Текст книги "Малая Глуша"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– А затем, мой дорогой, что на морвокзале есть такой бар, на третьем этаже, а в баре такой бармен Рома, он делает потрясающие совершенно шейки, ну, коктейли, с яичным желтком, никто больше таких не делает. Так что мы с тобой посидим, кофе возьмем, по коктейлю выпьем….

Обошлось. Бар – это еще туда-сюда. Но, на всякий случай, он выразил робкое недовольство.

– Но ведь… диссертация…

– Там и обсудим. Пойдем-пойдем!

И потащил Льва Семеновича за рукав к сверкающему, прозрачному зданию морвокзала. Но, когда тот уже направился было к эскалатору, округло хохотнув, вновь потянул его за руку.

– Погоди, Левушка! Еще буквально полчаса… И – в бар!

Белый теплоход у причала сиял круглыми иллюминаторами и палубными витринами так близко, что уже не только музыка слышалась, но и скрип канатов, тершихся о чугунные причальные бухты.

– Зачем мы здесь? – с тоской произнес Лев Семенович. Нет, не обошлось…

– Надо, – значительно ответил Герега. – Левушка, у тебя удостоверение с собой?

– Какое?

– Служебное, разумеется! Давай, давай, давай его сюда! – Он подпрыгивал от нетерпения, но тут же стал очень значительным, как-то выше ростом и квадратнее, и, неторопливо взяв Льва Семеновича под руку, подошел к трапу, величественно кивнув вахтенному.

– Вы куда? – Вахтенный попробовал преградить им дорогу.

– Санитарная инспекция, – веско сказал Герега, держа руку Льва Семеновича с развернутым удостоверением, – позови, дружок, кого-нибудь из командного состава… Нету? На берегу? Непорядок, непорядок… тогда сам проводи… Не можешь пост оставить, да? Ну, ничего, мы сами.

И он величественно проследовал внутрь.

Лев Семенович поплелся за ним.

* * *

– Мама, ты спишь?

Старуха приоткрыла один глаз и посмотрела на Елену Сергеевну. Черный рот был приоткрыт. Поэтому она сначала закрыла его, потом вновь открыла:

– Нет.

– Как ты себя чувствуешь?

– На горшок хочу, – сказала мама.

Елена Сергеевна наклонилась и выдвинула из-под кровати судно, положила его под бок старухи.

– Приподнимись, мама… ну давай же, не ленись.

Не вини себя, подумала Петрищенко, это же естественно, то есть животные всегда огрызаются на больных и слабых, это природный инстинкт, я не должна себя за это упрекать, в диких племенах стариков вообще бросают или просто съедают… Но я, как мыслящий человек, контролирую себя.

Старухе на мгновение удалось выгнуться тощими бедрами, и Петрищенко ловко подставила судно под ягодицы. Почему мама? Почему не папа? С ним бы она не так раздражалась. Но женщины живучие. Папа ее любил, свою девочку, а вот мама стеснялась. Тогда в этой кафешке, в Ялте… До сих пор ведь помню. Сколько мне тогда было? Пять? Шесть? Красивый ребенок – подтверждение полноценности женщины. Есть чем похвастаться перед подругами. Как она кричала тогда, боже мой, как она на меня кричала… Елена Сергеевна почувствовала, как рот ее сам собой сжался в тонкую ниточку.

– Я покакала, – сказала мама игривым голосом маленькой девочки.

– Очень хорошо, – устало отозвалась Елена Сергеевна и достала из пакета свежую марлевую пеленку. – Приподнимись на минутку. Сейчас я тебя поверну на бок.

– А где китаец? – забеспокоилась мама. – Ушел китаец?

– Какой китаец?

– Твой муж новый. При нем неловко…

– Нет, мама, никакого китайца.

– А куда же он делся?

Окружающая действительность у мамы сжалась до узкого светового конуса: выцветшие обои, коврик, уголок книжной полки… Рожденные сумеречным мозгом образы были гораздо ярче и полнокровнее.

– Ушел, – сухо сказала Петрищенко.

– Я так и знала! И этот ушел! – Мама торжествовала. – Даже китаец, и тот!

Петрищенко плотнее сжала губы.

– Ты ни одного мужчину не умеешь удержать. И в кого ты такая? Меня в молодости на руках носили. Помнишь, ну, ту фотографию, Ялта, ну?

– Очень хорошо помню, – сказала Петрищенко.

Она протерла старухе ягодицы, выбросила скомканную бумажку в судно, перекатила маму на бок и одернула на ней ночную рубашку. Потом, осторожно ступая, вышла, неся судно перед собой, вылила содержимое в унитаз, вымыла руки, прошла в кухню, достала из кошелки две банки сгущенки, пакет гречки, плоскую баночку шпрот и высокую – с горбушей.

В этот раз заказ был беднее, чем в прошлый. Интересно, к празднику какой будет?

В раковине валялась грязная кастрюля. Петрищенко пустила воду и подвинула кастрюлю под струю. Села, подперла рукой щеку и стала смотреть, как вода, ударяя в эмалированное дно, разбивается мелким гейзером.

– Мама, ты чего?

Петрищенко вздрогнула.

– Сидишь в темноте.

– Задумалась, – виновато сказала Петрищенко, спохватываясь, что до сих пор не переоделась в домашнее. Даже туфли не сняла. Туфли лаковые, черные, тяжелые. Ноги у нее последнее время к вечеру опухают, вот что.

– Ты меня напугала. Включаю свет и вижу…

– Ну, я нечаянно… Ты почему посуду не помыла, Лялька?

– Времени не было, – надменно сказала дочь, – у нас языковая практика. Как бабушка?

– Бабушка покакала. И имей в виду, я вышла замуж за китайца.

– Как? – неприязненно удивилась дочь. – Когда?

– Да никак. Бабушке так показалось.

– Все шутишь?

– Я заказ принесла, – виновато сказала Петрищенко, поскольку Лялька уже начала раздражаться. Она всегда раздражалась, даже когда ничего не происходило.

– Я худею, – сухо сказала дочка.

– И правда, не помешает, – согласилась Петрищенко.

Лялька мрачно посмотрела на нее и вышла из кухни, хлопнув дверью.

Господи, уныло думала Петрищенко, до чего ж нехороша. Вся в меня. Да еще характер этот ужасный. Ну, как можно с такой внешностью иметь еще и такой ужасный характер? Неудивительно, что этот Вова больше не звонит… Ох, да что же это я, хуже мамы, честное слово!

Она выглянула из кухни. Дочка стояла перед молчащим телефоном.

– Лялька, – сказала Петрищенко неестественно веселым голосом, – а давай… устроим тоже праздник, что ли? Напечем пирожков, откроем шпроты. Или ту банку икры, которую мы к праздникам зажухали? Позовем кого-нибудь.

Дочка, обернувшись, неподвижно смотрела перед собой.

– Кого позовем, мама? – сказала она высоким тонким голосом. – Кого позовем?

* * *

Знаменитый коктейль с сырым желтком проскользнул внутрь, не оставив следа, а черный кофе был безвкусным. Лев Семенович возвращался пешком просто потому, что ему надо было пройтись… привести в порядок мысли… вообще, отдышаться. Он брел по лужам, неподвижно глядя перед собой и шевеля губами. Как Герега, вальяжно переваливаясь, потребовал у кока провести их на камбуз, чтобы посмотреть, насколько соблюдаются правила гигиены и санитарии! Как прошли они в столовую сначала для комсостава, потом для пассажиров, и как Герега придирчиво разглядывал белейшие льняные скатерти и накрахмаленные салфетки! Как в буфете, отослав под каким-то предлогом сопровождающего, смел в свой обширный портфель из-за барной стойки несколько бутылок коньяку и банки красной икры, при этом лицо его, закрытое черными очками, оставалось деловито-непроницаемым…

Боже мой, если кто узнает!

Успокойся, сказал он сам себе, «Аджария» завтра с утра уходит, на ней делегация от профсоюзов и артисты, там все по первому разряду, а когда бармен недосчитается коньяку, он не станет поднимать шум, потому что первым делом, естественно, подумают на него же, коньяк вообще имеет свойство испаряться, ну, разбавит низкосортным, после очередной рюмки никто уже и не замечает вкуса выпивки… ничего, ничего страшного, бармены ведь всегда крадут, зачем иначе бы они ходили на внутренних-то линиях.

Лев Семенович с тоской смотрел в темноту. Море за парком, за черными деревьями его почти не различишь, но ощущаешь, как оно дышит, ворочается там, в ночи, все эти воздушные массы, холодные рваные облака, вытягивающиеся вдоль воздушных течений, рассыпчатые нитки перелетных птиц, как они только не боятся вот так, над черной водой! Наверное, все-таки есть утиный бог, который отвечает за то, чтобы их перелеты проходили без особых потерь. А есть еще и совсем маленькие птицы, крохотные, ныряющие в воздухе комочки, сердце, одетое взъерошенными перьями. Даже бабочки, и все они летят над морем, и страхи их просты и достойны – не намочить крылья, не ослабнуть, не упасть, долететь…

Бог маленьких животных, перепуганных слабых существ, быть может, он обратит свое благосклонное внимание и на него, на Льва Семеновича, который в мировом опасном масштабе тоже маленький и слабый. Он отчетливо почему-то вспомнил, как был ребенком и болел ангиной, и неизвестно почему встал ночью с кровати и подошел к окну, и в фонаре падал снег, и снег этот падал с огромного неба, на огромную землю, до самого горизонта все белое и пустое, до самого дальнего Северного моря, до льдов Северного полюса, и он, Лева, стоит в самом центре этого хрустального шара, а мир вокруг сжимается, пульсирует, точно огромное сердце, и давит, давит со всех сторон…

На миг собственные его проблемы показались ему незначительными. Ничего, думал Лев Семенович, ничего, я позвоню завтра Ледке, вот так – возьму и позвоню, это, в конце концов, не смертельно, и вообще, ничего особенного, сильные думают, что судьба на их стороне, но на самом деле есть особый бог, он покровительствует слабым, потому что слабые – основа жизни, ее сила.

Он вздрогнул, вспомнив, как Герега смотрел на него – смотрел черными стеклами очков, которые он не снял даже в полутемном баре.

– А теперь, Левушка, – весело сказал Герега, раскрывая все тот же пухлый портфель и доставая из него кожаную, с клапаном-застежкой папку, – займемся твоей диссертацией.

* * *

– Тебе сессун сделать или гарсон?

Розка пошевелила укутанными простыней плечами.

– Боб.

Розке хотелось маленькую круглую голову. В «Работнице» недавно была заметка «Химия или маленькая головка?». Химию Розка уже пробовала. Что она только не пробовала, даже перья! И ни разу облик в зеркале не совпал с ее внутренним представлением о себе. Вернее, о том, какой она, Розка, хотела бы себя видеть.

– Боб нам еще не давали, – созналась Скиба, – а гарсон мы уже проходили. Давай, я тебе лучше гарсон сделаю. Хотя вообще-то тоже сложная стрижка.

– А гарсон ты точно умеешь? – засомневалась Розка.

– Не боись. – Скиба взмахнула ножницами прямо у Розкиного глаза. Розка еле успела отпрянуть.

– Да не дергайся ты… Ты как, поступила?

– Не-а, – Розка покрутила головой, поскольку Скибины ножницы лязгнули возле уха. – Балл недобрала. Всего балл, представляешь?

– Обидно, – равнодушно согласилась Скиба.

– Ничего, – сказала Розка не менее равнодушно, – год отработаю, и на вечерний. Работа не бей лежачего. В Пароходстве, представляешь? Там иностранные специалисты приезжают по обмену, потом моряки, командный состав… а я переводчиком…

– Да ну! – Скиба снова лязгнула ножницами, и Розка благоразумно замолчала. Но долго молчать у нее не получалось.

– А Кисель в медучилище поступила, знаешь? Говорит, если с отличием закончить, то в мед без экзаменов принимают…

– Да ну?

– Какая-то ты, Скиба, равнодушная…

– А мне чего, – Скиба в зеркале пожала плечами над Розкиной головой, – у меня профессия на руках… Еще полгода, и ко мне запись будет, а твоя Кисель так и будет мочу палочкой мешать. А ты, Белкина, все врешь, кстати. Я знаю, ты в СЭС работаешь. Тоже мочу палочкой мешаешь.

– А ты откуда знаешь? – Розка насторожилась. Скиба, похоже, уже переместилась в тайное общество взрослых, где все всё знают, и про нее, Розку, в том числе. А она ни про кого ничего…

– Твоя Петрищенко со своей Лялькой с нами на одной площадке живут. Слушай, чего говорят, если она хочет новую тряпку, а мама говорит, что, мол, денег сейчас нет, она становится на подоконник и угрожает, что вниз бросится.

– Кто? Петрищенко? – Розка не выдержала и удивилась.

– Да Лялька же. Она и говорит, взяли тут одну… Тебя то есть.

– Лялька?

– Нет, Петрищенко. У тебя фамилия такая, Белкина, издалека видно. Так что нашла кому голову дурить. Командный состав, командный состав… И чего было из кожи вон лезть, спрашивается? Высовывалась, руку тянула…

– Я не мочу, – защищалась Розка.

– Так еще что похуже. Умнее всех быть захотела, да?

Розке стало совсем горько и обидно. Захотелось встать, содрать проклятую простыню и уйти, но тогда сразу будет понятно, что Скиба ее достала, а такого удовольствия доставлять не хотелось. Она стала раздумывать, как бы ответно уесть Скибу, но Скиба была здоровая и наглая, Розка ее побаивалась. Тогда она жалостно подумала, что вот, она, Розка, сейчас уйдет, а Скиба останется. Будет дышать лаком и обрезками волос и заработает себе астму, изо всех сил сочувствовала Розка, а на ногах начнут проступать вены. Бедная, бедная Скиба!

Пахло липким лаком для волос и еще чем-то неопределенным, но неприятным. Рядом с креслом тетка в синем халате сметала шваброй в совок состриженные волосы.

Отобрать бы эти волосы у тетки и сжечь. Нехорошо, когда часть тебя болтается где-то в мусорном ящике.

Но тетка, наверное, удивится. Скиба тоже удивится и утвердится в мысли, что у Розки не все дома.

Ножницы опять щелкнули у виска, потом Скиба отложила их и взяла в руки опасную бритву. Розка зажмурилась.

Сзади по шее прошло прохладное лезвие. Потом оно ушло, а холод остался.

– Ну вот, – Скиба щеточкой пощекотала Розкину шею. – Укладка? Лак?

– Нет-нет, – Розка испуганно потянула у горла простыню вниз. Девичья головка с аккуратно уложенными волосами укоризненно смотрела на нее с выцветшей фотографии на стене.

– Тогда иди, сушись, – индифферентно сказала Скиба.

Розка взяла свою сумочку, висевшую рядом на загнутом рожке вешалки, и проследовала в каморку, где стояли три колпака. С одной стороны, Скиба может подумать, что Розка ей не доверяет. С другой, кто-то ведь мимоходом, выходя, может просто прихватить с собой её сумочку, а Скиба и ухом не поведет. Пусть лучше обижается…

Она переступила через толстые ноги толстой тетки в первом кресле, потом через тощие ноги толстой тетки во втором кресле, устроилась на потертом дерматиновом сиденье, сунула голову в сушилку и рукой нащупала выключатель на колпаке. В затылок ударила волна теплого воздуха, в ушах зашумело.

Дать Скибе на чай или не дать? Если не дать, неловко, потому что так положено, если дать, то получится, что из школьной подружки Скиба для Розки превратилась теперь в парикмахершу. Обслугу. Хотя они, честно говоря, не дружили никогда, Скиба всегда была такая – громкоголосая, нахальная и, как бы это помягче сказать… не очень умная?

А если дать на чай, то сколько?

Розка выключила сушилку и попробовала откинуть колпак, но не сумела. То ли колпак застрял, то ли Розка не знала, куда нажимать. Она сложилась пополам и вылезла. Тетки продолжали сидеть. Вопрос «химия или маленькая головка» они решили в пользу химии. На голову одной были накручены крупные бигуди, на голову другой – мелкие, баранчиком.

– Все? – спросила Скиба, она сидела в парикмахерском кресле и щипчиками загибала себе ресницы. – Ладно, садись.

И неохотно поднялась.

– Ты только расчеши, и все. – Розка уселась в кресло, оно еще было теплое от Скибиного зада.

Из зеркала на нее смотрело знакомое лицо. Прическа топорщилась над ушами.

– С этой стороны короче получилось, – деловито сказала Скиба, – надо подровнять.

Она вновь накинула на Розку грязноватую простыню и щелкнула ножницами около уха. Потом вновь скептически поглядела на Розкино отражение.

Отражение укоризненно моргало на нее из зеркала.

– Тебе под мальчика не идет, – печально констатировала Скиба.

Боже мой, тоскливо подумала Розка, она же меня нарочно изуродовала. Терпеть не может, вот и изуродовала…

– Сколько с меня? – покорно спросила она.

– Три двадцать. И еще укладка. Семьдесят копеек.

Розка положила на квитанцию пять рублей. Скиба сгребла их и сунула в карман несвежего халата.

– Тебе, кстати, плащ не нужен? – спросила она дружелюбно. – Хороший плащ, польский. С погончиками. И недорого. Алла продает, из стоматологии.

– Нет, я пальто купила уже. Чешское.

– Твое, что ли, там висит?

– Ага.

– Где брала?

– У тети Вали, на почте.

– Попроси, чтобы она мне тоже отложила.

– У нее твоего размера нет, – с удовольствием сказала Розка.

* * *

– Личность установлена? – спросил лейтенант.

– Вот, – старший патрульный, заслоняясь от мокрого ветра, протянул потертую на углах зеленую книжечку, – пропуск на территорию порта. Мунтян Петр Михайлович. Машинист автокара.

Патрульный продрог и отсырел, пока стоял тут, ожидая наряда, и еще ему почему-то было страшно. Он много чего повидал в жизни и причины своего страха не понимал.

– Ладно, – лейтенант спрятал пропуск в планшетку. – Думаешь, по пьяни он? Сам?

Тени черных веток метались по лицу мертвого, отчего казалось, что тот гримасничает. Вдалеке, внизу, в черной мешанине воды и неба надрывался ревун.

– Может, и сам… – Патрульный пытался раскурить сырую сигарету. – А только, ежкин кот, трудно представить, кем надо быть, чтобы так исхитриться. То есть… Ну, следака надо вызывать. Ты только погляди, Палыч…

Он отбросил сигарету, которая, упав в лужу, зашипела и погасла, и посветил фонариком. Лейтенант, всмотревшись, ошеломленно покачал головой.

– Йопт, – потрясенно проговорил он, – что это у него с ногами?

* * *

– Ты зря постриглась, золотко, – сказала Катюша, доброжелательно глядя на Розку, – тебе не идет.

Розка молча скрипнула зубами.

Делать было совершенно нечего, замечательная «Ятрань» так и стояла под чехлом, снаружи сиял торжествующий солнечный день, отчего стало видно, что стекло в окне мутное и пыльное. Вообще, подумала Розка, когда погода плохая, здесь даже уютно, а когда солнце, сразу видно, что беспорядок и комната нежилая, все эти чашки со следами заварки, эти поцарапанные столы, календарь, который выцвел и пожелтел на уголках, а в паутине под потолком еще с лета завязла муха.

Розка прихватила с собой «Анжелику в Новом Свете», которую ей под честное слово дала Элка, но читать не получалось. Катюша так и зыркала на нее, и на Розку напала тоска бездействия, хуже нет, когда нечем заняться. Чтобы хорошенько помучить человека, надо его посадить в такую вот контору и запретить что-либо делать, подумала Розка. Потом все-таки достала Бонка и стала читать текст. Учебник все-таки, как-то не так неловко, вроде бы человек делом занят, хотя, если вдуматься, каким делом?

– Ты где стриглась-то?

– На Пироговской, на углу, – неохотно ответила Розка. Внимание Катюши ее раздражало.

– Та женщина, что тебя стригла, золотко, – Катюша достала из ящика пузырек с розовым лаком, взболтала его и стала задумчиво красить ногти; на Розку она больше не глядела, – молодая, крашеная, на тебя какое-то зло таит. Ты держись от нее подальше, золотко.

Розка молча пожала плечами. Скиба на нее зло таит? Ну да, было дело, они даже дрались в классе пятом, кажется, или четвертом. Но вообще за что Скибе на нее злиться? Розка ей всегда давала списать и на выпускных подсказала, когда та запуталась в общественных формациях. Откуда, правда, Катюша знает, что Скиба крашеная? С другой стороны, все парикмахерши крашеные, им импортную краску выдают, они все на себе пробуют.

– Бывает так, – Катюша растопырила пальчики и разглядывала их, склоняя попеременно голову то на один бок, то на другой, – ты к человеку хорошо, а он тебя не любит. Кавалера ты у нее не отбивала, кусок хлеба не отнимала… А она все равно тебе зла желает. И почему, спрашивается? Ты к ней со всей душой, а она…

«Что она несет?» – тихо недоумевала Розка. Почему-то ей было неприятно.

– Да вовсе нет, – с досадой сказала она, из принципа защищая зловредную Скибу, – у нас нормальные отношения… вообще…

– Одноклассница, – задумчиво продолжала Катюша, – может, ты сильно умная была, золотко? Выскакивала вперед все время? Тебя вообще в классе любили, нет?

Розка почувствовала, как у нее краснеют уши. Встать, уйти, чтобы доставить этим Катюше еще одно удовольствие? Или уверять, что ничего подобного? На самом деле, конечно, были такие, кто Розку недолюбливал, но ведь были и нормальные люди, которые к ней относились вполне себе ничего.

– А вам какое дело? – спросила она злобным придушенным голосом.

– Да никакого. Вот хочешь, погадаю тебе.

– Нет, – на всякий случай сказала Розка.

– На любовь погадаю. На судьбу. Ты ж молодая, лапушка. Разве не интересно?

Розка замялась. Катюша ей радикально не нравилась. С другой стороны, ей и правда было интересно. Розка всегда считала, что во всем этом, в гадании и прочих тому подобных вещах, что-то есть.

– А вы умеете? – спросила она на всякий случай.

– Меня, золотко, еще бабушка научила, земля ей пухом. А уж она умела!

– А на чем? По руке?

«Хиромантию и графологию» Розка успела изучить основательно и знала, что бугор Венеры у нее плосковат, а вот в конце линии головы – очень примечательная такая звезда, обещающая славу и народное признание. Линия жизни на правой руке была ничего, глубокая, четкая, а на левой почему-то двоилась, рядом с основной шла еще одна, тоненькая, бледная и призрачная. Что это значило, Розка так и не поняла.

Катюша чуть прищурилась и оглядела Розку. Взгляд был неприятный, словно она ставила Розке диагноз.

– По руке гадают на жизнь. А на судьбу по картам. Вот мы карты разложим…

– А…

Розку один раз у вокзала обобрала цыганка. Как это получилось, непонятно. Катюша светленькая и на цыганку вовсе не похожа, но все равно что-то Розку настораживало.

Она мне нагадает какую-нибудь гадость, а та вдруг возьмет и сбудется? А если бы не нагадала, то ничего бы и не было. Может такое быть? Розка не знала. Но отказываться было поздно, Катюша достала из ящика стола пачку затрепанных карт с клетчатыми рубашками. Помимо карт у нее в столе лежал клубок розового мохера с воткнутыми спицами.

Розке захотелось показать свою осведомленность.

– А это не Таро?

– Это они там у себя Таро пускай раскладывают, – неопределенно ответила Катюша, – а нам и это подойдет. Ты будешь дама трефовая, крестовая дама будешь. На что тебе? На судьбу? На суженого? На желание? Или на все?

– На все, – на всякий случай сказала Розка.

– Богаделенку? Цыганку?

Она деловито тасовала колоду, время от времени придерживая ее пухлыми пальчиками и замирая, словно прощупывая карты с изнанки.

– Мы, лапушка, люди простые. Это у них арканы, повешенные там всякие. А у нас что, – приговаривала она тем временем, – дальняя дорога, казенный дом. Богаделенку? Цыганку?

– Цыганку, – неуверенно сказала Розка, поскольку слово «богаделенка» звучало гаденько. Что-то в нем чудилось такое…

– Тогда сними вот.

Розка послушно сняла, потом придвинула стул и села, выглядывая из-за Катюшиной спины. Карты ложились кучками на исцарапанную столешницу.

– Прошлое твое незавидно, солнышко, – говорила Катюша, быстро толкая карты пальчиками, – вот, гляди, дама пик, король треф и десятка треф. Из-за прошлых дел неприятности с пожилыми людьми. В институт поступала? Кто у тебя экзамены принимал? Вот видишь! А в результате в жизни твоей настала крупная перемена.

– К лучшему? – с надеждой спросила Розка.

– Не скажу, что к лучшему. Просто перемена. А вот настоящее у тебя ну…

– Ну?

– Малые деньги, веселая компания и еще…

Она задумалась, на гладком лбу легла горизонтальная морщинка.

– Хлопоты. Напрасные хлопоты… Это что-то с казенным домом связано. И малые деньги, и веселая компания.

Откуда тут веселая компания, удивилась Розка. Катюша, что ли, веселая компания?

– На сердце у тебя… ну есть у тебя трефовый король, немолодой, но веселый, не очень богатый, но так… какой-то свободной профессии король. Артист? Художник?

Она вопросительно взглянула на Розку.

– Ну, – Розка прикусила губу, – художник…

– Ты с ним, лапушка, не водись, – ласково пропела Катюша, – у него таких, как ты… он их голыми пишет. И тебя голой пишет, да, лапушка?

– Не-а, – сказала Розка, красная до ушей. Откуда она знает? Или это потому, что режимная контора? За ней, Розкой, кто-то исподтишка следит, а Катюша знает… Чтобы она, Розка, не выдала страшные секреты зарубежной разведке, которой не спится.

– Ну не пишет, а завтра предложит. Давай, скажет, я тебя напишу… голенькой, ну…

– Ню, – выдавила Розка.

– А ты не соглашайся, лапушка. Он тебя обманет. Вообще завтра к нему не ходи.

– Почему?

– А не до тебя ему завтра. Вот ты злишься на меня, я же вижу, злишься, а я тебе хорошего хочу. Еще один есть, он бубновый. Молодой. Только не выйдет у тебя с ним. И не надейся.

Розка искоса взглянула на Катюшу. Катюша раскраснелась. На щеках горели два круглых пятна, голубые глаза подернулись слезой.

– Это гадание, – сказала она сквозь зубы, – ерунда какая-то.

– И художник ерунда? – дружелюбно уточнила Катюша. – Вон как покраснела-то.

Розка почувствовала, что краснеет дальше, совсем уж неудержимо. И чего, спрашивается.

– Ладно, – смилостивилась Катюша, – давай на будущее посмотрим. Вот это у нас что? Это…

Она замолчала.

Розка вытянула шею, заглядывая в карты.

Два туза. Пиковый и трефовый[1]1
  Туз пик концом вниз – тяжелая болезнь, смерть; концом вверх – крупная неприятность, связанная с работой; Туз треф концом вниз означает испуг и неприятности по работе, концом вверх – крупный обман, подлог или воровство.


[Закрыть]. Это же хорошо, что тузы, подумала Розка, что-то большое и важное.

У Катюши глаза были совсем пустые, розовая губа прикушена, как автомат она смешала карты и начала раскладывать опять.

– А что… – спросила Розка, но Катюша не слушала. Она выкладывала карты быстро и бесшумно, картонные прямоугольнички мелькали в воздухе, Розка не успевала смотреть. Катюша при этом стеклянно глядела перед собой, в окне переливался и торжествующе трубил солнечный осенний день.

Наконец карты легли вновь, причудливой розеткой, наподобие бабушкиного пасьянса «Гробница Наполеона». Розка заглянула в них, но ничего не поняла, а Катюша, напротив, водила по атласной поверхности пальчиком с облупившимся розовым маникюром и что-то шептала.

– А? – снова шепотом произнесла Розка. Ей сделалось страшно, словно ни с того ни с сего заговорила кошка. В углу в паутине дергалась некстати проснувшаяся муха.

– Добрый день. – Петрищенко сняла пальто, и Розка увидела, что у нее опять из-под юбки торчит комбинация. И чулок перекручен. – Катюша, чем вы тут занимаетесь?

– Да так. – Катюша ловкими пухлыми руками смешала карты.

– Опять? Я же просила, Катюша…

– Она сама, – сказала Катюша и в упор поглядела на Розку. Розка издала неопределенный звук.

– Сама попросила карты разложить? Роза, ты просила?

Розка уставилась в пол. Скажешь «нет», получится, будто она доносчица какая-то. Розка еще со школы усвоила, что ябедничать нехорошо. Но вот, она старалась вести себя честно, а Катюша играла не по правилам, нечестно, и ничего, получалось – все преимущества на стороне Катюши.

– Чтобы этого больше не было, – сказала Петрищенко и решительным мужским шагом прошла в кабинет.

«Сказать Катюше, что нехорошо же так? – мучилась про себя Розка. – Или сделать вид, что вообще ничего не было?»

Она еще немного помялась у Катюши за плечом, но та сложила карты стопочкой и убрала в стол.

– Все, – сказала Катюша весело, – сеанс окончен. А ты бы, золотко, окно помыла. Пока вон погода золотая стоит. Помыть и на зиму заклеить. А то скоро холода, и с моря дует, аж спину ломит.

– Не буду, – сказала Розка сквозь зубы.

– Это почему? – весело удивилась Катюша.

– Я не уборщица, – выпалила Розка, чувствуя, как ее заливает краска.

– А кто же ты? – подняла бровки Катюша.

– Я… переводчик!

– Тоже мне переводчик. – Катюша порылась в ящике и достала розовое вязание. – Тебя зачем, думаешь, взяли? Тебя взяли место придержать. Регинка в декрет ушла, вот тебя и взяли. И скажи спасибо, лапочка, сюда так просто не берут.

– Катюша, – раздался из-за двери голос Петрищенко, – подойди ко мне, пожалуйста!

– Сичас, Елена Сергевна! – сладко пропела Катюша и пухлым боком стала выбираться из-за стола.

Розка поймала себя на том, что так и стоит, приоткрыв рот. Она с лязгом свела зубы и уселась на рабочее место. «Ятрань» под чехлом уже начала подергиваться пылью. Розка провела по ней рукой, но «Ятрань» не отозвалась, словно спала или умерла. И Розке вдруг стало тоскливо и одиноко, словно кроме нее больше никого-никого не было в этом страшном и пустом мире.

Она оглядела комнату. Муха в паутине билась и жужжала. Розка встала и, вытянувшись, на цыпочках, оборвала паутину ребром ладони. Потом натянула зелененькое пальто и вышла.

Дорога от порта была бессмысленная и длинная, короткая тень плясала перед Розкой, билась круглой головой о выбоины асфальта, свет расплывался в глазах и играл на ресницах, и знаменитая лестница, росшая в небо, тоже расплывалась и плясала в синем веселом воздухе.

Розка, впрочем, предпочла эскалатор, и теперь медленно ползла наверх мимо подвешенных в небе, перекрученных стручков акаций.

На площади перед лестницей она купила сливочный пломбир в вафельном стаканчике и, чтобы хотя бы немного развеселиться, яростно вонзила в него зубы. Зубы тут же заломило. Она заглотнула крупный кусок мороженого и шмыгнула носом.

На скамейках сидели довольные девки с колясками, старушки в сдвинутых набок мохеровых шапках кормили голубей, никому не было дела до нее, Розки.

Особенно противный парень в штормовке и высокогорлом свитере нагло рассматривал ее узкими глазами. Розке казалось, она его где-то видела. Вот сейчас скажет: «Такая красивая девушка, и плачет!»

– Такая красивая девушка, и плачет, – сказал парень.

Розка оскалилась. Зубы опять заболели, все сразу.

– Ну, не очень красивая, – сказал парень, оценивающе окинув ее взглядом, – но в общем симпатичная. Стрижка только так себе. Кто тебя стриг?

– Что ты понимаешь, дурак, – холодно сказала Розка, – это в Париже так носят. Последняя модель.

– Тот, кто тебя постриг, – продолжал парень, не дав себя сбить, – очень тебя не любит. А ты небось на чай дала. Признавайся, дала, нет?

Розка почувствовала, как у нее малиновым цветом наливаются уши. Сговорились сегодня все, что ли?

– А хочешь, я тебе страшное скажу. – Парень не хотел отвязываться, и Розка, к которой привязывались достаточно редко, заколебалась между открытым хамством и некоторым хамством, но скрытым поощрением.

– Ну, чего еще? – спросила она мрачно, так до конца и не определившись.

– Открою тебе страшную тайну. Хочешь, угадаю, как тебя зовут.

– Ну? – неуверенно сказала Розка. С ее именем попасть в точку было практически невозможно. Розке оставалось только надеяться, что покойной тете Розе отольется на том свете.

– Ну, вот я вижу, что совершенно определенно, цветок. – Парень закрыл глаза и начал двигать перед собой руками. – Маргарита? Нет, определенно нет… Лиля? Нет, это так вульгарно. Роза! Точно, Роза. В самую точку. Ваша аура, все переплетение тонких энергий, все говорит в пользу Розы. Признавайтесь.

– Дурак, – сказала Розка, вся красная.

– Хочешь, фамилию отгадаю? Определенно, что-то связанное с животным.

– Дурак, – тупо повторила Розка. Она вспомнила, где видела парня.

– А вот и не угадала, – сказал парень весело. – Меня зовут Вася. А ты Розка Белкина, работаешь в СЭС-2. И я работаю в СЭС-2.