Текст книги "Братство проигравших"
Автор книги: Мария Рыбакова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
И я понял, что единственное прошлое, которое ей удалось стереть, было нашим совместным, и что воссозданная ею жизнь была всего лишь жизнь без меня. Мы сидели в душном кафе, пока горячий воск завтрашнего дня не обжег нам пальцы, пока он не застыл, запечатав наш вечер. Но придет время (так я думаю), когда кто-то более смелый, чем Эстер и я, возьмет и сломает печать.
Розовое небо. Синие горы на том берегу (у самой воды вспыхивает огонек). Лиловая вода озера. Темно-зеленые купы деревьев поднимаются к нашему дому.
Если подойти к другому окну, видишь ярко-золотую полосу заката между темными стволами сосен. Брат держит в руке зеркальце и ловит солнечный луч. Когда я подхожу, он поворачивается и направляет солнечного зайчика мне прямо в сердце. Я смотрю на его лицо: оно искривлено.
Брат собирает никому не нужные предметы и ставит их на подоконник. Пустую катушку для ниток он называет французской королевой, спичечную коробку – ее тюрьмой, гребень для волос с выломанными зубьями – гильотиной. Конверт ему – корабль, старая монета – пушечное ядро.
Когда его лицо принимает обычное равнодушное выражение, я прошу: "Покажите, что вы сегодня нарисовали". Он протягивает мне пестрый листок.
Кто-то в короне сидит под часами с кукушкой, в одной руке – скипетр, в другой – гигантская держава. У императора белое лицо, глаза обведены черными кругами. Над его макушкой – то ли шапка, то ли ореол с крестом. Тело с мощными руками покрыто шерстью, и шерстью же поросли стены. Белая держава обведена красной каймою, а скипетр пронзает весь рисунок из верхнего правого угла в левый нижний. Зеленые и фиолетовые бутылки с белым горлышком стоят в узком шкафу. На нем еще помещаются женские сапожки на каблуке; рядом с ними присела птица с желтой головой и красным телом. Расческа и зеркальце повисли в воздухе. Под кушеткой стоит ночной горшок. В самых неожиданных местах ползут, одна за другой, улитки.
Я смотрю на размах маятника, и мне кажется, я слышу, как идут эти часы. Потом прислушиваюсь: действительно, бой часов доносится из города. Но он далекий, тихий, мелодичный. Совсем не резкий и страшный, какой должен быть бы бой этих часов.
Скоро должно распасться братство проигравших. Я еще не знаю, каким образом это произойдет. Может быть, приедет некий человек и захочет стать членом братства. Но это будет совсем другой человек. Он нарушит гармонию братства, и те тонкие нити, что связывают его членов, порвутся. Может быть, этот другой человек будет женщиной среднего возраста, которая считает себя медиумом и едет на восток, потому что исповедует в эклектичном виде все восточные учения сразу. Кто-то соблазнится ее рассказом про великих учителей снежной горной цепи, кто-то высмеет их, и тогда поверивший уйдет в горы, чтобы найти доказательства сверхъестественной теории, и не вернется. А возможно, другим человеком окажется полный мужчина с высоким голосом, мужчина, который любит поднимать к небу указательный палец и цитировать изречения в самый неподходящий момент. Никто не сможет понять, почему он разрушит братство проигравших, которое ему так нравилось. Еще братство может распасться от внешнего толчка. Природа, болезнь, политика, увольнение, наконец. В любом случае, такое братство не может существовать долго. Его распад предречен уже самим названием: братство проигравших. В сплоченности, как известно, победа, проигравшие разъединяются.
Я вспомнил про Кассиана: он не участвовал в игре. Наверное, это звучит слишком жестко или слишком обидно (или, может быть, я вспомнил сейчас о его неучастии из-за того, что он уехал от меня), но, тем не менее, это так. Под игрой я подразумеваю не что-то искусственное, а любые человеческие отношения. Если кто-то при встрече заключает меня в дружеские объятия, а я холодно протягиваю ему руку, значит, я не играю по его правилам. Или если он мне вежливо протягивает руку, а я запанибратски хлопаю его по плечу, я опять-таки не участвую в его игре, не принимаю, в этом случае, дистанции. Конечно, я никогда так не делаю, ведь это один из простейших способов обидеть человека. Наоборот, я пытаюсь уловить тот тон, который он желает установить при встрече со мной, и перенимаю его. По отношению к Кассиану я был другом. Стучась в его квартиру, я ожидал, что он встретит меня с улыбкой. Иногда так и было, а порой он здоровался со мной так, как будто нас только вчера представили друг другу. Он называл меня "старина", и я называл его "старина", но не всегда: один раз он, услышав "старина", смерил меня таким взглядом, который давал понять, что, мол, я слишком много себе позволил. Поэтому наша дружба с Кассианом, дружба, столь меня окрылившая, все-таки протекала в постоянной моей неуверенности. Не было координат, по которым я мог определить мое положение в его пространстве.
Раньше некоторые люди верили, что по ночам дух может через рот покинуть их тело. "В духе" они отправлялись в глубь леса или в чужие страны, участвовали в собраниях таких же временно бестелесных существ, потом возвращались обратно. По ночам то же самое происходит со мной. Я покидаю мой дом и перемещаюсь в Чанчунь. Я наблюдаю его холодные улицы, его обитателей, я слушаю странный язык и пытаюсь понять его. Я слежу за тем, как Клара и Кассиан идут из дома в школу, из школы домой, и встречаются на полдороге. Никоим образом я не могу дать им знать о себе: довольно того, что я смотрю на них. Потом, перед тем как уснуть, я возвращаюсь домой. Только подумать о тех огромных пространствах, которые пересекает мой дух! Каждый раз один и тот же страх: обнаружить дома, что мое тело перевернуто на живот или что рот мой закрыт – и не попасть обратно.
Харбин, длинная улица, православный храм, бывшее прибежище русских эмигрантов; веселье купцов, печаль офицеров, холод, холод; плоские блюда степей с каймой гор вдалеке, мало людей, мало круглых палаток, редкие стада, потерявшийся человек идет по бесконечности, кочевников носит ветер, кочевники подобны птицам, их табуны быстры, но не доходят до древних песков, не расстилаются перед ними жаркие сухие пески, на путешествующих наступают и отступают барханы, обнажая глиняные черепки сосудов, скрывая пропавших героев тысячи и одной ночи, которые никогда не рассказали своей сказки сказки о растрескавшейся земле, о царстве манихеев, для которых жизнь была злом, они молились о ее прекращении и исчезли без следа; о царстве манихеев, где проникший в комнату солнечный луч был богом, а миром была дремлющая в углах темнота; о манихеях, уступивших место буддистам, о буддистах, покрывших пещеры изображениями будд, о заблудившемся в тех пещерах, который не чувствует одиночества, потому что каменные фигуры глядят на него со стен, – и если вырваться из темного лабиринта, где лишь курения едва тлеют, то горы откроют себя и вновь завесятся туманом, и в тумане спрячется хижина отшельника под утесом, под изломанными силуэтами сосен, – отшельника, чьи мысли, как облака, все еще витают в окрестности спустя сотни лет, чьи слова перенял бамбук и передал дальше, по зарослям, что колышутся на подступах к городу, шепчут страшное, невысказанное, притворяются то флейтой для игры, то палкой для битья, а в городе стоит под землей армия из глины и ждет оживляющего прикосновения – потому что в потустороннем мире смерть есть жизнь, а в этом мире колдовство выворачивает все предметы наизнанку, и лица людей, души людей висят на ниточках в южных районах, барабаны, татуировки, амулеты, воздух полон влагой, неизвестные рыбы подплывают к берегу, неизвестные звери пробираются в кустах, а призрак Марко Поло венецианской рукой манит плавающих и путешествующих, гавань, куда приставали пиратские корабли, гавань, где торговали опиумом, гавань, от которой разбегаются мощеные улицы, опустевшая, затихшая гавань, о как ты склонилась перед Шанхаем, с его притонами, с узкими путями старого города, с его чайными, с небоскребами вдоль залива, с ровными домами французской концессии, с русской церковью, с иконой Мао, с мюзик-холлами, с английским дождем, с морскими змеями на сковороде, с кварталом голубятен, с острыми деревьями по обочинам улиц, но Шанхай уходит, уходит, и вперед наклоняется маленький город и множество садов, которые подобны калейдоскопу, камни, деревья, цветы, холмы, река, галерея, павильон – на повороте дорожки, из окна беседки открываются новые лица сада, как будто много садов сосуществуют на пятачке земли, но на самом деле это один сад, и хозяин читал его раньше как свиток: с ним говорили цветущие и увядающие травы, круги на воде, первый тонкий лед, первый нежный лист, резкие, а затем притупляющиеся лучи солнца; но теперь толпа хохочущих людей лузгает семечки и щелкает фотоаппаратом в молчаливом саду созерцания, твоя душа, Кассиан, подобна этому саду, я только теперь понял, это мы хохотали и лузгали семечки, прогуливаясь по тропинкам твоего горя, прочь, дальше, на окраине столицы нас встретит дворец, он раскинулся на горах и озерах, перечерченных насыпями аллей, и с изогнутых мостов мы будим смотреть на лодки в виде дракона, плывущие от храма к храму, ветви деревьев будут ниспадать к лицам, и волны озера повторят формы домов; здесь, в столице, холодно лишь в запретном городе, в нагромождении геометрических форм, где каждый, кто войдет, становится незаметным, глиняная черепица на крыше тает, сливаясь с темнотой после захода солнца, а впереди расстилается самая большая в мире площадь, посреди нее – дворец из стали, внутри него хрустальный саркофаг, где лежит тело Великого Выигравшего, в чьем сердце темная бездна, в которой исчезают барханы, пещеры, глиняные воины, узкие улицы, деревянные галереи, шепот бамбука, сады, тени людей, тени...
На одно из наших свиданий в гостинице я принес игру го. Помню, шел по улице, увидал ее в витрине магазина: складное поле с решеткой линий, набор круглых черных и белых фишек. Тогда я купил игру – уже думая принести ее на встречу с Ксенией. Я не знал, захочет ли она играть, но она согласилась, даже не удивившись. И мы разложили поле в гостиничном номере и сидели на полу, Ксения была в белом, но выбрала черные фишки, от этого мне почему-то стало весело. Она сидела на полу, опустив руку на согнутое колено, белое платье, белая стена и синее небо в окне. Мы ставили фишки на перекрестки линий, я пытался окружить ее цепи, она – мои. В школе, сидя за партой, мы точно так же играли с сестрой во время урока, тайком, на клетчатой бумаге, сестра ставила точки черной ручкой, я – синей. Почти всегда я выигрывал в точки, наверное, у меня был специальный талант окружения, потому что ни в шахматах, ни в шашках я был не силен. Мы тогда не знали, что это называется "го", мы думали, что это обычная школьная забава на манер морского боя, но оказалось, что в нее играют уже сотни лет в далеких странах.
Мы делали ходы: я видел, что глаза Ксении зажигаются азартом, и чтобы раздразнить ее еще больше, я сказал, вы же нация победителей, а ты того и гляди продуешь мне в го, на что она сказала, отрываясь от игры, что победа только тогда победа, когда морально оказываешься выше противника. А если на кошмар ответить кошмаром, значит, победа не одержана, человечество не освобождено от зла, а просто один зверь съедает другого зверя, но теперь это не важно, ведь уже почти никого не осталось и мир настал, по крайней мере, в этой части земного шара. Так что все забывается, и мертвые тщетно ждут справедливости. Мы играли дальше, я все-таки выиграл, и она настояла на второй партии, чтобы отыграться. У нас ничего не могло быть невинно, даже молчаливые свидания в случайной комнате, даже разговоры за столом в ресторане были полны смысла, каждое слово открывало дверь в долгие коридоры ее мыслей, в нескончаемые пути моих. Мы сидели друг перед другом – два бескрайних человека – и не знали, что делать с нашей бесконечностью.
Деревья становятся все разноцветнее: приближается осень. Когда солнце ярко светит, я выхожу и смотрю на небо сквозь желтеющие ветви осины. Они кажутся мне прозрачными – так тонок каждый лист. Яркие краски деревьев и осеннее солнце слепят глаза, а горы совсем пропадают из виду.
Однажды утром, когда я проснулся и выглянул в окно, все было темным и четким. Горы пугающе приблизились. Все предвещало дождь, однако его не было, горы и озеро замерли в ожидании грозы.
Впервые я замечаю, что между реальностью и рисунками брата есть какая-то связь. Например, сегодня, когда все вокруг серое, синее и четкое, он рисует простым карандашом. Эта картинка нравится мне больше других, потому что, лишенная красок, она состоит только из теней и похожа на то, что видишь перед сном: не сон, а увернувшееся от твоей воли представление, ложный шаг по несуществующей лестнице. Серая гора, в ней – темная пещера. Оттуда выглядывают трое детей, один из них показывает пальцем на небо. От пещеры вьется тропка, по ней бредут задумчивые ослы и бледные свиньи. Под горой – белый пруд с темными берегами, где скачут лягушки на длинных, как у суслика, задних лапах. Они прыгают в белую пену озера и высовываются оттуда довольные. На берегу его – круглый стол, с которого кормятся кони. Круг стола с широкой каймой виден как будто сверху, а ножки его изображены сбоку. Рисуя, брат всегда словно смотрит с разных углов. У лошадей – прямые ноги без суставов и то ли волчьи, то ли крокодильи морды, однако без зубов. Шесть лошадей, окруживших стол, едят рассыпанные по нему мелкие зернышки – просо? ячмень?
Это его самый молчаливый рисунок, созданный при свете лампы на круглом столе, который нашел путь в одну из его картинок. Наши предметы перемещаются из одного мира в другой. Я иду в ванную комнату: эта комната могла бы принадлежать одному из братства проигравших. Когда я вижу, что по полу бежит таракан, я представляю себе, как дочь миссионеров в Чанчуне говорит: "Я так люблю их давить". Всю жизнь она прожила в Азии, но не говорит ни на одном языке, кроме английского. Друзья – случайно оказавшиеся в Чанчуне европейцы и американцы, и все это кратковременные знакомства, потому что они скоро уезжали, а она оставалась. Она обучалась по почте в менонитской школе, где главным предметом была священная история. Несмотря на родителей-миссионеров, она почти каждый день идет в бар в надежде на новое свидание с упорством и отчаянием не восемнадцати-, а сорокалетней женщины. Но может перечислить всех библейских патриархов в порядке старшинства, точно знает, сколько лет назад Бог сотворил мир, и лишь удивленно смеется, когда слышит, что человек произошел от обезьяны. Наверное, она считает, что земля плоская и что гроза – выражение Божьего гнева, но никто не осмеливается ее спросить, и сама она молчит, зная, что на Большой Земле (ведь миссионеры живут как бы на острове своей веры) люди придерживаются иного мнения.
Напротив нее живет Марион. Она не имеет отношения к миссионерам и не верит ни в Бога, ни в черта, а верит в свою собственную идею. Ей, возможно, лет пятьдесят или меньше. Одна ее нога короче другой и бедро искривлено, так что Марион сильно хромает. Ее лицо – мужское и сухое, с тонкими губами и маленькими живыми глазками. Ногти она красит в черный цвет, единственное украшение. Все ее вещи умещаются в двух чемоданах, она считает материальную собственность злом, поэтому у нее нет дома. Раньше она работала в Африке. Одалживает книги, у кого может, и жадно читает их, к людям же проявляет мало интереса. Говорит о себе как о "добровольной изгнаннице", мне вспоминаются манихеи с их отрицанием всего физического. Виденный когда-то сон, будто я встречаю незнакомцев в странных шапках и они говорят мне: "Мы – манихеи". У них были маленькие сухие лица, как у Марион.
Ксения рассказывала мне об острове в Белом море, вблизи Полярного круга, где совпадают зима и ночь, день и лето. Летом комары повсюду, даже во рту, когда вдохнешь. Одна женщина ушла в лес, и там ее съели комары. "Съели или закусали?" – "Съели".
Я представлял себе остров с избами и кривыми деревьями, столь тихий, что убийство комара может считаться событием. Однажды смотрел на букашку (то ли комара, то ли еще что-то крылатое и тонконогое), которая шла по моей руке, а потом прихлопнул ее другой рукой. Два состояния: ползущая букашка и скорченная (мертвая), оба понятны. Но между ними разверзалась бездна непонятного, тем более огромная, что продолжалась всего-то долю секунды, когда опускалась моя ладонь.
Та женщина на острове убила комара, а потом другие за него отомстили. Или так: женщина прихлопнула комара, а потом совершила серьезный проступок украла или изменила мужу. Потом пошла в лес, там налетели комары. Она думала: "Это из-за того, что я украла". А на самом деле это из-за комара. В Мексике я видел, как муравьи ползут один за другим по белой церковной стене. Муравьиный крестный ход. Было жарко и только в церкви прохладно, и дьявол, притаившись между рядами, слушал одинокую проповедь.
Пустые улицы из камня. Позднее солнце. Где же это улицы пустеют к шести часам вечера? В музее. Каменные улицы, мертвый город. Да: раскопанный археологами город. Я брел по опустевшему городу, спешил осмотреть все – ведь его улицы скоро закроются. У меня в руках был план с названиями домов, один из них назывался "бордель". Там еще стояли люди, снимали его на пленку. Кто-то плотоядный, извращенный, крался, прикасаясь спиной к стене. Но его лица я не запомнил.
Шел дальше: что-то вроде амфитеатра. Там стоял старик, с которым я поздоровался и продолжил путь. Отойдя, пожалел, что так быстро покинул амфитеатр, но уже пора было на вокзал, чтобы поймать последний поезд. На перроне почти никого не было, но в поезде мне снова встретился этот старик. Мы сели друг против друга, он был очень аккуратно одет. Старик рассказал мне, что он бывший бухгалтер, вдовец. Он почти не поднимал глаз, и его интонация была столь монотонна, что переставала казаться итальянской. Каждый день он ездит гулять в Помпеи, ведь больше ему делать нечего, он на пенсии. Отчего-то он был рад мне и попрощался с видимой неохотой.
Когда я вспоминаю тот день: Помпеи, вечернее солнце, камень домов и пыль улиц, квадраты внутренних садов, – все заслоняет фигура бухгалтера. Мертвый город не ожил в моем воображении, не заселился матронами и гладиаторами, а стал еще более мертвым оттого, что одинокий пенсионер в шляпе и в костюме каждый день приходит туда гулять.
Песок, песок, песчаная буря. Когда распадаются горы, от них остаются песчинки. В каждой из них блестит кварц. Ветер или вода носит песок с места на место, люди добавляют песок в фарфор. Песочные часы пересыпают песок из сосуда в сосуд. Песок засыпает все. Когда снег растает и жители Чанчуня замрут в ожидании теплого ветра, Клара выйдет из дома и увидит, что воздух пожелтел. Она будет брести сквозь желтую дымку и почувствует, что на зубах скрипит песок. Тонкий слой бурой пыли покроет дороги и деревья. Песчинки будут колоть глаза. Вернувшись домой, Клара обнаружит, что песок налетел через форточку в комнату и покрыл стол, стулья, полки – отголосок монгольских песчаных бурь.
На столе у Клары всегда лежат – в аккуратном порядке – затупившиеся карандаши, ручки, которые перестали писать, невскрытые письма. Клара очень боится дурной новости, и потому ей стоит огромных усилий открыть конверт. Выбрасывать письма она опасается так же, как и читать их, так что они скапливаются горкой на столе. Газет и телевизора она обычно избегает, но здесь, в Китае, она впервые без опасения включила телевизор, потому что не понимала ни слова. Она лжет себе, что время остановилось в маньчжурских степях. На самом деле все совсем не так: за одну ночь исчезают старые и вырастают новые дома; город наводняется сезонными рабочими и снова пустеет; в подвалах открываются бары и магазины, чтобы закрыться через полгода. Но неотточенный взгляд Клары не замечает перемен.
Песок, песок, капли песка. Кассиан читает с учениками текст о тайфунах в Америке. Когда он задает вопрос, ученики выжидают, боясь дать неправильный ответ. Им хочется сказать именно то, чего, как им кажется, он ждет от них, даже если он спрашивает: "Что вы обычно делаете после уроков?" Они любят Кассиана за то, что он шутит, за то, что его шутки им понятны, и за то, что, когда он шутит, его глаза остаются грустными. Ученики редко поднимают руку, но с большим усердием трудятся над домашними заданиями.
Кассиан никогда не принимает подарков, никогда не просит учеников о помощи. Он уклоняется от разговоров о политике, о религии, он ничего не знает о поп-культуре и на уроках не показывает видеофильмов. Он просит учить наизусть стихи, подбирает короткие стихотворения со многими существительными, стихи Эмили Дикинсон. Все его ученики знают стихи Эмили Дикинсон, она стала популярным в Чанчуне поэтом – Эмили Дикинсон, которая почти никогда не выходила из дома в своей деревне.
Он проверяет домашние работы в маленьком кабинете, где ноги ему греет душный калорифер. Он готовит растворимый кофе, мешая в кружке палочкой, и сыплет молочный порошок из банки. В такие минуты он знает совершенно точно, что счастлив, и оттого, что он признается в этом, чувство счастья не пропадает. Читая студенческие сочинения, он пытается представить себе, каково расти в комнате, где одновременно живет пять, а то и больше, человек. Как всю жизнь говорить на языке, где нет слова "privacy". Ему трудно запомнить китайские имена, но ученики придумывают себе имена английские. Одна девочка сказала, что ее будут звать Кассиан. Друзья пытались ее отговорить: мол, это имя редкое, странное и к тому же – мужское. Но она осталась Кассианом, и Кассиан-старший полюбил ее особенно.
А что Ян? По почте он заказал себе книгу под названием "Будучи никем". Может быть, думал он, это именно то, к чему стремились проигравшие: стать никем. В книге говорилось, что есть вещи, а есть представления о вещах, и тот, кто путает вещь с представлением о ней, либо бредит, либо спит. Представление есть внутреннее действие. Люди говорят: "устремить взгляд", "направить мысли". Мы считаем себя прожектором, что освещает мир. На самом деле это мир вливается в нас.
Чем детальнее и логичнее наше представление о мире, тем реальнее нам кажется жизнь. Иногда эти детали сглаживаются, и тогда жизнь кажется дремой. А бывает, что каждая деталь ярчайшим образом врезается в сознание – в экстазе, например.
Как образ мира, так мы создаем и образ самих себя. Нам нужен образ нашего тела для того, чтобы двигаться. Иногда этот образ разрушается, и люди перестают чувствовать правую или левую часть тела. В иных случаях он сохраняется, несмотря ни на что: так у калеки болит отрезанная нога.
А для того, чтобы мыслить, нам нужен образ нашей души. И потому мозг придумывает нам душу, гомункула, глядящего сквозь отверстия глаз. Она способна во сне переместиться в неведомые города. Нам кажется, что после смерти она полетит навстречу таким же воздушным существам. Это создание нашего мозга мы ошибочно принимаем за самих себя.
Но благодаря этому созданию наша вселенная приобретает центр: каждый из нас – сердцевина собственного мира. От этого пункта каждый отсчитывает расстояния, создавая тем самым близкое и далекое, прошлое и будущее. "Там вот почему, – думал Ян, – мое излюбленное средство против печали оказывается действенным. Я представляю себя как вещь и смотрю на нее со стороны, и тогда земля не вертится вокруг меня. Грусть проходит, потому что грусть песчинки легка, как семя одуванчика".
Он смотрел на подоконник, куда уже успел упасть монгольский песок. Потом взглянул на свои руки, покрытые мелкими рыжими волосками. Подошел к зеркалу, увидел бледное смешное лицо. Повернулся и через окно стал наблюдать, как по городу вилась песчаная буря.
Там, подставив тело ветру, стоит Сяо Лон. Закрывает глаза, чтобы в них не набился песок. Чувствует, как крупинки колют щеки и оставляют следы. Каждый шрам есть прикосновение времени, и по зарубкам на теле догадываешься, что жив. Те, кто видит Сяо Лона, не понимают, почему он стоит, вместо того чтобы скрыться в подъезде или быстро добежать до автобуса. Но он стоит и ждет. Он думает, что если оставаться и ждать, победишь ветер, победишь бурю, победишь время. Если ничего не делать, противник рассыплется перед тобой. Пока Сяо Лон стоит, песок засыпает его.
Сегодня ночью я в первый раз заметил, сколько оттенков может быть у черного. Я вышел на балкон: надо мною протянулось светло-черное небо. Под ним, вдалеке, шли горы густой черной полосой. Вода была столь же светло-черной, что и небо. Луна стояла в белесых тучах. Ее свет – как пролитое семя в озере.
Вернувшись в комнату, я читал, лежа на красной оттоманке. Вдруг за окном резко вспыхнула молния и ударил гром. Я выглянул сквозь балконную дверь. В тех местах, которые обычно остаются темными от дождя (перила, стол, выступающий угол балкона), лежал снег, обращая все увиденное в негатив. Озеро исчезло. Темные деревья, не успевшие еще стряхнуть листья, были покрыты снегом и оттого разлаписты. Они казались гигантскими пальмами в пустоте. Я лег спать, надеясь, что на следующий день снег растает.
Утром светило солнце, однако снег все еще лежал. Мы с братом отправились гулять к озеру. Еще зеленые деревья с удивлением несли снежное бремя. За ночь много листьев успело облететь, и они покрыли землю не пестрым ковром, а чем-то вроде салата.
Мы подошли ближе к воде. Бессчетное количество уток, похожих друг на друга, собралось в углу озера. От них рябило в глазах, как иногда рябит в глазах от рядов маленьких одинаковых предметов на рисунке брата. Мы смотрели на них сквозь тонкую преграду камыша. Лишь на острове, открытом всем ветрам, уже виднелись голые ветви. Противоположный же берег озера был все еще укутан в зеленые и рыжие листья и казался спиной лежащего зверя с густой шкурой.
В одном, должно быть, выстуженном месте у самой кромки воды черные сучья голого дерева, присыпанные снегом, тянулись к плывущему лебедю. Тот нырнул, задрав к небу хвост. Дома я решил попросить брата, чтобы он нарисовал мне птиц. Это был первый раз, когда я попросил его о рисунке.
Вечером он мне их нарисовал, но это были тревожные птицы. Длинные крылья с острым концом поднимались, как козлиные рога. Крохотные головы с острыми клювами и едва заметные когти. Эти темные, нарисованные в профиль птицы, почти целиком состоящие из крыльев, образовывали круг. Одни злобно смотрели друг на друга, другие поворачивались тылом. Между ними парили бабочки и стрекозы с человеческими лицами, и узоры волнистых линий заполняли пустое пространство. Большая птица располагалась посередине круга, вернее, была чуть сдвинута влево. Как будто в отчаянии, птица вздымала острые прямые крылья. В правом нижнем углу брат нарисовал рогатку с человеческими глазами на концах.
В тот же вечер я получил от Кассиана письмо. "Что я могу сказать тебе о Чанчуне? Грязноватый провинциальный город, хотя и шесть миллионов жителей. Все как-то безлико, серо. Холодно, конечно, но снега почти и нет. Солнце светит каждый день. Объясняюсь знаками, язык выучить невозможно. Вчера квохтал в ресторане, чтобы принесли курицу. Послушай, мне снился плохой сон. Будто я возвращаюсь в нашу квартиру, в ту квартиру, где ты бывал столько раз. И на двери прикреплено письмо от консьержа, что ему нужно говорить с Ксенией, но он не может ее найти. И чтобы, если я знаю, где она, я ему немедленно сообщил. И я вспоминаю, что убил ее. Причем я не помню, где и при каких обстоятельствах я ее убил, но знаю, что это произошло, и что пока об этом никто не догадывался, но вот теперь ее ищут. Я представляю себе всю свою жизнь без этого преступления (то есть мою настоящую жизнь) и думаю: как я был бы счастлив, если бы этого не произошло. Не потому, что мне ее жалко или что я раскаиваюсь. Просто мне становится понятно, что теперь каждая секунда моя будет проведена в страхе разоблачения. Я никогда уже больше не буду свободен, всегда буду оглядываться туда, в прошлое, и ждать, что меня найдут. Проснувшись, я вздохнул с облегчением, когда понял, что никого не убивал. Сон был настолько реальным, что еще несколько минут после пробуждения я сомневался в своей невиновности. Я читал, что сон это всегда исполнение желаний, и когда снится что-то страшное – это именно для того, чтобы, проснувшись, ты убедился, что это был только сон и что тебе ничего не угрожает. Но если это даже и так, все равно я не пойму. Я не виновен в ее смерти и никогда не считал себя виновным. Может быть, это связано с книгой. Во сне я боюсь, что все узнают, – но на самом деле наша история уже стала известна, и кара, которой я страшусь во сне, уже приведена в исполнение. Получается, что я скрываюсь от наказания, которое уже постигло меня. Время перевернуто в моем случае".
В детстве я был боязлив, потому что никогда не мог предугадать, что произойдет, и еще менее мог бы предотвратить то, что меня ожидало. И я помню этот страх, от которого немеют руки и ноги, пересыхает во рту. Да, конечно, я в то же время представлял себе боящегося мальчика, и дрожь слегка унималась; потом я перечислял все возможные причины страха, все существующие наказания, все несчастные случаи, и они оказывались не такими уж страшными. Но страх возвращался, потому что я не знал, какое из них последует. Я пугался неожиданного: грубости в ответ на ласку, ласки в ответ на грубость. Если бы я знал наверняка, что через два часа меня запорют до смерти, наверное, боялся бы меньше. Теперь не так, теперь я страшусь именно определенности: ведь я точно знаю, что умру. "Умирали бы и боги, если б благом смерть была". Мне не хочется подчиняться общему закону: потому что какая ж это свобода воли, когда всех ведут как быков на заклание. Боль можно заглушить болью, страх – страхом. Те, кто отправляется в джунгли или на войну, чего они боятся так сильно? Какой трепет они пытаются подавить? Когда думаю об этом, самым пугающим представляется мне страх невидимого. Во время эпидемии зараза передается через воздух, прикосновение, воду. Что-то передается от человека человеку как волна, как вид любви. Общность судьбы двух человек, больного и заразившегося. Одинаковый конец. Раньше хотели быть вместе, теперь как можно дальше друг от друга. Центробежная жизнь. Всегда есть люди, которых избегают: странные, уродливые. Заболев, парией может стать любой.
На южных рынках царит разнообразие птиц, рыб и зверей. Бывшие обитатели водной стихии бьют хвостами по прилавку. Рядом на веревочках – сушеные мозги обезьян. Продавцы и покупатели спорят, толкаются, между ног порой пробегают большие крысы. Искусство кухни состоит в том, чтобы уметь приготовить все, что летает, плавает, ползает и прыгает. Если человек вел дурную жизнь, в следующем воплощении он становится зверем или птицей. Если звери – бывшие плохие люди, то они не заслуживают сострадания. Демоны тоже иногда оборачиваются животными.
