Текст книги "На двух ногах"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Угрюмый и босой швырнул ведро с побелкой,

И мелкий снег летит, с волной мешаясь мелкой,

Над Тендровской косой, над Арабатской стрелкой.

Летим, летим, мой друг, в чужое захолустье

На запад и на юг, к трепещущему устью.

Увы, среди зимы и там смущают воды

Русалки и сомы и прочие уроды,

Оттуда сам не свой бежал несчастный грека –

Там с пёсьей головой он видел человека,

Сидящего в шинке, как будто так и надо,

С жалейкою в руке и неподвижным взглядом.

Он позже написал: "Там чёрный ветер свищет,

Там бродит птичий грипп и новой жертвы ищет,

Там чёрная гора топорщит гриву сосен,

Там выговор чужой моим ушам несносен,

Из края злых собак и ласковых евреек,

Венецианских бус и пёстрых душегреек,

Кукушкиного льна, болиголова, сныти,

Верни меня домой, мой нежный покровитель!"

Уймись, дурак, уймись, ты поздно спохватился –

Твой чёрно-красный Рим за край земли скатился,

Уймись и пей вино, не так уж плохо в нетях,

Все умерли давно, лишь ты один на свете,

Так тереби калям в отсутствие покоя,

Как потаённый срам, дрожащею рукою,

Гляди, гляди туда, где пляшет в клубах пара

Холодная вода, качая бакен старый,

Где, видима едва, возносится над бездной

Железная вдова, подъемля меч железный,

Да пара островков скрипит крупою снежной,

Да горстка огоньков во тьме левобережной.

Человечек  

Человечек перемещается на восток

У него есть лампочка и свисток,

Если надо, он дёрнет за два шнурка

И поддует резиновый свой жилет,

Человечек передвигает часы вперёд,

Далеко внизу под ногами солёный лёд,

Ледяное крошево, стелющаяся мука.

Никому не нужный, маленький и смешной

Человечек перемещается над тишиной,

Над безглазой хлябью, где ни одного огня,

Он умеет дуть в свисток, но тому не рад;

Так висят во тьме человечки, за рядом ряд,

Молчаливый парад, блуждающий вертоград,

Сотня душ, не отличающих ночь от дня.

....по воде плывёт замороженная вода...

Ах, как сладко, когда, вселенную теребя

Бортовыми огнями, ищут во тьме тебя,

Нет честнее дела, чем дуть в свисток, поддувать жилет,

Человечек с тоской прислушивается: вот-вот...

Но гудят моторы, в стакане плавится лёд,

Стюардесса предлагает курицу на обед,

И надежды нет.

И ТОГДА 

...и тогда

*

 ...и тогда

он ощущает затылком чей-то пристальный взгляд

и какое-то время продолжает идти, не поворачивая головы,

но потом не выдерживает. И видит – на западном горизонте, вся в бледных лучах,

висит чудовищная комета и круглым белым зрачком

уставилась на него.

И шерсть на загривке встаёт торчком.

Он думает: мировой эфир

и вправду полон разнообразных тел,

парящий в масляной черноте световой планктон,

монады или вселенные, как их ни назови,

реснички, щупальца, ниточки – весь этот арсенал

для движения, спаривания, любви...

Время от времени мы проплываем сквозь толщу небесных вод,

время от времени нас захлёстывает волна,

и мы оборачиваемся, ощущая спиной,

как нечто почти невидимое надвигается на,

лепечет, плачет, уговаривает – «побудь со мной»,

почти человеческим языком.

Так размышляет он по дороге домой,

покупая в киоске спички, табак и соль,

запасаясь хлебом и молоком...

* 

...и тогда

он видит:

сколоченный из досок

на веранде

стол под старой клеёнкой (всё той же),

смех, голоса,

конус света, падающий наискосок,

кто-то звякает ложкой,

над вареньем гудит оса,

и вечерняя птица устраивается на ночлег.

А он идёт по дорожке меж мокрых смородиновых кустов,

он идёт и идёт по дорожке меж смородиновых кустов...

А ему с веранды кричат, поглядите, кто к нам пришёл!

Проходи, кричат, скорее, ужин готов,

всё остынет! Тормошат, целуют, наливают чай,

как он любит – две ложки сахара, кипяток...

Как ты? Что ты? Брось, какие твои года!

Боже мой, он думает, до чего ж хорошо,

надо было приехать гораздо раньше, ещё тогда...

Но внезапно по кронам проносится вроде бы вой,

или гул, чуть слышный, или просто такой шепоток,

но все продолжают беседовать, только улыбки

становятся какими-то напряжёнными, неестественными, и он,

уже зная, всё-таки поднимает взгляд и видит

над головой

небо в расползающихся дырах,

пульсирующие звёзды,

какие-то светящиеся шары...

И тогда он в ужасе зажмуривает глаза.

* 

... и тогда

он видит белый домик на солнечной стороне,

под черешней, флоксы, золотые шары,

пчёлы, разомлевшие от жары,

видит знакомую тень в полуоткрытом окне,

и сердце пропускает один удар.

На террасе сидит приятель, умерший в позапрошлом году,

выглядит, как обычно, машет ему рукой,

улыбается... всюду такой покой,

что-то свистит тихонько в роще или в саду,

в огороде растёт петрушка, укроп, шалфей,

на дорожке сидит бабочка-махаон,

он думает – до чего же хороший сон,

но вдруг понимает, что не может проснуться. Он

пытается пошевелиться. Воздух, точно вода

или, вернее, точно кисель,

вязок и облепляет со всех сторон.

Он последним усилием раздирает липкую взвесь,

дверь открывается. На пороге стоит она,

видит его, вроде бы хочет что-то сказать, но, покачав головой,

снова скрывается в доме.

Только тогда

он просыпается.

Весь в поту.

Но живой.

*  

...и тогда

он замечает, что женщина, идущая рядом с ним,

держится как-то странно, хотя непонятно, что

его настораживает. Он плотнее запахивает пальто,

начинает нести какую-то смешную чушь,

она улыбается, но тоже как-то не так,

как-то искусственно. День стоит, как стакан,

наполненный синей водой,

по газону гуляет грач,

солнце отражается в каждой из весенних луж,

и всё же он ощущает подступающий страх,

невнятное ощущенье тоски,

леденеет пах,

что-то сдавливает виски

и подходящая к этому рифма «тиски»

умещается за грудиной. Он

по-прежнему делает вид, что всё путём.

Она красива, как никогда,

и в лужах рябит вода.

И уже отпирая своим ключом

двери, он понимает, в чём

дело. Она за его плечом

продолжает улыбаться своими яркими губами, уже торжествующе. Дверь распахивается. На пороге

тоже стоит она и точно так же

улыбается. Он переводит взгляд

с одной на другую. И та, у него за спиной,

начинает смеяться. Пути к отступлению нет.

Он прислоняется к стенке. В комнатах гаснет свет.

Но в окнах ещё продолжает гореть закат.

*  

...и тогда

он видит тень дерева, колеблющуюся на стене,

женщину, разговаривающую во сне,

у неё голубая жилка на левой руке,

на левом виске,

граница её на замке.

Он думает о страшном одиночестве спящих людей,

поскольку каждый плывёт по своей воде,

каждый ведёт долгий неслышимый разговор,

который не разделит ни один сексуальный партнёр,

ни один вор

не проникнет в её чертоги. За окном

лежит залитый ледяным, ртутным светом двор.

Боже мой, думает он, как же я одинок,

хотя бы один голос, один телефонный звонок,

он прислушивается, но во всей огромной стране

спящие люди, точно утопленники на дне.

Он поднимается, на цыпочках проходит в кухню, включает свет,

и видит – в углу стоит существо, похожее на слово «медвед»,

с огненными зубами, с булавочками зрачков,

сетевое чудовище, преследующее любовников и торчков.

И тогда он надевает скафандр, задраивает люк

и выходит наружу, туда, где вращаются в пустоте

ледяные ядра, обломки небесных тел,

морские звёзды, голотурии, червецы,

и он отбирает пробы, коллекционирует образцы,

он доктор наук, ему неслыханно повезло,

и разумные звёзды глядят на него сквозь стекло.

Фантастическая биография женщины 

Погляди, вот женщина, которой 79 лет,

она никогда не состарится и никогда не умрёт,

у неё было 200 любовников, но только один – поэт,

но ей был милей пилот

блестящего космического корабля, улетевшего на луну,

он до сих пор

глядит на неё из Моря Дождей,

из разбитого модуля, покорёженного металла,

вплавленный в лунный лёд,

в лунный свет,

глядит на землю – но видит её одну,

единственную из людей...

А тот, который поэт, естественно, тот поёт

до сих пор, о том, что она никогда не умрёт,

ни в семьдесят девять, ни в сто семьдесят девять лет,

потому что он

сделал её бессмертной – каждый её ноготок,

крашенный ярким лаком,

каждый сустав, нежную кожу её,

светящуюся в темноте,

о как ты прекрасна, возлюбленная моя,

как ты прекрасна, и нет на тебе пятна,

а она

не слушает ни хрена,

всё смотрит вверх, туда, где встаёт луна,

багрова, ряба, страшна

в ужасной своей наготе.

...так, она  

Она лет на двадцать его моложе,

у неё такая нежная кожа,

её мучают страхи, сушняк, головные боли,

она предрасположена к алкоголю,

он встаёт, ёжась от холода, проходит в кухню, возвращается, приносит ей воды,

она пьёт, стуча зубами о край стакана,

в окне зима, из облачного кармана

выглядывает одинокий лучик звезды.

Её уже показывают по второму каналу,

ей звонят какие-то незнакомые люди,

она плачет, говорит, что больше не будет...

Он думает, – боже мой, если я умру

первым, на кого я её покину,

кто ей сварит кофе, укроет спину,

она засыпает только к утру.

Здесь у нас если и можно выжить, то лишь вдвоём,

взявшись за руки, глядя в чёрный дверной проём,

в пламенеющий окоём...

Он думает – надо бы позвонить одному своему другу,

поговорить насчёт неё. Она во сне

плывёт по зелёному лугу...

Он, наверное, выживет, потому что нужен,

ибо все мы от тех зависим, которым служим,

она – потому что его сильней.

Что ей неземная слава, ледяная эта дева,

если ей надо удержать его на краю распада,

ибо если бы она не маялась, не плакала, не опять за своё, не ходила налево,

он бы глядел во мрак и не отводил взгляда.

Он её полюбил за наружную красоту...

Он её полюбил за наружную красоту,

Неудачный брак, леденец во рту,

Чистоту всех отверстий и духовную чистоту.

Вот она ступает с ним рядом, сама собой,

Заводная кукла с припухшей нижней губой,

Ей ещё не знаком гормональный сбой,

Её ноги длины, а изгиб спины (как он каждый раз убеждается в этом) розовый и голубой.

Она не выщипывает усы, её желудок работает, как часы,

И ему даже нравится, что она не умеет готовить ничего, кроме жареной колбасы.

Они идут вдоль берега моря, где соль истачивает чужие кости, лежащие на дне,

Где чайка, подпрыгивая на волне, отслеживает тень рыбы, плывущую в глубине,

Где рыбак сидит на молу, начинаясь на букву "м",

Поскольку ничего не ловит, но и пришёл не за тем.

Погляди, говорит он, вот мы, а дальше – всё, что не мы,

Мне приснился сон, что я один, я проснулся в слезах,

У тебя такие нежные гланды, говорит он, я схожу с ума...

Она молчит, поскольку знает сама, –

у неё красивая печень, которой на пользу сухое вино

(впрочем, сама она предпочитает коньяк), и крепкие мышцы ног,

её почки распускаются, как цветы,

её мальпигиевы клубочки

чисты.

Он говорит – погляди, какой вечер, какие облака над морем, зелёная звезда, вода,

Жаль, что портит окрестный пейзаж та женщина, бредущая неизвестно куда,

Она стара и страшна, она в песке оставляет след,

У неё от недостатка кальция хрупок скелет,

Вот-вот переломится шейка бедра,

И печень её черна.

Она говорит, – увы, это (в переносном, конечно, смысле) моя сестра.

А сама думает – не хочу туда смотреть, не хочу,

Схожу завтра на фитнес, схожу к врачу,

Пускай подтвердит, что моя печень свежа и нежна,

Что желудочный сок способен разъесть металл...

Пойдём лучше домой, говорит она,

Ты устал...

ИЗВЛЕЧЕНИЕ КОРНЯ 

Давид-марсианин      

Человек ли Давид?

 В доме Саула в него были влюблены все – Ионафан, Мелхола, сам Саул. Саул не мог заснуть без того, чтобы Давид играл ему на арфе. Дочь его, Мелхола обожала Давида. Сын его, Ионафан отдал Давиду всё – любовь отца, наследное царство, саму жизнь. Что каждый из них видел в нём? И какой чудовищный лик проступал сквозь тонкие черты, когда наваждение спадало?

 Саул, опомнившись на миг, метнул в него копьё. Мелхола увидела его в иной личине, незнакомого, чужого, пляшущего перед скинией, и выражение ужаса навеки застыло у неё на лице.

 Откуда он вообще взялся?

«Возьми мою броню, – говорил Саул, нервно меряя шагами шатёр, – этот великан убьёт тебя, он убил уже многих. Возьми мою броню, и шлем, возьми, пройдись по шатру, дай мне поглядеть на тебя, мой мальчик, чудное изделие природы, золото и слоновая кость, лилия долин. Дай-ка я опояшу тебя своим мечом...»

Давид не взял ни щит его, ни меч, ни доспехи.

Он взял у него всё остальное.

Всё забрал.

Тётя Лиза  

 Тётя Лиза была дочерью сахарозаводчика из местечка Лозны. И всё обещало быть хорошо. Потом, пыльным душным летом, в город пришли махновцы и тётю Лизу насиловали всем отрядом. Она тогда была гимназисткой и любила стихи Апухтина. Она выучилась на врача, вышла замуж за Самуила, но с тех самых пор у неё начались эпилептические припадки – осматривая больного, она замолкала, застывала, потом, на глазах у поражённого пациента, начинала раздеваться... Вот так, ни с того, ни с сего. Тем не менее, больные её любили. У Самуила оказался тяжёлый характер и, кажется, какие-то сексуальные заморочки, но об этом тётя Лиза предпочитала не рассказывать. Оставшись вдовой, всё больше жила по родственникам – присматривала за чужими детьми. Помогая по дому, пела чувствительные романсы декадентской поры. Ещё очень любила песню Зыкиной «Оборвалась тропинка у обрыва, оборвалась, как молодость моя». Удивительно верные слова, говорила она, налегая утюгом на чужие простыни и пододеяльники, удивительно верные слова...

Дядя Нюма и дядя Яша

 Дядя Нюма и его брат дядя Яша были деловыми людьми. Дядя Нюма работал завскладом, а дядя Яша – бухгалтером. Дефицитный товар уходил на сторону. За короткое время оба сделали приличные деньги, а дядя Яша даже отдал свою жену Сарру учиться на врача. Потом нагрянула ревизия, и склад опечатали. Братья наняли рабочих, за ночь разобрали заднюю стену склада и ликвидировали недостачу. Потом стену склада замуровали вновь. Во сколько это им обошлось – неизвестно, но наутро ревизоры, вскрывшие нетронутые печати, обнаружили, что товары на складе соответствуют описи – до последнего коробка спичек, если там были спички...

А чего же вы хотели, гражданин начальник? – сказал дядя Яша, дружелюбно похлопывая ревизора по плечу. Он потом всё-таки сел за растрату, но очень удачно – в самый разгар сталинской борьбы с космополитами, и вышел из тюрьмы по общей амнистии как жертва режима...

Юлик и Гера  

Юлика мобилизовали, но дядя Яша сказал – нет. Мальчика убьют, сказал он. И что будет с Ривочкой?

И он собрал приличную сумму и поехал в военкомат, и ему удалось-таки купить какую-то бумагу, и с этой бумагой он побежал к коменданту поезда, и он отыскал Юлика, который уже почему-то был чужим, худым и очень взрослым, и сказал ему: – Всё, ты уже никуда не едешь. Вот бумага, вон там стоит комендант, пойдём. Нет, сказал Юлик, без Геры не пойду. Какой Гера? – удивился дядя Яша, потому что он не знал никакого Геру.

Мой друг, – сказал Юлик. Когда ты успел с ним подружиться? – кричал дядя Яшка, и бумага в его руке дрожала на ветру. На призывном пункте, – сказал Юлик. – Мой лучший друг, Гера Колпаков.

У меня больше нет денег, понимаешь ты, мальчишка? – кричал дядя Яша, – эта бумага выписана на одного!

Но Юлик был твёрд, а деньги у дяди Яши были.

Их сняли с поезда, который шёл на фронт.

Геру и Юлика, вдвоём.

Гера очень хотел стать академиком, учился, работал, удачно женился, выбился в люди и таки стал академиком, правда, медицинской академии, и тут же сгорел от рака. А Юлик академиком не стал. И тоже умер от рака. Но в другом городе и совсем в другой жизни.

Иона  

 Вот идёт он, исторгнут рыбой, самой прекрасной рыбой на свете, карабкается на дюны, проваливается в песок, Господь ступает за ним след в след, дышит ему в висок...

        Отпусти, Господь, я хочу назад, в свою прекрасную рыбу, в её серебро, в нежное её нутро. Ну её в самом деле, эту Ниневию, эту блудницу, казацкую эту станицу, мазаные её хижины, её молоко и мёд, горластых девок её, ослиный её помёт! Ты всё равно собирался обрушить на них самум, хамсин, огненный смерч, смести их с лица земли, похоронить в пыли.

        Там вдалеке, за окоёмом, плавает нежная рыба моя, вспыхивает на солнце самоцветная её чешуя. Она поворачивается в воде, отворяет рот, подставляет морскому ветру белый живот. Не приведи Господь, то есть Ты, бросит рыбак в неё острый гарпун, а она даже слова не может сказать, ни охнуть, ни застонать, пожалей её, верни её мне, меня в неё, нас двоих в море, дай ей голос, избавь её от немоты.

        Очи все в небесной воде, в морской воде, водоросли запутались в бороде...

Арон и Моисей

 У бедной и многодетной тёти Фиры родились близнецы. А тётя Дора, её двоюродная сестра, была богатой и бездетной. Уступи мне одного, – сказала тётя Дора. И тётя Фира уступила. И тётя Дора забрала Арона. И он называл её «мамой». И у него было всё, чего может пожелать маленький мальчик.

        Потом Арон вырос, а тётя Дора умерла. И он плакал, а потом стал главой большого клана, поскольку тётя Дора дала ему хорошее образование, и он даже какое-то время работал в министерстве. И всем помогал, даже своему нищему и непутёвому дальнему родственнику Моисею. А вот тётю Фиру терпеть не мог. «Эта мерзкая старуха! – говорил он. – Не могу её видеть, меня от неё трясёт». И Моисей терпел, поскольку Арон давал ему деньги, и они с тётей Фирой с этого жили. Но однажды не вытерпел. «Идиот, – сказал Моисей, – это же твоя родная мать!» И выложил на стол документы.

        Арон проглядел документы, ушёл в свой кабинет и не выходил до вечера. А вечером повесился на подтяжках. Тогда ещё носили подтяжки.

Лилит  

 Лилит заходит в чужие дома, обнимает чужих мужчин, пьёт их силу, заедает лунным лучом. Она приходит оттуда, где нет зимы, оттуда, где нет вины, выглядывает из зеркала, из его глубины, с его внутренней стороны. Архангел с огненным мечом никогда не видел такой жены.

        Спи, моя радость, это радио за стеной, не ходи туда, побудь со мной, за окном зима, а у нас тепло, в батарее булькает тёплая вода, ты только погляди, на кого похожа она, эта девка, не ведающая стыда, волосы растрёпаны, ногти её черны...

ЧЁРНАЯ ПРОСТЫНЯ 

Ситников 

Ситников срезает угол, он опаздывает, дерево шумит,

у него в портфеле землекопы, бассейны и поезда,

прошлогоднее яблоко, непривлекательное на вид,

и прочая ерунда.

Он и сам не знает, почему пропустил урок, как-то всё не так,

проходил мимо дома, предназначенного на слом,

буквально на минуту остановился покормить собак,

которых помнит по именам,

он знает – в пространстве-времени обнаруживается некий зазор, стык,

то есть всё может быть эдак, а может так,

поганая штука, но он привык,

дерево кивает ему головой и говорит «привет!»

это добрый знак!

У подъезда он машет руками, отпугивая птиц,

втянув голову в плечи, как будто какой-то кац,

он заглядывает в свою одноклеточную тюрьму.

Ученики, как по команде, оборачиваются к нему.

У них нет лиц.

Учителка дура, а делает вид, что своя:

Было дело, он в класс принёс воробья...

Вызывание пиковой дамы 

Борису Херсонскому

1

Девочка-девочка, по улицам бродит чёрная простыня...

– Чёрная простыня, не трогай меня!

Я закроюсь в квартире, чтоб никто не нашёл,

я буду вести себя хорошо!

– Дура Зинка тебе рассказала про чёрную простыню,

а это я, твоя мама, за дверью стою и звоню.

У тебя на дверях защёлка, а в руках у меня кошёлка,

у меня на шее платочек из натурального шёлка.

Выгляни в щёлку!

У меня в кошёлке сгущёнка, тушёнка, другие всякие банки.

Ну и тяжесть – из этой жести, наверное, делают танки!

А ещё распишись – вот, смотри, телеграмма на бланке;

папка пишет, что скоро приедет... Открой, засранка!

"Говорило торжественным голосом радио на стене

про гроб на колёсиках, едущий по стране".

2  

Эту пластинку трогать нельзя,

ставить её нельзя.

Она поёт про зелёные глаза,

зелёные глаза.

Девочка-девочка, там за стеной

пляшет гроб заводной.

"Мамочка, что у тебя в руке?

кто у тебя за спиной?"

"Девочка-девочка, не гляди,

бабушка умерла.

Видишь пятно у меня на груди?

Это её дела!"

"Мамочка, где же сестричка моя?

В какие ушла края?"

"Нынче в подземных хоромах крота

светит её нагота"

Мама накрасила красным рот,

ногти её остры;

"Девочка-девочка, будет крот

мужем твоей сестры!

Крутится-вертится шар голубой,

вот я пришла за тобой!

Что ты боишься, иди сюда,

дай же мне ручку, дай,

красные пятна на простыне –

это всего лишь к весне".

3  

Чёрная Простыня идёт по городу, истыканному дождём,

девочка-девочка, Чёрная Простыня уже нашла твой дом,

укройся с головой, свернись в клубок, в комок,

чёрная простыня никак не отыщет дверной звонок...

и тогда Чёрная Простыня включает свой инфракрасный зрачок

и видит, как девочка в кроватке поворачивается на бочок,

и видит инфузорию в луже и кошку на чердаке,

и собаку в подъезде, мечтающую об ошейнике и поводке,

и видит любовников, лежащих в обнимку, словно одно существо,

и видит старика на сетчатой койке и все тайные мысли его,

и видит девочку-девочку, не спящую на боку,

и она протискивается под дверь, подобно какому-то презренному половику,

берёт девочку за руку и говорит: пошли,

есть другая земля, помимо этой земли,

здесь у твоего папы копыта, у мамы твоей – клыки,

и девочка-девочка идёт за ней, не отнимая руки,

и комната за спиной остаётся неприбрана и пуста,

и у неё, у девочки-девочки, тянет в низу живота.

Таблица периодических элементов. Доска, измазанная свечой.

Из противопожарного ящика воняет кошачьей мочой.

Построение в спортзале. Линейка. Торжественные голоса.

Смирнова из параллельного падает в обморок уже через полчаса.

 4 

Уроки начинаются в восемь тридцать,

на улице ещё темно, сыро,

толстые колготки в толстый рубчик

перекручиваются при каждом шаге,

натирает резинка.

Толстый портфель оттягивает руку,

не миновать тебе сколиоза,

полового созревания, дефицита ваты,

освобождения от физкультуры.

Хуже всего, когда, повернувшись к доске, выводишь

математические формулы, – юбка

задирается кверху и все смотрят...

Ты идёшь и мечтаешь о такой штуке,

на которую можно встать и поехать

по тротуару до самой школы, –

нечто вроде моторизованного самоката.

А ещё хорошо бы перенестись отсюда

в какое-то совсем другое место,

где слова и поступки исполнены смысла

и мир не делится на детей и взрослых, –

золотое, лазурное, слюдяное...

Осенью светает поздно,

жёлтые листья

сиротливо приникли к мокрой брусчатке.

Девочка-девочка, не читай книжек –

Даррелла, Стругацких, Роберта Шекли,

«Юный Натуралист», «Вокруг света»,

«Сексопатологию» Свядоща, Мопассана,

не ходи на фильмы про Анжелику,

и скажи родителям, чтобы купили ранец.

В придорожном кустарнике кошка моет живот...

В придорожном кустарнике кошка моет живот,

Из общежития слева доносится смех, весёлые голоса

Не ходи туда, там давно уже никто не живёт:

Пустые комнаты, разобранные леса.

Кто-то в конце переулка – не надо туда смотреть,

Разбухшее тёмное тело, два бледных пятна огней.

Если тебя зовут маша, то вот он, твой медведь,

Если, скажем, серёжа, то что-то ещё страшней.

Юдифь  

Как легко нащупать впадинку в позвонках,

Обнажённое лезвие падает на атлант^{1},

Ах, какая сила в нежных её руках,

Что ещё? Наверное, выдержка и талант.

А могли бы жить счастливо до сих времён,

Что почти вероятно в наших худых лесах.

Комариный звон, костёр, голубой вагон.

Что ещё? Пионер в голубых трусах.

Но вокруг позор – как бы некий большой спортзал,

Вис и жим, и другие обрубки слов,

Там очкастая девочка прыгает на козла

И хихикает мальчик в кулак и поверх голов.

Ничего, терпи, моя нимфа, физрук не съест,

Здесь никто не умирал ещё от стыда,

Говорят, тем более, рядом сосновый лес,

А в ближайшем озере хоть грязная, но вода.

Что ещё? Там за переездом огонь горит,

Через два урока будет родная речь,

Так вставай, Юдифь, вставай, и очки протри,

И востри свой меч, скороспелка, востри свой меч.

Кто рыщет в ночи по садам... 

Кто рыщет в ночи по садам,

как будто какой-то Саддам,

кто прячется здесь под мостом

как будто бы Гитлер с хвостом,

кто в окна ночные стучит,

кто ухает страшно из тьмы,

кто страшной ногою сучит?

Но не испугаемся мы.

Вот Фёдор стоит с топором,

вот Коля сидит за столом,

и баба идёт по двору,

похожая на кенгуру.

Баба Катя 

Баба Катя прячет руки в рукава,

не снимает платья даже по ночам,

у неё растёт на заднице трава,

но она не обращается к врачам,

баба Катя полагает – средь врачей

недовыявили всё же палачей.

Баба Катя, хорошо поворожив,

может видеть на три метра вглубь земли,

утверждает, что покойники ушли

строить светлую покойницкую жизнь,

что могилы лучших отпрысков страны

телевизорами все оснащены.

Баба Катя ищет травы при луне,

килограммами в сельпо скупает соль;

в лесе огненное скачет колесо –

баба Катя уверяет, что к войне.

Да и женщину с кошачьей головой

баба Катя наблюдает не впервой.

Впрочем, что ей, бабе Кате, за печаль? –

у неё на лбу невидима печать,

и когда падёт на землю саранча,

бабе Кате будет не о чем скучать,

потому как стерва Клавка из ларька

под раздачу попадёт наверняка...

Баба Катя зналась с Нестором Махно,

заряжала Троцкому наган,

говорят, что в чёрной маске домино

сам Пилсудский пал к её ногам...

Бабу Катю принимали семь царей,

к сожалению, один из них – еврей.

У неё вставная челюсть на столе,

у неё в стакане спит стеклянный глаз,

баба Катя ковыряется в земле,

понимая в этом много лучше нас.

А над ней в слоях воздушного стекла

овощные плавают тела.

Баба Катя, ты ль взойдёшь туда,

словно одинокая звезда?

Нет, сказала баба Катя, я уже

окопалась на последнем рубеже,

у меня ли не лежит на страх врагам

под подушкой ворошиловский наган!

Выйдет зверь из моря, грозен и красив,

содрогнётся весь Перовский жилмассив,

над промзоной третий ангел вострубит,

только ваша баба Катя устоит,

на развалинах, в рванине, босиком,

угрожая зверю чёрным кулаком.

Для того ли меня мама родила,

чтобы я под зверя лютого легла?

Эй, товарищи покойники, за мной –

в чине ангельском, и крылья за спиной!

подведите мне горячего коня,

охладите кислым яблоком меня,

поднесите мне зелёного вина,

подтяните мне тугие стремена!

Эх, не выдай чёрный ворон, красный стяг,

мы ещё у зверя спляшем на костях!

Саранча летит железная, звеня,

семь патронов в барабане у меня.

Семилетняя закончится война –

кто-то ж должен на развалинах прибрать?

Нет, сказала баба Катя, ни хрена

я ещё не собираюсь умирать.

Вы уйдёте-пропадёте кто куда,

я останусь, одинокая звезда.

Сколько выпадет золы – не разгрести,

то-то розам будет весело цвести!

Елена  

 Выпьем, – говорит, – и ещё налей.

Выпила, говорит, – хорошо сидим.

У Гомера тысяча кораблей,

А её устроил бы и один.

Ей сначала ехать на Тёплый Стан,

А потом на Павелецкий вокзал.

Выпьем, говорит, за красивый стан,

За чужую бабу, её глаза.

За оптовый рынок, за секонд-хэнд,

За схождение челноком в Аид,

У меня от греческих от легенд

Третий день башка болит, говорит.

Застегнула китайский свой пуховик,

Расчесала волосы гребешком,

Песню, что придумал слепой старик,

Так невыносимо носить пешком.

Говорит, тоска у меня в груди,

Кто бы, говорит, захотел украсть?

Там в кромешном мраке за кольцевой

Воет пёс с единственной головой...

Воет ли, скулит, разевает пасть...

Индиана Джонс 

Отведи меня в кино на дневной сеанс,

Там опять спасает мир Индиана Джонс,

Он стоит, размахивая хлыстом,

И всё ему нипочём,

Он если бьёт, то наверняка,

Горы и облака

За его плечом.

В дальнозорком краю не требуются очки,

Расшифрованы все загадочные значки

И блондинка укрощена,

У неё яркие ногти, высокие каблуки, но она

Ест из его руки.

А против воинства зла достаточно и хлыста,

Если совесть чиста.

Отведи меня в кино на дневной сеанс,

Там мумия отрясает тысячелетний транс,

Но в конце концов и она попадёт туда,

Где будет ей поделом.

Господь призревает свои стада...

Наше дело плохо – мы не победим никогда,

Зло – это добро, которому не повезло.

Там, в кино, если падают, то встают,

Индиана Джонс презирает земной уют,

В каждом артефакте прячется Бог,

Но Индиана Джонс никогда не придёт сюда,

Он стоит, и древние города

Рассыпаются в прах

У его ног.

Штирлиц 

1

Штирлиц давно под колпаком звёзд,

Ходит взад-вперёд, ничего не ест...

Бог мелочей тих, запускает в рост

Усики у плюща.

Обвейся вокруг опоры нежным листком...

Бог мелочей не заботится ни о ком,

Тронет рукой и дальше пойдёт, спеша.

Паучья сеть, капли воды на ней

Вспыхивают тысячами огней

На рассвете, когда труднее всего дышать.

Так и качайся на клейкой своей стропе

От бездны на волоске.

Вот муравей торопится по тропе,

Лапки вязнут в сыром песке.

Как ни носи фуражку, чёрную кожу, стек,

Как ни прикидывайся членом НСДРП,

Всё равно проговоришься во сне,

Тут и кранты тебе.

Смерть – это грузная баба в слепом пенсне,

В обтёрханном пиджаке.

Вьётся пчела над мокрой разрыв-травой,

Штирлица по коридору ведёт конвой,

Роза у него в руке,

Альфа Кентавра над головой.

2  

Говорит Штирлиц Мюллеру: я устал,

У меня в активе два железных креста,

Три наградных листа,

Но по ночам мне снятся поля, леса –

Удивительные места,

Дождь прошёл, дорога совсем пуста,

Женщина стоит у плетня,

Ожидает меня.

Говорит Мюллер Штирлицу – потерпи,

Знаю, там суслики свищут в сырой степи,

Ветер гонит ковыль волной,

За рекой догорает горстка огней,

Но что поделаешь с этой войной –

Она на нас, а мы – на ней,

Лучше хлопнем ещё по одной.

Говорит Штирлиц Мюллеру:

Это херня, ты просто успокаиваешь меня,

Ты говоришь – совесть моя чиста?

Как бы не так, погляди, каким я стал,

Чистый фриц от рожек и до хвоста!

У меня за спиной карательные акции, города,

Растоптанные войной,

Я даже тебе, говорит, не скажу никогда

Что у меня за спиной.

Говорит Мюллер Штирлицу – думаешь, мне легко?

Я, говорит, всегда попадал в молоко

При сдаче норм ГТО,

Но хочешь не хочешь, а мы должны,

Мы стоим на страже своей страны,

Соберись же в конце концов,

Застегни мундир, что у тебя за вид!

Погляди на Кальтенбруннера, говорит,

Вот кто владеет лицом.

Сказка 

от замка герцога синяя борода

к замку графа зелёная борода

ведёт дорога из снега и льда

Игорь Караулов

Кто бредёт по лесу, едва жива,

шевеля во рту никакие слова,

у него, мол, синяя борода,

мёртвая голова.

Открывала двери своим ключом,

подпирала стену тугим плечом:

семь весёлых жён на семи крюках,

разговаривают ни о чём.

Поселился зимородок над ручьём,

поселился червь в животе моём,

очи мои белы,

ночью светло, как днём.

Восемь братьев бились, но непобедим

оставался мой господин,

у него за поясом пять ножей,

а в сердце только один.

Он спит, он укрыт плащом,

он обвит плющом,

говорит не знамо о чём,

в кущах щёлкает соловей,

месяц водит сырым лучом.

Ноги его в земле,

замок его в огне.

Я на пир позову сестёр,

пускай завидуют мне!

Вокруг смыкается чёрный бор,

ветер гудит во тьме.

Крупнозернистый ток звёздного рукава  

"Крупнозернистый ток звёздного рукава

лезвиями осок

взрезан наискосок.

Мелкая тварь, беги

в норку, в песок.

Сова

встала не с той ноги.

Столько ужей, жаб, лягушачьих кож!

Принца с его стрелой на каждую где возьмёшь?

Сколько их, лапки воздев, поднимается из глубин,