.

– Наверное, лиственным. Мои руки, как ветви. Я колеблюсь под ветром, колеблюсь...

Из темного окна на первом этаже с увитой диким виноградом решеткой доносятся звуки фортепиано.

– Это кто так здорово играет? – Ленка в музыке не очень-то разбирается, но эта ей нравится. Душевно как-то получается.

– Да так, – равнодушно отвечает Лошадь, – одна сумасшедшая. Ну ладно, я пошла. Мне еще на процедуры надо.

Они смотрят, как она уходит по дорожке, стараясь не наступать на трещины в асфальте.

– Здоровая же кобыла, – говорит Лидочка. – Всех сведет в могилу и еще на этой могиле спляшет. А ты мне Грофа дай почитать.

* * *

"Она была черная, как ночь, и тем страшнее была ее разверстая алая пасть, напоминающая кровавую рану, из которой, точно обломки костей, торчали ослепительно белые зубы. Ее дыхание было таким горячим, что я почувствовал ожог на своем лице. "Уходи!" – сказал я. Она тихонько зарычала. Пригнувшись на низких лапах и наклонив мощную лобастую голову, она медленно покачивалась из стороны в сторону, глядя на меня исподлобья своими налитыми кровью глазами. Я видел розовую плоть под ее отвисшими нижними веками, которые словно оттянули вниз чьи-то невидимые пальцы... Я задыхался... За моей спиной раздался дикий крик жены..."

– Ну, все-таки вставил, – бормочет Ленка. – Не бультерьера, так ротвейлера. Долго думал, наверное. Инфернальная собака.

– Слушай, – говорит она, – этот кусок тебе удался. А вообще, ты сколько уже написал?

– Страниц тридцать, – говорит Добролюбов. – На роман, пожалуй, не тянет. Жаль, за роман больше платят.

– Тебе что нужно, – спрашивает Ленка, – деньги или слава?

– Деньги мне, вообще-то, не помешают, – задумчиво говорит поэт Добролюбов. – Но слава тоже, знаешь... за нее тоже деньги платят.

Лето лишь начинается. Впереди июль с его резкими тенями и беспощадным солнечным светом, с душегубками троллейбусов и густыми смоляными ночами, когда отовсюду доносится металлическое пение цикад. Наступит июль, и короткий, как удар дальней молнии, август, когда дни еще долгие и теплые, а ночи уже долгие и холодные, и мягкий, словно извиняющийся сентябрь, и опять будет туман и сырость, и ветер, и будут люди кутаться в пальто, и холодное море ночами будет ворочаться в своем каменном ложе...

Лошадь выписали из больницы, и она уже успела поругаться с Лидочкой на предмет новой диеты. Поэт Добролюбов сократил повесть до размеров рассказа. Генриетта Мулярчик развелась со своим молодым мужем. А молодой Срулевич и вправду сошел с ума. Настоящее безумие очень логично, и молодой Срулевич очень логично объяснял, что он не может ни работать, ни просто думать, потому что принадлежащие к какой-то загадочной организации соседи все время включают за стенкой направленный генератор. Он поменял квартиру, переехал, но члены этой организации отыскали его и здесь. Тогда он начал бродить по городу, он на ходу запрыгивал в трамваи и на ходу выскакивал из них, но все время чувствовал спиной чьи-то внимательные взгляды. От них негде было укрыться, от них не было спасения, и молодой Срулевич пришел домой, заперся в ванной и вскрыл себе вены. Сестра, которая его каждый день навещала, успела прийти вовремя, и молодого Срулевича откачали. Откачали и сразу увезли в больницу. Ленкин папа, который ходил туда консультировать, вернулся и сказал, что дело плохо. Что это настоящая шизофрения и что она, скорее всего, неизлечима. Разве что будет временное улучшение...

* * *

"...Это святое письмо. Его написала одна старушка после того как увидела ангела и он велел ей написать это письмо и она сразу заработала мелеон рублей. Один мальчик исцелился после того как написал это письмо десять раз а если вы его не перепишете и не разошлете всем своим друзьям и знакомым, то будете страдать неприятностями и пожалеете".

"А также пожаром, потопом и землетрясением", – бормочет Ленка. Она задумчиво вертит письмо в руках, потом рвет его на мелкие клочки и бросает обрывки в мусорное ведро. Люстра в гостиной начинает мелко дрожать.

– Лена, да перестань ты раскачиваться на стуле, наконец! – кричит из комнаты мама. – Стены уже трясутся.

– Это не я! – нервно хихикнув, говорит Ленка. – У нас, кажется, землетрясение.

За окном, на киностудии, начинают выть собаки. Они воют с ужасающей синхронностью, то низко, то резко забирая вверх, надрывая души усталых перепуганных граждан.

Лифт снует взад и вперед, выплевывая все новые порции жильцов. Вообще-то в случае землетрясения пользоваться лифтом здорово не рекомендуется, но какой же идиот попрется пешком с шестнадцатого этажа? Так что жильцов у подъезда все больше и больше. Они стоят с детьми и фамильными драгоценностями под окнами, из которых стекла летят даже при легком приморском бризе, и с интересом ждут развития событий.

Хлопает дверь сортира, и в гостиной появляется бледный взволнованный папа.

– Мамочка, – говорит он, – не хочу тебя пугать, но я, кажется, очень болен... Там в унитазе полным-полно жутких красных... Червяков каких-то...

Ленка в ужасе приседает.

– На улицу! – говорит она наконец. – Скорее все на улицу!

"ТЕРМИНАТОР"

"Баба, которую он должен был убить, работала официанткой в таком кафе, а его забросило из будущего, чтобы он ее убил, чтобы она не могла родить ребенка. Он до этого еще двоих убил, но по ошибке. А потом еще один из будущего полез ее спасать, потому что этот ребенок вырос и стал национальным героем и научил их бороться против машин. На самом деле он был отцом этого ребенка, но он этого не знал, потому что ребенок, когда вырос, ему этого не сказал, а специально послал его, чтобы он стал его отцом..."

Так это примерно выглядит в пересказе Луговского. Он вообще любит всякие фантастические боевики, а этот уже второй раз смотрит. Ленка взяла его в прокате специально для Луговского. Сонечка Чехова, например, предпочла бы "Поющих в терновнике", где скачет на гнедом коне к своей несчастной любви Ральф де Брикассар. Но Луговскому как мужчине, а следовательно, существу более уязвимому, следует давать поблажки. Поэтому Соня сидит, сложив ручки, в платье с белым кружевным воротничком и смотрит "Терминатор". Неземное удовольствие, видимо, состоит в том, что этот самый Терминатор стреляет одновременно с двух рук и сам оперирует себе глаз. Фильм держит в напряжении, но смотреть такие вещи – дело не женское.

Я, правда, солидарна с Луговским. Хороший фильм этот "Киндер-убийца", как говорит один мой знакомый четырнадцати лет. Тут ведь в чем фокус – в обратимости времени. Все еще можно вернуть, все изменить. Можно убить, но ведь и спасти тоже можно. А у нас время расплывается, как ржавая лужа после дождя.

Боже мой, лет двадцать, как ты кончил школу с золотой медалью и подавал надежды и тобой гордились твои приличные еврейские родители, а теперь ты никак не можешь защитить диссертацию. А жена у тебя толстая и сварливая, а ребенок мочится в постель. Контора, где ты работаешь, занимается неизвестно чем. А так ли все начиналось?

А те, кто никогда не изменялся, не подчинился этому потоку – не грустно ли выглядят они, эти вечные мальчики, банки данных брэйн-рингов, опора КСП? Вон Коля Губерман, как носил двадцать лет назад черкеску с газырями, так и носит. И до сих пор бессменный консультант всех доморощенных фантастов в городе; правда, на авторстве своем не настаивает, поскольку всякое там авторское право – дело серьезное и забота взрослых, а дети дарят свои произведения миру легко и естественно – как дышат.

Ленка недавно была у него в гостях – комната в коммуналке, на одной площадке с квартирой его родителей, между прочим... На шум открываемой двери выступила старуха в пятнистом на животе фартуке, скептически посмотрела на Ленку, спросила: "Эта девочка таки тоже здесь будет жить?".

И вот мы видим, как Терминатор (воплощение мужского начала, ибо идеальный мужчина – механический мужчина) идет по коридору полицейского участка, стреляя из лазерного пистолета, и красные молнии мечутся во мраке, а несчастная бабенка прячется под столом – она должна выжить и родить национального героя, который...

...Ладно.

Ночью лазали на крышу приморского санатория смотреть в телескоп. Там какой-то губермановский друг работал сторожем. Он сторожил движение звезд и планет, поскольку с крыши шестнадцатиэтажного корпуса гостиничного типа их было гораздо лучше видно, чем с земли. Маленький Марс с надетой набекрень полярной шапкой, Сатурн с крылышками по бокам, Луна – страшная, изъеденная, похожая на гнилую картофелину. А так, вне телескопа, она поднималась красным заревом над морем, в котором тоже было много огней.

Далеко внизу, на игрушечном экране летнего кинозала, шло индийское кино, и героиня пела тоненьким голосом. Отдыхающие смотрели на экран, и никто не смотрел на звезды... Слезли с крыши. Над головой шуршала сухая, жестяная листва. Луна смотрела невинным ускользающим взглядом. Серебряная, новенькая. Не притворяйся, думала Ленка про Луну, я тебя хорошо знаю. Такое чувство близости испытываешь к человеку, случайно выведав его тщательно скрываемый тайный порок.

...А я правда люблю этот фильм. И даже не за возможность поиграть в эту бессмысленную игру со временем. А за неземную простоту сюжета. За то, что на каждую силу находится другая сила, на слепую жестокость человеческое сознательное самопожертвование, за то, что нездешний свет Богоматери осеняет чело разбитной официантки из ресторанчика, и она становится достойной своего национального героя... За то, что легко сориентироваться, кому сострадать, а кого – ненавидеть.

Комната у Сонечки уютная. Абажур для лампы на столике связан ее собственными руками (честное слово), занавески из настоящих кружев, а скатерть накрахмалена. На круглом столике – и коньяк, и коньячные рюмки, как положено, и печенье собственной выпечки. За окном, за кружевной занавесочкой, безумно романтично мерцают огоньки стоящих на рейде судов.

Сонечка не смотрит "Терминатор". Ах, жизнь идет, и даже если комната уютная и огоньки за окном мерцают, что-то ведь все равно не ладится. Всегда найдется что-то, что важнее этих ваших дурацких боевиков. Дурачки, уставились в экран, как будто нашли там смысл жизни. А материя на юбку лежит нераскроенная, у мамы опять мигрень, на даче нужно переклеить обои, о чем этот Луговской думает?

– Васюк, – тихо шепчет она Ленке, – возьми печенье.

Ленка протягивает руку не глядя – и опять смотрит на экран.

Сонечка протяжно вздыхает и поворачивает голову к лампе с вязаным абажуром, и туда, дальше – к окну с кружевными занавесками, и дальше, за окно, и еще дальше.

– Ты чего вертишься? – недовольно говорит Луговской.

"Я не знаю, кто я такой, я не знаю своего имени. Но я иду к цели. Никто не может остановить меня. Единственное, что я знаю, – есть человек, которого я должен убить. Женщина. Я не знаю ее в лицо, я знаю только, что она есть. И мой долг движет мной и зовет меня через пространство и время. Те, кто пытаются остановить меня, – они всего лишь люди, слабые и беззащитные. Я иду. Я... А кто такой – я?"

"...И его глаза без ресниц светились холодным светом".

Все наши неосознанные, невысказанные желания, все тайные и страшные надежды – все материализуется на экранах видиков, ускользает туда, как вода в воронку, и тем самым освобождает от своего присутствия. Жизнь сжата до голой сюжетной схемы, до действия, за мордобоем следует объяснение в любви, за объяснением – подвиг. Сверкают лазеры, автомобили таранят стекла витрин, крепнет мужская дружба. Я отождествляю себя вот с этой блондинкой – она так естественно борется с окружающим ее мировым злом и так закономерно вознаграждается счастьем в личной жизни! И мерцают по квартирам экраны, а за окном туман, ревет ревун, и листья с веток уже начинают облетать. Люди сбиваются в кучки перед телевизором, и обмениваются видеокассетами, и ходят в гости, а жизнь идет себе...

"Эксперт-вервульфовед отправляется в Трансильванию на поиски королевы оборотней, с которой он намеревается наконец свести счеты".

"Последняя жертва" – эротика с элементами ужаса".

Вообще-то все нормально. Уехал недавно в Америку главный городской киновед. Говорят, преподает в Гарварде. Бог его знает, где он там на самом деле преподает. Безразмерный какой-то этот Гарвард – уже человек пятьдесят уехали туда преподавать. И это – только из знакомых. Труднее стало хлебнуть свою порцию культуры.

Правда, в клубе политеха недавно "Восемь с половиной" крутили, так угораздило Ленку заснуть на сеансе. Проснулась под конец фильма у какой-то ракеты.

– Правда, здорово? – вздыхает Сонечка Чехова.

– Поток сознания, – осторожно ответила Ленка.

Машину поймали где-то к полуночи, поскольку Ленка засиделась. Сначала фильм смотрели, потом чай с коньяком пили. И с домашним печеньем. Потом спохватилась, стала собираться. Луговской вышел ее проводить. Остановили частника. Улицы пустые, фонари не горят, светофоры – тоже. Луговской подергал, как положено, за ручку передней дверцы, а она не открылась под его нетвердой рукой. Задняя, правда, открылась сразу. По пустынным улицам повез ее водитель, по совершенно пустым улицам. А на углу Пушкинской откуда-то вынырнула другая машина.

У Ленки хорошая реакция – во время удара пригнулась и закрыла голову руками. Она сидела на заднем сиденье и осталась в живых. Одна-единственная. Все лицо в мелких порезах. Провела рукой – пальцы заблестели, как лаковые. А так – ничего. Вылезла из машины и уселась на бордюрчик. Вспомнила, что оставила в машине сумочку. Вернулась, забрала сумочку и опять села. Пока "скорая" не приехала, так и сидела. Ее кто-то из соседних домов вызвал. Но ни тем, ни Ленке "скорая" была не нужна. Приехавшие гаишники поздравили ее со вторым рождением и довезли до дома. Родители уже на ушах стояли. Потом стекла себе из глаз вынимала. Такой вот терминатор.

А время идет, и нет ни щелочки, ни дверного глазка, чтобы заглянуть на ту сторону. Мартин умер. Лиза умерла. Вульфы уехали. Лолка родила толстую девочку, похожую на Ельцина, только лысую, и катает ее в коляске по Приморскому бульвару взад-вперед. Наш клуб "Эрудит" победил на "Брэйн-ринге" клуб из города Мурома. И, кстати, с большим перевесом. Про нашего барда КСП вышла статья в "Комсомолке". С фотографией. А Колю Губермана рассекретили. Он выдумал какому-то автору для фантастического боевика такую пластиковую бомбу, что после того как рассказ попал на редакционный стол, автор попал в одно место. Не туда, куда вы подумали, а туда, куда вы подумали. Тут и выяснилось, что такое авторское право. Для Коли Губермана, во всяком случае. Но все обошлось. Просто он немножко подумал – и сделал неправильную бомбу, тихую. Которая никогда не взорвется. Эту самую бомбу и опубликовали.

Хосе Мурильо утонул в порту,

Хосе Хромой – смотритель маяка,

Хуан Фернандес умер от ножа,

Диего Вальдес – лесоруб,

Он лиственницы вековые валит

На Зондских островах...

А тут недавно звонил Луговской и сказал, что уже закончили снимать "Терминатор-2".

О БРЕННОСТИ ВСЕГО СУЩЕГО

– Лена! – раздается отчаянный оклик с другой стороны улицы. – Лена!

Ленка, пересекая брусчатку, движется по направлению к горсаду. У зеленого льва стоит Евдокия Арнольдовна Погориллер и машет ей рукой.

Ага, думает Ленка, что-то будет...

Хрупкая и вдохновенная мадам Погориллер опекает Дом ученых. Опекает почти бескорыстно, потому что любит искусство. С одной стороны, отношения между наукой и искусством сложные и какие-то запутанные, с другой – кто, кроме ученых, будет ходить на всяких заезжих бардов, скажем? Не местные же барды! А потому под крылышком Дома ученых процветают всяческие студии, в том числе и Ленкина, – ну, та, которую Ленка все еще посещает.

– Ты знаешь, что ты выступаешь через неделю? – спрашивает мадам Погориллер. – По обмену!

– По какому обмену? – пугается Ленка. Недавно прошла денежная реформа, и слово "обмен" приобрело какой-то нездоровый оттенок.

– Ну, наша студия дает трибуну в Доме ученых еще трем студиям. Я и подумала – пусть от наших кто-то выступит. У тебя стихи хоть понять можно.

Интересно, думает Ленка, стоит ли расценивать это как комплимент?

– И от них трое. Из университета один, одна из Дома медработников и еще кто-то, не помню откуда. Всего четыре, значит. Я уже и название для вечера подобрала – "Стихи по средам". Вечер-то в среду. По-моему, здорово, да?

– Ага, – вежливо соглашается Ленка, – главное, оригинально.

Но бесхитростная мадам Погориллер иронии не замечает.

– И мне так показалось, – говорит она. – Так ты плакат нарисуй к понедельнику. А фамилии я тебе дам в субботу. Как раз все соберемся и обсудим план выступления.

* * *

– Как вы себя чувствуете, дядя Муся? – бодро говорит Ленка.

Дядя Муся лежит на разобранной постели и грустно смотрит на нее.

– Спасибо, Леночка, – говорит он растерянно, – кажется, уже лучше.

Дело в том, что дяде Мусе повезло. Он оформлялся на выезд, и окажись то затемнение в легких туберкулезом, не видать ему Америки как своих ушей. Теперь-то путь в Америку был открыт – поезжай и болей там раком на здоровье. Но, пока он проходил обследование, ждал разрешения и продавал квартиру, умерла жена, уехал единственный сын с ненавистной невесткой и обожаемым внуком – такой умный мальчик, и не скажешь, что родился семимесячным, – а болезнь, раз поселившись, выедала изнутри плоть, оставляя лишь хрупкие кости. И вот на квартиру наконец нашелся покупатель, вызов пришел, и скоро он оторвется от земли и полетит в белом самолете над родным городом, над бывшим своим домом, где на стене пылает кармином надпись "I love you, Odessa", над еврейским кладбищем и синим загаженным морем в далекую, прекрасную страну, где он снова будет хорошо себя чувствовать и где в аэропорту имени покойного президента Кеннеди его будет встречать сын – бывший отличник и бывший комсорг, и внук, так похожий на покойную жену своими черешневыми глазами навыкате, и невестка, которая, отодвинутая на всю ширь Атлантического океана, кажется вполне приличной женщиной, и золотистая бархатная такса Джерри, пересекшая полмира в таком же белом самолете два года назад вместе с остальными членами семьи...

– Кушать хотите, дядя Муся? – говорит Ленка и ставит на стол рядом с кроватью домашние котлетки и банку с мутным компотом.

– Спасибо, Леночка, – грустно говорит дядя Муся, – кажется, еще не хочу.

И он кашляет, стараясь сдерживать себя, потому что от этого кашля уже все болит.

– Медсестра приходила? – интересуется Ленка.

– Приходила, – говорит дядя Муся. – Но мне уже лучше. Бэллочка уже заказала билет.

...И полетит белый самолет над белым городом, и приземлится в белом аэропорту имени Кеннеди...

* * *

В маленькой комнате, помимо мадам Погориллер, сидят еще три человека худой нервный кавказского вида человек без очков, немолодой человек нейтральной внешности, но в очках, и крупная бело-розовая женщина лет сорока с пышной косой, переброшенной через плечо. Куда она меня втравила, уныло думает Ленка, они же сумасшедшие, это невооруженным взглядом видно.

– Вот, – говорит мадам Погориллер, – познакомьтесь, это наш поэт. Леночка. А это Марк Полонский.

Черноволосый человек нервно дергает головой.

– Марк Рондо. – Она поворачивается к другому.

– Как? – переспрашивает пожилая девушка.

– Рондо, голубушка, – говорит человек в очках, – Рондо. – И целует ей руку.

– Лена, – шепчет на ухо мадам Погориллер, – открой форточку. Душно, сил нет.

Ленка тянется к форточке. В комнату врывается запах акаций, муторный, как одеколон.

– А это Танечка Неизвестная.

– Фамилия! – уважительно говорит Марк номер один.

– Вы что, смеетесь? – И глаза пожилой девушки вдруг наполняются слезами. – А я и вправду никому не известная! Кто меня знает? Я в глубинке живу, не то что некоторые!

И укоризненно смотрит на Ленку.

– Хорошее слово "глубинка", – говорит Марк номер два, почему-то напирая на букву "о". – А позвольте узнать, где именно?

– В Лузановке! – говорит женщина и заливается отчаянными слезами.

Ленка восхищена.

– Ну хорошо, – примирительно говорит мадам Погориллер, обращаясь к Марку номер один. – А теперь вы о себе расскажите.

– А о чем мне рассказывать? – тот вновь нервно дернул шеей. – О том, как меня в вашем Доме ученых три года назад освистали? В этом вот доме! Я еще тогда сказал – ноги моей тут не будет!

– А сейчас чего пришли? – дружелюбно спрашивает Марк номер два.

– Люди попросили, – неопределенно отвечает Полонский.

– Вот и отлично, – весело говорит мадам Погориллер, – и правильно сделали. Тут у нас теперь совсем другая публика ходит.

– Как же, – Марк номер один мрачен как туча, – знаю я эту публику! Мне вообще на нее плевать!

– Ясно... – мадам Погориллер задумчиво оглядела присутствующих. Ладно, Лена, с тобой мы потом разберемся. А вас что не устраивает? – она осторожно поворачивается к Марку номер два.

Солидный поэт откашлялся.

– Все хорошо, – говорит он, – все ладненько. Название только не совсем удачное. "Стихи по средам"... посредственные стихи, получается.

Надо же, думает Ленка уважительно, все-таки нашелся один нормальный человек. Даром что голова огурцом.

– Предложите другое, – обижается мадам Погориллер.

– Сансара! – отвечает Марк номер два.

– Что-что?

– Ну, сансара. Вечная женственность.

Нет, недаром... – думает Ленка.

– Я вообще о вечной женственности пишу. С тех пор, как с женой развелся. – Он гордо оглядел присутствующих. – Но она до сих пор меня вдохновляет... муза моя.

– Какой идиот окно открыл? – говорит Марк номер один, в упор глядя на Ленку. – У меня воспаление среднего уха.

* * *

Ждешь чего-то, ждешь, а получается все совсем не так, как представляешь. И кажется – чего ты хотел, на что надеялся? Вот на это? И дядя Муся квартиру продал, и новым жильцам пора въезжать – а ему все хуже и хуже... И сын Боря, вместо того чтобы срочно вылететь сюда, все ссылается на какую-то работу... И ветер по ночам хлопает оконной рамой, и пусто за окном, и в небе пусто, и в море...

* * *

– А нас Танечка Неизвестная на свадьбу приглашает, – говорит мадам Погориллер.

Надо же! – думает Ленка.

– Всех, кто с ней выступал, приглашает. Хорошее выступление было, правда? Рядом со мной человек так даже прослезился.

Ленка знала этого человека – пожилой сумасшедший, он слезился каждый раз, когда слышал стихи о любви и разбитом сердце, даже самые плохонькие; а Рондо со своим высоким стилем и широким поэтическим размахом произвел на него особенно ударное действие.

Прощай, моя последняя нота,

золотисто-лиловое "ля".

Ты уходишь, как уходит пехота,

по заснеженным окопам пыля.

Ленка тоже считала, что строчка с окончанием на "ля" – смелая находка, потому что даже поэту-романтику известно, какая именно рифма приходит в голову в первую очередь девяноста девяти процентам слушателей.

– А за кого она замуж выходит? – интересуется Ленка.

– Она не сказала. Говорит, это сюрприз.

Надо же! – опять думает Ленка.

– Так она нас ждет завтра вечером. Петра Великого, 9. Мы там все и соберемся у дома – в семь, скажем.

Она пожимает плечами.

– А еще говорила, в Лузановке живет...

– Врала, как пить дать, – авторитетно объясняет Ленка. – Для романтики врала. Поэт должен быть изгоем... И, помолчав, добавила.

– А меж евреев, так и гоем...

– Ты мне голову не морочь, – устало говорит мадам Погориллер.

– Ты мне лучше скажи, и что мы ей подарим?

– Ну что дарят на свадьбу... рюмки. Поэтессе можно и стаканы.

– Тогда сдавай в расчете на сервиз, – уверенно говорит мадам Погориллер.

– На столовый? – пугается Ленка.

– Ну, – мадам Погориллер быстро подсчитывает в уме их общие возможности, – на чайный. Или нет... на чашки с блюдцами! Вроде вот этих И почем ваши чашки? – спрашивает она у лоточницы.

– По восемь, – тут же отвечает та, – но если будете брать, то по семь.

– Ну? – хищно поворачивается к Ленке мадам Погориллер.