Текст книги "Красные волки, красные гуси (сборник)"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Надо сейчас! Скорее! Потом они придут!

– Кто придет? Зачем?

– Похоронить тебя! Ты сильный. Сильным удача. Пришел боам. Помешал им. Сейчас они выходят из домов. У нас есть время!

В этом страшном месте, рядом с мертвой коброй и черепом неизвестного человека у входа, рядом со свихнувшейся девчонкой (быть может, семья и поспешила от нее избавиться потому, что девочка тяжело и неизлечимо больна?), он чувствовал себя точно в ловушке, но идти за сумасшедшей, потакая ее капризам, ему тоже не хотелось. Он словно бы вовлекался в мир ее безумия – явление более распространенное, чем это принято полагать.

Тем не менее сидеть в пещере сейчас, когда боам стих, не было никакого резона.

Небо неожиданно очистилось и сейчас, черное, нависало над горами, над дальней пустыней, над черным, постепенно успокаивающимся озером, огромные страшные звезды отражались в нем, по черной воде бежали светящиеся дорожки, словно от дальних огней большого города, в тростниках всхлипывала и ворочалась какая-то птица.

Она продолжала тянуть его за рукав в сторону от тропы, ведущей в деревню, вниз, по каменистой осыпи.

Куда она меня тащит, растерянно подумал он, а если опять поднимется боам? Мы же пропадем, надо в деревню… Ну да, она навоображала себе что-то, какой-то зловещий заговор против Советской власти, вредителей каких-то, наслушалась радио, бедняга.

– Почему ты называешь свою учительницу ведьмой? – спросил он на всякий случай.

Она пожала острыми плечами.

– У нее сила. И она посылает на смерть всех, кто приходит. Она говорит, пока жива, сюда никто не придет надолго. Ни люди с кобурами, ни те, которые разрывают горы… Никто. Но ты ее убьешь. Я покажу тебе гнездо красной утки, а потом ты вернешься и убьешь старуху.

– Я не убиваю старух, – сказал он. – Я тебе что, Раскольников?

– Кто?

Ну да, Достоевского она вряд ли читала…

– Такой… жил глупый человек. Он убил одну старуху топором.

– Зачем топором? У тебя есть ружье.

– Я убиваю только редких животных.

– Зачем? – спросила она, и он вновь затруднился с ответом.

Опять объяснять про науку, про Зоологический музей? Да откуда ей вообще знать, что такое музей? И почему вдруг в нем хранятся чучела животных? Неожиданно сама идея подобного музея показалась донельзя нелепой ему самому.

Она отмахнулась узкой рукой.

– Ладно, это так… Надо уходить. Скорее. Только погоди, я наберу воды. Потом будет вода, но плохая.

Она отвязала от пояса кожаный бурдючок и присела на корточки. Там, где она коснулась воды, от берега пошла легкая рябь, и отражения звезд в черной воде зашевелились.

Какая же вода плохая, если эта – хорошая? Наверняка солоноватая, да еще полно всякой заразы, а у него даже нет котелка, вскипятить не в чем. Почти все снаряжение, чайник, котелок, запас патронов, – все осталось у Рычкова. Кто ж знал, что так обернется!

Вернуться без девчонки? Рычков его попросту прибьет. Притащить девчонку в деревню силой? Она не дастся. А если она правда его убила? Кто его видел последним? И ведь все знали, что я у него останавливался. И председатель, и выдра-народоволка! Ну и влип же я!

Уля внезапно выпрямилась, несколько серебряных круглых капель упало с фляги и с шорохом всосалось в песок.

Заросли тростника пошевелились.

Он машинально скинул с плеча ремень «ижевки» и прицелился в темноту. Уля уже была рядом с ним, ее горячее дыхание обжигало ему предплечье.

Опять волк? Что он там вообще делает – почему не уходит? Быть может, там у них логово? Волчица со щенками? Волки предпочитают не нападать на людей, но если он будет защищать свой помет…

Или это – барс? Тогда вдвойне непонятно, почему он не уходит. Барсы невероятно осторожны и не селятся в низинах.

– Стреляй! – горячо шептала Уля, словно просила о любви. – Стреляй, ну же!

– Погоди, – сказал он сквозь зубы.

Сказки про кровожадных хищников – чушь. Не может быть, чтобы дикий зверь, если у него есть возможность убежать, вот так, сразу, ни с того ни с сего бросился на человека. Весной, когда полным-полно еды, когда везде шныряют мыши-полевки, и обезумевшие от любви сурки стоят столбиками у своих норок.

Зверь прыгнул внезапно, черный на фоне черного неба, смутный силуэт, заслоняющий звезды, глаза стояли во мраке точно фосфорические зеркальца… Он почти непроизвольно передернул затвор. Вспышка на миг осветила оскаленную алую пасть, вдруг наполнившуюся кровавой пеной, белые зубы, что-то упало совсем рядом, упало и покатилось…

Он на всякий случай выстрелил еще раз, невпопад, подумав, что может испортить шкуру. В новой вспышке он ярко и коротко увидел лицо Ули, она стояла, прижав ладонь ко рту, неотрывно и восхищенно глядя темными глазами.

Да что за день сегодня, подумалось ему, то кобра, то волчара!

Он чиркнул спичкой: пляшущий огонек осветил зверя, лежавшего, уткнувшись мордой в песок и береговой плавник, и вздрогнул, непроизвольно отступив на шаг.

Зверь не был волком. Вернее, был не совсем волком.

Из книги «По отдаленным тропам

(Дневник натуралиста)»

«Непривычная форма тела лежащего у моих ног странного зверя и главное – рыже-красная окраска его густого меха заставили меня предположить, что мне удалось добыть редчайший экземпляр местного неуловимого хищника – красного волка, что до сих пор оставалось мечтой любого охотника-натуралиста. Для сотрудников зоомузея такая находка была бы настоящим подарком. Так что не могу передать, как я был возбужден неожиданной удачей. Поскольку было темно и великолепное животное, лежащее у моих ног, было освещено лишь светом скудного костерка из озерного плавника, я, однако, колебался – у животного присутствовали все характерные признаки красного волка: густая, длинная шерсть, длинный пушистый хвост, сравнительно узкая морда, большие уши… Но убитый мною зверь отличался огромными размерами: он был крупнее нашего, европейского, волка, чья высота в холке порою достигает ста сантиметров! А ведь известно, что средний красный волк несколько меньше в размерах и вдвое легче своего серого собрата! Итак, передо мной был совершенно уникальный экземпляр, который следовало сохранить для науки во что бы то ни стало.

Поскольку подобные неожиданные находки неизбежно сопутствуют профессии натуралиста, я принялся за первичную обработку туши, используя то, что было под рукой: охотничий нож и изрядный запас соли из вещевого мешка. Аккуратно сняв шкуру и выскоблив ее, я натер ее солью и сложил мездрой к мездре, чтобы соль, проникнув в ткань шкуры, обезводила ее. Теперь оставалось ждать сутки, чтобы освободившаяся жидкость в виде тузлука выступила на поверхность шкуры, потом – дать тузлуку стечь, стряхнуть сырую соль, а уж потом, не торопясь, окончательно обработать шкуру. Таким образом, был шанс привезти в Москву шкуру уникального зверя. Самое разумное в такой ситуации было на это время оставить ее в пещере, куда не проникали лучи жаркого азиатского солнца, и забрать на обратном пути. Однако что же делать с остальной тушей? Я очень хотел сохранить для науки череп животного, однако эта работа требует значительного времени, и я решил заняться ей после того, как сделаю первоочередное – сохраню ценную шкуру. Занятие это требует аккуратности и внимания – не один ценный экземпляр был, увы, испорчен небрежной обработкой…»

– Что ты делаешь? – Уля нетерпеливо притопнула ногой, обутой в высокий чувяк. – Надо бежать, бежать скорее. Отойди.

Она вдруг оттолкнула его так резко и грубо, что он чуть не упал и еле успел отвести в сторону руку с ножом.

– Не мешай, девочка, – сказал он с досадой. – Послушай, ты это зачем?

В руках у нее была остро обломанная толстая ветвь облепихового куста.

– Пусти, – сказала она, обдавая его частым горячим дыханием, – пусти, я сама. Надо так!

Она резко и коротко взмахнула отточенным концом ветки, показывая, как именно надо.

– Это еще зачем?

– Убить его, – пояснила она, удивленная его непониманием.

– Он мертв, Уля. Не бойся. Сейчас я сниму шкуру, засолю ее, мы сложим ее в пещере. Потом отделю голову…

– Нужно скорей, – повторяла Уля, лихорадочно блестя глазами, – скорей…

– Сейчас, – сказал он терпеливо, – обработаю шкуру, и пойдем. А веткой в нее тыкать нельзя. Ты ее испортишь. Мне нужна целая шкура. Понимаешь, целая?

– Они придут, – настаивала Уля, – придут, убьют нас. Я слышу, как они идут. Убей зверя, и пошли!

Именно то, что она уговаривала его убить мертвого уже зверя, и убедило его окончательно в ее безумии – страшные односельчане-преследователи и ведьма-народоволка наверняка были порождением того же болезненного бреда. А ведь на какой-то миг он ей поверил!

Она осталась стоять, вздрагивая и прикусив костяшки пальцев, рука с заостренной палкой опущена. Однако больше помешать не пыталась, пока он, тщательно выскоблив шкуру и вымыв в озере нож, не пересыпал ее солью и, аккуратно сложив, поволок в пещеру. Самое разумное было – придавить первично обработанную шкуру камнями, чтобы ускорить процесс вытягивания воды; этим он и занялся, попутно думая, что безумие Ули наверняка всем известно и никто не станет спрашивать с него, если он, вернувшись в деревню, объяснит, что бедная девочка в очередном приступе сумасшествия отказалась возвращаться к людям. Паранойя это, кажется, называется – как-то так…

Костерок у входа в пещеру отбрасывал внутрь красноватые тени, однако мешал видеть то, что происходило снаружи, ему вроде как послышалась слабая возня, тихий возглас, всплеск. Раздраженный, отряхивая ладони от едкой соли, он выглянул и наружу. Уля стояла около входа, почти вжавшись в скалу, ее бледное лицо выделялось на фоне серого камня смутным пятном. Костерок догорал, небо на востоке выцвело и стало зеленоватым, звезды потерялись в нем, а окровавленной туши волка на берегу не было – на сыром песке по направлению к озеру тянулся темный скользкий след словно бы от проползшей гигантской улитки.

В первый момент он даже не сообразил, что произошло. Потом понял.

– Ты это зачем? – спросил он растерянно.

– Он сам ушел. – Она всхлипнула и еще сильнее вдавилась в стену. – Встал и ушел. Я хотела его убить, но не успела…

Он увидел, что ветка дрожит в ее руке, и белеющий поначалу обломанный конец блестит черно и влажно.

– Хватит выдумывать, – сказал он устало, – и врать не надо.

Ненависть наконец скопилась, нашла выход, он подскочил к ней, ухватил за плечо и встряхнул.

– Такой ценный экземпляр… дура неграмотная, что наделала! Думала, выкинешь его в озеро, и я сразу пойду с тобой? Ну да… так бы я возился, пока еще голову обработаешь… А тут – раз, и все! И не с чем работать!

– Он сам ушел, – упрямо пробормотала она, – подполз к озеру и бросился в воду… теперь все… теперь он отлежится, встанет, найдет нас и убьет… Я ж говорила, надо было сразу бить.

– Говорила она, – сказал он брезгливо. Спорить с сумасшедшей было бесполезно. – Ладно… вот хотя бы шкуру сохранить теперь. Что там у тебя?

– Где?

– На плече. Что ты прячешь под халатом? Вроде мешок пустой?

– Ничего, – сказала она удивленно.

Он отпустил ее, потому что боялся, что не выдержит, встряхнет что есть силы или ударит…

– Что ж теперь… Пойдем.

– Куда? – тут же вскинулась она.

– В деревню, – сказал он терпеливо.

Она замотала головой, торопливо и жалко.

– Нельзя, – повторила она умоляюще, – нельзя в деревню. Пошли, я отведу. К красной утке отведу. Гнездо покажу.

Он с миг раздумывал. Шкуре ничего не сделается, она все равно должна лежать под гнетом по меньшей мере сутки, время у него есть. Девчонка говорит, что знает, где гнездится красная утка, быть может, и не врет… хотя как поверить сумасшедшей? Вообще, что-то тут не так, это верно. Куда, например, делся мальчишка? Быть может, учуял, что поднимается боам, бросил его и побежал домой? Прибью мерзавца, подумал он.

Как настойчиво она, однако, меня тащит! Зачем? Какой-нибудь заговор?

Бред. Я не верю в заговор. Наслушаешься этого радио…

Господи, какое счастье, что отец умер, не дожив до всего этого. Инженер, путеец, «спец»…

Он пожал плечами, поправил ружейный ремень.

– Пойдем…

Она тут же запрыгала, радостно хлопая в ладоши, словно дочка, когда он обещал ей сводить ее в зоопарк.

Он помнил эту прогулку. Дочка радовалась, останавливалась у клеток, радостно и удивленно кричала: «Папа, смотри! Смотри!» – а он мрачнел все больше. Его животные, его замечательные животные, пойманные с таким трудом, привезенные за несколько тысяч километров из самых отдаленных уголков гигантской страны, никого не интересовали. Празднично одетый народ толпился вокруг клеток с обезьянами, парни в кепках корчили рожи и тыкали обезьянам сквозь сетку окурки «Памира». Обезьяны брезгливо отворачивали сморщенные лица. Им было стыдно за людей. Нарядные женщины в жакетках и сдвинутых набок беретиках толпились у клетки с попугайчиками. Попугайчики перелетали с места на место, точно яркие вспышки, женщины ахали и изумленно прижимали к губам растопыренные наманикюренные пальчики. Отцы приподнимали на руки детей, чтобы те хорошенько разглядели могучих неподвижных львов и бенгальских тигров, перетекавших по клетке туда-сюда, туда-сюда… Но никому не нужна была ни скромная саксаульная сойка, нахохлившаяся в углу клетки с попугайчиками, ни камышовый кот, забившийся в свой домик и озиравший оттуда толпу печальными брезгливыми глазами, ни кожистые черепахи, тянувшие шеи из зеленоватой мутной воды… Он попробовал подвести к ним дочку, показать ей, рассказать, как он охотился на этих черепах, как чуть не утонул в мутной восточной реке, как вон та, самая большая, укусила его за палец (видишь шрам?), но дочка, вежливо и нетерпеливо выслушав, потянула его за руку к площадке молодняка, где плюшевые тигрята и медвежата возились, умиляя дураков-взрослых и невинных детей игрушечными и совсем нестрашными ухватками маленьких хищников.

Звезды совсем утонули в зелени и синеве, вода на озере сморщилась, словно кто-то потянул на себя водную ткань. Дальняя вершина вдруг зажглась торжествующим алым огнем.

На перевале, однако, продолжали лежать лиловые тени, и на миг ему показалось, что там, на фоне темнеющего еще неба стоят завернутые в туман черные плоские люди, точно вырезанные из черной бумаги.

– Кто это? – спросил Улю, указывая на темные фигуры.

Она быстро повернула вбок голову, охнула и схватила его за рукав.

– Бежим… это они! Это за нами! Бежим!

За минуту до этого он готов был поверить в ее безумие, но сейчас оно словно передалось и ему – страх хлестнул его по глазам: он подхватил сидор и, придерживая рукой ружейный ремень, бросился вниз по осыпи, туда, где туман лениво ворочался в лощине. Уля неслась впереди – ее верткое тело разрывало туман, оставляя за собой стремительно зарастающий след, наподобие того, что тянется за быстро идущим катером; в темных прорехах он различал ее коричневый халат и две прыгающие по спине косы. Горы как-то сами собой остались за спиной, из тумана возникали выветренные отдельно стоящие скалы причудливой формы, похожие то на сидящих людей, то и вовсе на каких-то чудовищ.

Он задыхался, сидор бил по спине, плечо горело под ружейным ремнем.

Наконец, она остановилась, привалившись к почти отвесной скале, верхушка которой опасно свесилась, грозя вот-вот рухнуть окончательно. Уля тяжело дышала – видно было, как трепещет у горла кромка холщовой рубахи.

Он тоже остановился и медленно сполз на землю, усевшись под скалой, отцепил от пояса флягу с горькой солоноватой водой, сделал один рассчитанный глоток. Вода припахивала гнилью. Протянул флягу Уле.

– На, отпей. Только немного.

Она глотнула, капелька воды потекла по смуглому маленькому подбородку.

– Я найду воду, – сказала она, словно оправдываясь. – Я умею чуять воду. И у меня еще есть. В бурдючке.

Оказывается, она не забыла прихватить с собой бурдюк.

– Не в этом дело. Будет резать в животе. Нельзя пить много после бега.

Она кивнула и вернула ему флягу.

– А вот есть нечего, – сказал он рассеянно.

Она прижала палец к губам.

– Слушай…

– Точно, – сказал он, – улары кричат. Туман поднимется, и я…

– Стрелять нельзя. – Она покачала головой и приложила палец к губам. – Услышат. Я сама…

– Эй, не… – Он не договорил, но она уже гибким, неуловимым движением отлепилась от скалы и исчезла в тумане.

Улары гулко орали свое «Уль-уль», доносившееся, казалось бы, со всех сторон, один или два кричали почти над ухом, но он так и не увидел ни одной птицы; их серовато-коричневое оперение сливалось со скалами, где они сидели.

Он беспокойно пошевелился. А если она ушла совсем? Убежала? Чего возьмешь с сумасшедшей? Он осознал, что оказался совсем один непонятно где – впрочем, взойдет солнце, можно будет определиться, вода пока есть, хотя и немного, большая часть осталась у девчонки, патроны есть… чего бояться? Чего я вообще испугался?

Он вспомнил недвижно стоящие черные фигуры. Теперь, когда туман быстро поднимался, растворяясь в бледном небе, он не был уверен, что видел их в действительности. Могло быть такое – кратковременное наваждение? Морок? Люди, живущие бок о бок с природными силами, всегда суеверны – и у этих суеверий есть основания, как бы нынешние материалисты ни старались уверять себя в обратном. Природа не разумна в человеческом смысле этого слова, но порой словно способна выделять из себя разумную волю, целеполагание, иногда дружественное человеку, иногда – враждебное. Отсюда – удивительный, ничем рационально не объяснимый опыт, с которым обязательно хотя бы однажды сталкивается любой путешественник.

Что-то выдвинулось из тени, он вздрогнул, непроизвольно схватившись за ружейный ремень, но это была Уля. Раскрасневшаяся, она торжествующе протянула ему двух мертвых птиц, едва удерживая их в тонких руках. Птицы были похожи на встопорщенные комки перьев, и когда он принял их, то понял, что головы их беспомощно болтаются еще и потому, что у обеих уларов свернуты шеи.

– Спасибо, – сказал он, поскольку больше сказать было нечего.

Она продолжала искательно глядеть ему в глаза.

– Спасибо, – повторил он, – ты молодец, Уля… Как это ты их.

И правда – как? Впрочем, местные жители всегда дадут фору городским, поскольку хотя и владеют только теми навыками, которые позволяют выжить, но уж ими владеют в совершенстве.

Вид птичьих тушек вдруг возбудил острое чувство голода, хотя меньше всего их можно было сейчас назвать аппетитными.

А костер жечь нельзя, подумал он. И, словно услышав его мысли, девочка сказала:

– Сейчас нельзя… огонь нельзя… потом.

– Хорошо, – согласился он, сглатывая слюну.

Вокруг расстилалась каменистая осыпь, постепенно переходящая в унылую буро-серую равнину, сейчас, впрочем, кое-где сбрызнутую алыми капельками маков и островками свежей зелени. Туман совсем исчез, и видно было, как стремительно, точно чудовищный летательный снаряд, взбегающее в небо солнце заливает землю ослепительным рыжим светом. В распахнувшемся, глубокой синевы небе парили черные кресты ястребов.

Он вдруг ощутил то чувство абсолютной свободы, которое испытываешь в детстве, ускользая от бдительного ока взрослых; впереди еще долгий-долгий день – целая жизнь, полная удивительных чудес и сокрытых кладов, прекрасной безответственности, ударяющей в голову, точно искрящееся на солнце ситро.

Он поправил на плече ружейный ремень, подвесил сетку с битой птицей за плечо и сказал:

– Ладно, показывай свое гнездо.

Из книги «По отдаленным тропам

(Дневник натуралиста)»

«Как хорошо идти навстречу новым удивительным приключениям, новым местам и животным ранним утром, когда солнце еще не раскалило добела окрестные каменистые равнины! Вещевой мешок («сидор») не липнет к спине, воздух прозрачен и чист, как бывает только в предгорьях, а местность вокруг, несмотря на свой суровый и неприютный вид, полна жизни. Пересвистываются сурки, то взлетают, трепеща крыльями, то вновь стайкой рассаживаются на сероватой почве светлые легкокрылые птички – рогатые жаворонки, парят в восходящих воздушных потоках ястребы, словно вышивая крестиком ярко-синее небо. Любой путешественник знает, как интересен и разнообразен даже самый неприветливый с виду ландшафт, тем более что меня гнало радостное предчувствие, знакомое любому натуралисту, – девочка Уля, воспитанница лесника Михаила Рычкова, согласилась показать мне гнездо редчайшей красной утки, которая, по ее словам, обитает именно в такой вот, необычной для водоплавающих птиц местности.

Можете представить мое нетерпение и радость – шкура редчайшего животного, красного волка уже стала замечательным итогом этой поездки, а теперь мне предстояло новое интересное открытие! Идти, однако, становилось все труднее – любой, когда-либо бывавший в этих краях, знает, сколь беспощадно местное солнце, особенно весной!»

Он нахлобучил на уши обтрепанную войлочную шляпу и теперь шел в своей собственной маленькой тени. Это была единственная тень в пределах досягаемости – стоящее в зените словно бы неподвижно солнце лишило теней камни и пучки травы, отчего все стало казаться плоским и каким-то ненастоящим. Даже сквозь подошвы сапог чувствовался идущий от земли сухой жар.

Воздух дрожал и преломлялся, отчего редкие маки плясали в воздухе, как язычки пламени. Отчаянно хотелось пить. Он глотнул из фляги уже начавшую припахивать воду и долго держал ее во рту. На какое-то время это помогло.

Неожиданно ему пришло на ум, что всему случившемуся есть вполне рациональное объяснение: скажем, укрытая в горах опийная плантация, о существовании которой ни в коем случае не должны знать чужаки, – старуха и председатель наверняка в доле, а странная болезнь геологов (что, кстати, они все-таки тут искали?), возможно, объясняется не столько инфекцией, сколько злоумышленным отравлением. С ним самим, однако, другое дело – он путешествует в одиночку, и проще выдать его гибель за несчастный случай или просто заморочить ему голову так, чтобы он и не думал об укромных долинах в сердце гор.

Но если здесь неподалеку и правда опиумная плантация, тогда кто забирает сырье?

– Уля?

– Да? – Девочка быстро обернулась к нему. Жару она переносила легко, даже не скинула свой тяжелый халат, только над бровями блестели бисеринки пота.

– В деревню часто приходят… чужие люди?

Уля быстро пожала плечами. Похоже, она не очень поняла суть вопроса.

– Лектор приезжал. Из района. Еще заготовители. Продукцию принимать. А один раз даже кино показывали.

Она оживилась:

– Погасили свет в клубе, повесили белую тряпку, и там… ох ты! Картинки двигаются, смешно так. Большой город показывали. Люди за гробом шли, играли веселую музыку. Еще друг друга дудками по голове били.

– «Веселые ребята», – сказал он, – да…

Нет, вряд ли заготовители. Просто кто-то приходит тайными горными тропами, граница здесь, в горах до сих пор линия чисто умозрительная.

– Почему играли веселую музыку, если похороны? У вас всегда так делают?

– Нет. – Он в затруднении наморщил лоб. – Это комедия, для смеха, понимаешь… там не было покойника, просто они так тренировались. Учились хорошо играть музыку.

– Когда ты возьмешь меня в город, я тоже буду смотреть, как они ходят по улицам за гробом!

– Думаю, – сказал он, – что они уже больше не ходят по улицам за гробом. Они уже научились играть…

– Тогда, – она чуть заметно пожала плечами, – я просто посмотрю на дома. Я видела, там очень большие дома. Они там еще есть?

– Да, – сказал он, – большие дома еще есть.

Он возьмет ее в город? Он обещал ей? Или нет? События прошедшего дня воспринимались как-то смутно, колебались, казались то больше, то меньше, словно видимые сквозь линзу раскаленного воздуха. Черт, как вообще все неловко получилось. Далеко впереди, у самого горизонта в небе дрожало пятно света. Солончак? Озеро? Впрочем, подумал он, неважно, если озеро, то наверняка соленое, с дурной мертвой водой.

Мухи стали кружиться вокруг тяжелых птичьих тушек – и откуда только они тут берутся? Уля обеспокоенно потянула носом, потом печально сказала:

– Плохо. Нужно скорее съесть.

Запеченные в наспех вырытой глиняной яме птицы показались необычайно вкусными, но чтобы протолкнуть мясо в пересохшее горло, ушла почти вся вода. Девчонка, впрочем, уверяла, что вскоре, ближе к закату, они выйдут к воде. Врала? Или и впрямь чуяла воду? Звери и птицы наверняка способны определять, где вода, даже с расстояния нескольких километров, но чтобы человек…

– Ты больше не боишься, что нас найдут по запаху дыма? – на всякий случай спросил он, и тут же одернул сам себя; сейчас девочка казалось почти нормальной, а он нечаянно мог вновь возбудить в ней очередной приступ подозрительности.

Уля равнодушно пожала плечами:

– Сейчас не опасно. Вечером будет опасно. Надо спешить. Нужны силы. Нужно кушать.

– Вот как, – неловко сказал он, – значит, вечером…

Рытвины и трещины в почве сменились плотным жестким грунтом, и он вдруг понял, что они идут по старой, убитой, припорошенной пылью дороге. И это в пустынной местности, где до ближайшего города несколько дней нужно трястись на грузовике?

– Откуда дорога, Уля?

Девочка рассеянно отозвалась:

– Когда-то давно. Большой человек. Много людей. Очень давно.

Он знал, везде, от гор до соленого внутреннего моря, ходили рассказы о воинах Чингисхана, точно могучий поток переваливших через здешние холмы и пустыни. Местные жители уверяли, что странные пирамидальные насыпи камней, возвышающиеся тут и там, поставили по велению грозного хана его воины – каждый всадник положил по камню, а в результате – огромные холмы по всей выжженной степи. Но не по дороге же они скакали на своих мохноногих лошадках?

Местность вокруг мало-помалу начала оживать: пролетели с гортанными криками белобрюхие рябки, с неба доносились песни жаворонков, а высоко над ними парил в вышине черный крест ястреба. Он машинально было потянулся к ружейному ремню, но Уля быстро положила ему на локоть маленькую смуглую руку.

– Нельзя, – сердито сказала она, блестя зубами, – нельзя. Зачем?

И правда, зачем? Он вдруг подумал, что и не заметил, как его страстный интерес ко всему живому превратился в механическую тягу к убийству. Но когда-то же это произошло.

До сих пор он отговаривался тем, что его профессия важна для науки. Что тихони-студенты, громогласные шумные аспирантки с папиросой в желтых, с обкусанными ногтями пальцах, старенькие профессора – очки в тонкой золоченой оправе, козлиная бородка, бледные руки в старческих пятнах – когда эти люди последний раз были в поле? – будут изучать привезенные им из дальних странствий бесценные экспонаты, наверняка узнают что-то новое, важное и интересное. Что? Что вообще можно узнать, рассматривая шкурку мертвой птицы, мертвого зверя – пускай и обработанную по всем правилам таксидермического искусства. Определить их принадлежность к редкому и исчезающему виду? Ну ладно, определили. Дальше-то что?

– Извини, Уля, это я так… по привычке.

– Ты тоже будешь большой человек, – непоследовательно сказала Уля, – тебе не надо будет убивать. Покажешь пальцем – и все.

– И все… Ясно. Долго еще идти?

– Нет.

На рыжем иссохшем грунте наконец-то появились тени. Свет, отбрасываемый в небо далеким солончаком, сделался алым – в потемневшем глубоко синем небе плавало огненное пятно. Уля начала беспокоиться – она вздрагивала и быстро, торопливо оглядывала окрестности, точно вот-вот готовая вспорхнуть птичка.

– Ты чего? – на всякий случай спросил он.

Она приложила тонкий смуглый с беловатым полумесяцем ноготка палец к губам, прислушалась, покачала головой. Он на всякий случай тоже осмотрелся – девчонка обладала удивительным свойством, ее страх передавался ему с той невероятной скоростью, с какой лесной пожар охватывает еще крепкие зеленые деревья.

Только теперь стало ясно – то, что он поначалу принял за холмы, оказалось занесенными песком и щебнем куполообразными древними постройками; стены из растрескавшейся глины, кое-где грозившие вот-вот обрушиться.

Надо же… впрочем, на подобные оставленные поселения в этом краю он наталкивался – и не однажды. Все дело в воде. Уходит вода, уходят люди.

– Тут есть вода, – сказала Уля, точно угадав его мысли. – Совсем мало. Но есть.

– Хорошо, – он пожал плечами.

Похоже, им придется заночевать здесь. На деле ночь в таких развалинах опасней, чем под открытым небом. Оставленные людьми жилища занимают не только филины и домовые сычики, степные кошки и лисы, но и ядовитые змеи и скорпионы.

Солнце опустилось еще ниже, в неподвижном воздухе висела красновато-золотистая пыль, все вокруг, казалось, было присыпано этой пылью, бархатно-переливчатой, точно пыльца на крыльях бабочки. Бурая растрескавшаяся земля тоже оказалась теперь где багряно-золотой, где лиловой, и среди этих быстро движущихся, теней ему вдруг почудилось какое-то шевеление за камнем, влажный красноватый отблеск, словно бы там, припав к земле, прятался кто-то, облитый сгустившейся на жаре бычьей кровью.

Он застыл, положив руку на ружейный ремень, но вокруг было тихо, только зудели вдалеке, на грани слышимости, невесть откуда взявшиеся зеленые мясные мухи.

– Я говорила, надо было убить его, – прошептала Уля.

Он досадливо дернул головой.

Галлюцинация. Голову напекло.

Чушь, не может быть у двух человек сразу одинаковая галлюцинация. Или может?

Не галлюцинация – иллюзия. Воздушные зеркала, выпуклые и вогнутые воздушные линзы, любой предмет кажется то больше, то меньше, чем он есть на самом деле; то, что прячется там, за обломком скалы – просто раненая лиса, их тут полно. Отсюда и мухи.

– Сейчас светло, – Уля по-прежнему говорила шепотом, – надо успеть. Когда станет темно, будет совсем плохо.

Он хмыкнул. Ночь в пустыне наступает стремительно.

– Смотри! Смотри!

Она схватила его за руку. Пальцы у нее были цепкие и горячие.

Сначала он не понял – птицы и птицы. Потом спохватился – пара уток летела над глинистыми холмами, порой почти касаясь земли. Утки действительно были красными – ярко-алыми, с пурпурным и золотистым отливом – лишь миг спустя он понял, что всему виной яростный закат, окрасивший их оперенье в тона, скорее присущие радостным птицам райских островов.

– За ними. – Уля подпрыгивала от нетерпения, продолжая тянуть его за руку. – Туда, туда.

Утки, пролетев еще немного, уселись на купол полуразрушенного древнего строения. Они все еще казались красными – но уже цвета дотлевающих угольев. Самые обычные птицы. В отличие от него самого, они были частью окружающего ландшафта. Они были дома.

– Туда, – торопила Уля.

Он вырвал руку. На запястье остались красные следы от ее маленьких пальцев.

– Уля, – сказал он, – я передумал.

– Ты что? – Ее узкие глаза отразили уходящий огонь заката. – Дурак? Нельзя «передумал». Надо скорей!

– Зачем? – спросил он.

– Гнездо. Они покажут гнездо!

Он покачал головой и понял, что звук, все время тревожащий его, умолк. Мухи прекратили жужжать и пропали – близилась ночь.