Текст книги "Покрывало для Аваддона"

Автор книги: Мария Галина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Мария Галина
Покрывало для Аваддона

Она взяла с собой пластиковый мешочек с цементом, мешочек с хорошим, белым песком и пять кирпичей. А вы знаете, сколько весят пять кирпичей? Больших, сахарных, белых… Не каждый нынешний мужик поднимет. Но она справляется.

Остальное – шпатель, лопаточку и тазик, который на самом деле был не тазик, а плоская жестянка с надписью «сельдь североатлантическая пряного посола», должна была прихватить Августа.

Сельдь – самая мягкая рыба. Потому что в ней два мягких знака, ну, вы понимаете.

Сумки оттягивали обе руки, но правую сильнее, и оттого она припадала на симметричную ногу. Даже когда сумок в руках не было, она так и передвигалась – чуть скособоченно.

Ещё предстояло заехать на рынок, в хозяйственный ряд, и купить чёрную краску и растворитель. А шкурку должна была взять Августа. Если разбавлять как следует – хорошо ложится. Особенно там, где ограда сварена из рифлёных железных прутьев – иначе, без растворителя, там и не закрасишь. Только краску изведёшь.

Ещё она засунула в сумку веник. Он торчал оттуда, как букет. А список адресов должна была взять Августа.

Августа вела все записи, ведала географией и бухгалтерией. Потому что она дотошная. И всю тонкую работу, требующую тщания и творческого подхода, тоже делала Августа. Обновляла надписи, например. А она, Ленка, производила первичную обработку. Лопату в руки – и вперёд. …Августа уже ждала у южного входа. Солнце начинало потихоньку припекать, и на затылке у напарницы громоздилась бесформенная панама, отчего скрытое в тени лицо казалось загадочным и измождённым. В руке у неё пламенел реквизитный букет – не веник, самый настоящий букет, который клали на подотчётные надгробья, прежде чем сфотографировать результат работы.

– Ну что же ты, – произнесла она укоризненно.

– Краску искала, – говорит Ленка. – Ты же нитру просила. А там сплошь масло…

Она опустила сумки на землю и перевела дух.

Августа нетерпеливо переступила с ноги на ногу.

– Пойдём, а то придётся носиться по аллеям в самую жару.

– Воду… – говорит Ленка, – водички бы набрать…

– Напротив четырнадцатого участка есть колонка.

– Ладно, – Ленка подгибает колени, подхватывает сумки и с натугой выпрямляется.

– Кто у нас сегодня?

– Гершензон. Четырнадцатый.

– Ну, пошли.

Они бредут по раскалённым аллеям, мимо сторожихи, которая дружески кивает им, увидев знакомые лица.

– Много же у вас родственников, – сочувственно говорит сторожиха.

– Да уж, – соглашается Августа.

Сторожихе они по барабану, она живёт с другого, но рано или поздно вполне можно напороться на конкурентов.

У колонки Ленка останавливается, чтобы набрать воды в пластиковые бутыли и заодно побрызгать себе за шиворот. Над раскалёнными плитами могил, над гранитом лопарская кровь и чёрным лабрадором плывёт марево.

– Ну где он, твой Гершензон Четырнадцатый? – устало спрашивает Ленка. – Долго ещё?

– Это у южной стены, – говорит Августа, вглядываясь в аккуратно вычерченный план, – пятая линия.

– Ох, не люблю я этот участок, – говорит Ленка, – безлюдный он какой-то…

– Зато тихо, – возражает аутичная Августа. – Тихо, спокойно…

– Там пролом, в южной стене. И если через него полезут насильники, никто даже и не почешется…

– Да кто на нас польстится? Ты только посмотри – мы же хуже попрошаек кладбищенских… морды в пыли, одежда в краске… в чёрной… Ты лучше смотри внимательней. Это где-то здесь.

Этот участок особенно заросший и запущенный. Над ним витает кладбищенский дух запустения, материализуясь в сухом бурьяне и расползшемся колючем шиповнике.

– Ага, – говорит Ленка, – вот и он. Гершензон Моисей Самуилович. Девяносто восьмой – восемьдесят восьмой.

– Михаил Семёнович, – уточняет Августа, сверяясь с гроссбухом.

– А даты?

– Даты те. Крепкий был старик. Но меня смущает имя.

– Августа, – говорит Ленка, – обычное дело. Веяние времени. Не он первый.

– Да, но они же ясно написали…

– Они впали в маразм и забыли, как его звали на самом деле. Ты чего хочешь?

Четырнадцатый участок. Пятая линия. Всё путём. Доставай секатор. Будем прорубаться. …Прореженный шиповник постепенно приобретает пристойные очертания. Ветки Ленка сносит на кучку в углу могилы. На руках у неё шерстяные варежки. Августа, присев на корточки, обновляет надпись колонковой кисточкой.

– Ты прочла «Улисса»? – спрашивает она не оборачиваясь.

– Нет ещё, – виновато говорит Ленка.

На самом деле она честно пыталась, но осилила два первых абзаца. Но ей неудобно признаваться в этом перед Августой.

– Это великая вещь, – говорит Августа. – Великая. И великолепно структурирована.

Столько аллюзий…

– Ага, – Ленка нагибается за очередной охапкой. – Я обязательно.

«Улисса» обсудить не получается, но Августа гнёт своё, потому что обстановка располагает к задушевной беседе о высоком:

– Давно хотела тебя спросить, Лена, каббала – это что такое?

– Мистическое учение, – отвечает Ленка.

– Без тебя знаю. Но что оно может? Конкретно?

Ленке очень хочется проявить себя с лучшей стороны, но понятия о мистике у неё весьма смутные.

– Ничего она не может, – говорит она наконец, – она это… дополнительная инструкция по чтению других священных книг, вот в этом роде. Потому что евреи, они, знаешь ли, такие начётчики…

– Чего?

– Ну, она, каббала, вроде инструкции по решению кроссвордов. Скажем, если взять каждую вторую букву каждого второго слова, то получится…

– Ага, – кивает Августа. – Ясно. А что?

– Что – что?

– Что получится-то?

– Может, какие-то действенные пророчества. Полезные советы. Инструкции. Или, скажем, имя Бога.

– А что, разве никто не знает имя Бога? Я думала, Ягве, там, то сё… Эло… хаим…

– Это – не имя, – говорит Ленка, утирая чёрной рукой пот со лба. – Это – заменитель. Описывающее слово.

– Приятно вас слушать, дамы, – говорит сторонний голос.

Ленка подпрыгивает и выглядывает из кустов. Но сгорбленный человечек в кипе отнюдь не тянет на насильника.

– Так редко можно услышать культурную речь, – гнёт своё человечек, – и увидеть людей, которые чтят закон. Вон, дама, как и положено порядочной еврейке, с покрытой головой. – Он кивает на бесформенную панаму Августы: – А вы, – оборачивается он к Ленке, – постыдились бы, дамочка.

Августа открывает и закрывает рот, но человечек уже удаляется странной подпрыгивающей походкой, то ли осуждающе, то ли одобрительно покачивая головой.

– Пся крев! – говорит, наконец, Августа. – Опять… Я что, похожа на еврейку больше, чем ты?

– Я похожа на негритянку, – говорит Ленка. – А ты приличная, аккуратная. Опять же, в панаме. Ладно, давай кончать. А то свет уйдёт. Я кладу букет?

– Валяй. И осторожно. Краску размажешь…

Августа достаёт из сумочки фотоаппарат и делает несколько снимков – сначала крупный план, потом общий. Ленка льёт растворитель на пальцы и тщательно протирает их ветошью, но ногти всё равно остаются чёрными.

– Мне тоже оставь, – говорит Августа, – а то, что студенты подумают?

– Подумают, что ты красила, – отвечает Ленка.

Солнечные лучи незаметно приобрели тоскующий багровый оттенок, и дорожку между участками пересекли лиловые тени. Они идут налегке и даже не разговаривают, потому что нету сил.

– Лена, – говорит Августа, – а если мы вылезем в пролом? Может, так ближе до остановки?

– Нет, – говорит Ленка, деловито оглядывая задворки участка, – там – тупик. И потом…

Она замирает с открытым ртом. Потом убито произносит:

– Там…

– Что – там?

– Плита. Серая. Гершензон. Михаил Семёнович.

– Обычное дело, да? – спрашивает Августа.

– Два! – трясёт головой Ленка. – Два Гершензона. И даты… участок… Ты какую линию записала?

– Пятую. – говорит Августа. – Пятую… или шестую… нет, пятую…

– День работы! По пятьдесят баксов на рыло! Совершенно постороннюю могилу!

– Ладно, – примирительно говорит Августа, – завтра придём. Этот Гершензон не так запущен, как тот.

– Августа, завтра не выйдет. Завтра суббота.

– Ну и что?

– Ты представляешь, что такое суббота на еврейском кладбище? Тут же не будет ни одного живого человека!

– Ну и что?

– А то! Придётся в воскресенье, что поделаешь.

– В воскресенье, – возражает Августа, – у меня пересдача.

– Брось, пожалей своих студентов. Поставь автоматом… И вообще – завтра я на концерт иду. На литературный вечер. Лохвицкая выступает. В дубовом зале.

– Ещё чего, автоматом… А что, Лохвицкая свои стихи читает?

– Нет, чужие.

– Повезло, – комментирует Августа.

– Да как тебе сказать… Она поэта Добролюбова читает. Под белый рояль…

– Ну, тогда не знаю, – теряется Августа.

– Дамы? – раздаётся давешний голос, – прошу прощения… Где здесь четырнадцатый участок?

То ли это тот посетитель, то ли уже другой… не разглядеть в сгущающихся сумерках.

– Направо, – любезно говорит Августа.

– Огромное вам спасибо…

Человек поворачивается и медленно, неуверенной походкой бредёт по аллее.

До Ленки долетает тяжёлая волна удушливого запаха.

– Господи! – говорит она шёпотом, – ты видела?

– Что я должна была видеть? – в полный голос спрашивает Августа.

– Он же весь синий!

– Лена, – холодно говорит Августа, – ты сошла с ума.

***

– А она хорошо выглядит, – одобрительно говорит Сонечка Чехова.

– Да никак она не выглядит, – говорит Ленка, – как обычно! Это коллективное внушение. Магия образа. Как выйдет, как охнет, как глаза закатит…

– Брось, ты просто ей завидуешь, – говорит Сонечка Чехова. – Ты вон тоже что-то там пишешь, а она Добролюбова читает.

– Знаю я, почему она его читает…

– Ты всё сводишь к пошлости… А она – чистый, культурный человек. Её имидж тебе недоступен. Вон у тебя под ногтями грязь.

– Это не грязь, – защищается Ленка, – это краска…

– Какая разница? Тише, не мешай слушать.

Вероника Лохвицкая выходит на возвышение. В воздушном лиловом платье, с вдохновенным бледным лицом стоит она рядом с белым роялем. Она глубоко вздыхает, и по рядам проносится ответный трепет.

– Композиция, – говорит она с придыханием.

– Это не женщина, – шепчет поэт Добролюбов, ёрзая на бархатной табуретке, – это Примавера…

Девочка с телевидения берёт наперевес камеру. …мы вышли в сад, – задушевно, интимно начинает Лохвицкая, и голос её постепенно набирает силу, – и ночь текла меж нами…

– Из какого сундука она извлекла это старьё? – возмущается Ленка, – оно же нафталином воняет! Она же твои должна была читать…

– Это и есть мои, – сухо произносит Добролюбов. – Лирический цикл.

– Ох, я хотела сказать…

– Да тише вы, – шипят сзади. -…и страсть звенела стременами…

Лохвицкая вдруг замолкает и строго оглядывает притихший зал.

– Паузу держит, – поясняет поэт Добролюбов.

– Послушайте, – вдруг звучным артистическим голосом произносит Лохвицкая, – кто испортил воздух?

Напряжение достигло высшего накала.

– Но… – нерешительно бормочет Добролюбов.

Лохвицкая упирает руки в бока и мрачно оглядывает зал.

– Молчи, Додик. Кто пукнул, спрашиваю? Ах ты, фраер засраный, чем тут сидеть в приличном месте, воздух портить, поди, скажи спасибо своей маме, что она вовремя аборт не сделала…

– Но, Верочка…

– Что – Верочка? Я уже тридцать лет Верочка.

– Сорок пять, – машинально поправляет Добролюбов.

Господи, думает Ленка, да что творится?

– Занавес, – выкрикивает поэт Добролюбов, – скорее дайте занавес.

– Господь с тобой, – говорит Ленка, – тут занавеса сроду не было…

Лохвицкая тем временем продолжает возмущаться: -…и ты, – это уже девочке с телевидения. – Чего вылупилась-то? Убери свою пукалку, пока я её сама не убрала – ноги отдельно, объектив отдельно… Чего тут снимать? Как я стишки читаю? Да это не стихи, а дерьмо собачье. Додик на коленях умолял – прочти да прочти… Пишет сам не знает что, а я стой, читай… говнюкам всяким… да пошли вы…

И она, надменно подняв голову, шествует между рядами к выходу. Все молча провожают её глазами. Поэт Добролюбов делает неуверенное движение, точно собирается кинуться следом, но остаётся сидеть на месте.

– У неё нервный срыв, – объясняет Ленке Сонечка Чехова.

– Ты думаешь? А по-моему, она ещё никогда не была до такой степени нормальна.

Просто она нарушила конвенцию. Знаешь, иногда так хочется высказаться, ну, наболело… но что-то мешает… Потому что ведь тут кто-то действительно…

– Я тоже почувствовала. Но я же об этом не говорю.

– Ну а она не выдержала. Может, ей мы все уже до такой степени опротивели…

Ленку грызёт непонятное чувство вины…

***

С утра прошёл нежный осенний дождь, и аллеи ещё не просохли. Над асфальтом клубится лёгкая сизая дымка, тонкие серебристые нити плывут в воздухе – перелётные пауки запускают свои монгольфьеры. Ленку ничего не радует.

– Опять всё сначала, – вздыхает она. – Гершензон за Гершензоном… опять тащить эту тяжесть… корячиться…

– Ладно, – говорит Августа, – всё-таки последняя могила в этом сезоне…

– По крайней мере с погодой повезло. – Ленка одобрительно оглядывает по-летнему буйную зелень, кое-где сбрызнутую жёлтым. – Уж лучше тут, на свежем воздухе, чем в институте гнить. А я боялась, мы сегодня не выберемся. Ты же говорила, у тебя студенты…

– А они не пришли, – отвечает Августа.

– Это как? Никто не пришёл?

– Никто. Непонятно… один позвонил вчера, что у него желудочное расстройство, у другого бабушка в больницу попала. С ветрянкой, представляешь? третья вообще…

Слушай, а почему у тебя на щеке синяк?

– Потому что я упала, – злобно говорит Ленка. – Чёртов троллейбус – занесло на повороте, а я как раз в дверях висела. Вот я и выпала. Хорошо, куча листьев подвернулась. Я в неё и вмылилась.

– Повезло, – замечает Августа.

– Можно и так считать, – неуверенно отвечает Ленка.

Они движутся осторожно, поминутно сверяясь с планом. Наконец Августа решительно останавливается у покорёженной ограды.

– Это точно наш Гершензон? – спрашивает Ленка.

– Уверена.

– А может, опять?

– Нет. Этот – наверняка наш. Смотри, как зарос. Этого тоже подстригать придётся.

Ну, ничего.

Августа хозяйским глазом окинула запущенную могилу. Внезапно она напрягается и хватает Ленку за руку.

– Смотри… что это там, под кустом? Приличные ботинки…

– Августа, – тихо говорит Ленка, – это не ботинки. Вернее, ботинки. Но в них – ноги.

– Может, это пьяный?

– Даже если так… но это не пьяный. Августа, умоляю, пошли отсюда!

Они разворачиваются и несутся по дорожке. Кусты у них за спиной шевелятся сами по себе.

– Он нас преследует, – пыхтит Ленка.

– Кто?

– Тот Гершензон.

– Брось, это паранойя.

Наверняка паранойя, думает Ленка, но на обратном пути им не встретилось ни одного человека. Может, они с Августой каким-то образом ухитрились всё перепутать и сегодня всё-таки суббота? Нет, тогда главный вход был бы закрыт.

– Что, – жалобно говорит она, уже оказавшись за воротами, – ну что мы ему сделали? Мы же убрали его могилу. Между прочим, задаром…

– Лена, – устало говорит Августа, – мне это немножко тошно слушать. Ты, видите ли, паришь на крыльях воображения, а тошнит почему-то меня. Я всё-таки математик, не то, что некоторые… с литературным уклоном… Логика должна быть.

– Если следовать твоей прямолинейной логике, то у четвероногих должно быть по две жопы, – сердито говорит Ленка. Но ей тут же делается стыдно – вид у Августы сегодня какой-то особенно измученный.

– Августа, что-нибудь не так?

– Нет, – говорит Августа. – Нет. Ничего.

Она явно мнётся, потом всё же решается:

– Послушай, а что ты вечером делаешь?

– Вроде ничего, – говорит Ленка.

– Может, зайдёшь ко мне? А я тебя чаем напою…

Господи, да что стряслось-то? – думает Ленка, она же замкнутая, до ужаса просто.

На всякий случай она забрасывает пробный камень:

– А альбомы покажешь?

У Августы неодолимая тяга к прекрасному, и квартира у неё забита альбомами с репродукциями. Но показывать она их не очень-то любит, потому что все так и норовят ухватить нежнейшие типографские шедевры грязными руками.

– Покажу, – покорно говорит Августа, и Ленка пугается.

– Ладно, – говорит она, – договорились…

***

– Печенье возьми, – Августа пододвигает Ленке вазочку.

– Да я уже, – мнётся Ленка.

– Ничего, – говорит Августа, – бери, бери ещё…

Господи, думает Ленка, я же сейчас лопну. Она кидает тоскующий взгляд за окно.

Море неслышно, но как-то ощутимо дышит за двумя рядами пятиэтажек, гостиницей «Ореанда» и санаторием «Жемчужина Молдавии», за перистой листвой акаций и лапчатой – каштанов, мерцающая осенняя тоска переливается в тёплом сумраке…

– Так я пойду? – говорит она.

– Посиди ещё немного, – просит Августа. – Я тебе ещё Модильяни не показала…

– Да я его как-то…

– Ну, Матисса… кстати, ты не знаешь, говорят, с Лохвицкой какая-то странная история вышла?

– Ну, вышла, – неохотно говорит Ленка, перелистывая глянцевые страницы.

– А что там случилось?

– Да так…

Вдруг Августа напряжённо подняла голову и расширенными глазами уставилась во мрак за окном.

– Ты что?

– Ничего, – мёртвым голосом произнесла Августа.

И тут только Ленка услышала мягкий стук в дверь – старую, поцарапанную дверь, рядом с которой торчали проволочки от вырванного с мясом звонка.

– Вот, – тихо сказала Августа, – вот он. Опять.

Так значит, думает Ленка, прошлой ночью…

Августа вцепилась в Ленкину руку так, что у той побелели пальцы.

– Кто это? – недоумевает Ленка.

– Никто… потому что… этого нет… не может быть… Не открывай!

– Да я и не собираюсь.

Они застыли, молча, не отводя глаз от двери.

Стук прекратился.

– Царапается, – шепчет Ленка.

– О, Господи! Нет…

Тихие удаляющиеся шаги, молчание.

– Августа, – наконец говорит Ленка, – а что, вчера тоже…

– Не было ничего вчера! – кричит Августа. – Говорю тебе, не было! Ты это… заночуй у меня, ладно?

***

– А, привет, – говорит доцент Нарбут. – Чем обязан?

– Я Августу ищу, – Ленка приоткрывает дверь и боком протискивается в щель.

– Августа на занятиях. А ты мне Лотмана обещала.

– Будет тебе Лотман. – Ленка садится на стул с рахитичными ножками. – Я тут подожду, ладно?

– Ладно, – доцент Нарбут рассеянно складывает бумаги в стопку. – Что, опять могилки перекапывать? Говорят, на американскую клиентуру работаете…

Нарбуту всегда всё известно, потому что у него хорошие источники информации. Но никто не знает, какие именно, потому что он своих информаторов не выдаёт.

– Бывает… – говорит Ленка.

– И как же вы так прислонились? Наверняка та, чёрненькая, которая с тобой на курсе училась, а потом в Штаты дёрнула… Небось, с её подачи…

– Если знаете, зачем спрашиваете?

– Так, проверяю одну гипотезу. До чего мы докатились, а? Доцент наук могилки за эмигрантами убирает. Раньше мы были за железным занавесом, как за каменной стеной, а теперь – на тебе, пожалуйста! Любой космополит может тебя на кладбище отправить! Сходи-ка, юноша, – это он уже заглянувшему в дверь унылому студенту, – позови Пшибышевскую.

– А она уже сама сюда идёт, – мрачно говорит студент. – Занятия отменили.

– Это ещё почему?

– Бомбу подложили. Всеобщая эвакуация.

– Бомбу, наверное, второму курсу подложили, – говорит доцент Нарбут, – у них как раз пересдача. Эй, что с тобой?

Вдоль стены тянется ряд портретов – мрачные братья-близнецы в наглухо застёгнутых сюртуках, последние в ряду – в пиджаках и при галстуках.

– Кто это? – тихо говорит Ленка, – вон там, пятый слева?

– Это… – приглядывается Нарбут, – да чёрт его знает, все они на одно лицо.

Математики…

– А, это ты, – говорит, влетая в комнату, Августа. Она уже оправилась от вчерашнего потрясения. На ней потрясающий замшевый пиджак и очень элегантная юбка. – Ты слышала про бомбу? Занятия отменили. Пошли в Пале-рояль, там сейчас музыкальный праздник какой-то. Заодно и кофе попьём. Да что это ты, в самом деле?

Ленка стоит с раскрытым ртом и тычет пальцем в табличку под портретом.

– Гершензон, – говорит она. – Гершензон, Моисей Самуилович.

– Самойлович, – поправляет доцент Нарбут.

– Один чёрт. Августа, говорю тебе, это он…

– Брось! Мало ли в Одессе Гершензонов…

– Даты… даты смотри! Всё сходится!

Строгий старик в ермолке укоризненно смотрит на неё.

– Ты что, – спрашивает доцент Нарбут, – нашла пропавшего родственника?

Ленка тихонько качает головой.

– Послушай, – говорит она наконец, – а он всегда тут висел?

– Не помню, – неуверенно говорит Августа, – кто же смотрит на портреты?

Ленка приподнимает пыльную раму. Под ней ярко-розовый квадрат обоев.

– С незапамятных времён… – бормочет она, – надо же…

– Послушай, Юра, – Августа оборачивается к Нарбуту, – кто это, не знаешь?

– Понятия не имею, – холодно говорит Нарбут.

Ленка тянет Августу за рукав.

– Выйдем… – говорит она шёпотом.

Они оказываются в полумраке коридора, в стрельчатое окно заглядывает зелёное дерево.

– Ты чего? – спрашивает Августа.

– Врёт. Он знает. Он всегда всё знает.

– Тогда почему не говорит? Что, личность какого-то настенного Гершензона такая потрясающая тайна? Вот же он, висит, на всеобщем обозрении…

– Так ли уж на обозрении… – сомневается Ленка. – Что ж мы его раньше не замечали?

– Опять за своё, да? Он что, по-твоему, сам тут повесился? Снял со стены, я не знаю, Гаусса и повесился?

– А ты можешь дать гарантии, что это не так?

– Я даю гарантии только нормальным людям, – холодно говорит Августа.

– Это ты своим студентам скажи… Ты вот что… Сколько у тебя при себе денег?

– А тебе какое дело?

– А такое. Давай сюда. Всё давай…

– Лена, ты точно сошла с ума, – шипит Августа, покорно выбирая из бумажника радужные купюры.

– Вот… видишь, я свои докладываю. Все, какие есть. – Ленка пересчитывает наличность. – Достаточно. Пошли. Говорить буду я. А ты молчи. Молчи и кивай.

Они вновь входят в комнату. У Августы лицо вытянутое, Ленка сохраняет фальшивую жизнерадостность.

– Юрий Игоревич, – говорит она несколько заискивающим голосом. – Мы тут с Августой подумали… раз бомба, чего тут сидеть…

– Да она не взорвётся! Я уже столько таких бомб пережил…

– Как знать, – загадочно говорит Ленка, – но я бы на вашем месте всё же переждала где-нибудь в безопасности. Скажем, на Гоголя – там такое хорошее кафе, на Гоголя. Интеллигентные люди туда ходят.

– Тоже мне, нашли безопасное место, – в глазах Нарбута появляются проблески интереса, – там недавно на одного интеллигентного человека кусок штукатурки упал. Потом, пиво там никуда… житомирское пиво. Житомирцы им оптом, за бесценок свою бурду сбывают.

– А мы не будем пиво. Мы будем коньяк. Верно, Августа?

Августа молча кивает.

– Я угощаю.

– Ты что, наследство получила? – удивляется Нарбут.

– Нет… я получила послание… Так пошли?

– Ну что с вами поделаешь, – говорит доцент Нарбут.

***

– С другой стороны, – говорит доцент Нарбут, – если взять, например, Хайдеггера…

– Не надо, – говорит Ленка.

– Или Шестова. Вот он пишет – «Метафизика есть взвешивание вероятностей». Как вы думаете, дамы, а вдруг, кроме доходящей до нас действительности, существует ещё одна, хаотическая и не знающая закона?

– Это вы бросьте, – говорит Ленка. – Материя есть объективная реальность… ик… суче… существующая сама… ик… по себе…

– Это идеализм, Юра, – укоризненно произносит Августа. – Лена, тебе хватит.

– Идеализм? А зачем это вам, скажите на милость, срочно понадобился Гершензон?

Только честно?

– Он нам не нужен, – говорит Ленка. – На фиг не нужен. Это мы… ик… ему зачем-то срочно понадобились. Верно, Августа?

Августа молча кивает.

– Убр… надо было убрать могилу Гершензона. Мы и убрали. А их оказалось два.

– Кого?

– Гершензонов. Пошли убирать второго Гершензона и…

– Погодите. У вас что, общество друзей мёртвых Гершензонов?

– Да нет же. Один был ошибочный. Но ведёт себя так, как будто он и есть правильный Гершензон…

– Она хочет сказать, что против нас ополчилась эта самая объективная реальность, – пояснила Августа.

– Будь на моём месте кто-нибудь другой, – сказал доцент Нарбут, – он бы уже вызвал санитаров. Но поскольку объективная реальность, девочки, отнюдь не всегда материя, я вам, в общем-то, верю. Ещё коньяк, Люсенька. Да не переглядывайтесь, теперь плачу я. Так вот… Гершензон… не нравится мне, что у них тут темновато… Гершензон эмигрировал из Праги в тридцать девятом. В Страну Советов. И его, заметьте, не посадили. Как вы думаете, почему?

– Их человек, – уверенно говорит Августа.

– Учти, я этого тебе не говорил. Но очень, очень толковый математик. Ещё Бар Хилел на его работы ссылался… Одно меня только смущает… откуда у него могила? Он же не умирал. Он просто отошёл от дел.

Тусклый свет под потолком мигнул. Ленка затрясла головой.

– Что? – переспросила Августа.

– А я что-то сказал?

– Про то, что он… – она с трудом выговаривает, – не умер.

– Да в жизни я такого не говорил. Но лично я на похоронах не был.

– Юра, но ведь это совсем недавно было… Лет десять назад, не больше… Ты же в месткоме тогда был… или в профкоме.

– Да он к тому времени уже четверть века, как в институте не появлялся. Хоть и числился. И в институтских сборниках публиковался – «Дополнение к теории множеств», например… Жил затворником, никого к себе не допускал. Мы и пропустили похороны – не знали… Говорят, за гробом шли два каких-то цадика из синагоги, и всё. Нет у него родственников. И если вы надеетесь слупить с кого-то бабки за то, что лопухнулись и подчистили его могилку, то ничего вам не обломится.

– А на что… – убитым голосом произносит Ленка, – на что же нам надеяться?

Доцент Нарбут поглядел на неё очень внимательно.

– Мне кажется, я вас понял. Так вот… Есть такой Боря. Он тоже бывший математик. И тоже отошёл от дел. Теперь пишет историю синагоги. Рукописи, архивы… Попробуйте к нему. Только он никого к себе не допускает. Он даже из дома не выходит. И говорят, – голос его упал до шёпота, – говорят, что он никогда не раздёргивает занавеси. Не срывает покровы, одним словом.

– Если он никого к себе не допускает, – резонно замечает Августа, – то что он, извиняюсь, жрёт…

– Если бы он совсем никого к себе не допускал, он бы уже стал чистой сущностью.

А он пока ещё физическое тело. К нему ходит Генриетта Мулярчик. Знаете такую?

– Кто же её не знает. Но она странная немножко.

– Он тоже. Он – её кузен. Так что попробуйте через Мулярчик. Найдите к ней подход. Только учтите – я вам этого не говорил.

– Почему?

– Этого я тоже сказать не могу. Но он общается с миром только через Мулярчик.

– Что он о себе думает? – вдруг возмущается Августа, – он кто?!

– Никто… тень во мраке… Через Мулярчик, Лена.

– Ик…

– Ей пора на воздух… – виновато говорит Августа.

Доцент Нарбут широким жестом взмахивает Ленкиной курткой. Какое-то время они балансируют – он пытается прицелиться, а Ленка – попасть в рукава. Наконец совместными усилиями им это удаётся, но куртка почему-то всё равно сидит перекошенно.

На улице почему-то уже темно. Темнота невнятная, какая-то мутная, фонари плавают в ней, как рыбьи глаза…

– Августа, – стонет Ленка, – мне плохо…

– Меньше пить надо было, – зловеще говорит Августа.

– Если бы я не пила, пришлось бы тебе. А так я весь коньяк…

– Ты пила не коньяк. Ты пила мою кровь. Неделю жизни ты высосала.

– Я и своей не пожалела… ик…

– В подворотню… не блюй посреди улицы, умоляю… Господи, увидят меня с тобой, что подумают?

– Что ты сестра милосердия… Послушай, только честно… ты любишь своих студентов?

– А?

– Ну, любишь, радуешься, хочешь их видеть?

– Иди к чёрту, – устало говорит Августа.

Подворотня совсем тёмная, чёрные железные ворота приглашающе распахнуты, точно пасть Левиафана. Далеко, во мраке, горит одинокая, тусклая лампочка.

– Ты давай-давай, – приглашает Августа, – не стесняйся…

– Отвернись… ик!

– Вот наказание…

– Двери лица его… – бормочет Ленка, прислоняясь лбом к сырой стенке, – пламенники пасти его…

– Тебе уже лучше?

– Ага… лучше. Знаешь, кто тут живёт, в этом доме?

– Кто?

– Актриса Лохвицкая тут живёт.

– А ты, значит, блюёшь у неё в подворотне, – задумчиво комментирует Августа. – Это что, подсознательный акт? Или волевой?

– Это вообще никакой не акт, дурёха, – говорит Ленка отдуваясь. – Это процесс.

Непроизвольный. Ясно?

– Ясно… вот только… как ты к ней относишься, к актрисе Лохвицкой? В принципе…

– Замнём, – говорит Ленка, утираясь носовым платком.

– Может, ты и права, – задумчиво говорит Августа. – Может, в твоём безумии есть какая-то система… Порвалось покрывало реальности, говоришь?

– Я этого не говорю…

– Всё равно… Значит, это он… Но зачем? Почему? Если бы он только внятно сказал, что ему от нас нужно!

– А он не может, – говорит Ленка, осторожно переводя дух. – Он невербален.

– Чего?

– Невербален! Он, может, и не человек был вовсе! Дух! Элементаль!

– Чего?

– Элементаль, ясно?

– Откуда ты этого нахваталась, – устало говорит Августа.

– Нарбут иногда даёт кое-что почитать… то Гегеля… то Хайдеггера… То Дика Фрэнсиса… – Она вглядывается во тьму подворотни. – Смотри-ка… там какой-то человек сидит!

– Где?

– Да вон же… только что – никого, и вон тебе!

– Лена, он не сидит, – вдруг тихо говорит Августа. – И это не человек…

– Мамочки! – завизжала Ленка. – Бежим!

Они ринулись из подворотни прочь, в клубящийся туман, мимо выплывающих из мрака мокрых чёрных деревьев, мимо сонных фонарей…

На углу Гоголя, у светофора, мигающего рубиновым пламенем, они остановились.

– Чуть под машину не бросилась, – укоризненно говорит Августа, – совсем обезумела… Это всё твоё пьянство… Удержу не знаешь.

– Ты же сама сказала, – защищается Ленка.

– Что я сказала?

– Августа…

– Ты совсем сошла с ума со своим тетраграмматоном!

– При чем тут тетраграмматон?

– Понятия не имею!

Они молча смотрят друг на друга.

***

– Ты куда это меня притащила? – Августа почёсывает щиколотку, исколотую сухой травой. – Да ещё в такую рань… Это же дикое место. Тут одни маньяки!

– Перестань, – говорит Ленка, – куда надо, туда и притащила. Маньяки водятся в культурных насаждениях. Ещё в опере… Они так и кишат в опере. Ты что, кино не смотришь?

– Почему конкретно в опере?

– Не знаю. Может, у них тяга к прекрасному… Музыку любят.

– Музыку? – Августа вдруг настораживается. – А это что?

Откуда-то долетает слаженное многоголосое пение. Посреди пустыря, заросшего бурьяном и пижмой, оно звучит как-то диковато.

– Дети Солнца поют, – поясняет Ленка. – Они черпают энергию вселенной. Попирают почву, босые ноги, ну, знаешь…

– Знаю. Не знаю только, причём тут я. Лично я жизненную энергию в основном из бутербродов черпаю. Завишу от грубой материи. Унизительно, но факт.

Море начинает мягко серебриться, точно снизу к его поверхности сплываются молчаливые светящиеся рыбы.

– Сейчас они встретят рассвет, омоются в эфире…

– И что?

– И мы совершенно случайно наткнёмся на Генриетту Мулярчик.

– Ты всё ещё надеешься, что она за ручку приведёт тебя к этому своему Спинозе?

– Посмотрим, – говорит Ленка, – возможно, если кое-кто именно этого и добивается.

– Ты безумна. А я тебе потакаю. Почему?

– Потому что порвалось покрывало реальности и ты это знаешь. Нечего головой мотать, наверняка знаешь. А наше предназначение – стянуть зияющие прорехи.

Погоди, она уже омылась…