Текст книги "Малая Глуша"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Мария Галина
Малая Глуша

В начале времен пена была черного цвета. В начале времен не было ни еды, ни лекарств. В начале времен люди были с хвостами.

«Мифы американских индейцев»

Мы заявляли, что Венера не пройдет транзитом по Солнцу, и она не прошла.

Часть первая
СЭС-2. 1979

– Куда, зараза?

На нее надвинулось что-то большое, грохочущее, пахнущее железом и разогретой соляркой. Розка отпрянула.

– Я это, – опомнившись, она засеменила за погрузчиком, вытягиваясь на цыпочках и заглядывая в кабину, – мне нужно строение 5/15 А. Вот…

Она на всякий случай еще раз заглянула в скомканную бумажку. Розка себе не доверяла, потому что вечно витала в облаках.

– Вниз, – сказал водитель, высунувшись из кабинки, – склады видишь?

– Ага…

– Налево к пятому причалу и вниз. Там это… контейнеры видишь?

– Спасибо, – обрадовалась Розка.

– Так ты туда не ходи. Мористее забирай. Ясно?

Розка, окончательно запутавшись, пожала плечами. Она попыталась еще что-то спросить, но погрузчик взревел. Она опять отскочила. Водитель снова высунулся из кабинки.

– Чего? – переспросила Розка с надеждой.

– Ноги не переломай, – крикнул водитель, – ишь ты, каблучищи какие.

* * *

Розка из-под руки глянула в сторону моря, белого и сверкающего. Грузовоз у пятого причала казался вырезанным из черной бумаги. Над головой истерично вскрикнула чайка.

Вообще-то чаек принято любить. Они отблескивают серебром и сталью в воздухе и пляшут на волне, как поплавки. Чайки романтичны.

Но Розка в чайках разочаровалась.

Как раз этим летом одну отдыхающую на надувном матрасе унесло волнами, и, пока она болталась в море, чайки до костей расклевали ей руки. Они пытались добраться до глаз, но та заслоняла глаза руками. Розка эту историю запомнила, и в душе у нее навсегда осело горькое чувство. Как будто ее обманули.

Бетонка внезапно кончилась; пришлось сойти на раскаленный гудрон, и острый каблук тут же увяз. Розка выдернула его и тут же оглянулась – не смотрит ли кто. Крыши складов и ремонтных мастерских сухо отблескивали на солнце, море, казалось, шуршало рыбьей чешуей.

Вдруг внезапно стало очень тихо. Иногда так бывает, в самом конце лета. Время начинает двигаться словно нехотя, потом совсем останавливается. Воздух делается прозрачен и пуст, каждый звук словно подвисает в нем, отдельный и очень отчетливый. Длится это всего лишь краткий миг, потом застывший мир трогается с места и в усиливающемся лязге и грохоте набирает скорость, скользит, катится с вершины огромного хрустального шара…

Тогда наступает осень.

Из трещин в асфальте торчали пучки сухой травы. Рельсы вдруг возникли у самых Розкиных ног и ушли сверкающей колеей вниз, к причалу. Розка вздохнула и двинулась следом, мимо стендов с плакатами по технике безопасности. На миг она остановилась, завороженно рассматривая стоящего под грузом нарисованного рабочего; тот ковырял в носу, и Розке показалось, что на ковыряющей руке шесть пальцев. Она поймала себя на том, что тянет время, еще раз вздохнула, поправила на плече ремень сумочки и пошла дальше.

Низенькое одноэтажное строение 5/15 А (номер выведен бурой краской на розовом боку) действительно притулилось за складом 5/15. Пупырчатая штукатурка местами отвалилась, немытые окошки забраны решеткой-солнышком, у двери табличка «СЭС». Дверь закрыта. Звонка нет.

Розка подумала немного, примерилась и стукнула ладонью по нагретому дерматину. Звук получился как от пощечины; ощутимый, но короткий. Никто не отозвался. Розка потопталась на порожке, зацепилась каблуком за пыльный выгоревший половичок, отцепилась, еще раз оглянулась, не смотрит ли кто, и потянула дверь на себя.

Поморгала, привыкая к полумраку. На самом деле здесь было не так уж темно – под потолком горела лампочка в проволочном каркасе, а в торце коридора солнце просачивалось сквозь розовую, в горошек, выгоревшую занавеску.

В коридор выходило только две двери. Она заглянула в первую – там посреди комнаты стоял длинный стол и штативы с пробирками, как в школьном кабинете химии. Остро пахло реактивами. Тетка в белом халате, заляпанном чем-то желтым, что-то сосредоточенно мешала стеклянной палочкой.

– Вы к кому? – спросила тетка равнодушно.

– К Петрищенко, – Розка вновь покосилась на мятую бумажку, – Елене Сергеевне.

– Нет, – тетка не отрывала взгляда от пробирки, жидкость в которой начала медленно розоветь, – это вам в СЭС-2… Следующая дверь.

Следующая дверь тоже была обита дерматином. Над дверью – подкова. Веселые люди тут работают. Розка опять на всякий случай шлепнула по дерматину и, услышав приглушенное «открыто», – шагнула внутрь. Комната скучная, крашенная бледной зеленью, самое уютное место боком к окну занимал стол, над которым висел календарь с пушистым котенком… Пробирок нет, и то хорошо. Молодая женщина в пергидрольных кудряшках обернулась и уставилась на Розку голубыми глазами, – точь-в-точь, как у котенка на календаре.

Розка вдохнула поглубже:

– Елена Сергеевна, здравствуйте, я вот тут… вам должны были позвонить… ну, от Льва Семеновича… тут…

– А! – сказала голубоглазая. – Елена Сергеевна там, солнышко, – она пухлой белой рукой неопределенно махнула в сторону боковой стены – там была перегородка и тоже дверь. – Иди, иди, лапушка, – руки женщины мелко зашевелились, и Розка сначала испугалась, потом поняла, что та что-то вяжет под столом, розовое и пушистое… – Только постучи сначала.

Розке почему-то стало отчетливо неприятно, хотя она никак не могла понять, в чем состоит ее, Розки, обида. Розка вообще обижалась очень легко, переживала молча, а потом жалела, что вовремя не подобрала гордый и остроумный ответ.

В крохотном кабинете за перегородкой, перерезавшей окно пополам, было негде повернуться. Половину пространства занимал потертый письменный стол; под стеклом фотография толстой девочки. Фотография старая, черно-белая. Еще были сейф, крашенный бурой краской, и маленький столик у окошка, на котором стояла пишущая машинка в чехле; календарь Морфлота с парусником, прорезающим бурное море, два стула и фикус в кадке. Розке тут не понравилось.

Особенно ее раздражали календарь Морфлота и бледный коралловый куст на столе, прижимающий бумаги. Эти предметы обстановки говорили ей, Розке, о том, что где-то есть замечательные места и смелые, яркие люди, но отсюда до них было так же далеко, как, скажем, от поликлиники Приморского района, где работала тетя Рая.

* * *

И Петрищенко ей не понравилась, хотя она была не пухлая и голубоглазая, а, напротив, высокая и костистая. И старая – лет под сорок. Серый костюм джерси, белая блузка.

– Да? – Петрищенко пошарила рукой по столу, надела очки, и глаза ее сразу стали маленькими.

– Это… – опять завела Розка, – Елена Сергеевна…

– Да, – устало повторила Петрищенко.

И ноги у нее наверняка большие, злорадно подумала Розка…

– Я вот тут… от Льва Семеновича… Он вот тут… Потому что…

– А, – Петрищенко несколько оживилась, – по поводу трудоустройства?

– Ну… да.

Розка подавала на романо-германский. Все родственники хором говорили, что это безумие, туда без блата не сунешься, даже взятку без блата не возьмут, сказал Лев Семенович, но Розка опрометчиво верила в свои языковые способности…

Она закончила двухгодичные курсы английского при Доме офицеров, где преподавала сама Фараонова, неплохо освоила разговорник Скалкина и прочла на английском дебильную книжку «Daddy Long-Leggs» и еще «Love story» Эрика Сигала, над которой украдкой поплакала. Еще была какая-то совсем детская, по которой Розка и учила морскую терминологию; там у двух бедных арабских детишек злодей Хаджи пытался отобрать кусок драгоценной амбры.

Оказалось, этого недостаточно.

На семейном совете решили, что Розке лучше поработать, а после подавать на вечерний, все-таки девочка, не мальчик, ничего страшного, но с работой по профилю возникли проблемы. Был призван Лев Семенович – мамин родственник, двоюродный брат, что ли. Лев Семенович почти гарантировал, что Петрищенко даст направление, а с направлением она почти гарантированно поступит, а потом, может, так и осядет при Пароходстве; там, сказал Лев Семенович, есть возможности для карьерного роста.

Кажется, и Розка Петрищенко не понравилась. Мама права, надо было надеть ту, ниже колен.

– Мы хотели мальчика, – сказала Петрищенко недовольно.

Розка молча пожала плечами. Ее мама тоже хотела мальчика. А получилась она, Розка. Что уж тут поделаешь.

– Хотя бы английский знаете?

– Трехгодичные курсы с отличием, – дважды соврала Розка, – при Доме офицеров, лучшие в городе, между прочим.

– Здесь судовые документы, – сухо заметила Петрищенко, – грузы… накладные… Терминология…

– Ну, я… освою.

– На машинке печатать умеете?

Машинка под чехлом – Розка успела разглядеть – была новенькая электрическая «Ятрань».

– Ага, – сказала Розка, заглядывая Петрищенко в глаза. Ничего не поймешь, стекла очков отблескивают.

– Сколько знаков в минуту?

– Чего? – удивилась Розка, бойко печатавшая двумя пальцами.

Та скорбно кивнула головой, словно подтверждая – иного она и не ожидала. Розка украдкой вытерла ладонь о юбку.

– Родственники за границей есть?

– Откуда?

Розка уже готова была сказать, что она – круглая сирота, и сама в это поверить.

– Поймите, девушка, – печально сказала Петрищенко, – у нас в общем-то режимная контора…

Лев Семенович насчет режима предупреждал. «Режимных предприятий, Розочка, – говорил он, – вообще гораздо больше, чем кажется, и СЭС – в том числе, потому что – а вдруг холера? Или чума, не приведи господи, или еще что… а вообще любая работа, связанная с языком, режимная, а ты как думала?»

– А эти… горничные, которые на заграницу? – спросила тогда Розка.

– Ты что, – сказал Лев Семенович, – маленькая? Какие они горничные? Но здесь, деточка, – сказал Лев Семенович, – на что подписываешься, то и получаешь… поработаешь несколько лет с бумагами, освоишь терминологию, а там подумаем, что с тобой делать… тебе же спешить некуда, да и режим тут… вегетарианский, можно сказать, хи-хи…

Из чего Розка заключила, что он тоже слушает радио «Голос Америки», там недавно передавали воспоминания Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Люди способны удивлять, даже такие, как Лев Семенович.

Петрищенко опять вздохнула и встала из-за стола. Розка потянулась за ней, отметив, что из-под юбки-четырехклинки у Петрищенко выглядывает кружевная комбинашка.

Голубоглазая по-прежнему сидела у окна, правда, вязание куда-то делось, впрочем, Розка увидела, что из ящика стола торчит розовая мохеровая нитка.

Пахло от голубоглазой, как в парфюмерном отделе универмага. Даже воздух стал липким.

– Вот, Катюша, – печально сказала Петрищенко, – секретаря прислали.

– Опять девочка? – выщипанные бровки Катюши полезли вверх.

– От Льва Семеновича, – пояснила Петрищенко.

Катюша молча окинула Розку взглядом бледных выпуклых глаз.

И задвинула боком ящик стола так, что розовая пушистая ниточка совсем исчезла из виду.

Воцарилось молчание. Потом Петрищенко вздохнула и сказала:

– Бумаги при тебе?

– Ага, – жизнерадостно ответила Розка, – паспорт и аттестат.

Она втайне надеялась, что не подойдет. Она была глубоко разочарована.

– Ну, так неси в кадры. Трудовую оформишь, приходи.

– А долго оформлять?

– Недели две-три. Тебя как зовут, Роза, да? Это, Роза, серьезная работа. Так быстро дела не делаются.

Прав был Лев Семенович, уныло подумала Розка, везде, где язык нужен, проверяют…

– А в кадры – куда?

– Наверх, в Пароходство. С башенкой такое здание, зелененькое. Еще якорь перед ним. Спросишь на вахте.

– Спасибо, – вежливо сказала Розка.

– И в следующий раз, пожалуйста, – сказала Петрищенко, и на шее ее появились красные пятна, – оденься поскромнее. Это ж порт.

* * *

Новую жизнь надо начинать в новой одежде. Под это дело Розка выцыганила себе пальто джерси, ярко-зеленого цвета. Оказалось, оно чуть маловато и топорщится на талии, но Розка не позволяла такой мелочи испортить себе удовольствие от новой вещи.

Тем более, как только окончательно повернет на осень, погода опять установится и дни будут солнечные. Правда, все короче и короче.

У крыльца строения 5/15 А сидел на корточках парень в брезентовой робе и курил, заслонясь от ветра. Он поглядел на Розку, помахал рукой, отгоняя дым, и подмигнул ей.

Розка пожала плечами и величественно прошла мимо, но опять зацепилась о половичок. Они нарочно его сюда положили, чтобы люди выглядели глупо. Она оглянулась, но парень уже и не смотрел в ее сторону. Розка что-то пробормотала себе под нос от неловкости и боком зашла внутрь. Вкрутили еще одну лампочку в коридоре, а вот в самой конторе мало что изменилось. Только стало темновато; море больше не передвигало по поверхности зеркала света, а было тусклым и шуршало, как смятая фольга. На подоконнике отращивало деток чахлое каланхоэ, на календаре рыжий котенок сменился серым, Катюши не было, а в углу стоял тот самый столик с «Ятранью», из кабинета, и чехол был снят.

Дверь в кабинет была открыта, и Петрищенко, увидев Розку, кивнула.

– Вот и хорошо, – сказала она и стала выбираться из-за стола. Для этого надо было отодвинуть стул к стене и обойти стол. Но Петрищенко не поленилась. Она вышла к Розке и похлопала ладонью по пишмашинке.

– Специально для тебя переставили.

Розке стало неловко. Она представила себе, как Петрищенко с Катюшей, кряхтя и задевая за косяк боками и задом, тащат столик из кабинета… Ну, может, они кого-то попросили, но все равно старались, а значит, ей, Розке, пути к отступлению отрезаны. Придется оправдывать ожидания.

– Это теперь твое рабочее место.

– Ага, – уныло сказала Розка.

– Ну, вот и приступай, – доброжелательно сказала Петрищенко. – Протоколы видишь? Их надо пронумеровать и подшить.

Она уткнула ноготь в облезлом розовом лаке в кипу бумажек рядом с машинкой.

– Чтобы последовательно были, по датам. А вот в эту книгу внести номер протокола, дату и судно. Тоннаж, порт приписки, все такое. Там уже есть, посмотришь. Если в протоколе на английском, переведешь. А то запустили все, сил нет.

– Ага, – опять согласилась Розка. – А печатать?

– Что печатать? – рассеянно переспросила Петрищенко.

– Откуда я знаю, что.

– Пока не надо. – Петрищенко подумала и налила в каланхоэ воды из кружки.

– А переводить?

– Я ж сказала. Если в протоколе на английском, тогда переводи. Только название судна сохраняй.

Розка вздохнула, подвинула стул и села. Ей стало совсем грустно. Если не надо печатать, зачем ей полстола заняли этой дурой? Тем более печатать она, как ни странно, любила. Если машинка была механическая, Розка с такой энергией лупила по клавишам, что они гудели и цеплялись друг за друга. А электрическая вообще класс: чуть дотронешься, и она уже работает. И при этом теплая и урчит, точно кошка.

Она придвинула кипу заполненных бланков. Лесогруз «Бирюса». Столько-то кубометров леса. Зерновоз «Тимур Фрунзе». Пшеница сортовая. Легковые автомобили «Лада», экспортный вариант. Лиловый штамп «Санитарная инспекция № 2». Подпись и дата. Еще штамп. Еще подпись. Розка, чтобы не перепутать, нумеровала бумажки соответственно дате – карандашиком в верхнем правом углу, и подкладывала под зажим в папочку. Одну за другой.

– Корабли постоят, – бормотала сквозь зубы Розка, – и ложатся на курс… Но они возвращаются сквозь непогоду…

«Машинистка приравнивается к рабочему, – сказал Лев Семенович, – в трудовой книжке так и будет написано „рабочий“, для анкеты это хорошо… С такой анкетой, может, и проскочит. И скажи спасибо, Эммочка, что она у тебя не захотела на востоковедение. Дочка Майи Владимировны захотела на востоковедение, золотая медалистка, прекрасная анкета, придраться не к чему, так ей пришлось пять лет на сталелитейном оттрубить, мастером цеха и попутно комсоргом – за рабочую путевку. Ну, понятно, там известно, на кого учат».

Розка отчаянно затосковала. Красивая, насыщенная жизнь опять отодвинулась куда-то в неопределенную перспективу. Осталась кипа бумажек, на некоторых отчетливо виднелись бурые круги, видно, чашку с чаем ставили.

– «Оil-tanker» – «нефтеналивной танкер», – прикусив кончик языка, переводила Розка. Потом задумалась, занеся ручку над пустой строкой, неохотно встала и заглянула в кабинет.

– Елена Сергеевна, а «DISPLACEMENT» – это что такое? Порт приписки?

– То же, что и «tonnage», – сухо отозвалась Петрищенко, занятая какими-то своими унылыми делами, – водоизмещение. «Порт приписки» – это «registration».

– Спасибо! – громко и вежливо сказала Розка и опять уселась на стул, поджав под себя ногу.

– Crue – это команда, это я знаю, – бормотала про себя Розка. – Дисплейсмент это сволочное так похоже на «порт приписки», это же надо… Ладно, тогда получается, «порт приписки» – «Кувейт». Ну и фиг с ним.

Большей частью поперек штампа «Санитарная инспекция № 2» была приписка шариковой ручкой по-русски: «Посторонних объектов не обнаружено». И подпись. Только к кувейтскому подколота бумажка с надписью «Заражение третьей степени объектом Д-8. Объект обнаружен и уничтожен. Команда отправлена на профилактический осмотр и восстановительные процедуры на МБМ». Наверняка какие-нибудь мухи, подумала Розка, личинки песчаных мух. Они откладывают свои яички в теле человека, и, скажем, палец, а то и вся рука постепенно превращаются в гниющую, шевелящуюся массу. От воображаемого зрелища ее передернуло.

Перемещаясь по морю, люди таскают за собой самые разные вещи. Багаж. Воспоминания. Надежды. Прошлое. Будущее. В том числе и свои болезни. И не только люди.

Кто хотя бы раз бывал в порту, видел плоские диски, нанизанные на швартовочные канаты. Розка тоже видела. Крысы – великолепные канатоходцы, но перебраться через вставший на их пути плоский и гладкий диск они не в состоянии. А значит, ни одна крыса не поднимется на корабль. И ни одна не спустится с корабля на землю – что не менее важно.

Давно уже прошли те времена, когда покачивались на волнах парусники и веселились горожане («Ты гляди!»), наблюдая, как корчится на причале, пляшет, падает кверху лапками, замирает в смертельном оскале крыса с бомбейского клипера… Розка, кстати, недавно прочла «Охотников за микробами» Поля де Крюи и какое-то время даже мыла руки каждые пять минут.

Знающий человек объяснил бы Розке, что чума пришла в Европу, скорее всего, не морем, а по суше – когда из Средней Азии на смену местной и, скажем так, более лояльной черной крысе мигрировали зловредные серые. Впрочем, тот же знающий человек, скорее всего, добавил бы, что в общем и целом Розка права, припомнив в качестве аргумента колумбовских матросов, возивших туда-сюда туберкулез и сифилис.

Сзади хлопнула дверь. На Розку пахнуло сладким липким запахом; Катюша стянула плащик-болонью, повесила на рогатую вешалку. В комнате сразу стало душно.

– А, вот и наша Розочка, приступила наконец, – Катюша раскрыла сумку, усеянную капельками дождя, достала кулечек с карамельками. – Давно пора. На, угощайся. Держи, держи… кушай.

Розка карамельки не любила, но отказаться постеснялась, потому просто зажала конфету в руке, надеясь как-нибудь незаметно положить в ящик стола. Или затолкать под «Ятрань». В карман джинсов, слишком тесно облепивших зад, конфету было не протолкнуть.

– Да ты ешь, – сказала Катюша, причесываясь перед зеркалом, – кушай. Она не ядовитая.

Розка развернула липкую бумажку и послушно положила конфету в рот. Карамель оказалась точно такая, как Розка и думала, – приторная и липкая.

– Вот и хорошо, – доброжелательно сказала Катюша, глядя из зеркала на Розку голубыми бледными глазами, – вот и ладненько.

И когда это дождь успел пойти, а я не заметила? Розка выглянула в окно. Море запестрело рябью, мокрые чайки, нахохлившись, бродили по причалу. Петрищенко появилась из своего кабинета, полезла в хлипкий конторский шкаф и извлекла оттуда электрочайник, спрятанный за стопкой папок.

Розке вдруг остро захотелось спать.

Мимо, обдав липким карамельным запахом, прошла Катюша. Розка слышала, как она шуршит бумажкой, потом звук выдвигаемого ящика.

– Пересядь, – сказала Петрищенко.

– Чего? – пробормотала Розка, встряхнувшись.

Она, оказывается, сидела, бессмысленно уставившись в одну точку.

– Так, чтобы окно было слева, – пояснила Петрищенко. – Положено так. По охране труда.

Катюша продолжала чем-то шуршать. Накатывали волны душного аромата.

– Ага, – сказала Розка.

Петрищенко воткнула чайник в розетку и поставила на подоконник большую щербатую чашку с красным цветком на боку.

Розка передвинула стул. Катюши теперь совсем не было видно, а рябое море теперь дышало в левую щеку. Почему-то сразу стало легче.

– «ЭМ-БЭ-ЭМ» что такое, Елена Сергеевна?

– Межрейсовая база моряков, – рассеянно пояснила Петрищенко.

– Это которая на Шевченко?

– Да. Которая на Шевченко.

– А объект Д-8 – это что?

– Узнаешь еще, – сухо сказала Петрищенко, – ты переписываешь? Вот и переписывай.

– Уже, – гордо сказала Розка.

Розка надеялась, что Петрищенко ее хотя бы как-нибудь одобрит, похвалит – все-таки первый рабочий день… Но Петрищенко только сказала:

– Ну и почерк!

Розка прочла в старой книге «Хиромантия и графология», что по почерку можно определить характер человека. Поэтому она старалась, чтобы хвостики у «д» и «р» резко и остро уходили вниз, в надежде на то, что характер как-нибудь сам собой станет твердым и решительным. Но иногда машинально украшала буквы завитушками, потому что у них в классе было так модно.

Петрищенко тем временем вновь быстро пролистала бумажки, захлопнула папку и вернула ее Розке.

– Отнеси в контору, там спросишь, где первый отдел, отдашь секретарю, он отдаст Лещинскому под расписку. По дороге ни с кем не болтай и папку никому в руки не давай. Ясно?

– Первый отдел, это который?

– Первый – это первый. Потому что второго нет. И скажи секретарю, пусть скажет Лещинскому, бланки кончились.

– Ладно. Контора – это наверху, где якорь?

– Ну да, ну да… якорь… и можешь не возвращаться сегодня. Льву Семеновичу привет передавай. Он тебе кто?

– Дядя. Двоюродный.

– Вот и передай привет дяде. Скажи, Ледка привет передает. Ну, Ледка-Енка, – пояснила она, встретив недоумевающий взгляд Розки.

Только теперь Розка сообразила, что Елена Сергеевна Петрищенко имеет в виду себя.

Лев Семенович тоскливо покосился на беленький телефон, стоявший на полированном журнальном столике. Пять минут, буквально пять минут, и позвоню. Новости вот только досмотрю. Нужно же знать, что в мире делается. Или, может, сначала поужинаю, а потом позвоню. Да, наверное, вот так.

Зазвонил телефон.

Лев Семенович вздрогнул и зачем-то поднес руку к губам.

– Лека, звонят, – сказала жена из кухни.

– Меня нет, солнышко, – крикнул Лев Семенович и опять покосился на телефон. – Вдруг услышит? – Возьми, скажи, меня нет.

– А где ты?

– Ну, мало ли? За хлебом вышел. Или нет. Уехал. Или нет…

Звонил телефон. Звонил, звонил, звонил.

Жена, шаркая шлепанцами, подошла к столику и взяла трубку. Лев Семенович настороженно наблюдал за ней, слегка втянув голову в плечи и не замечая этого.

– Да? – Голос ее чуть изменился, стал кокетливым и звонким. – Да. Лека? Дома. Сейчас, сейчас он подойдет.

И кивнула Льву Семеновичу, протягивая ему трубку.

– Кто? – шепотом спросил Лев Семенович.

Трубка глядела на него черным оком змеи.

– Герега, – шепотом пояснила жена.

Лев Семенович затряс головой и выставил перед собой ладонь, изображая нежелание и даже отвращение, но трубка по-прежнему смотрела ему между глаз, и он, кинув в сторону жены укоризненный взгляд, вытянул руку, взял нагретый пластик и прижал к уху.

Сглотнул и сказал:

– Да?

– Левушка, – раздался в трубке дружелюбный голос, – ты еще дома? Я же тебе сказал – жду! Давай одевайся, одна нога здесь, другая там. То есть наоборот, – в трубке хохотнули.

– Я не могу, – сказал Лев Семенович, чувствуя острое отвращение к себе и к окружающему миру, – у меня что-то с желудком.

– Через «не могу», – дружелюбно посоветовал голос. – Лови тачку, и чтобы через двадцать минут был у меня. Нет, лучше прямо к Пушкину подъезжай. Ясно?

– Ясно, – проблеял Лев Семенович. Он хотел еще что-то сказать, но в трубке уже пищали короткие гудки. Он вздохнул, разжал липкую и холодную ладонь и уронил трубку на рычаг.

– Римма, я же просил!

– Он твой научный руководитель, – скучным голосом ответила она, пожимая плечами и отворачиваясь.

«Она права, – подумал Лев Семенович, – а я тряпка. Ничтожество. А он мой научный руководитель. У него безобидные слабости. Такое чувство юмора. Я могу отказаться. Подойти к нему и твердо сказать: „Извините, я никуда не пойду“. Ведь я уважаемый человек, можно даже сказать, хороший человек, ведь должно же хватить у меня твердости».

– Лева, не дури, – сказала жена, глядя в черное окно, – тебе ясно сказали – будет диссертация, возьмут в министерство. Там степень нужна. У него связи. Защита пройдет как по маслу. Ты хочешь, чтобы тебе накидали черных шаров?

Она с удовольствием повторила это Герегино «как по маслу» и «черных шаров», что должно было означать, что в таком деле, как диссертация, уж кто-кто, а она прекрасно разбирается. «Кандидатская» она тоже выговаривала с удовольствием.

Гордится…

Тебе даже делать ничего не придется, мы распатроним твою тему по главам и раздадим студиозусам. Им все равно курсовые делать. А потом соберем, останется только автореферат написать. Брось, Лева, ножкой сучить, все так делают.

Когда он говорит, все кажется таким убедительным, таким… нормальным. Все так делают. Нет, тут как раз не придерешься, я не обязан делать все сам от и до, это нормальная практика, я же занятой человек, как бы я все это сам писал? Она, дура, думает, что я поздно домой прихожу, потому что остаюсь на работе данные обсчитывать…

Может, ну ее, эту диссертацию к богу, не нужна мне эта Москва. Нет, наоборот, я уеду от Гереги в Москву, и все будет хорошо, нет, он же все равно однажды вот так позвонит, и…

– Лева, одевайся, – твердо сказала жена, – что стоишь с раскрытым ртом!

– Да-да, – торопливо ответил Лев Семенович и стал втискивать ноги в осенние чешские ботинки.

Каждый фонарь, казалось, был замкнут в еще один мутный шар, внутри которого сновала мелкая морось. Лев Семенович, подпрыгивая, махал поднятой рукой, машины пролетали, лаково блестя, по мокрой брусчатке, и каждая швыряла ему в лицо пучок ослепительного света, столько света вокруг, откуда, зачем?

Город был полон света и воды, как тонущий корабль. Все едут домой, подумал он с тоской, или сидят по домам, все нормальные люди сидят по домам…

Наконец ему удалось поймать «жигуленок».

Тоска и острое одиночество сжали горло, и он даже перевести дух не успел, а они уже подъезжали к памятнику, и зеленоватая курчавая голова с бакенбардами высилась над столбом, блестя в дождевом ореоле. Почему никто не замечает, как это нелепо, когда голова на столбе?

Герега стоял под освещенным портиком Горсовета, плотная фигура в черном плаще с поднятым воротником на фоне бестелесных колонн. Конечно, ему же близко, он же здесь живет, в старом центре, на Ласточкина. И почему он всегда носит темные очки? Что такое у него в глазах, что он не хочет, чтобы это видели другие?

Вспыхнул и погас столб водяной пыли, и человек в плаще скатился по ступенькам, как могут передвигаться полные, но подвижные и жизнерадостные люди. Он был точно шарик ртути, подвижный, юркий и неуязвимый. Дождевик-болонья оказался не черным, а серым…

Лев Семенович сунул шоферу деньги и неуклюже выбрался из машины. Дождь еще раз вспыхнул тысячей искр и погас окончательно.

– Лева, – укоризненно сказал Герега, всплеснув пухлыми ручками, – ну, сколько же можно! Тут же мокро.

– Я не… – Лев Семенович огляделся. На площади было совершенно пусто, если не считать милицейского поста перед Горсоветом, но что толку? Это же смешно. Герега доктор наук, профессор…

– Пойдем, пойдем, – Герега короткими пальцами теребил его за рукав.

– Куда? – Лев Семенович попробовал замедлить шаг.

– Работать, разумеется. – Брови над темными очками поползли вверх. – Ты же план диссертации захватил?

– Захватил, – Лев Семенович потрогал зачем-то пузатый портфель, где лежала бутылка армянского коньяка.

Он почувствовал некоторое облегчение. Никаких приключений, как в тот раз. И этой ужасной сауны тоже не предвидится. Они просто пойдут к Гереге домой, откроют коньяк и будут делать вид, что обсуждают план диссертации. Высокая красивая жена Гереги внесет на блюдечке нарезанный лимон с горкой сахарной пудры или, может быть, маленькие бутерброды с красной икрой – Герега умел жить хорошо, с размахом, и жадным не был, что да, то да… Лев Семенович даже на миг почувствовал во рту вкус красной икры. Потрясающе красивая женщина, и как сумел такую отхватить? Говорят, влюбился без памяти, преследовал вечером до самого дома, прячась в кустарнике у обочины тротуара, а она его в упор не видела, и нарочно прижималась к кавалерам, и насмехалась над ним. А потом вдруг раз – и он уже ведет ее в загс. Что-то, говорили, он узнал такое про нее или про ее отца, большую шишку…

Но Герега свернул не на Ласточкина, не в темную арку, где тускло светила одинокая лампочка в проволочной сетке, а к лестнице, ведущей в порт. Лестница была черная и мокрая, к ступенькам липли бледные кленовые листья.

– Но работать… – Лев Семенович даже попытался придержать его, ухватив за рукав.

– Потом, потом, – отмахнулся пухлой рукой Герега, – еще дело есть!

– Но мне надо завтра пораньше… у меня работа… пятиминутка…

– На работу, – наставительно произнес Герега, – надо приходить вовремя. То есть тогда, когда тебе хочется. Ты начальник или где?

– Начальник, – согласился Лев Семенович, – но ведь, Толя, пойми, надо мной есть тоже начальник…

– Поставить ты себя не можешь, вот что я тебе скажу.

Да если бы я мог себя поставить, чуть не сказал Лев Семенович, разве болтался бы я тут с тобой?

Мимо шел морячок под руку с девушкой. Девушка семенила в обтягивающей юбке. Морячок держал над ней зонтик и, склонившись, говорил ей что-то на ухо, и она громко, заливисто смеялась, откидывая голову назад. Смех показался Льву Семеновичу фальшивым.

Шлюха, подумал он…

Ему захотелось подойти и ударить девушку, чтобы она перестала смеяться, и он поплотнее засунул руки в карманы.

– Пойдем, Лева, – Герега коротко потер ручки, – пойдем. Поскорее. А потом – работать.

– Куда пойдем? – Лев Семенович даже попытался чуть притормозить.

– Вон, видишь? – Герега кивнул круглой береткой в сторону порта, где сиял на приколе огнями белый теплоход. Другие огни плясали под ним в темной воде – праздник, отдых, дальнее путешествие в страны, где нет Гереги. Льву Семеновичу даже показалось, что оттуда, с теплохода, мокрый ветер донес нежную танцевальную музыку.

– Зачем в порт? – робко спросил он.