Текст книги "Красные волки, красные гуси (сборник)"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А вот это, – выдавил я перехваченным горлом, – уже мое дело.

– Позволь! Я за тебя отвечаю. Я не допущу, чтобы…

Она замолчала, прислушалась и вновь повернулась ко мне. Лицо у нее было несчастное.

– Ну, вот опять.

– Это трамвай проехал, тетя.

– Нет. Они опять ее включили. Когда она работает, я слышу всякие гадости. Пойди, Алик, будь хорошим мальчиком, скажи им.

– Ладно, – сказал я с облегчением, – сейчас схожу.

Забрал у нее презервативы и вышел. На ветке за окном угрюмо требовала свою бутылку горлица.

* * *

Вода была прохладной. Я заставил себя отплавать свои четыре каэм, потом вылез на мокрый песок и растерся шершавым полотенцем. Над морем плавали волокна тумана. У горизонта, над полосой тумана, тянулась цепочка птиц – кажется, диких гусей. Они-то могут лететь, куда хотят – на всякие границы им наплевать!

Потом я подумал, что на самом деле мне надо бы плавать не вдоль берега, а в открытое море – совсем другое ощущение. Но на меня тут же начнут орать с патрульной вышки. Они на всех орут. «Мужчина, заплывший за буйки, немедленно вернитесь обратно!» И потом как же я буду мерить километры?

Я поднялся наверх, миновав плакат «Правила поведения на воде» и черную табличку, на которой мелом были выведены цифры – температура воды и воздуха. Может… просто остаться здесь, устроиться на водную станцию, измерять температуру, следить, чтобы другие не заплывали за буйки?

Книжный магазин на Базарной открывался в девять. Я успел заскочить туда по дороге на работу.

Покровский пришел в пять – я уже запирал окна на шпингалеты.

– Сегодня короткий день.

Он ответил:

– Я ненадолго. Просто хотел взять книгу.

Вид у него был какой-то пришибленный, скучный, словно его побило молью.

– Какую-нибудь классику, да?

Он помялся. Потом сказал:

– Хватит с меня этой классики. Лучше фантастику. Там ведь все равно все выдумка, верно? И если что-нибудь изменится… Кто заметит, сколько ног на самом деле было у инопланетного чудовища?

Я сказал:

– Я был в книжном. У них есть этот ваш «Вертер». Новое издание, прошлого года. Я посмотрел.

– Ну и что? – быстро спросил он.

– Черный. Ну и что? Может, всегда был черный? Кто помнит?

– Вот именно, – согласился он. – Я об этом и говорю. – Он помялся: – Простите, но… тот Толстой? Можно посмотреть еще раз?

– Так мы вчера смотрели…

– Это же каких-нибудь пять минут!

Я пожал плечами и поплелся к стеллажу с намалеванной на картоне буквой «Т». Третий том «Войны и мира», понятное дело, стоял на месте – редкий ученик добирался до середины эпопеи.

– Вот он, ваш Толстой.

– Посмотрите вы, ладно?

– «Наташа…» – начал я, поскольку том сам собой раскрылся на триста девяносто пятой странице, – «…касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня…». Это не та книга. Вы ее подменили, да?

– Нет, – уныло сказал он, – просто это распространяется все дальше. Как инфекция. Так я и думал.

– Скажите, – спросил я, – а вы газеты читать не пробовали?

Он прикусил губу, и я понял, что попал в точку.

Вот почему они им заинтересовались. Из-за газет. Ведь если…

– Я, наверное, вообще не буду читать, – быстро сказал он.

– Вы думаете, если вы прочтете газету, и там… если везде будет написано, что…

Что границы открыты, никто не спрашивает никаких справок, и мне не надо…

Что я никогда, никогда не лежал в психушке.

Что меня любит Лиля.

Не сложись все так, как сложилось, не прищучь они профессора Литвинова, не разгони кружок… Приходил человек в сером, вел долгие разговоры, смотрел укоризненно… Что я тогда ему сказал? О ком?

Не помню.

И я сказал хриплым шепотом:

– Если это правда… а вдруг… вы можете сделать так, чтобы все это… ну, это, вы понимаете? было лучше?

* * *

– Я не могу по заказу, – упирался он, – это как-то само… просто возникает в голове, и все.

– А если представить поярче…

– Что?

– Ну, Наполеон отменил крепостное право, просто росчерком пера, взял и отменил, и крестьяне взяли вилы и… Нет, не то. Опять получается то же самое… Или вот…

– Вы знаете, – сказал он, – это мне приходило в голову. Но это как-то слишком глобально. Я не… не умею думать общими понятиями. Не представляю их. Только что-то частное, детали, подробности. Это да…

– Подробности. – Я задумался. – Вот вы говорили, что подробности тоже могут…

Мы сидели в кафе «Росинка» над морем и пили пиво. Немолодая, лет тридцати, женщина за стойкой нарезала бутерброды. Сквозь нейлоновую блузку проглядывал бюстгальтер, лишь чуть прикрывавший темные круги вокруг сосков. Я отвернулся.

Он сказал:

– Я думал, только сумасшедший мне поверит.

Я молчал, чувствуя, что краска заливает мне шею, щеки, виски. Потом с трудом выговорил, потому что молчание уже было просто невыносимым:

– Это был просто нервный срыв…

– Ах, вот оно что… – Он неловко покрутил головой. – Это вы потому бросили институт?

– Да, – сказал я, – да, отчасти. У нас был студенческий кружок, и они…

– А! – Он понял. Люди его возраста такие вещи понимали быстро.

– Так вы попробуете?

– Ну что же я могу сделать? – Он снял очки и как все близорукие люди сразу приобрел беспомощный вид. – Ведь даже если что-то и меняется, то трудно предугадать, как и что именно! Кстати, теоретически уже должны быть какие-то изменения, разве нет? Если «Юный Вертер» и Наташа с Соней…

Буфетчица подошла к нашему столику, и я заказал еще «Жигулевского».

– Вроде никаких. Но я все равно завтра что-нибудь вам подберу… такое… Просто, чтобы… ну, проверить, а вдруг? Понимаете?

– Да, – вздохнул он, – понимаю. Только завтра я не могу. Работа.

– Ну после работы? На этом самом месте.

Он надел очки, опять снял их, протер, снова надел.

– На этом самом месте, – сказал он. – Хорошо.

* * *

– И оказалось, что это та самая бабка, которую я обложила в трамвае, прикинь? – Оказывается, она тем временем что-то рассказывала, оживленно размахивая свободной рукой. – И она нам все баллы скостила… Ты что, не слушаешь?

Винный отдел в продуктовом еще не успел закрыться, и мы купили пыльную бутылку шампанского «Юбилейное». На берегу уже никого не было; мы устроились под скалой, похожей на спящего тюленя. Шампанское показалось мне совсем невкусным, я подумал, что представлял себе все как-то иначе.

– Почему, слушаю. Вам дали третье место.

– Ну, да, из-за той заразы. Ну откуда я знала, что она член комиссии?

Тем временем она взяла мою руку и положила ее себе… ну, в общем, на ней даже не было трусиков.

Я подумал – какого черта, она сама хочет! И тут луч света ударил мне по глазам.

– Оп-па! – сказала Лиля.

Камни на песке отбрасывали синие движущиеся тени, и среди этих теней стояли две фигуры с автоматами.

– И что это мы делаем в пограничной зоне после десяти вечера? – лениво спросил один.

– Понятно, что, – сказала Лиля и одернула платье.

– Тоже мне, нашли место, – кисло сказал пограничник. – Ну пошли, что ли?

– Мы ничего не нарушали, сержант, – оправдывался я, – мы только…

Пограничник тем временем разглядывал мой паспорт.

– Караванов Альберт Викторович, – сказал он, – понятно. А вам известно, что пребывание после десяти в пограничной зоне карается пятнадцатью сутками исправительно-трудовых работ?

– С каких это пор?

– Согласно указу семьдесят семь бэ. Так что пошли, гражданин Караванов Альберт Викторович.

Его напарник что-то сказал ему на ухо. Тот кивнул. Потом подтолкнул меня в бок стволом автомата.

– Двигай.

Его напарник и Лиля продолжали стоять на песке. Мне показалось, он положил руку ей на бедро.

– Почему вы… Послушайте, либо я пойду вместе с девушкой, либо…

– Какая девушка? – лениво сказал пограничник, – не было никакой девушки. Двигай, гад, а то пристрелю. При попытке к бегству.

Прожектор чертил в небе светящимся пальцем огненную дугу. Она обежала горизонт, тронула холодным пламенем кромку воды, по песку вновь побежали тени. Я оглянулся. Там, сзади, на берегу уже никого не было.

На миг я увидел дирижабль. Он висел в темном небе, точно разбухшая мертвая рыба.

* * *

– Значит, нарушаем, – сказал комендант. – Прописка временная, от военной службы уклоняемся и еще нарушаем…

– Я не уклоняюсь. Я освобожден.

– Согласно последнему постановлению Минобороны – нет. Пятнадцатью сутками вы не отделаетесь, гражданин Караванов. Вы дезертир.

– Послушайте, я…

В комендатуре было сумрачно, одинокая лампочка под проволочной сеткой горела вполнакала, вокруг нее чертила круги ночница. На стене висел выцветший плакат «Действия гражданского населения при атаке с воздуха». На нем смутно угадывалось серое брюхо гигантского цеппелина.

Второй человек, сидевший за столом, склонился и что-то сказал коменданту на ухо.

Тот недовольно бросил мой паспорт на стол.

– Раз так, – сказал он, – ну ладно.

– Пойдемте, Альберт Викторович. – Тот, второй, поднялся.

– Куда?

– На вашем месте, – сказал тот строго, – я бы задавал поменьше вопросов.

Солдат у двери отодвинулся, пропуская нас, и козырнул – не мне, понятное дело.

У этого майора фамилия была Сергеев.

– Я ожидал от вас большей сознательности, – укоризненно сказал он, – вы в курсе, какая сейчас напряженная международная обстановка? Что сейчас в Монголии творится, знаете? А вы не хотите нам помочь в таком ответственном деле…

– В каком деле?

– Вот, – сказал майор, протягивая книжку в газетной обертке. – Дадите завтра этому вашему…

– Зачем?

– Пускай почитает. Вы же обещали ему литературу подобрать, разве нет?

Все подстроено, подумал я, подстроено с самого начала. Ну да, они же не могут заставить его читать насильно!

– А если он не захочет?

– Захочет.

– Откуда вы знаете?

– Ну, вы же с ним вроде подружились. Вот вы его и уговорите…

Всего неделя, подумал я, мне нужна всего неделя. Черт с ними, с тренировками – только бы прогрелась вода!

– Ладно, – сказал я.

И как они не боятся? Ведь может же он в принципе начитать что-то такое, отчего они исчезнут навсегда и больше не вернутся…

– Вот и хорошо. Сейчас вас проводят по месту жительства…

– Я сам дойду.

– Я же сказал, – веско уронил майор. – проводят. По месту. Жительства.

И я понял, что никуда мне от них не деться.

* * *

Затрепанная книжка в газетной обертке оказалась всего-навсего «Тарасом Бульбой».

Он рассеянно пролистал ее и сказал:

– Вы уверены, что с этим стоит работать?

Я сказал:

– А как же.

Неделя, думал я, как заведенный, – всего неделя. А там пускай делают, что хотят.

Пиво сегодня было какое-то мерзкое. Кислое, словно разбавленное.

– Я бы не хотел читать Гоголя, – уперся он, – вы понимаете… Он такой яркий писатель… в смысле живописный… а тут сплошные детали. Подробности. И вообще – зачем он вам? Все-таки он был странный человек, Гоголь. Давайте я лучше что-нибудь другое.

Я понятия не имел, зачем им понадобился «Тарас Бульба». Должно быть, в неведомом мне почтовом ящике неведомые аналитики просчитали что-то очень важное и судьбоносное…

На всякий случай я сказал:

– Я, конечно, историк недоучившийся, но… Помните, я вам говорил – тот кружок. Его вел профессор Литвинов…

– Тот самый? – Он слегка оживился.

– Ну да, – согласился я.

Неделя, не дольше.

Он сказал:

– Надеюсь, вы знаете, что делаете!

* * *

Утром я проплыл на двести метров больше. Вода была двадцать градусов. Это в семь утра – к первому замеру. А значит…

Покровский так и не появился, я подумал, что это к лучшему. Я не мог смотреть ему в глаза.

Интересно все-таки, что он сделал с Тарасом Бульбой?

Сегодня была получка – очень кстати, потому что заначка моя совсем опустела. Правда, норму урезали и карточек на сахар не выдали совсем. Сказали, в следующем квартале. Те, которые на табак, я тут же у входа сменял на продуктовые и почти на все закупил шоколад и изюм. А стакан чищенных орехов я всего за сто рублей купил на базаре по дороге домой.

Талоны на спиртное я отдал тете Вале, и она сказала, что я хороший мальчик, – она их поменяет на талоны на сахар и наконец-то сварит варенье. Шоколад я спрятал в чемодан и затолкал его под кровать; тетка топталась на кухне, и уходить оттуда, похоже, не собиралась – я слышал гудение примуса и уханье насоса.

«Маяк» передавал песни по заявкам радиослушателей; большой популярностью пользовалась какая-то Гюльбешекер… Пела она, как принято у восточных певцов, с каким-то подвыванием, и я уже собирался выключить приемник. Тем более что слушать было совершенно невозможно – внизу, по брусчатке, грохотали колеса грузовой автоколонны. В кузовах стояли зачехленные орудия. Но тут как раз начались новости. Какое-то время я их слушал, просто так, не думая ни о чем, но потом до меня дошло… Я вскочил и, даже не выключив приемник, который так и продолжал тихо квакать мне вслед, выбежал из дома…

* * *

Трамваи стояли – прямо на рельсах, черные и пустые, и, когда я добрался до библиотеки, была уже почти полночь. Я шел точно по дну моря, и тени акаций колыхались на треснувшем асфальте подобно водорослям.

Задыхаясь, я взбежал по железной лестнице и отпер наружную дверь. Библиотека встретила меня полной тишиной. На книжных полках подмигивали в лунном свете картонные таблички с буквами.

Я прошел меж стеллажами, задел ногой стремянку, она откинулась к противоположной полке, при этом больно ударив меня по щиколотке, но я даже не заметил. Я добрался наконец до Гоголя, бросил на пол пухлый том «Мертвых душ», потом не менее пухлый второй том…

«Тарас Бульба» был зажат между «Миргородом» и «Страшной местью». Он был совсем маленький… Только тут я сообразил, что надо бы включить свет. Накал был совсем слабым, лампочка еле тлела пурпурной вольфрамовой нитью.

Что они заставили его сделать? Передвинуть Запорожскую Сечь ниже по течению? Превратить прекрасную панну в юную турчанку? Этого я узнать не успел, потому что по металлической лестнице загрохотали чьи-то тяжелые шаги…

Потом дверь распахнулась.

Я забыл запереть ее изнутри.

Мрачный парень с красной повязкой на рукаве шагнул внутрь. За ним шла девушка в красной косынке – она остановилась у порога, в темноте. В руке у нее был зажат потайной фонарь.

– Народная дружина, – сказал парень. – Почему нарушаем?

– Нарушаем? – удивился я. – Что? Я тут работаю. Я библиотекарь.

Мне хотелось сказать: «Я здешний ворон», и я с трудом подавил истерический смешок.

– Светомаскировку почему нарушаем? Окна почему не зашторены?

Тут только я сообразил, что меня тревожило, пока я шел к библиотеке ночными переулками. Темнота.

Не светилось ни одно окно.

– Не понял, – сказал я, – мы что, уже воюем?

– Еще нет, – сказал парень сквозь зубы, – это учения, урод. Сейчас пройдем в районный штаб ГО, и тебя доходчиво познакомят с текущим международным моментом…

Говоря это, он повернул выключатель, и свет погас. Светился только потайной фонарик и теперь – из темной комнаты, я смог разглядеть лицо девушки.

– Лиля, – сказал я.

Она была в гимнастерке, на рукаве красная повязка, талия перетянута ремнем, волосы убраны под косынку. Неудивительно, что я ее сразу не узнал.

– Ты его знаешь? – обернулся к ней парень.

– Да, – Она качнула фонарем. – Он у тети Вали живет. Племянник ее, что ли. Оставь его, Леха, он безобидный. Просто больной на голову. Плавает каждое утро по три часа, чес-слово. Тренируется.

– А если бы это была боевая тревога? – не мог успокоиться ее спутник.

– Ну, тогда бы и разобрались. По законам военного времени. А сейчас чего? В штаб его тащить? Так штаб отсюда в трех кварталах…

– Ладно. – Парень махнул рукой и направился к выходу. – Твое счастье, малый. Только свет больше не зажигай, слышишь?

– Ладно, – в свою очередь ответил я.

Я хотел еще что-нибудь сказать Лиле, ну вроде что я все понимаю и не держу на нее зла или, напротив, что я ненавижу ее и буду ненавидеть вечно, но она уже простучала каблучками по железным ступенькам и исчезла во тьме.

Я на ощупь вытащил ящичек с читательскими формулярами. Ничего не было видно, поэтому я поднес его к окну. Светила почти полная луна – в ее свете я нашел букву «П», извлек читательскую карточку Покровского и, поворачивая ее то так, то эдак, чтобы слабый лунный луч высветил чернильную запись, нашел его адрес. Он жил на Канатной – не так уж далеко отсюда.

Я оставил картотеку на подоконнике и выбежал, чуть не забыв запереть за собой дверь.

* * *

Видимо, учения уже окончились, потому что во дворе дома стоял грузовик с включенными фарами и какие-то люди кряхтя поднимали в кузов что-то тяжелое. Сначала мне показалось, что это гроб, но потом я понял, что грузят пианино. Оно лаково блестело в лунном свете. Почему ночью? Я решил не ломать над этим голову, а, разглядев эмалевую табличку с номерами квартир над дверью парадной, взбежал на третий этаж. Несколько раз я нажимал на кнопку звонка под фамилией «Покровский» – были и еще кнопки и еще таблички с фамилиями, – мне показалось, что звонок не работает, и я все жал и жал, пока дверь не приоткрылась на длину цепочки.

– Я же сказал, к пяти утра, – недовольно буркнул Покровский.

– Борис Борисыч! Это я, Алик!

– А! – Он отстегнул цепочку. – Заходи.

Я зашел в темный коридор (свет он включил, но накал был опять никакой), и перевел дыхание.

– Все не так! Все получилось не так!

– Догадываюсь, – сухо сказал он. – Все всегда получается не так. А в данном случае что конкретно?

– Турция… Вы знаете, чья сейчас Турция?

– Ну да. – Он пожал плечами. – Турецкая Социалистическая республика – будто вы этого не знаете? Помнится, вы рассуждали на тему, что было бы, если бы Россия в свое время не вышла к Средиземному морю?

Выход в Атлантику. Босфор и Дарданеллы. Плацдарм в Малой Азии. Кто-то гораздо умнее меня взял и просчитал и не ошибся…

– Может, это и не так уж плохо, – пробормотал он, – учитывая, что сейчас творится на Дальнем Востоке.

– Да ничего там не творится! Не творилось, пока мы…

Пока Шарлотта не стала нарезать черный хлеб. Пока Соня не вышла замуж за Болконского. Пока…

– Что, – неуверенно сказал он, – было лучше?

– Гораздо лучше! Вы что, не помните?

– За мной должны заехать в пять утра, – сказал он, – нас перебрасывают в Красноярск. Я хотел хоть немного выспаться.

– Нельзя так. – Я почувствовал, как слезы затекают мне за воротник, и только поэтому осознал, что плачу. – Нельзя…

Тот румяный врач назвал это сверхидеей. Я думаю, это примерно то же, что мания, нечто, что гонит вперед, и сжимает грудь, и не дает дышать… Не будь ее, я бы, наверное, тоже принял все как есть, и не удивлялся бы, и успокоился. Но эта мания выжгла у меня в мозгу огненную печать, и я твердо помнил, что так не должно…

– Что? – Он близоруко моргнул, – вы хотите отменить Турцию?

– Да! Как же я… я же тренировался! Я же мечтал! Куда мне теперь плыть? Куда деваться?

– Но я не могу. Как можно отменить реальность?

– Но у вас же получалось! Вы ведь уже делали! До пяти еще есть время. Если подумать… найти что-то правильное… Правильную классику…

– У меня больше нет классики, – невыразительно сказал он.

– Тогда пошли! В библиотеку! У меня ключ – вот!

Я для убедительности встряхнул ключом.

– Алик, – сказал он, – вы вообще в курсе, что после двух ночи действует комендантский час?

– Я… нет. Но ведь сейчас только полвторого!

– За мной в пять должны заехать, – напомнил он.

– Если все пойдет как надо, никто никуда не поедет. Это все из-за «Тараса Бульбы»!

Он сказал:

– Мне кажется, вы преувеличиваете! Алик, а вы вообще… как себя чувствуете?

Я понял, что он уже и сам не помнил настоящей реальности. Может, подумал я в тихой панике, та реальность, где мы встретились, тоже была ненастоящая, потому что он ведь что-то и до этого читал, и все уже было искажено и намертво сцеплено, а на самом деле все было замечательно, в той, самой-самой первой, самой настоящей, и никто ко мне не приходил, и не разговаривал со мной, и не призывал к сознательности, и я не принес им свои конспекты лекций профессора Литвинова, и толстый румяный врач не приходил никогда, и если и приходил, то не ко мне…

У нас уже были космические корабли, подумал я, наверняка Луна и Марс, и орбитальные поселения и на Земле не было границ, и моря принадлежали всем.

Мне захотелось ударить его, и я с трудом заставил себя разжать стиснутые кулаки.

Нет, сказал я себе, просто его странные способности развились совсем недавно, и он не умеет ими управлять, его надо просто научить, подтолкнуть, не может же быть, чтобы все нельзя было сделать лучше, только хуже – надо просто знать как, смогли же эти подгрести под себя Турцию!

Он даже хотел захлопнуть дверь, но я сунул ногу в щель и сказал:

– Нет!

– Алик, – сказал он, – послушайте.

– Я ведь сумасшедший. У меня и справка есть. Хотите, покажу?

Я так смотрел на него, чтобы он понял, я могу сделать все, что угодно, абсолютно все, что угодно, и мне ничего за это не будет… ну, почти ничего.

И он почувствовал это и на самом деле испугался.

– Ладно-ладно, – сказал он, – пошли. Только… не надо так горячиться, Алик!

* * *

Булыжник блестел, словно политый водой, черные тени лежали на нем, и наши торопливые шаги отдавались эхом в темных подворотнях.

Без десяти два мы стояли у двери библиотеки. На ней висел огромный амбарный замок, а еще она была опечатана – и со шнурка свисала бумажка с надписью:

«Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны»

Он сказал:

– Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?

И присел на ступеньку.

– Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.

– Предупреждали? – Я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, – значит, они вас тоже завербовали?

– Почему – тоже? – теперь удивился он. – И вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.

– Это связано с книгами?

– Вовсе нет, – отмахнулся он.

Я подумал, в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях, и я никак не мог сосредоточиться.

– Что вы читали в последнее время? Вспомните!

– Да ничего я не читал, – отмахнулся он.

– Ну, когда-то. Давно, в школе?

– «Дубровского», – неуверенно сказал он, – «Капитанскую дочку»…

Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе, и погасла.

– Да я почти ничего не помню. – Он задумался. – Только про то, как француз медведю в ухо выстрелил, и еще про беличий тулупчик.

– Раньше вы были не таким! Раньше вы… Вас это интересовало. Вправду интересовало!

– Послушайте, Алик, – устало сказал он, – нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория «Це». А у вас?

– Не знаю.

– Как можно не знать своей категории? Нет. – Он помотал головой. – Ничего не приходит… устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск… Оборудование погрузили, расчеты опечатали.

– Последний раз. – Я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика…

Шаги грохотали по брусчатке.

– И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну, пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина…

Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.

– Вы слишком верите книгам, – сказал он, – словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги – это слишком… эфемерно.

– Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.

– Никто не меняется, – сказал он устало, – и вы не изменитесь. Что бы ни произошло, вы не изменитесь.

– Нет! – У меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица. – Я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это…

Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.

Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.

– Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, – сказал он сердито.

– Ничего, Борис Борисыч, – судорожно выдохнул я, – кажется, уже ничего.

Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто, кроме литературоведов, обычно и не замечает?

На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты «Хлеб – всему голова!» и «Планы Партии – Планы народа». Акация трясла сухими стручками, как дервиш – погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.

– Вытащили меня посреди ночи… – продолжал ворчать он.

– Уже все, – сказал я, – можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.

– С чего это? – удивился он.

Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке – крохотное рогатое создание, – и судорожно трепетала крыльями.

– А знаете, – сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью… когда-то, давным-давно…

– С девушкой?

– Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.

– А потом?

– Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не…

– Закурить не найдется?

Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.

Я сказал:

– Извините, нет.

– Не сказал ей, что люблю ее, – закончил Покровский. – Не успел.

– Ты невежливо разговариваешь, – сказал парень.

Я опять сказал:

– Извините. Пропустите ребята, а?

– Плохо просишь. – Они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище. – Гони бабки, малый.

– У меня… – Я начал рыться по карманам.

– Не унижайтесь, Алик, – сказал Покровский.

– И ты, четырехглазый.

В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны… пятьдесят метров… еще пятьдесят. Все, что я умел – это беречь дыхание.

Я нечаянно вывернул карман, он болтался пустым мешочком у бедра. Денег у меня было всего ничего; и им это не понравилось.

– Это не деньги, – сказал один строго – Ты издеваешься? Он над нами издевается, да? По-моему, ему надо извиниться. Извиняйся, паскуда.

– Извините.

– Не так. Ложись на землю.

– Алик, – сказал Покровский, – не делайте этого. Потом будете жалеть.

Я остался стоять.

– А ты заткнись, четырехглазый.

– Ах ты чмо лагерное, – сказал Покровский, – гнида!

Он коротко размахнулся и ударил среднего под дых – не так неумело, как могло бы показаться. Он дрался точными, отработанными движениями – вот он-то вполне мог сойти за того киногероя, только там, в фильмах, парень обычно идет с девушкой и лет ему под двадцать, потому что он ударник труда и мастер спорта. А Покровский был старше, намного старше.

Я осознал, что просто стою и смотрю, как будто и вправду это было кино. Наверное, надо помочь? Я сделал шаг к тому, второму, и уже размахнулся, чтобы ударить, как вдруг Покровский стал оседать, держась за бок, а тени вокруг него метнулись в разные стороны и пропали – бесшумно, как и полагается теням, а он остался лежать, скорчившись, и булыжник рядом с ним вдруг стал лаково блестеть.

– Так и не успел, – пожаловался он и закрыл глаза.

У ближайшего автомата была с корнем выдрана трубка, но другой рядом с ним работал, и я набрал 03, и сказал:

– Тут, на углу Канатной человека ножом ударили.

– Адрес, – сказал усталый голос в трубке.

– Я ж говорю, на углу Канатной. Сегедская угол Канатной.

Я сидел с ним, пока не услышал вой сирены, потом отошел и из ближайшего подъезда смотрел, как его увозили. По-моему, к тому времени он как раз перестал дышать.

Милиция приехала раньше «Скорой» – наверное, кто-то из окна видел драку и вызвал милицию, но сам, понятное дело, вмешиваться не стал. Никто из темного дома не вмешался, никто не вышел, чтобы спасти его. Чтобы спасти нас.

Я стоял, смотрел и думал: все кончилось. И когда на подгибающихся ногах брел домой, вернее, к тете Вале, думал: все кончилось, все как всегда, больше ничего не изменится, и я никуда от себя не денусь, и, наверное, завтра меня вызовут туда, хорошо бы, они меня нигде не нашли, поэтому лучше я не пойду на работу, а пойду куда-нибудь в городской сад, послушаю духовой оркестр, поем мороженое из круглой алюминиевой вазочки, покатаюсь на цепной карусели или просто посижу где-нибудь на траве, потому что сегодня мне предстоит бессонная ночь, надо подготовиться, шоколад лежит под кроватью в чемодане с вещами, который я до сих пор так и не успел разобрать до конца, и я наполню презервативы высококалорийной смесью шоколада и толченых орехов, и привяжу к поясу, и на следующую ночь войду в теплую воду и поплыву, и катер в территориальных водах напрасно будет шарить своим лучом по волнам; потому что одинокого пловца не так просто заметить.

Так думал я, поднимаясь по темной, пропахшей кошками лестнице, мимо таблички: «Трусить в парадном воспрещается», мимо похабных надписей на стенах, мимо почтовых ящиков с полустертыми номерами.

Я уже машинально вытер ноги о половичок и нашарил в кармане ключ, но остановился. Оставалось еще одно дело.

Я обернулся к соседней двери и нажал облупленную кнопку звонка. Я жал и жал, наверное, минут пять, пока за дверью не раздались шаркающие шаги.

– Кто там? – спросил дребезжащий голос.

– Откройте, Илья Маркович, это ваш сосед, Алик.

– Алик? – удивился Илья Маркович, снимая цепочку с двери. – Что случилось?

Он был в пижаме и тапочках.

Я молча отодвинул его и прошел в коридор. Хрусталь в румынской стенке переливался острыми гранями, а на подоконнике стоял круглый аквариум с рыбками, и они таращились на меня своими выпуклыми глазами и шевелили губами, будто хотели что-то сказать. Я прошел мимо, к стенке, на которой висел новенький ковер, и сорвал его со стены. Нашитые петли треснули, а вот гвоздики полетели в разные стороны – под ними обнаружилась фанерная дверь с круглой ручкой. Я дернул ее на себя и, подхватив ближайший стул, с размаху ударил им в блестящую панель, подмигивающую огоньками.

– Не включайте больше свою машину, Илья Маркович! – сказал я сквозь зубы. – Никогда больше не включайте свою машину!