Текст книги "Курортная зона"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Нет, вот ты мне скажи, – задумчиво говорит доцент Антонов-Овсеенко. – Бронштейн с соседней кафедры, лысый такой, знаешь? Так вот, он уже в Мексике. Как он умудрился, ты мне скажи? И Каплан, говорят, собирается. Я к нему подошел, говорю: "Как ты это устроил?" – а он нагло глядит мне в глаза и усмехается.

– Да ладно, не расстраивайся, – говорит Нарбут, – почитай лучше Макиавелли. "О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату". Стоит ли ходить в деканат? В шкафу тоже кое-что есть.

* * *

В оперном театре идет "Наталка-Полтавка". Собственно говоря, это еще не самое страшное. И вообще, приятно попасть в театр – освещенный, золоченый, уютный – с улицы, где туман и слякоть. Эдите, может, до этой Наталки дела и нет, но ей хочется сфотографировать театр, желательно ближе к потолку. Вообще-то она в свободное время занималась художественной фотографией и уже заделала целую серию снимков – бетонные стены с потеками плесени. Ленка никогда не думала, что у плесени может быть такая богатая цветовая гамма. Но золото и мрамор на кодаковской пленке тоже хорошо смотрятся.

Эдита в шикарных кожаных туфлях и той, не украденной, кожаной куртке, снимает ее, преображается и предстает волшебным образом в вечернем платье. В театр принято, оказывается, ходить в вечернем платье, и желательно – в черном. Ленка тоже в черном, но локти слегка просвечивают. Откуда-то снизу доносятся нестройные звуки музыкальных инструментов – каждый по отдельности. А Эдита все лезет наверх, к служебному входу, еще и фотоаппарат достает.

– Я тебя умоляю, – шепчет Ленка, карабкаясь за ней, – нас сейчас выгонят...

– Как это выгонят? – возмущается Эдита, беря аппарат наизготовку. Тут же нигде не написано, что снимать нельзя!

– Ну и что, что не написано, – ноет Ленка. – Они так тебе и скажут... Слезай.

– Вы тут всего боитесь, – укоризненно говорит Эдита и щелкает аппаратом. – Вам все время кажется, что вас отовсюду выгонят. А от этого возникают комплексы.

– Эй вы, оборзели, что ли! – кричит толстая тетка в галунах, выскакивая откуда-то из стены. – А ну слезайте оттуда немедленно! Не видите, что написано "Служебный вход"?

– Пошли отсюда, – бормочет Эдита. – Безумная она какая-то...

* * *

– Что ты ей подаришь? – шепотом говорит Августа.

– Подстаканник.

Они бродят по художественному салону. В Америке вещи ручной выделки ценятся дорого, а у нас – нет, потому что наше богатство – это люди, и у всех, как правило, по две руки. За окном салона свистит ветер и мечутся по смутному небу голые ветви. Так уютно сидеть у кого-нибудь в гостях, вдвойне уютно, потому что знаешь: скоро придется уходить и брести по темному городу навстречу таким же перепуганным пешеходам. Так уютно ходить по салону, и выбирать, и прицениваться, точно есть у тебя роскошная квартира, где хорошо бы повесить над камином вот эту картину... даже если это и не Басанец.

– Зачем ей подстаканник? Они там что, чай пьют?

– Это рашен экзотик. У нее уже есть двенадцать штук. Она ищет тринадцатый.

– Зачем тринадцать? – пугается Августа.

– Для ровного счета, может, – неуверенно говорит Ленка.

Эдита выбирает зеленый плоский натюрморт, такой же унылый и голый, как сумерки за окном.

– Может, это и неплохо, – недовольно говорит Августа, – но на этой улице еще два салона.

– Нет, – говорит Эдита, у которой от обилия предметов искусства слегка закружилась голова, – мы лучше погуляем.

И они гуляют. Они идут мимо облупившихся заборов с очень красивыми пятнами плесени, мимо чугунных оград, мимо пустых покосившихся скамеек. Они идут по бульвару, где у ворот пустых санаториев плывут желтые мутные фонари. Они идут вдоль трамвайной колеи, и их не обгоняет ни один трамвай. Мимо задернутых штор в окнах первых этажей, за которыми светятся телевизоры, и своя жизнь длится, и сидят за столом гости и хозяева. Они идут мимо дома, где раньше была мастерская художника Осика Островского, и мимо подвала, где раньше была мастерская художника Люсика Дульфана. С моря наплывают все новые волны тумана, и гудит ревун, и брусчатка под ногами отражает рассеянный свет уличных фонарей. Не существует на свете никакого Нью-Йорка и никакой Австралии – и никогда не было, а люди просто деваются куда-то, растворяются в тягучем тумане.

* * *

– Как вам не стыдно, Лена! – говорит профессор Урицкий. – Вы же знаете, как я жду электронной почты. Куда вы ее дели?

– Я все отнесла к вам на кафедру, – объясняет Ленка. Вчера она засиделась у Сонечки Чеховой, и голова у нее слегка трещит. – Три дня назад.

– На кафедре у нас уже неделю никого нет. Может, лаборантка случайно забежала. А вы дали ей такой ценный материал, вместо того чтобы передать его лично мне в руки. Я в деканат буду жаловаться.

– Да что вы, профессор, – любезно говорит доцент Нарбут. – Ну при чем тут она! Это я ей велел. Занеси, говорю, на кафедру, профессор там волнуется, что его мальчик в Бостоне двух слов связать не может. Она и побежала.

– Причем тут мальчик? – говорит профессор Урицкий смущенно. – Это деловая переписка. Ну, пойду узнаю, может, лаборантка пришла.

– Неглупый все-таки мужик был этот Макиавелли, – говорит преподаватель Нарбут, обращаясь уже к Ленке. – Может, сходишь со мной в деканат? И чего он пугает, там сплошь мои люди сидят...

* * *

– Скажите, это под гжель? – спрашивает Августа, глядя на синие с белым глазированные колокольчики.

– Это надгжель, – высокомерно отвечает художница. – Уникальное изделие. Только в Штаты у меня несколько тысяч ушло.

– Может, поищем что-то без древнерусской символики, – сомневается Августа. Они проходят дальше. Мимо прислоненных к парапету картин, изображающих почему-то отдельные части тела, и мимо прислоненных к мокрому платану чудовищных морских пейзажей.

– Ничего я тут не вижу, ну ничего! – драматическим шепотом говорит Августа.

– Да ладно, – отвечает Ленка. – Может, пойдем кофе выпьем?

Голова кружится от всех этих разноцветных полотен, с которых глядят лица без глаз или глаза без лиц. Гораздо приятнее смотреть в перспективу, на серый мерцающий порт, на маяк, где работает один Ленкин знакомый поэт (меряет температуру воздуха) и один знакомый философ (меряет температуру воды). Белый теплоход медленно отваливает от причала.

– На Хайфу пошел, – объясняет Августа. – Я на Пасху хочу. В Иерусалим. Там, знаешь, есть такая церковь, и раз в году – как раз на Пасху – у священника в руке сама собой свеча зажигается. Я по телевизору видела.

– Что вдруг? – рассеянно спрашивает Ленка.

– Ну, они все, конечно, говорят, что это чудо, – с превосходством в голосе объясняет Августа. – Что Бог раз в году снисходит и насылает небесный огонь. Ну, это вряд ли. Всему должно быть свое научное объяснение. Ты понимаешь, там просто очень намолено.

– Чего?

– Намолено. Там уже знаешь какая энергетика! Все так и трещит.

– Слушай, – говорит Ленка, – и это, по-твоему, научное объяснение? Ну ее, свечу. Пойдем лучше в "Зосю".

Около "Зоси" они натыкаются на поэта Добролюбова.

– Слушай, – говорит он Ленке жалобно, – ты мне можешь вынести чашку кофе?

– А у тебя что, денег нет? – мрачно спрашивает Ленка.

– Деньги есть. Но я не могу туда ходить. Мне тяжело. Я туда ходил с Вероникой Ромуальдовной. Ну, ты ее знаешь, она нам лекции читала. Замечательная была женщина, девяносто ей должно было вот-вот стукнуть, а ум такой ясный... А с тех пор, как она умерла, я как иду мимо "Зоси", у меня сердце так схватывает... Она-то от сердца умерла. А кофе здорово хочется.

– Ну постой у двери, я тебе вынесу, – лояльно говорит Ленка.

– Слушай, – шепчет Августа, – у тебя все знакомые ненормальные?

Ленка смотрит на ее стоптанные мужские туфли, на криво застегнутую кофту, на очки с цепочкой.

– Все, – честно отвечает она.

* * *

– Вот хорошо, что ты зашла, – говорит старший преподаватель Нарбут. А то я все сижу и сижу один, даже этот дурачок Урицкий куда-то делся со своей электронной почтой. Ты чего такая синяя?

– Басанца смотрела, – уныло объясняет Ленка.

– Нашла что смотреть. У нас тут тоже сплошной басанец. Не топят уже третий день. Давай согреемся, а?

– Я – чаем, – говорит Ленка, вожделенно глядя на замызганную бурую колбу на раскаленной плитке. – Холодно что-то очень.

– Да я тебе в чай плесну. Коктейль знаешь какой получится? "Чайная роза".

– Ну плесни, – соглашается Ленка, потому что от старшего преподавателя Нарбута так просто не отделаешься. Он человек коммуникабельный. Старший преподаватель Нарбут извлек из сейфа темную склянку с притертой пробкой и щедрой рукой плеснул Ленке в чашку. Себе он тоже налил в чашку, но без чая решил обойтись. Усевшись на заваленный бумагами стол, он задумчиво сказал:

– Рассказ я твой читал. Хороший рассказ. "Он открыл газету, и его глаза упали на заголовок". Ты что в виду имела?

– О Господи! – в ужасе застонала Ленка.

Она нервно уткнула нос в чашку и замерла. Разогретый спирт возгонялся как положено, но запах был резкий, непривычный. Не такой какой-то запах.

– Ты что мне налил? – закричала она. – Ты что налил, террорист проклятый?

Старший преподаватель Нарбут поглядел на пузырек, заглянул в сейф и заорал:

– Поставь! Поставь скорее!

– Так что же это было? – говорит Ленка.

– Пропилен. Изопропиловый спирт. Дисковод я им чистил.

Пропилен, надо сказать, тот еще яд. Ленка выплеснула чашку в раковину, а вслед за ней Нарбут нервно вытряхнул содержимое своего сосуда.

– А я бы его выпил, – сокрушенно бормотал Нарбут. – Раз – и выпил. Ну и нюх же у тебя!

– Глаза у него упали, – пробурчала Ленка, успокоившись. – Подумаешь... У нас в студии один еще лучше написал: "Собака заметила факт появления ружья"...

* * *

– Да чего ты ревешь? – спрашивает Ленка. – Ты же в Америку едешь. Там знаешь как хорошо!

– Наверное, хорошо, – растерянно говорит Эдита.

Она привыкнет. Через неделю она опять научится говорить по-английски и вспомнит про свой любимый китайский ресторанчик, где ее знают и не спрашивая подают на стол то, что ей нравится. Она повесит картину над камином, а из подстаканников сделает какую-нибудь инсталляцию. В Америке теперь в ходу инсталляции. У нее даже почти ничего не украдут в Шереметьево на обратном пути...

Рядом, у соседнего вагона, кого-то провожают эрудиты. Они набились такой толпой, что даже непонятно, кто из них уезжает.

Поезд медленно трогается. Он идет в холодную Москву, но на самом деле дальше, гораздо дальше, куда никакие поезда не ходят. Эдита все машет и машет за треснувшим стеклом.

– Ну пошли, что ли... – говорит Августа. Они доходят до троллейбусной остановки. Толпа облепила троллейбус, и кто-то уже повис на тросах.

– Раз я не еду, никто не поедет! – орет он.

– Мужчина, умоляю, сойдите с колеса, – говорит водитель еще одному боевику.

– Не сойду, – отвечает растерзанный пассажир. – Я устал. Я хочу умереть. Если мы не можем ездить как люди, лучше смерть. Поезжайте!

– Знаешь что? – говорит Ленка. – Пойдем-ка мы пешком.

И они идут пешком.

ДИЕТА ЛИДОЧКИ МУНТЯН

– Нет, ты посмотри, – Лидочка стиснула зубы, втянула живот, но, вдохнув, расслабившись, и поглядев на деления портновского метра, сокрушенно сказала:

– Еще полтора.

– Два, – сказала беспощадная Ленка, у которой была хорошая память.

– О, Господи! – Лидочка завела глаза к небу, потом опять опустила их, одним махом озирая талию и бедра, – какая разница, полтора или два. Главное, они уже есть.

– Ты Софочкину диету пробовала? – деловито спрашивает Ленка.

– Это какой? Софки Кнобель, что ли? Жидкий суп и после пяти не есть? Еще зимой. Фигня.

– Да нет. Не Кнобель. Ротару.

– Пробовала. Эта тоже не пошла.

– Еще бы ей пойти, – ехидно говорит Ленка, – ты же когда на Привозе творог искала, весь молочный ряд по щепотке объела.

– Творог, – сухо сказал Лидочка, – должен соответствовать определенным требованиям. Во-первых, он должен быть свежим. Во-вторых – рассыпчатым. В третьих – не кислым. И главное – кувшинным.

– Ты же у каждой торговки пробовала. Подряд. И кислый и не кислый. Вот тебе твои сантиметры!

– Ладно, – говорит Лидочка, – оставим эту тему.

– Погляди, – примирительно говорит Ленка, – может это подойдет? Я со столба отклеила.

Она сосредоточенно роется в сумочке.

– Это? "Заработал деньги – спрячь их!" Нет, это не то. Это реклама коммерческого банка. А это – распродажа со скидкой. Это для Мулярчик, она просила. "Молодому серебристому пуделю требуется консультация психоаналитика"... Это я просто так отклеила, ради интереса. Ага, вот!

В руках у нее шуршит потрепанная бумажка, на которой крупными буквами написано: ВСЕМ ХУДЕТЬ! и ниже: "Коррекция фигуры в любую сторону".

– А, – со знанием дела кивает Лидочка. – Этих я знаю. Шарлатаны. Тут я недавно встречаю Лошадь, выступает этак гордо по направлению к морвокзалу, а у нее на груди значок "Хочешь похудеть, спроси меня как". А Лошадь, стервоза, сколько ни жрет, все свои шестьдесят имеет.

– Не в коня корм, – подтверждает Ленка.

– Так за что она тридцать зеленых ежемесячно получает, спрашивается? Я и говорю – шарлатанство.

– Ты тоже можешь заработать, – предлагает Ленка.

– На этих шарлатанах? Интересно, как?

– Приди в их контору в таком значке и пусть тебе ежемесячно платят тридцатку, чтобы ты его больше не носила.

– Ну тебя! – обижается Лидочка. – Ты бы лучше пошла, Джонсика вывела. А я пока овсянку запарю. С медом и орехами.

– Какая-то странная у тебя диета, – сомневается Ленка.

– Это диета Татьяны Васильевны. Для кожи. Бело-розовая кожа, густые волосы, блестящие глаза...

– Брось, – говорит Ленка, – ее такой мама родила.

– Это, – сурово отвечает Лидочка, – мы еще посмотрим.

– Так я пошла? – Ленка пристегивает поводок.

– Ладно. Только осторожней. Он с собаками очень нелюдимый.

Ленка уже движется к двери, но Лидочка окликает ее.

– А что с этим пуделем, как ты думаешь?

Ленка пожимает плечами.

– Понятия не имею. Может, эдипов комплекс, все такое...

– У пуделя?

– Ну...

– Слушай, оставь объявление. Я позвоню.

– Ты даже не ветеринар, – с укором говорит Ленка

– Может, там все дело как раз в диете. Диета у него неправильная. А я на этом деле собаку съела.

– Это, – сурово отвечает Ленка, – не лучшая рекомендация.

* * *

Ленка выходит во двор. Сухие астры залиты теплым красноватым светом, точно угасающие угли, тлеют в темной зелени толстые тяжелые майоры-цинтии, светятся ягоды на шиповнике. Шевелятся на сухой траве тени от акаций – то зеленые, то лиловые, то синие.

Джонсик задирает лапку.

Серая кошка, выглядывая из зарослей, смотрит на него с брезгливым любопытством.

– Это – ваша собака? – раздается грозный голос.

Ленка подпрыгивает.

Серой кошки больше нет, но из-за кустов выглядывает мрачное лицо дворника.

– Ну, – осторожно отвечает Ленка, – более ли менее.

Дворник лениво озирает серую бородатую мордочку, потом всю жалкую фигуру Джонсика, который лениво машет хвостом-обрубком.

– Не претендую! – говорит он холодно и вновь скрывается в кустах.

* * *

– Не знаете, чем пигментные пятна на руках можно вывести? – спрашивает писательница Генриетта Мулярчик.

– А что? – удивляется Ленка.

– Они очень выдают возраст.

Ленка смотрит на ее узловатые подагрческие пальцы, пальцы восьмидесятилетней особы, на жесткие, деформированные ногти.

– Ну, если только в этом дело, тогда простоквашей, – говорит она.

– Нет, – Генриетта Мулярчик задумчиво смотрит в пространство. – Не только в этом. Мне нужно перескочить с пятидесятого на сорок шестой.

– Автобус? – тупо спрашивает Ленка.

– Нет. Размер. Я уже нашла свое содержание, теперь ищу формы. Раздобыла диету. Великолепную диету. Жокейскую.

– Надеюсь, не для чистокровных скакунов? – спрашивает Ленка.

Но Генриетта не понимает иронии. Она вообще не понимает иронии, потому что писатели – существа, лишенные чувства юмора. Даже юмористы.

– За две недели полностью перестраиваешь свой обмен, – объясняет она. – Полностью. Шлаки выводятся, жиры выводятся, углеводы выводятся.

"А тараканы?" – думает Ленка.

Но вслух говорит:

– Поделитесь.

Сначала Генриетта Мулярчик мнется, потому что если выдать такое замечательное ноу хау, все сядут на ту же диету, и чем она будет в лучшую сторону отличаться от других? Но потом, видимо, здраво решает, что из ста волонтеров, приступивших к добровольной пытке голоданием, доводит дело до конца максимум один.

– Значит так, – деловито говорит она. – Соли не есть, сахару не есть, алкоголя не пить. Кофе пить, но без сахара. Но много. Он жидкость из организма выводит.

– Как мочегонное? – деловито спрашивает Ленка.

– Ну да, – смущается Генриетта, – вроде того... Потом: в первый день с утра сырое яйцо и две тертых моркови, на обед сто грамм твердого сыра и пастернак...

– Погодите-погодите, я запишу, – торопится Ленка, – пастернак... А петрушку можно?

– Как альтернатива – да. Но только как альтернатива.

– А сельдерей и пастернак – не одно и то же?

– Лена, – говорит писательница Мулярчик, – я тебе удивляюсь.

* * *

– Ну, что? – говорит Лидочка Мунтян. – Пошли?

– Куда – пошли? – настораживается Ленка.

– Как, куда? – в свою очередь удивляется Лидочка. – Затовариваться. Пастернак нужен или нет? Ну и по мелочам – капуста, морковка...

– Люди подумают, ты кроликов разводить собралась.

– Пусть люди посмотрят на меня через две недели, – угрожающе говорит Лидочка. – Рыбу я уже купила. В консервах, но ничего, сойдет. Странная, правда, надпись на этой банке. Не знаешь, это что за штука такая?

– Какая?

– Вот... – Лидочка надевает очки, клюет носом. – Ку-ку, Мария.

– Чего?

– Ку-ку, Мария. Может, это они в честь фильма... мексиканцы, знаешь?

– Дай-ка, – Ленка, в свою очередь вглядывается в надпись на этикетке. – Кукумария... Это, мать, и не рыба вовсе. Это морской огурец.

– Надо же, – удивляется Лидочка. – А на ценнике было написано "Рыба". Во дают! Поголовная безграмотность... Ну ладно, сойдет как альтернатива.

– Послушай, – вдруг говорит Ленка, – а что с пуделем?

– С каким пуделем? – удивляется Лидочка.

– Ну, с тем, закомплексованным.

– А! – небрежно отвечает Лидочка. – Ничего особенного. Он у них сжевал занавески. Я же говорю, все дело в неправильном питании.

На Привозе от красок и запахов кружится голова. Лежат на прилавках лиловые баклажаны, пухлые, как молочные поросята; помидоры вспыхивают адским пламенем, плавают в бочках с рассолом разбухшие, как утопленники, огурцы. Пастернака нет.

– Это они нарочно, – мрачно говорит Лидочка.

– Как же, – Ленке от толкотни и криков уже дурно, – интриги мирового масштаба! А это не оно?

– Нет, – Лидочка, прищурившись и шевеля кончиком носа, оглядывает зеленые хвостики, – это петрушка.

– А может...

– Только как альтернатива.

– А вот?

– Да, – у Лидочки в глазах загорается охотничий азарт, – это он!

– Пастернак нужен? – сладким голосом говорит женщина за прилавком. Отдаю по пять.

– Это почему так дорого? – возмущается Лидочка.

Та внимательно смотрит ей в глаза.

– Потому что вы его и за пять возьмете. Он вам для диеты нужен, веско говорит она. – А то я не знаю.

– Что ж... – вздыхает Лидочка, отсчитывая деньги.

Взгляд торговки опускается ниже, охватывая внушительные формы Лидочки, нависающие над прилавком.

– Послушайте, – понизив голос до конфиденциального шепота, произносит она, – и вам это надо?

* * *

Вечер плывет над городом, темный и загадочный, как рыба кукумария. Шевелятся на асфальте бархатные тени, бродят в сумраке счастливые влюбленные, и Джонсик уже пристроился поднять ножку на фонарный столбик, а это и не столб вовсе, а слившаяся в объятиях парочка.

– Фу! – строго говорит Лидочка и дергает за поводок.

Парень отрывается от девушки и обиженно спрашивает:

– Это вы в каком смысле?

Вьется над городом вечер и плавно переливается в ночь, и дрожит одинокая тень на бледной занавеске, и ворочается в постели Генриетта Мулярчик, и кажется ей, что ночь бледнеет и золотится, и наполняется странной призрачной жизнью. Где-то в лазури плавают, отсвечивая золотом, снегом и розами величавые рубенсовские женщины, бедра их, как снопы пшеницы, груди – точно молочные ягнята, волосы – точно шкурка лисы. И замирает дыхание у алчных мужчин, и с тоской поднимают они глаза к небу, и плачут по недостижимому зефирному идеалу.

И созревают в садах яблони, и густеют медовые соты, и льется красное вино, и ветер лениво пробегает по тучным пажитям...

Но Генриетты Мулярчик там нет.

Ах, Боже мой, нет ее и там, где в ослепительном лазерном сиянии движутся средь металла и стекла женщины с ногами, как поршни, с черными порочными глазами и острыми сосками, женщины, угловатые, как стрекозы, женщины в слюдяных шуршащих платьях – и просвечивает сквозь ткань длинное, бесплотное, изогнутое тело.

И вспыхивает магний, и пенится шампанское, и смеется юный красавец с походкой жиголо и бархатными ресницами...

Ах, нету и там Генриетты Мулярчик, а витает она в той жестокой стране, где есть лишь туманная глубина зеркала, в которую страшно заглянуть, и шляпка с ленточкой, купленная на распродаже, и масляные глаза поэта Добролюбова, которые смотрят не на нее.

Но уже несет ее на своих спасительных волнах бессолевая диета, благоухая черным кофе без сахара и твердым сыром, и выбросит ее на благословенный берег – лазурный берег, где белые яхты качаются в заливе, и бьется о борта их зеленая вода, и соленый ветер нежно треплет твои волосы, не спрашивая, сколько тебе лет и много ли ты весишь, и уже стремительно несется к берегу легкий катер, и юный капитан в белом блейзере стоит на полубаке, и на лице у него мука ожидания постепенно сменяется восторгом, и легко взбежит по трапу стройная красавица, которая знать ничего не знает о старческих пигментых пятнах...

Всходит красная луна над морем, и сгорают в небе метеориты, и цикады трепещут в населенной ночи, и плывет во тьме Генриетта Мулярчик со слабой улыбкой на невидимом лице.

* * *

– Ты что это, – в ужасе спрашивает Ленка, – с ума сошла?

Лидочка широким жестом вываливает на стол копченую курицу со стройными, загорелыми ногами, брынзу со слезой, румяные девственно-пушистые персики и белый теплый хлеб.

– Хватит с меня! – при этом приговаривает она. – Я не живу! Я даже не существую! Погляди, что у меня в холодильнике! У меня в холодильнике только свет!

– Так я и думала! – говорит Ленка. – Ты просто не выдержала! Сдалась! Бежишь от трудностей! Тебе надо, чтобы ни вот на столько усилий, чтобы все само собой шло! Ты хочешь сама собой, спонтанно похудеть на десять килограмм!

– Ну и что? – холодно отвечает Лидочка. – Это нормально. Это так по-человечески.

– Человек тем и отличается от животного, что может идти против своей природы, – назидательно говорит Ленка. – Жрать хочет, а терпит... Давится желудочным соком. Вон, посмотри на Генриетту Мулярчик! Какая сила духа! Три недели! Сорок шестой размер! Где складка на животе? Где пигментные пятна?

– Допрыгалась твоя Генриетта Мулярчик! – замогильным голосом произнесла Людочка. – Доигралась!

– Господи! – ужасается Ленка. – Да что с ней стряслось?

– А то... насильник в лифте напал на твою Мулярчик!

– Да ты что?

– И очень просто! Она идет, затянулась на радостях, стройная, задом крутит, со спины и сорока не дашь. Вот он и как прыгнет! Она в кабинку, он – за ней! Рот ей, значит, зажал, а другой лапой поганой по груди шарит!

– Вот это да! А она что?

– А что? Она от страха ему челюсть свою вставную в ладонь и выплюнула. Он заорал нечеловеческим голосом и убежал. А Генриетта плачет. Челюсть, говорит, жалко. Он ее чисто машинально с собой унес.

– Того ли она хотела? – опечалилась Ленка.

– Как знать, – говорит Лидочка. – Как знать. Если ты принимаешь решение, принимай и последствия. Это, милая моя, и есть настоящее мужество. Ладно, садись, пока кофе не остыл. Тебе со сливками?

– Валяй, – говорит Ленка. – И с сахаром.

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

– Передайте доктору Сокольской, что я могу уступить ей своего первого жениха, – небрежно говорит Генриетта Мулярчик Ленкиной маме, – я уже вышла замуж в этом месяце.

Генриетта Мулярчик – писательница. То есть, настоящая писательница, потому что она периодически звонит, причем обязательно из гостей, в какие-то газеты (то ли " Вечерний Юг", то ли "Утренняя Одесса", Ленка точно не помнит) и обязательно начинает так: "Здравствуйте, с вами говорит ваш автор". Генриетта любит рекламу. Что совершенно естественно для зрелой кокетливой женщины семидесяти лет.

Вообще-то, доктору Сокольской лишний жених, может, и не помешал бы, но пока у нее и так хватает неприятностей с детьми и внуками.

– Ну, я пошла, – говорит социально отомщенная Генриетта, – а то мой Веничка не любит, когда я надолго оставляю его одного.

– Помню, я тоже была молодой, – задумчиво говорит Ленкина мама, – куда все делось... Лена, ты идешь с нами? Или так и будешь сидеть дома до седых волос?

Они идут к Губерманам. Ленка бы с удовольствием досидела дома до седых волос – она набрела в психиатрическом справочнике на красивое слово "аутизм" и решила, что это относится как раз к ней. Еще там было что-то про астенический синдром, но эта золотая жила, как понимает Ленка, уже исчерпана.

Впрочем спокойно досидеть до седых волос Ленке не удается. Сначала звонит знакомый психиатр и жалуется на своего пациента, потом – пациент этого психиатра и жалуется на врача – ну, с этими Ленка быстро разделывается, но потом звонит поэт Добролюбов, у которого что-то там не ладится с новым романом. То ли он пытается скрестить в нем христианство с исламом, то ли иудаизм с индуизмом – никому в мире это пока не удавалось, поэту Добролюбову тоже не удается. Он уже сократил роман до размеров повести и теперь пытается придать произведению дополнительную выразительность.

– Слушай, – говорит он, – как называются собаки с такими длинными мордами, голые, знаешь?

– Таксы?

– Нет, – досадливо отвечает поэт Добролюбов, – про такс я и сам знаю. Ну знаешь, у них еще глаза раскосые, как у лысых китайцев...

– Бультерьер, может?

– Во! Буль! Как ты думаешь, ему ошейник может морду натереть?

– Может, если хозяин придурок, – говорит Ленка. – А зачем тебе буль?

– В повесть вставить. Ты понимаешь, там у меня должна действовать собака как персонификация темных сил. Мировое зло, понимаешь? Мой тесть приводит ее домой, и тут же у всех начинаются жуткие неприятности.

– Слушай, – говорит Ленка, – оставил бы ты собаку в покое. Почему вы все пишете о том, чего не знаете?

Поэт Добролюбов обижается. Но не смертельно, потому что переключается на полный, но сумбурный анализ политической ситуации в северном полушарии.

В конце концов он выдыхается, и Ленка вновь берется за психиатрический справочник.

Поначалу читать его было увлекательно, но на восьмом синдроме Ленка с ужасом обнаруживает, что у нее нет ни одного здорового знакомого. Она уже нашла типичный пример дисморфофобии, два отличных маниакально-депрессивных психоза и несколько ярких случаев копролалии. А уж о мании величия и говорить нечего, – думает Ленка, лихорадочно перебирая своих друзей-приятелей. Да что там друзья – с дальними знакомыми тоже далеко не все в порядке – вот двоюродную кузину Норочку пришлось лечить от депрессии и комплекса неполноценности, после того как их проездом из Парижа в Мелитополь навестила американская тетя-миллионерша. А Белозерская-Члек, потомственная дворянка в первом поколении, уже лет десять держит свою маму в сумасшедшем доме и так и говорит про нее: "Эта сумасшедшая психопатка".

Родители вернулись из гостей рано. Они уже достигли того золотого возраста, когда люди начинают понимать, что всюду хорошо, а дома лучше, хотя эта нехитрая истина вбивается в головы чуть не с самого рождения.

– Читаешь? Хорошо, – одобрительно говорит Ленкин папа. – И чем же ты больна?

– Всем, по-моему, – Ленка загибает пальцы и начинает перечислять страдания в алфавитном порядке.

– Типичный синдром третьего курса, – говорит папа, – ничего, пройдет.

– А у нас в роду были сумасшедшие? – интересуется Ленка.

– Сколько угодно, – с гордостью говорит папа, – это по линии Срулевичей. Все Бромштромы отличались хорошим цветом лица, а все Срулевичи были сумасшедшими. Да вот хотя бы тетя твоя – она к телефону в коммуналке там, знаешь, на стенке такие телефоны – выходила с папиросой в зубах, но голая. Прекрасный математик была, кстати. Доктор наук. Ты, похоже, в нее удалась. Больше-то у нас в роду ни у кого математических способностей нет.

– Ну, у мамы есть, – защищается Ленка.

– Ты про маму не говори, – почему-то вдруг обиделся папа, – у нее дедушка под себя чистый лист бумаги подкладывал, когда садился – заразиться боялся.

– Чем заразиться? – с интересом спрашивает Ленка.

– Туберкулезом.

– Все ты, Муня, выдумываешь, – в свою очередь обиделась мама. – Не бумагу, а газету. И не туберкулезом, а холерой.

– И где была холера, – ядовито осведомляется папа, – в Мелитополе?

– Нет, в Индии. Но у них в институте работал индус. Или нет, то был китаец. И уже не в Мелитополе, а в Красноярске. Это когда бабушка на тифозную вошь села.

– Так что у тебя есть все шансы, Лена, – бодро говорит папа, – выше голову!

– Вы меня совсем запутали, – устало говорит Ленка. Она уже несколько одурела от этого болезненного бреда и теперь пытается выяснить, чем же, все-таки, у Губерманов кормили. Но папу уже трудно остановить.

– Из всех Срулевичей, – задумчиво говорит он, – нормальный только молодой Срулевич. Хорошей мальчик, кстати. И как раз немногим старше тебя, Лена.

– О чем ты говоришь, Муня, – неожиданно взрывается мама, – это молодой Срулевич нормальный? Он такой же нормальный, как мой дедушка. Нормальный человек не ставит мочевой пузырь в холодильник.

– Он писал диссертацию, – защищается папа. – Ему этот пузырь был нужен для патогистологии.

– Ах, для патогистологии...

Оба раздраженно умолкают. Вообще-то, мочевой пузырь в холодильнике вещь не слишком запредельная. Ленка держала там мотыль – рыбок кормить. Пока папа не полез как-то в холодильник перехватить чего-нибудь до обеда и не набрел на красную шевелящуюся массу. Теперь Ленка держит мотыль в сортирном бачке. Там проточная вода, и мотылю хорошо. Папа пока об этом не знает.

Ленка ставит на полку психиатрический справочник и берется за Грофа. Тоже ничего.

– А цветом лица ты все-таки в Бромштромов пошла, – задумчиво бормочет папа.

Все любят читать психиатрические справочники – они по своей популярности не уступают детективам. И не потому, что приятно ставить диагнозы своим друзьям и знакомым (а ведь, действительно, приятно!), а потому, что в одной из этих скучных и страшных книжек, одетых в безликие переплеты цвета присутственных мест, мы надеемся набрести на одну-единственную болезнь – свою болезнь. И совпадут симптомы, и мы поймем, почему нам бывает так плохо и страшно, почему не спится ночью, а по утрам невозможно продрать глаза, почему мы не в ладу с миром, или мир не в ладах с нами. А раз есть болезнь, то ведь должно существовать какое-то лечение. Аутотренинг там, или психотерапия. Вам хорошо... Вы расслаблены... Ваши руки теплые и тяжелые. Особенно правая. Да и левая тоже... Туда же... Вам уже лучше, говорю я – вы завтра проснетесь и это уже будет другой, лучший мир – нет, я не в этом смысле... Просто вам уже гораздо лучше.