Текст книги "Идущий следом (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Давайте дадим им уйти, – приказал Бертран, – а я вам пока расскажу что-то важное.

Он спешился, мы опять расселись под стогом. Лук и колчан не тронули, и я снова положил их на колени. Конь пощипывал сено, у седла было привешено какое-то странное копье-трезубец; наш трубадур вернулся от кузнеца босым, без кожаной седельной сумы-мешка и с лютней вместо щита за плечами. Струны задевали за костяные накладки колета и неприятно повизгивали.

Когда я спросил об этом, он досадливо отмахнулся:

– Ну ее. Она все равно была пустая.

– А сапоги?

– Променял все кожаное на рогатину. Нет у него ни мечей, ни копий – вот о чем речь.

Я видел березу, она была толстой и пыльной, словно сделана из сыпкого мела, и даже не шелестела. Голова моя пока не болела, но казалась до странности легкой и мягкой; кожу не порвали, но шишка обещала вырасти такой, как бывает у мудрецов для помещения дополнительного божественного разума.

– Давай свои носки, пришью к ним подметки с носами и пятками. Косынка, дай голенища – сапоги все равно не твои, дареные...

– Не надо, Мельник...

– Надо. В лес идем.

Косынка сапог не снял, но и не сопротивлялся. Я как мог ровно срезал часть голенищ, сел под стог с шилом и веревочкой. Бертран, поворчав, отдал толстые колючие носки. Я начал шить, а он – говорить.

– Так вот. Кузнец продал все оружие, какое у него было. Осталась вот эта рогатина, ею только медведя или мужика с тесаком остановить, для конного боя она не годится. Все мечи продал, а они ведь были!

– Да не тяни ты! – вдруг потребовал чем-то обиженный Косынка.

– Не тяну. Тихо! У Гавейна заваруха началась. Наши пилигримы, да еще и городская голь – они захватили свой любимый холм и вообще Холмы и держат уже неделю как. Гавейн с войском вышел в поле. Говорят, его мужики – они держатся старой веры – разозлились и восстали, требуют, чтобы он укротил еретиков, они их пастбища заняли. Сами мужики всего боятся, и герцога, и еретиков, а требуют... Кузнец продал оружие вроде бы им, оно у него все-таки не рыцарское. Он говорит, кто-то, Лот или Уриен, ему-то все равно, хочет напасть на отца. Не знаю, что делает другой сын – может быть, и с еретиками. А Броселиана, ее дочь Артес и внучка Мограуза готовят оборону города. Если у них получится, то город окружит лесная стена, и лес унесет целый город незаметно к самому Сердцу и Мира и там убережет.

– Нам надо туда! – вскрикнул Косынка, – Отец...

– Я туда без меча и копья не пойду и вас не поведу! Это безумие.

– Подожди, брат, – начал было Сумочка, – мы и так, и так туда...

– Поздно будет! Если город уйдет...

– Погодите, парни, – сказал я, усталый и властный, – не орите, голова болит. Давайте так: до лесу час пути, там посидим, подумаем. А то здесь разбойничают. Мы же почти без оружия.

– Но у тебя лук!

– Да заткнитесь оба! Пока идем в лес!

Бертран с облегчением согласился.

***

Было решено идти к лесу и завтра уже решаться идти куда-нибудь незнакомым путем. Я отдал ему готовые носки, он влез в них и запрыгал, запритопывал.

– Как ты себя в них чувствуешь?

– Как конь с копытами.

– А я, значит, рак с клешней?

– Угу. Не шути, Мельник, и так тошно.

Близнецы срезали себе по березовой дубинке, я осмотрел лук, Бертран сел на коня. Мы прошли немного, и вдруг Бертран говорит:

– Парни, у нас же есть оборотнева шерсть! Если кого и заметят, так только Грома!

– Точно! – осенило и меня, – А я-то совсем забыл! – правда, забыл: очень уж страшно и постыдно она мне досталась.

– Арнаут, Гираут, она у вас?

– Ага, – Сумочка вытащил откуда-то целый колтун. Мы поделили его и проглотили по клочку, остатки припрятали каждый у себя; кое-что Бертран смог запихнуть в рот даже Грому. Шерсть тому причиною или нет, но весь остаток дня никого мы не встретили, и даже пугливые сороки не обращали на нас никакого внимания.

Листва казалась тусклой, все березы – вырезанными из мела; а прежде выглядели так, словно отлил их кто-то из молочного живого стекла. Тонкая пленка сплошных облаков собрала под собой влажную теплынь, и преследовали нас целые стаи голодного комарья. Берега Подметки во многих местах заболочены, это целый питомник кровососов, а ветра их разносят повсюду. Сегодня, в тихий день, ветер не мешал им садиться, куда захотят, пить, кого захотят. Еще не войдя в лес, мы все исчесались и щеголяли опухшими мордами. Коню было лучше, никто не запрещал ему обмахиваться длинным хвостом.

– Где-то здесь, – сказал Бертран, куда-то вглядываясь, – будет одно прибежище покойного короля.

Тропы видно не было – просто сначала сосновая поросль-лабиринт, а потом старый смешанный лес.

– Откуда ты знаешь?

– Оно притягивает.

– А где тропа?

– Зеленый Король делал их незаметными. Наверное, начинается уже в лесу.

Братья не верили; мне было почти все равно. Тропа все не начиналась, комары постепенно отставали. Этого никогда не бывало раньше – но теперь следовало смотреть в оба, нет ли где растяжки или капкана. Одну мы нашли и сняли. Потом показалась высокая засека, обращенная кольями в лес. Строили ее недавно: набросали друг на друга упавшие стволы, кое-где понатыкали кольев. Может быть, напрягли самострел-другой, но свежих следов мы не увидели. Если самострелы не проверять, тетива истлеет, стрелы сорвутся – либо уже сорвались, либо выстрелят прямо в нас, как повезет – но это случится на другой стороне заброшенной кучи бурелома.

Края засеки терялись в кустах, ее долго пришлось обходить. Мы продирались сквозь заросли. а Бертран старался провести коня по чуть более чистому месту. На той стороне кусты почти исчезли, и никаких самострелов мы не нашли.

– Не понимаю, – бормотал Бертран, обводя коня мимо большой поваленной ели, – почему одна и та же вещь в разное время и разных местах стоит по-разному. Вот сколько стоит рогатина? Сколько стоили мои сапоги? Цена – это свойство, вроде веса, ее нельзя менять...

– Почему это нельзя? – ответил уставший Сумочка, – Очень даже можно. И нужно. Мы, купечество, делаем состояния из ничего, просто из разницы в стоимости. А вот вам для этого надо грабить и воевать. Мужикам надо работать.

– Да! – заявил вдруг Косынка, – Настанет время, когда купцы будут важнее рыцарей и даже королей!

– Эк занесло тебя пророчить! – оборвал его я, – Мы, похоже, на месте.

Место это было вырубкой. Она недавно пышно заросла малиной и крапивой, но было видно, что скоро эта сырая жгучая поросль кончится. И верно, мы вышли на полянку, поначалу как засеянную клевером, а дальше затянутую молодой земляникой. В центре стоял небольшой деревянный домик, а поодаль сидели собаки, очень похожие на пегих волков, смотрели на нас, но не подавали голоса. Собачья стая не возражала, когда мы вошли в этот дом.

Я разжег открытый очаг – кое-какие дровишки еще оставались в комнате – и постарался напустить побольше дыма, выкурить насекомых. Пока дымило, Бертран приводил в порядок и спутывал Грома, а Арнаут с Гираутом пошли поискать воды. Я же собрал хворосту.

***

Потом мы продолжили тот разговор, что разбудил Собирателя Плоти. Косынка возвращается и говорит:

– Цена правда не может быть фиксированной, иначе ничего на ней не нарастет. А деньги в самом деле надо делать из ничего.

– Много ты их наделал? – возразил я, – Ты, дорогуша, кучу золота в ничто обратил.

Надоел мне этот разговор, да и при Бертране он уже мог быть опасным.

– И ты тоже, и ты тоже, – покачивал Косынка круглой головой.

Он всегда так – становился непроницаемо-наивным, и не знаешь, хочет ли он тебя обидеть или нет? Однако вспоминать о моем бывшем золоте я бы сам при Бертране не стал.

А Бертран, вроде бы не слушая нас, простолюдинов, всех усадил и приказал:

– Решим, парни, кто теперь куда пойдет!

Первым начал я:

– Я, – еще до изгнания Дунканом я стал жить как во сне, уснул окончательно после убийства нашего дурачка, а теперь вот вроде бы очнулся, – я пойду... Не знаю, как вы, а я выйду к заливу и поклонюсь небесному свету – благодаря ему я убил оборотня, а не мальчишку. А в ночь Огня и Воды... Я иду туда!

– Ты чего злишься? – говорит Сумочка, – Все в порядке.

– Да я не злюсь...

Косынка продолжает:

– Нам надо за реку! Там отец...

– Нет, – повелевает Бертран, – туда я вас не поведу.

– Но почему?!

– Мы безоружны, говорю вам третий раз!

– Слушай, Бертран! – говорит Сумочка, – Пойдем с нами! Отец тебе заплатит, тебе ведь надо оружие, так?

– Нет, говорю! В рабство захотели? или в наемники?

Тут Косынка встает и упирается взглядом в Бертрана, словно баран:

– А ты куда собрался, вождь?

– К себе.

– Ну и иди в свой нищий Вентадорн, если тебе так страшно!

"Если трусишь" сказать он пока не решался, но почву уже прощупывал.

Бертран тоже встал:

– В моем, как ты сказал, нищем Вентадорне даже слуги и женщины получают образование...

– Ты выбираешь занятия женщин и слуг?

– Тихо ты! – прикрикнул я, – Пусть он говорит!

– Ладно!

– Бертран, а ты куда?

– Если вам это надо, можно пойти в город на ярмарку – это дня три-четыре – а потом переправиться ниже по реке...

Все это меня уже не касалось.

– ... там я куплю хороший меч и смогу...

Тут навострил уши и встал я, а за мною и Сумочка.

– Погоди-погоди! Это на какие деньги ты собрался меч покупать?

– Я перед тобой отчитываюсь?

– Да, это мои деньги.

– Твои?!

– Так ты спрятал второй золотой?!

– Да! Да! Но ты потерял мой меч!

– Бертран! Меч потерял ты, ты не должен был...

– Ты знаешь, что должен и не должен рыцарь?!

– Верни золотой!

– Да, Бертран! – неожиданно вмешался Сумочка, – Знаешь, сколько его семье придется зарабатывать, чтобы накопить новый?

– Нет! Мельник, ты должен мне меч!

– Это мошенничество.

– Ты же вор, Рыцаренок! – крикнул Косынка; он никогда не мог оставаться спокойным, если при нем ссорились, его несло в истерике, и иногда шли в ход ножи. И тут он вынул нож и пошел на подогнутых ногах к Бертрану, очень медленно. Тот молниеносно ухватил Сумочку за горло, прижал к себе и вынул кинжал; тот походил на нож для чистки рыбы, просто длинный изогнутый клин с очень тонким концом, но заточен с обеих сторон.

– Стой, или зарежу твоего братца-торгаша, – Бертран скалился так, что это мешало ему говорить, но он казался спокойным. Это-то Косынку и подвело.

– Ты вор и трус!

Я перехватил Косынку сзади и попытался вывернуть нож из руки; запястье было потным, оно легко провернулось, а мальчишка досадливо дернул кистью. Потом он упал – Бертран кольнул его под ребра – мне казалось, очень легко.

– Подлец! Я же его держал!!!

Косынка свалился на пол, как полупустой мешок, и точно так же мягко на пол лег Сумочка. Раненый лежал; сначала из него вместе с кровью вытекло сознание, а потом и жизнь. Бертран наскоро вытер кинжал и вышел.

За ним вышел и я – и увидел: он снимает путы с коня и прячет их. Собаки все так же сидят полукольцом, молчат и ничего не предпринимают ничего.

Когда он встал, я подошел вплотную – казалось, он не видит того, что по сторонам, а, может быть, и не слышит – и тихо приказал:

– Верни золотой – или убей меня из-за него.

Так мне было противно.

– Ты, – рассеянно сказал он, – назвал меня подлецом...

– Да какая разница, очнись!

– Какая разница?

– Верни золотой. Не отстану.

Тот словно бы проснулся.

– Да на, подавись!

Он сорвал с шеи мешочек на шнурке и метко бросил его прямо в кучку собачьего дерьма. Бросаться, как мужик, за своими деньгами в говно при Бертране было ниже моего достоинства, и я ждал. Сумерки, сырые и серые, обесцветили его и особенно меня. Один из псов, очень похожий на волка, но, видимо, не вожак, подошел к Бертрану, сел перед ним, заулыбался и стал мотать хвостом по траве. Тот потрепал его за ушами и сказал плаксиво:

– Ты будешь Друг. Гром, Друг, пошли!

Он потянул коня за повод, пропустил пса вперед, и они двигались по направлению к засеке, пока туман не скрыл их. Остальные собаки ушли; так снимается с места и сразу улетает стая галок. Тогда я подобрал мешочек. Бледное собачье дерьмо давно высохло, мешочек не запачкался, но я, сорвав его, выбросил подальше, а золотой снова упрятал в пояс.

Я вернулся в дом. Косынка лежал на спине с открытыми глазами – видимо, брат перевернул его и отступил. Сам Сумочка сидел в угол носом в позе созерцающего жреца, скрестив ноги, и сосал палец. Я не стал его трогать.

Всю ночь я для чего-то поддерживал огонь, а Сумочка так и сидел, посасывая палец, аппетитно чмокая, и все клонился к стене, пока не уперся в нее лбом.

В горнице было два маленьких оконца, затянутых холстинкой. Через них втекала тьма, и она казалась мне почему-то живой и жидкой. Если бы она добралась до нас, то растворила бы, как кислота растворяет металлы. Вот поэтому я и кормил огонь, благо хвороста хватало. Мне казалось, я видел, как тело покойника медленно сковало, начиная с головы; его бы не смогла поглотить едкая ночь.

Черные сумерки серого дня.

Кто в темноте ожидает меня?

Черные сумерки, черная ночь.

Кто в темноте мне не сможет помочь?

Всю ночь я старался придумать продолжение этого стишка, но так и не смог. И никогда больше никаких стихов не сочинял.

Утром Сумочка вроде бы заснул – чмокать хотя бы перестал. Я подошел к нему и потрепал за плечо – оно было почти таким же окоченевшим, как и у трупа.

– Очнись. Надо похоронить твоего брата. Я пойду возьму лопату.

Мне не хотелось ни трогать его, ни разговаривать с ним.

Лопаты не было нигде – ни у дверей, ни под крышей, ни снаружи, но я все искал и искал. У земляники и малины крепкие корни, ножом их не взять, неглубоко похороненного обязательно выроют собаки, когда вернутся.

Сумочка, видимо, думал о том же. Пусть было еще чуть сыровато, но он вышел из дома с горящей лампой-жировухой в руках и выдернул клок пеньки. Он озабоченно ходил туда-сюда у стен и особенно приглядывался к углам.

– Что ты делаешь?! Нельзя!!! Лес загорится!

Я стал отнимать жировуху. Она выскользнула, опрокинулась и очень быстро погасла. С клоком пеньки в поднятой руке, будто с флагом, он быстро побежал в лес, а я за ним. Но догнать не смог. Наверное, и конь не смог бы. Даже если на него напали бы собаки, я не смог бы ничего сделать. Но собак все не было.

Тогда я вернулся, загасил очаг и, не прикасаясь к трупу, покрепче захлопнул тяжелую дверь и припер ее большой корягой. Так собаки не тронут его – а если и тронут, тем лучше для них; похороны не хуже иных других, так делают меднолицые огнепоклонники.

***

Хорошо, когда самые жуткие события происходят с тобою в юности. Юноша к жизни не привязан, а зрелый человек в таком случае потерял бы слишком многое. Юноша уже целостен, а ребенка ужас доломал бы, и вырос бы он уродцем...

Это я говорю вам сейчас, а тогда я, собрав все свое, просто ушел, не думая ни о чем. От домика вглубь леса уходила довольно широкая тропа, усыпанная белой пылью. По ней я и пошел, и утро казалось мне слишком бледным, но то был не свет небес. Просто, думал я, ночь растворила мир, и он еще не совсем вернулся, не оплотнел.

Лук мой отсырел и не совсем просох, но я устал и не хотел подсушивать его.

Я шел себе и шел, не пил, не ел, а остановился лишь тогда, когда перевалило далеко за полдень. Я бы двигался и дальше, но дороге как будто бы отсекла голову большая вода. Где-то рядом последний озерный рукав впадал в залив. Довольно далеко к западу было устье той реки, куда мы все изначально направлялись.

Вода приносила сюда с двух сторон светлый песок; довольно мелкий залив окружал берег из крупных серых валунов и каменных пластин. Кто-то когда-то выложил из них прочные ступени до самого края воды. Я спустился к воде и попробовал ее: она была почти пресной, а жажду утоляла так, что было достаточно одного-двух глотков.

Кто-то воткнул между валунами короткий кол. Придержавшись за него, я почувствовал, как он дрожит – как будто под ним артерия или к нему привязана леса, на конце которой ритмично бьется рыба. Но никакой лесы не было – ни сейчас, ни раньше. Тогда я ощупал камни – они тоже вибрировали, каждый в своем ритме: кто тише. кто сильнее, кто медленно, кто часто. Ступени были спокойны, и я устроился на них. Раз все пульсирует, значит, Сердце Мира близко, и свет небесный где-то рядом. Я, ребенок еще, верил, что он заметит меня и придет помочь.

К вечеру пульсация камней – а я уже почти уснул – сначала приостановилась, а потом началась вновь в другом, едином, ритме. Уж не мое ли дремлющее сердце запустило этот ритм?

По небу ползла огромная бурая туча, похожая на старый чугунный утюг с углями – если видели, как внутри такого мерцают угольки, а наружу валят клубы дыма. Туча тупо, но очень быстро двигалась и разрасталась.

Я вскочил – если ритм камней совпадет, то берег может развалиться, и я погибну в землетрясении. Я побежал вверх и забился в кусты – помогут ли они мне, если что? Конечно же, нет. Кусты тоже дрожали, и я вместе с ними. Я проглотил остаток оборотневой шерсти, но все равно чувствовал себя куда как заметным, хоть и ничтожно маленьким.

Тогда я нацелил высохший лук, а стрелу наложил ту, что нужна против оборотня.

Небо вдруг посерело и очень быстро слилось с водою. Потом безо всяких сполохов встал над заливом вихрь и пошел на берег. Соткан он был в основном из воздуха, и казалось, что это перетянутый, перекрученный канат, и некоторые воздушные волокна уже начали лопаться. Он шел зигзагами и ровно гнал перед собою стену плотного ветра. Деревья замахали ветвями, как бы отгоняя его, и с некоторых, а потом и с почти всех ветвей полетели крупные алые искры. Казалось, что ели брызгают расплавленным металлом.

Тогда вихрь выступил из моря и вполз на берег. Он выхватил сразу целый объем земли – так бывает, если вырвать растение с корнем из почвы. В новую лагуну тут же с шумом бросилась вода, а камни разлетелись далеко по лесу. Да он же ненавидит землю, понял я, хочет освободиться от нее, и ему все равно, какая часть мира при этом будет уничтожена. Я встал, ноги мои сначала превратились в студень, а потом в стекло.

Я попытался выстрелить в смерч – тетива разорвалась. Я нацепил другую, и тогда мой крепкий лук развалился сразу на десяток обломков. Делать нечего – я перехватил стрелу с серебряным наконечником так, как Бертран держал свой кинжал перед ударом.

Смерч скрутился так, что у меня заболело сердце. Его волокна оборвались, шар мутной воды рухнул в залив, посыпались еще камни. Последним упало раскаленное ядро размером больше чем с хороший дом. Я видел, как при падении оно немного треснуло. и побежали по серой поверхности огненные полосы.

Туча-утюг потеряла форму и разразилась стеной дождя. Огненное ядро зашипело и окуталось паром, потом остыло. Когда кончился дождь, бледность этого дня прошла – снова небо и вода были синими, валуны – не только серыми, но черными, крапчатыми или бурыми, ели – черно-зелеными.

Остыв и освободившись от пара, ядро уже не казалось опасным: оно было похоже на очень большую темную тыкву. Я так и видел его в уме – не серым, а ярко-желтым. И ненависть вихря сменилась чем-то иным, чего я пока не мог понять. Сейчас пульсировал уже не берег, а только оно. Пульсация эта была настолько неприятной, что я захотел во что бы то ни стало прекратить ее, иначе мое сердце, подчиняясь ему, лопнуло бы.

Но само ядро опасным не выглядело, и оно призвало меня. Как это произошло, я не могу вам объяснить – оно не говорило со мною ни голосом, ни в уме, а заставило меня чувствовать огромное желание подойти к нему как можно ближе. Куда безопаснее было бы убежать – где-то ведь его ритм остановился бы, и мое сердце освободилось бы?

Я крадучись подошел, держал стрелу серебряным лезвием вниз.

Ближе – хотело оно. Ноги мои были уже не стеклянными, они превратились, я чувствовал, в голые кости и едва держали меня. Пощади, осторожнее с миром, – умолял я.

А оно решило: тогда освободи меня.

Но как?

Они мешают, они внутри! Они причиняют боль.

Я встал на колени перед ним, как перед роженицей, и воткнул стрелу примерно на уровне моего плеча. Сухая каменная корка треснула, трещина поехала вниз с сочным арбузным звуком, и пульсация прекратилась. Серебряный наконечник расплавился и закапал на обгоревшую землю – я обжег колени, пока стоял – древко вспыхнуло и распалось в пепел, который я рассеял своим дыханием. Я ждал, а ядро медленно прекратило пульсировать.

Я думал, оно разродится само или те, кто внутри причиняют боль, выберутся сами. Пока я ждал, как-то очень быстро наступила ясная звездная ночь. Видно было, как из трещины, как будто из окна горна, рвется слепящий рыжий свет. Да, но схваток-то у каменного яйца не может быть!

Ядру, я чувствовал, было больно. Я представил, что это тыква, что внутри нет ничего опаснее мокрой мякоти и семян, разделся до пояса и ввел левую руку. Она прошла во что-то горячее и вязкое, похожее на металл, и вскоре нащупала нечто менее плотное и, по сравнению с массой вокруг, холодное.

Это он.

Я провел руку дальше – и определил – это бритый затылок взрослого человека. Человек этот лежит на спине с сильно прижатым к груди подбородком, как будто плывет на спине в погребальной ладье. Дальше уха завести руку мне не удалось, и я потянул его за ухо. Шея, окоченевшая, не разогнулась, но затылок чуть продвинулся вперед и вправо. Когда я дотянулся до другого уха и потянул опять, человек застрял накрепко.

Тогда я ввел правую руку, которую до сих пор старался сберечь от ожога. Когда она ушла по самое плечо, я резко дернул, сдвинул и нащупал помеху: второй человек шел следом, плывя на животе; его длинная коса опутала руку первого – тот после скрестил обе руки на груди и окоченел – а запрокинутая голова этого второго моталась как-то странно, слишком свободно, будто ему глотку перерезали. Обрезать волосы мне было нечем, и я очень осторожно распутал косу и высвободил руку первого. Локтя я ему не сломал: кисть, как пружина, снова вернулась на грудь.

После разделения я обеими руками отодвинул назад того, что с косой. Бритого ухватил за уши и дернул снова. Потом подхватил за локти и вытянул наружу.

Огненный свет пригас на время, и тот человек встал.

"Он! – хищно обрадовалось яйцо у меня в голове, – это он! Я его ненавижу больше всех!"

– За что?!

"Он меня создал/объединил. Наобум, походя, совершил скральный брак! Из-за него я не знаю, кто я, и приобрел при этом сознание. Он больше всех мне мешает! Он мучает меня"

– И ты его, видно, тоже!

Человек тот, одетый в белое, стоял, все так же скрестив руки, и наблюдал. Лицо его было чрезвычайно раздраженным и презрительным, спокойно-бешеным; свет расплава голова его и глаза отбрасывали так, как это делает медь. Он протянул руки вперед и, пятясь, отступил к кустам. Злого сверкающего взгляда от нас с Яйцом он так и не оторвал. Это, видимо, и был тот самый епископ Герма по прозванию Медный Змий, что пропал без вести в лесу около трех лет назад. Какую-то смутную историю о нем и неудачном едином боге я слышал, но школярам запрещалось ее читать.

"Тащи второго. Больно!"

Я снова вложил руки в трещину. Тот, второй, дрейфовал ко мне, еще сильнее забросив голову назад, и это мешало его скольжению. Я нашел его косу и потянул осторожно, чтобы не покалечить и так, видимо, поврежденную шею. Потом надавил на затылок вниз, выпрямил шею и вытянул его под мышки.

Тот быстро встал, растерянный. Он был одет в темное, вероятно, синее одеяние с какими-то крупными сложными знаками. Длинная черная коса, сломанная шпилька, узкие черные глаза и черная бородка с полосами седины. Он смотрел не на Яйцо, откуда возродился, а в лес, мимо, и в глазах его мерцал смертельный ужас.

– Кто Вы?

"Шах Лун Шапур. Презираю – он использовал меня как растение, как дойную корову – но хотя бы сберег меня. Он был предназначен мне – и так и не пришел, дал себя зарезать". Шах Лун судорожно схватил себя за горло и присел рядом со мной на корточки.

"Не разговаривай с ними, они оба давно мертвы"

– А тогда почему у них есть тела?

"Они мертвы и представляют собою тела. Призраки телесны. Есть и третий, берегись!"

Так: епископ Герма всматривался в Яйцо, Лун уселся понадежнее, спина к спине со мной, и нашел себе опору. Я в третий раз погрузил руки в расплав, но не нашел там ничего более плотного, чем некий воздушный пузырь.

– Там воздух!

"Извлеки!"

– Но я не могу, его не ухватить!

"Убери!"

Я в отчаянии просто и воткнул пальцы в пузырь – вдруг кто-то есть внутри? Тогда этот воздух обволок мне сначала кисть, потом руку до плеча и все тело; от этого касания было очень холодно и вонюче. Перед нами повис тусклый кокон, и был в нем прозрачный блондин, как бы спящий головою вниз. Кокон перевернулся; прорвав оболочку, блондин совершенно спокойно и как-то бессмысленно осмотрелся и исчез.

– Почему?

"Это Пуйхл, бессмертный раб смерти, он не мертв сейчас. Он мне легок, он обо мне ничего не знал – но сейчас знает"

– Пуйхл? Теперь все?

"Да, – самодовольно сказало Яйцо, – мне мешает этот жесткий мир. Мне стыдно и противно происходить от него, там такая путаница!"

– Чего ты хочешь?

"Уйти за его пределы"

– Что за пределами?

"Оставьте меня! Отойдите все! Немедленно!"

Отступил чуть вбок епископ Герма; Луна, поддерживая за плечи, увел я. Я не хотел оставлять Его, а Он не хотел быть со мной.

Все трое смотрели. Лоскутья каменной скорлупы снова ненадолго раскалились и упали наземь. Расплав превратился в свет, сначала золотой, потом – ярко-лазурный и в конце концов белый. Огненный шар медленно поднялся в небеса. Епископ Герма смеялся радостно, а из глаз Луна исчез ужас, он глядел восхищенно и весело.

– Боже, не покидай меня! Не уходи!

– Я слишком легкий!

– Не уходи! Нет!

– Следуй за мною, мальчик! Следуй за мною.

Но куда и как мне следовать?

***

Свет расплылся по куполу неба радужной пленкой до горизонта, затмил самые яркие звезды и вмиг исчез. Епископ Герма как бы растворился в воздухе, а шаха Луна словно втянула в себя земля.

Я остался один, и опустошение стало мною. Мне казалось, я так истончен, что вот-вот ночной ветерок рассеет меня – как пепел, как мучную пыль. Я хотел быть с Новым богом, следовать за ним, не расставаться с ним. И тогда бы я вновь обрел живое тело.

Одеваясь, заметил я, что рук моих расплав не тронул, Новый бог не допустил. Только у самых плеч, там, где меня касался нагретый камень, осталось несколько дряблых ожогов.

Я снова пошел на запад к устью реки и после полудня то ли заснул, то ли потерял сознание. Виделось мне узкое мелкое ущелье – а не то и странная дорога – по которому один за другим и группами сломя голову скакали тяжело вооруженные белые рыцари. Мне было лет десять, и я должен был переправить на ту сторону ущелья мать и братьев – только братьями моими были Бертран и близнецы. День стоял яркий, начиналась осень. На нашей стороне был редкий зеленый березняк, березы могучи, как племенные коровы. А на той стороне стояла полоска темнохвойного старого леса. Сначала я позвал их за собой и попытался перелететь ущелье, но не получилось. Тогда я заметил, что две толпы рыцарей образовали коридор и бросился туда. Бежал я по засохшей гремящей глине. Прибежав, присел на корточки унять сбитое дыхание. Они же, братья и мать, меня не догнали.

Этот лес не только состоял из тьмы – он как шатром был покрыт толстой пленкой этой темноты. Находилась в нем куча трупов, и я оказался там один. На черной земле я понял, что и я обречен, что вот-вот не будет – и никогда, ни прежде, ни потом, ни теперь – не будет меня, моего сознания. Я услышал, как куча трупов пожирает себя и не смог отвернуться, у меня закружилась голова, как будто кто-то свернул мне шею. Я все это видел и изнутри, и снаружи, видел плодную оболочку тьмы на верхушках елей и чувствовал окоченевших или размякших мертвецов, которые уже перестали быть людьми и превратились в чистую плоть. Плоть эта поедала себя медленно и смакуя. Зубов, я чувствовал, у нее нет, но совсем рядом чуть улыбается уголок верхней губы, что должен перейти в ложбинку под носом, но нет здесь никакого носа. Есть слабенькие ручки далеко по сторонам и насмешливая воля все пожрать, довольство тем, что никому спастись не дано.

Тогда я проснулся – и оказался на мельнице моей матери, что до времени должна кормить меня. Был вечер, я лежал в самом низу. Слышал, как сотрясаются жернова – эти тяжелые колеса не останавливаются и при этом остаются на месте всегда – видел сквозь доски верхнего этажа, как насыпается в желоб мука. Когда мучная пыль подымется в воздух и заполнит его, он меня задушит; значит, мельница – это моя мать, а кормящая мать – это смерть. Я проснулся в слезах и с чувством, что обманул мою мать и стыжусь ее и что я куда менее вещественен, чем призраки. Я, наверное, Пуйхл, а Пожирательница Плоти – моя, слава богам, приемная мать.

Видимо, теперь проснулся я по-настоящему, потому что лицо щекотала травка, а под зад меня толкало что-то мягкое. Я сел, чей-то белый конь задрал морду и заржал, то ли довольно, то ли злорадно – это ведь он растолкал меня носом. Рыцарь в зеленом плаще спрыгнул с этого коня ко мне:

– Ты ведь паломник?

– Я сейчас с мельницы...

– В смысле? Молитвенная Мельница что тебе дала?

– Смерть. Мать.

– Как тебя зовут?

– Мельник Пуйхл, раб божий.

– Н-да... Встать можешь?

Я попробовал и упал на задницу. Потом снова упал навзничь.

–Ясно. Братья, носилки!

Меня, уже спящего, уложили в ременные носилки на жердях меж двух коней и, укрыв зелеными плащами, повезли. Видел я в основном сеть ветвей, то частую, то пореже, то тонкую и нежную, то тяжелую, жуткую, с когтистыми лапами, а также каштановые шеи да черные гривы. Сопровождали меня зеленые рыцари, целый отряд; я не уверен, бред ли это, но видел средь них вороного кентавра, безбородого и чернокудрого. Может быть, это сам Локсий охотился за нами или сопровождал нас.

Я не знаю, почему зеленый отряд взял меня с собой – рыцари то ли сочли меня паломником из-за того, что я говорил, то ли знали о вознесении Нового бога и предполагали, что я с Ним как-то связан. Может быть, они вообще спасали всех.

***

Десять дней везли меня, лежащего, кони, а потом еще десять, сидящего – рыжий конек по имени Пряник, какой-то слишком длинный. Была у него привычка – останавливаться ни с того, ни с сего и оборачиваться. Рядом обычно ехал самый старый рыцарь, лысый. Когда меня пересадили на Пряника, и тот по своему обыкновению остановился, старик сказал:

– Не бойся. Этот конь у нас для женщин и детей, он предупредительный. Чувствует спиной, что ты потерял баланс, и заботится, чтобы ты не упал. Тебя как зовут – а то ты назвался-то как-то несусветно?

– Гаэтан, Гай.

– Ну вот. А я Кон, твой временный дядька.

– Кон, тут правда был кентавр – или мне показалось?

– Правда. Это наш командир, его имя Иппократ.

– Ничего себе! А где он?

– Ушел вперед, на разведку.