Текст книги "Покрывало для Аваддона"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Генриетта Мулярчик торжественно выступает навстречу по потрескавшейся асфальтовой дорожке – на ней легкомысленный сарафан в горошек, узловатые ступни втиснуты в лаковые босоножки, шляпка затеняет лицо, одухотворённое после приобщения к мировому эфиру.

Ленку она в упор не видит.

– Генриетта Давыдовна! – удивляется Ленка. – Вот так встреча!

– Ах, это вы, Леночка, – очнулась Генриетта. Она прицельным взглядом окидывает элегантную блузку Августы, фыркает и вновь поворачивается к Ленке. – А вы, значит, тоже дышите?

– Систематически, – говорит Ленка. – Практически постоянно.

Августа молча кивает.

– А вы как себя чувствуете, – заботливо спрашивает Ленка.

– В каком смысле? – Генриетта подозрительно смотрит на неё.

– В энергетическом, разумеется. Поступает? Энергия поступает?

– В изобилии. В этой точке пространства хороший обмен с космосом. Особенно для посвящённых, для тех, у кого чакры открыты. Потенциал астрального тела повышается просто беспредельно. У меня, кажется, начали новые зубы расти… Вот видите?

Она широко раскрывает рот и тычет подагрическим пальцем в какую-то трудно различимую точку.

– Вижу, – говорит Ленка, заглядывая ей в рот. На лице у неё написан живейший интерес.

Наконец Генриетта вынимает палец изо рта, потому что он мешает ей говорить.

– Когда мы, затерянные во вселенной души, сливаемся в экстазе там, среди потоков эфира, ощущения просто непередаваемые, – поясняет она.

– А какие позы вы практикуете? – вдруг любопытствует Августа.

– Пардон?

– Лотос? – торопливо подсказывает Ленка. – Позу крокодила?

– А это… – Генриетта презрительно окидывает взглядом Августу. – И кто это спрашивает? Можно подумать, она вообще способна сесть на лотос – пусть и в её возрасте.

– Она не может, – уверенно говорит Ленка, – пыталась, несколько раз пыталась, но не получилось.

– Ты что…

– Не отпирайся, я сама видела. Ноги не складываются. Члены потеряли гибкость.

Это из-за сидячей жизни. Она пишет труд – результат многолетних изысканий, практически со стула не встаёт… из-за стола…

– Она? – Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.

– Лена, ты что…

– Я ей говорю, Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера, – даже глаз от такого напряжения вытек, – а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой… творческое бессилие…

– Ты…

– Всё, понимаете ли, упёрлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели… Последствия грандиозного пожара… Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон…

– Ну, – говорит Генриетта, – не знаю… Он никого не принимает…

– Знаю-знаю. Он отошёл от дел. Но, может, в виде исключения?

– Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую?

– Самым наилучшим образом… Как достойных людей…

– Нам надо узнать друг друга получше, – говорит Генриетта, – в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой…

Это она поэта Добролюбова имеет в виду! озаряет Ленку.

– Он, – говорит она, – а как же… всегда.

– Приходите, – многозначительно кивает Генриетта, – поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…

Ленка прижимает руки к груди.

– Спасибо вам! – выдыхает она. – Спасибо!

Генриетта подзывает её согнутым указательным пальцем.

– А что за труд пишет вот эта? – она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.

– «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», – отвечает Ленка.

– А вы случайно не знаете, где она брала эту блузку?

***

– Я что-то не поняла, – говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. – Что ей нужно?

– Поэт Добролюбов.

– Зачем?

– Странный вопрос!

– Сколько ей и сколько ему?

– Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У неё новые зубы растут!

– Честно? Ты видела?

– Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведём к ней Добролюбова. Пока не знаю, как, но приведём… Жизнь на это положу… А дальше – её забота.

– Нет, – мрачно качает головой Августа, – это будет его забота.

***

– Ну, не знаю… – крутит головой поэт Добролюбов, – что я там забыл…

– Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьёшь чаю… Мы торт купили.

– Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.

– Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще – ну что ты капризничаешь?

Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдёшь.

– Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я её не знаю…

– Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?

– Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.

– Ну вот, видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…

Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Ещё один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.

– У неё знаешь, какая библиотека? Великолепная библиотека, ещё её дед собирал…

– Там что, берестяные грамоты?

– Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!

– Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения и вдруг – здрасьте пожалуйста! – ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!

– Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе Господи.

– Но я…

– Додик, всего на минутку!

Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице, мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.

– Звони, – говорит Ленка Августе.

– Сама звони. Ты всё это затеяла, ты и звони.

– Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь, кто. В любом случае, отступать уже поздно.

Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка – "Г.

Мулярчик. Четыре раза".

За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчётливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.

– Нет! – Ленка заступает ему дорогу.

– Я что-то слышу, – замечает Августа.

Генриетта широко распахивает дверь, её силуэт колеблется во мраке.

– Проходите! – низким трепетным голосом говорит она, – проходите. Прошу…

Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещённую свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжёлый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.

На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с тёмными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.

– Вот, – говорит Ленка, – вот тортик, Генриетта Давыдовна.

Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.

– Ах, какая прелесть, – говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.

– Enshante, – галантно произносит Добролюбов.

Августа издаёт какой-то неопределённый звук.

– Присаживайтесь, – воркует Генриетта, – присаживайтесь, я сейчас…

Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.

– За чаем пошла, – почему-то объясняет Ленка.

– Как можно пить из этих чашек, – стонет Августа. – Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!

– А тут очень мило, – снисходительно замечает Добролюбов.

– Тут хороший обмен с космосом, – машинально поясняет Ленка.

– Да, – кивает Добролюбов, – отличная энергетика… Давно уж я так…

– Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…

В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задёрнуты изнутри зелёными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дёргает на себя ближайшую дверцу.

– Заперто… – бормочет она.

Она делает ещё несколько попыток, и наконец один из шкафов со скрипом распахивается.

– «История российского балета», – читает она вслух, – «Энциклопедия моды»;

«Чётки» Ахматовой, между прочим, Додик, первоиздание… «…я надела узкую юбку, чтоб казаться ещё стройней»… «Как избавиться от целлюлита»… ну, правильно.

«Раздельное питание», «Ева всегда молода», «Кама сутра»…

– Ага, вот эту открой, – говорит Августа, заглядывая из-за Ленкиного плеча.

– «При выборе невесты отвергай ту, которая сморкается, плачет или с громким хохотом выбегает за дверь», – Ленка недоумённо пожимает плечами, – это что-то не то. "И ещё ту, в имени которой есть буква «Эль». У тебя есть в имени буква «эль», Августа?

– Дальше, дальше посмотри…

Входит Генриетта, ухватив обеими руками мрачный пожилой чайник с горбатым семитским носом.

– Чайку, – нежно говорит она.

– Да, – кивает Добролюбов, – да, пожалуйста.

Он рассеянно поправляет локон и не сводит глаз с Генриетты.

– Варенья? – шепчет Генриетта. – Положить варенья?

– О, да…

– Я не могу кормить свой организм вот этим, – бормочет Августа, – он протестует.

– Мы сейчас уходим… Додик!

Додик машинально глотает варенье, не отводя взгляда от Генриетты, и её лицо заливает нежный оттенок флёрдоранжа.

– Уходите, – Генриетта поворачивает голову к Ленке, кожа на шее у неё натягивается… Она делает резкий выпад корпусом, точно хочет столкнуть Ленку со стула.

Ленка с грохотом выбирается из-за стола.

– Генриетта Давыдовна, – говорит она, – так мы…

Генриетта тоже вскакивает и медленно надвигается на Ленку, вытесняя её во тьму коридора.

Августа следует за ними, поминутно оглядываясь.

Поэт Добролюбов режет торт.

– Всё… – Генриетта дрожащей рукой откидывает цепочку засова, – прошу!

– Генриетта Давыдовна, – Ленка всем телом наваливается на дверь, не давая ей распахнуться, – вы же обещали…

– Дорогая, – доносится из комнаты голос поэта Добролюбова, – ты скоро?

– Что я обещала?

– Боря… Гершензон…

– Потом…

– Нет, – говорит Ленка, и в голосе её звучит металл, – сейчас. Иначе я не сойду с этого места.

– Пусинька, – доносится из комнаты тоскующий зов поэта Добролюбова.

– Ладно! – говорит Генриетта, – ладно.

Она подскакивает к чёрному эбонитовому телефону, водружённому тут же, в коридоре, на тумбочку, напоминающую надгробье, и, заслонившись от Ленки всем телом, набирает номер.

В ватной тишине коридора отчётливо слышны три гудка.

– Всё, – говорит Генриетта, – можете идти.

– Душа моя, ты скоро?

– Но вы же ничего не сказали! – кричит Ленка.

– Я сказала всё, что надо. Он вам откроет. Он вас примет.

Ленка, обречённо вздыхая, высвобождает дверь. Сзади на неё напирает Августа, на которую, в свою очередь, напирает, скрипя суставами, Генриетта Мулярчик.

Туманное зеркало над телефоном на миг отражает череду коридоров, и там, из глубины, выплывает мерцающая фигура – юная красавица с лицом нежным и светящимся изнутри, точно китайская фарфоровая чашка, со спиной, стройной, точно буква «алеф», волосы её, как туман, глаза – как осенняя вода…

Они выскакивают из подъезда. Ленка жадно хватает ртом сырой воздух.

– Она его опоила, – наконец говорит Августа.

– Чем?

– Приворотным зельем.

– Брось, он ни глотка не успел сделать.

– Ну тогда обкадила этой штукой. Торчала там посреди стола, как этот… Тайное восточное средство…

– Нет, – говорит Ленка, – не в этом дело… Всё дело в том зеркале. Ты видела?

– Кое-что мне показалось.

Августа трёт ладонями виски.

– Во-во…

– Неужели, – наконец произносит Августа, – там была она? В молодости?

– Не думаю, – рассудительно отвечает Ленка, – в молодости она была точь-в-точь как сейчас, только моложе… Ты знаешь, – она качает головой, – скорее всего, именно такой её и увидел поэт Добролюбов. Вот так он её и увидел…

– Это же нечестно!

– Трудно поступить нечестно по отношению к поэту Добролюбову, а потом… какая разница – объективная реальность или субъективная реальность?

– Ну, знаешь… Это уже шизофрения.

– Нет, – говорит Ленка, – всего лишь метафизика.

***

– Лампочки в подъезде нет, – бормочет Августа, – почему лампочки в подъезде нет?

– А ты хочешь, чтобы мы ввалились к мистику и аскету в сиянии электрического ореола? Так не бывает… Тайна должна твориться во мраке.

– Я знаю, что творится во мраке. Срёт по углам кто ни попадя. Это же клоака какая-то… понюхай только…

– Не хочу.

– Почему, ну почему мистик должен жить на шестом этаже без лифта?

– Так ближе к небу.

– С лифтом было бы ещё ближе…

– Это его дверь?

– Да тут вроде другой нет.

Августа водит по двери руками, ощупывая её.

– Таблички нет, – говорит она наконец, – краска облазит. Зашкурковали плохо.

– Не твоя проблема – ты не на кладбище… Ага, вот звонок.

Ленка отчаянно наваливается на звонок, но изнутри не слышно ни одного звука.

– Нажми сильнее, – говорит Августа.

– Жму. Не работает.

Дверь распахивается неожиданно, словно человек всё это время стоял за ней.

– Проходите, – говорит он сухим, точно наждачная бумага, шёпотом.

В прихожей – если это вообще прихожая, – совершенно темно, сам хозяин маячит на неопределённом расстоянии трудноразличимым тусклым силуэтом.

– Почему такая темень? – Августа еле шепчет, но хозяин услышал.

– Я не выношу света, – теперь голос у него высокий, дребезжащий, – свет разрушает материю…

– Чего?

– Сетчатка, – шёпотом сказал хозяин, – моя сетчатка.

– А-а, – глубокомысленно тянет Ленка, – ясно.

– Что тебе ясно?

– Он не выносит света…

– Мы от Генриетты, – Августа произносит это многозначительно, точно пароль.

– Знаю. Она мне сказала.

– Как это – сказала? – оторопела Августа.

– По телефону. Она же мне позвонила.

В комнате, слава тебе Господи, чуть светлее. Бесформенные нагромождения на полу оборачиваются сваленными в кучу книгами, ещё книги громоздятся вдоль стен, пыльный луч, просачиваясь сквозь щель в тяжёлых занавесках, подсвечивает их корешки…

– Проходите, – шёпотом говорит хозяин, – я сейчас.

Теперь видно, что он сутул до крайности, шея его уходит резко вперёд, увенчавшись небольшой головой в ермолке.

– Что там написано, – интересуется Августа, разглядывая корешки.

– Не знаю…

– А кто хвастался, что умеет читать на иврите?

Хозяин с неожиданной прытью бросается к книжным россыпям и, втиснувшись между Августой и пыльными фолиантами, набрасывает на них какую-то тяжёлую тёмную ткань.

– Нельзя, – говорит он, – это нельзя читать… всё равно там написано совсем другое… И вообще, это не для женщин. Это не каждый мужчина вынесет. Говорите, что вам надо…

– Будто вы не знаете, – мрачно говорит Ленка.

– Положим. Но вы назовите. Неназванное не существует.

– Нам нужно получить сведения о некоем Гершензоне… – чётким преподавательским голосом произносит Августа.

Хозяин делает рукой резкое движение, и какой-то фолиант падает с вершины, листы рассыпаются по полу, точно бледные ночные бабочки.

– Тише, – говорит он, – умоляю, тише…

Ленка бросилась было подбирать листы, но хозяин резко завизжал и затопал ногами, и она в ужасе отшатнулась.

– Не трогайте… Нельзя этого трогать…

Августа не двинулась. Она лишь опустилась на кстати подвернувшийся стул и приподняла ноги, точно по полу ползали скорпионы.

– Дело в том, – шёпотом говорит Ленка, – что мы посетили его могилу.

– Разве он уже умер? Он не может умереть. Никак.

– Ну, могила-то была…

– Значит, он просто захотел покоя. Ушёл во тьму. Свет плохо воздействует на его сетчатку.

– Рабби Барух… Умоляю. Заклинаю Торой – кто он такой, этот Гершензон?

– Рабби Моше?

– Рабби Моше.

– Он был математик, – почти нормальным голосом сказал хозяин, – блестящий математик. И за последние пятьсот лет освоил все тонкости каббалы. Он изучил Зогар. Он постиг Сферот. Для него не было тайн ни на земле, ни на море… Он насквозь пронизал все слои небес. И он, чтоб вы знали, – один из лучших за всю историю потомков Авраамовых специалист в области мнимых чисел.

– Вы хотите сказать, – Августу неожиданно осеняет, – что он вычислил что-то вроде тетраграмматона?

– Тетраграмматон? Абулафия? Это имя Господа и так известно – к чему его вычислять? В застывших областях мира, где время течёт во все стороны сразу, Вечный Первосвященник произносит его под звуки шофара в Вечный день Страшного Суда и серафимы хлопают крыльями в своих заоблачных жилищах… Нет, он вычислил несуществующее имя Бога. Самое страшное, самое могущественное.

– Несуществующее?

– Семьсот двадцать имён доступны людям на земле… А он нашёл семьсот двадцать первое. Привлёк теорию мнимых чисел – и нашёл.

– И..? – услужливо подсказывает Ленка.

– Что – и? Он обрёл полную власть над смертной материей, понятное дело. Он сумел прочесть тайные письмена, он видел Скрижали Завета. Дело о Колеснице и Дело о Творцах были для него так же ясны, как для вас – поваренная книга.

– Я не стала бы так огульно…

– Погоди, – прерывает её Августа, – я не поняла. Зачем при таком удачном раскладе было ложиться в эту могилу?

– А что ещё делать человеку, который может всё? Суетиться? Стоять в очередях за кошерной колбасой? Он подумал-подумал и погрузился во мрак. А вы его потревожили.

– Каким это, интересно, макаром?

– Вы разомкнули запирающие узы. Камешки с могилки смахивали? С надгробной плиты?

Когда тряпками своими по ней шкрябали…

– Чёрт, – говорит Ленка.

– Всё равно не понимаю, – упрямо твердит Августа, – подумаешь, запирающие узы!

Да любой алкаш… расстелил бы газету, камешки смахнул да и уселся бы на плиту, колбасу некошерную резать…

– Алкаш и не заметил бы этой могилы. А человеку учёному камни эти тяжелее плиты надгробной показались бы. А вы, извиняюсь, ни то ни сё. Порождение финансового кризиса. Ползали там, могилку подчищали да ещё и о каббале рассуждали. Может, ещё и какое-нибудь из имён Бога произносили?

– Произносили, – уныло подтвердила Ленка.

– Узы и распались. На краткий миг, но вам хватило. И вот какая-то шикса возьми их в этот миг и смахни.

– Что ему стоило их обратно положить, эти камни?

– Да не мог он, – выкрикнул рабби Барух, и голова его мелко затряслась, – он же ограничен сам в себе. Он упокоился и свои желания запер. Могущество своё он ограничил, понятно, дуры вы безграмотные? Может, там, где касается других, он ещё не утратил силы…

– Так вот зачем он нас преследует, – говорит Августа, – обратно упокоиться хочет…

– Он уж намекал-намекал, – уныло кивает Ленка.

– Откуда же нам знать…

– Мог бы сказать и пояснее, а не напускать на нас кадавров…

– Вы сами виноваты, – хозяин пожал острыми плечами, – он всего лишь извлекал из тьмы на свет ваши страхи и тайные желания… Ибо он достиг небывалого могущества и сумел погрузиться во тьму преисподней и лишил Аваддона его покрывала. Но могущество – это одно, а умение пользоваться им – совсем другое. Чем, скажем, лично вам Лохвицкая так не угодила?

– Да так… – качает головой Ленка.

– Вот именно.

Семисвечник в углу сам по себе вспыхивает тусклыми бледными огоньками, и тень хозяина комнаты начинает стремительно разрастаться.

– Что это? – взвизгивает Августа.

Тёмная занавеска на груде книг начинает шевелиться, в ней образуются движущиеся прорехи. Ленка с ужасом понимает, что то, что она приняла за ткань на деле было живым покровом из сотен тысяч насекомых, которые сейчас стремительно расползаются в разные стороны.

Хозяин взмахивает руками, тень повторяет его движения, точно огромная дрессированная птица.

– Убирайтесь отсюда, – говорит он мощным голосом, и пламя в семисвечниках вздрагивает. – Вон!

Августа стоит, приоткрыв рот и зачарованно глядя на стекающую вниз ручейками массу насекомых.

– Скорее, – шипит Ленка.

Она хватает Августу за руку, и они выбегают из комнаты. За их спиной слышится шорох сотен крошечных ног.

***

– Мне стыдно, – говорит Ленка.

Они стоят, облокотившись о парапет, и смотрят на мерцающие внизу огни, на насекомоподобные силуэты портовых кранов, на маяк, вспыхивающий чистым рубиновым пламенем, и вдыхают сумеречный ветер дальних странствий.

– Зримый мир, как камень, – говорит Августа, – белый, чистый, вымытый дождями.

Надёжный. Но стоит лишь его поднять – и там такой клубок червей… Убежище личинок, слизняки, мокрицы… Он извлёк на свет наших мокриц. Мы их прятали-прятали… Понятное дело, что тебе стыдно. Кстати, что такое шикса?

– Нееврейка. Молодая, – уныло говорит Ленка.

– Это он кого же имел в виду?

– Ох, да какая теперь разница!

– Ну, и что нам теперь делать?

Ленка задумчиво бьёт ладонью по низкому парапету.

– Послушай… Он ведь как сказал, этот самый Боря? Ограничил сам себя… Иными словами, он не может действовать напрямую, как бы он ни хотел обратно, в эту свою могилку… Но чужие-то желания он пока выполняет. Так что, если просто взять и захотеть…

Ветер пробегает по чёрным деревьям, и оттого кажется, что дальние огни, просвечивающие меж веток, шевелятся.

– А, – говорит Августа, – поняла.

– Ну, давай! – Ленка притоптывает ногой от нетерпения.

– Желаю, – громко говорит Августа, – чтобы он… э… Михаил Семёнович… Моисей Самуилович… упокоился обратно.

– Рабби Моше…

– Рабби Моше.

– Ну?

– Что – ну? – сердито спрашивает Августа.

– Получается?

– Откуда я знаю…

– Ты плохо желаешь.

– Пожелай ты.

У Ленки от натуги краснеют уши. Потом она шёпотом говорит:

– По-моему, не выходит.

Августа отталкивается от парапета и резко поворачивается к ней.

– Я знаю, почему не выходит! Ты этого не хочешь! Говоришь одно, а думаешь другое. Ты хочешь чуда! Лично для себя! Чтобы как Генриетта!

– Да на кой мне сдался этот чёртов Добролюбов?!

– Ну, не Добролюбов… Но что-то же очень нужно! Ну, признайся! Хоть мне признайся! А!?

– Иди ты!

– Таскаешься на кладбище, могилки вылизываешь. Триста баксов в сезон. Стишки свои дурацкие рассылаешь по редакциям, а они тебе в конвертах обратно приходят, приходят! Или – не приходят. Одна радость – что у Лохвицкой на твоих глазах крыша поехала! Замуж не вышла! Почему ты замуж не вышла, скажи пожалуйста? Что у тебя не так? Три ноги, что ли? А ты попроси! Он тебе Майкла Дугласа в постель за руку приведёт! Он может!

– Иди в задницу, – устало говорит Ленка. – Сама-то… сама… На себя посмотри!

Ты сколько лет на кафедре? Двадцать? Двадцать пять? Тебя скоро на пенсию спровадят и даже спасибо не скажут. Ну пожелай же что-нибудь толковое!

– Не хочу, – шёпотом отвечает Августа.

– Почему?

– Не знаю.

Ленка вздыхает.

– Тогда, – говорит она, – нужен другой подход.

– Камни! – спохватывается Августа. – Где эти чёртовы камни?

***

– Ты думаешь, – спрашивает Ленка, – они по-прежнему лежат рядом с могилой?

– Понятия не имею. Но, знаешь, – говорит Августа, – что-то мне не хочется лишний раз…

– Придётся, – сурово отвечает Ленка.

– А вдруг их там нет? Что, если… они тоже… разбрелись сами по себе.

– Странная гипотеза. И где же теперь, по-твоему, их искать?

– Не знаю, – говорит Августа, – но может… если ему так уж нужно, он их как-нибудь нам подбросит?

– Он что, жонглирует ими, что ли? Завтра с утра поедем на кладбище, подберём эти камешки и положим их… Делов-то…

– А вдруг…

– Не боись. Всё будет путём. По идее он должен нам обеспечить все условия. Ты домой идёшь или нет? Мы тут уже полчаса торчим столбом. Как жёны Лота…

– Ох, – спохватывается Августа, поднимая руку и пытаясь разглядеть циферблат в сгущающейся тьме, – да что же это я… Мне к семинару готовиться надо. Завтра семинар.

– Уверяю тебя, – Ленка осторожно ощупывает ногой ступеньку, – никакого семинара завтра не будет. Гершензону семинары не нужны.

– Это, – сурово говорит Августа, – мы ещё посмотрим…

– Ты лучше под ноги смотри.

Чёрные акации на холме покачиваются под ветром, сухие стручки на ветках слабо потрескивают… Далеко внизу, под тусклым фонарём, за масляно-чёрной лентой шоссе, просвечивает стеклянная будка троллейбусной остановки.

– А транспорт ходит? – вдруг начинает беспокоиться Августа.

– Гершензон пригонит…

– Ну, знаешь… Это ты его гоняешь. В хвост и в гриву.

– Нет у него гривы. Насчёт хвоста я бы ещё подумала. А грива – вряд ли.

– Ох, неспокойно мне… – стонет Августа, – это же такой криминальный район.

Сплошные насильники…

– Это она из-за соли, – неожиданно говорит Ленка.

– Господь с тобой! Ты о чём?

– Да жена Лота. Когда эти… вестники… у них загостились, она подумала – сожрут всё в доме на фиг, и вообще – нелегалы, кто их знает. Ну и пошла по соседям… Одолжите, мол, соли, вся соль в доме вышла, а у нас, понимаешь, как раз гости… какие-такие гости? А чужеземцы. Подозрительные, между прочим, чужеземцы… Похоже, из верховной полиции нравов, и заложила их… вестников.

Соседи побежали, стукнули местной охранке… Те говорят – ничего не знаем, разбирайтесь сами… Они и разобрались.

– Всё ты выдумываешь… Чёрт, поставили парапет… Придётся в переход лезть. Не люблю я эти переходы.

– Брось, вон ребёнок идёт. Со скрипочкой. Из школы Столярского, наверное. И ничего. Не боится.

– Дитя невинное… – стонет Августа, пристраиваясь за маячащей в полутьме хрупкой фигуркой.

В переходе стены выложены бурым кафелем, отчего он напоминает общественный туалет. И пахнет примерно так же. Эхо шагов гулко разлетается в затхлом воздухе, отчего Августа каждый раз вздрагивает.

Мальчик со скрипочкой уже добрался до подножия лестницы, за которой клубится ватный туман.

– Вот видишь, – говорит Ленка, – а ты боялась.

– Девушки, – раздаётся весёлый голос, – закурить не найдётся?

Ленка оборачивается: сзади маячат две тёмные фигуры.

– Какая я тебе… – машинально бормочет Августа, но тут же спохватывается, – ох, бежим!

Они припускают вперёд. Мальчик со скрипочкой немножко вырастает в размерах, и Ленка понимает, что это ещё и оттого, что он пятится назад – ещё две фигуры перегораживают выход.

– Опять его шутки! – возмущается Ленка.

– А вдруг нет? Что, сами по себе, без мистического вмешательства, хулиганы уже не нападают?

– Тогда о чём он себе думает? Мы, посредники меж тьмой и светом, последняя надежда Гершензона, бежим, как две самые заурядные дуры…

– Куда мы бежим? – стонет Августа. – Бежать-то некуда…

– Эй, фраер, скрипочку одолжи…

– Тётя, а вы им скажите, что я ваш сын, – ноет ребёнок, пристроившись рядом.

– Какая я тебе тётя?

Взгляд Августы затравленно мечется по пустому коридору, как мячик отскакивая от стен.

Облупленная, когда-то зелёная дверь в подсобку неожиданно приоткрывается, из неё на кафельный выщербленный пол падает яркая полоса света.

– Скорее, – Ленка кидается навстречу неожиданному спасению.

– Это, наверное, трансформаторная будка, – визжит за её спиной Августа. – Там напряжение…

– Сейчас тут тебе такое напряжение сделают! На двести двадцать…

– И меня возьмите, – хнычет ребёнок.

Они, напирая друг на друга, протискиваются в дверь, которая захлопывается у них за спиной.

– Ну и ну! – говорит Ленка.

Августа ошеломлённо вертит головой.

Освещён только вход в подземелье – дальняя стенка его теряется во мраке. В полутёмном, неожиданно просторном помещении на конторских стульях сидят молчаливые фигуры.

– Тайное общество! – драматическим шёпотом говорит Августа.

– Интересно только, какое, – задумчиво говорит Ленка. – За Гершензона или против?

– А они вообще живые? – тихонько спрашивает мальчик со скрипочкой.

– Ох, не знаю… пусть сами скажут…

– Они скажут…

– А этого зачем? – строго говорит человек в чёрном костюме и хорошем сером галстуке, – этого не надо.

– Мне страшно, – ноет ребёнок, – они меня сейчас обратно вытолкнут… Те-то точно живые…

– Это мой племянник, – говорит Августа, – как тебя зовут, мальчик?

– Изя…

– Это мой племянник Изя. Я его из школы Столярского провожаю…

– Встречаешь…

– Ну да… Оберегаю от влияния улицы.

Глаза Ленки начинают привыкать к полумраку, и она видит, что ещё один сидящий одет в какой-то чёрный балахон, а макушку его прикрывает кипа. Ещё один – в хасидском лапсердаке и лихо сдвинутой на ухо шляпе. Что касается четвёртого, то его одежда здорово смахивает на саван. Впрочем, тут она не уверена.

– Шолом, – вежливо говорит она.

– Приветствую вас в нашем собрании, – говорит человек в галстуке, видимо, исполняющий роль председателя, – собственно, мы уже больше двухсот лет не собирались, но кто-то так сильно дёргает за ткань мироздания, что она трещит по швам…

– Да ладно, хоть есть повод встретиться, – весело говорит хасид, – а то всё недосуг…

– Тебе бы всё повеселиться, – кисло замечает человек в саване.

– Да хватит вам, коллеги… – Председательствующий хлопает ладонью по стулу – звук получается сухой и гулкий. – Послушайте, дамы, вы тут такого натворили…

– А вы, – осеняет Ленку, – какой-нибудь тайный и мистический Совет Девяти, да?

– Не ваше дело, – холодно говорит председатель.

– Наблюдаете за человечеством, чтобы оно не постигло страшных тайн мироздания…

– Нам что, делать больше нечего? И не надо мне зубы заговаривать. Я о вас говорю. За вами тянется, извиняюсь, астральный след вот такой ширины…

– Мы что, нарочно?

– Куда я попал? – ноет Изя. – Я домой хочу.

– Помолчи, мальчик.

– Это, – объясняет Ленка, – из-за Гершензона.

– Без вас знаю.

– Если вы такой умный, – неожиданно громко и веско говорит Августа, – почему бы вам самим не уложить его обратно?

– Да, – Ленка невольно перенимает противную ноющую интонацию Изи, – мы-то простые смертные… А вы-то…

– Мы пытались… – неохотно говорит председатель.

– И?

– Что – и? Над ним мы не властны.

– Над одним каким-то Гершензоном, – фыркает Августа.

– Вот этого не надо…

– От нас-то вы чего хотите?

– От вас требуется уложить его в могилу. Тихо и аккуратно.

– Подожди, рабби, – неожиданно вмешивается человек в кипе, – ты упустил из виду одну мелочь. Они сейчас облечены силой и ничем не ограничены.

– Да, – подхватывает человек в саване, и Ленка видит, что ногти на его руках длинные и чёрные, – может быть, наконец…

– Вечную субботу? – говорит за их спинами ещё кто-то, невидимый в темноте.

– А, – кивает Ленка, – знаю… это когда все мертвецы начнут самовосстанавливаться из своих сезамовидных косточек. И что это, по-вашему, получится?

– Ну, нет, – твёрдо говорит Августа. – Через мой труп.

– Что тут творится? – бормочет Изя. – Я уже сошёл с ума? Или ещё нет?

– Я, конечно, дико извиняюсь, – вступается хасид, – но это, цадики, не наше дело. И даже не Гершензона.

– Всем же будет лучше…

– Хаверим…

– Панове…

– Везде одно и то же, – безнадёжно машет рукой Августа, – ты у нас на заседании кафедры когда-нибудь была?

– Через труп? – задумчиво бормочет хасид. – А может, их это… изолировать… ну, до вечной субботы? Его-то дух не упокоится, но без медиумов он всё-таки немножко потеряет эффективность?

– Поглядите на нас, – успокаивающе говорит Августа, – ну разве мы можем устроить что-нибудь глобальное? Даже с помощью Гершензона?

– Да-да, – подхватывает Ленка, – мы же такие маленькие, такие жалкие… Ну отпустите нас, а? Что с нас толку?