Текст книги "Идущий следом (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Семкова Мария Петровна
5. Идущий следом

Жреческое имя мое – Дезидерий, прозвание – Contra-Deum. Я известен и важен лишь тем, что всю жизнь разрабатывал способы следования за Новым богом и при удаче – того, как приблизиться к Нему и говорить с Ним. Но останусь я в памяти, видимо, не под именем Следующего за Богом, а под прозвищем Противостоящего Ему. Был давно на юго-востоке в пустынном народе человек с подобным прозванием, Израиль – но мои заслуги куда ничтожнее, чем у него, ставшего отцом племен...

Сейчас я стар, голова моя часто кружится, руки дрожат, да и никогда не умел я писать красно и грамотно. Но теперь требуют у меня не только передавать свою премудрость устно и тайно некоторым ученикам, но и записать лично историю того, как я повстречал Нового бога и был вынужден говорить с ним.

Сказал мне епископ, добрый Теофил: "Все хорошо в твоей методе, Дезидерий – нет только твоего личного опыта – как именно паника и ужас превратились в любовь и желание следовать... Как же ученики могут следовать за Новым богом, если не узнают, с чего все это начинается? Зачем тебе скрывать, насколько ты был тогда глуп, труслив и неловок – все они сейчас такие же, как и ты тогда", – а я долго медлил и приступаю к делу только сейчас; почти всю разумную жизнь я либо боялся воспоминаний, либо стыдился собственной дурости... Но теперь я думаю, что оставлю вас без опоры, если не расскажу и об этом – а прежде я хотел защитить вас от ужаса, что казался мне лишним и сделать ваш путь чуть более легким.

Все вы, дети, давно меня знаете – человек я отнюдь не храбрый, не слишком уж мудрый, и даже сейчас, на границе смерти, дрожу от стыда, страха и отвращения, вспоминая все это. Я прошу у всех вас прощения, если моя история выйдет путаной или будет задерживаться на подробностях, что покажутся вам незначимыми – все это я делаю от страха, тяну время. Прошу прощения и за то, что долго скрывал многое важное... Всех вас я любил, всех учил – кого больше, кого меньше, смотря по способностям, рвению и добродетели; поэтому примите и вы меня со снисхождением и состраданием, милые дети мои.

***

Все это произошло, когда мне только исполнялось семнадцать лет – я учился тогда, чтобы стать жрецом и переписчиком Храма. Звали меня Гаэтан, родом я из Провинции, с юга, и, чтобы отличать от других моих земляков и тезок, меня прозвали Мельником; еще дразнили за глаза Мучным Червем – потому что был я длинным, бледным и рыхлым. Почему Мельник? Мой отец был мельником и завел по водяной или ветряной мельнице для каждого из сыновей – но не для меня: потому что на мучную пыль охватывало меня страшное предсмертное удушье, я как бы давился мутным жгучим воздухом и не мог извергнуть его обратно, глаза истекали слезами, а нос соплями. Отец, видя, как я мучаюсь, вложил деньги в то, чтобы выучить на клирика – но не запретил избрать и что-нибудь другое, если и тут я покажу неспособность или охватит меня моя болезнь. А мать сказала: "Не стыдись, Гай, что тебе выделена доля, как и сестрам – выучишься, и тогда уж мы с тебя и спросим, а пока ни о чем таком не думай". Родители дали мне денег, посадили на барку с соленой рыбой и отправили в храмовый город.

В Храме я проучился ровно год. Каждое лето, в начале июня, решали, кто из школяров остается учиться дальше, а кого попросят выйти вон. Так набиралось человек пятнадцать-двадцать, неспособных или нерадивых, они разбивались на небольшие кучки и возвращались на север, юг или запад. А школяры из восточных лесов цеплялись за Храм всеми своими когтями и покидали его крайне редко.

Так вот, после первого года и я уже знал, что в Храме меня не оставят, и был огорчен, но не очень уж сильно. Я решил не возвращаться к отцу, а пробиваться дальне на юг, на Побережье, и поступить там в школу лекарей – оплачивая учебу какой-нибудь грязной работой. Эта школа славилась не хитрыми лекарствами, а искусством исправлять искаженный образ жизни больного и этим возвращать ему здоровье его же силами. Там при везении я мог и победить свой недуг, и сам научиться этому искусству. И если бы отказали в приеме, я бы умер у них на пороге, но не ушел бы назад!

***

Перед самым роспуском на лето, утром, призвал меня к себе мастер Дункан, наш основной наставник. Его мастерская была внутри полностью белой, и широкие бруски света из раскрытых окон пересекались там, где он стоял. Сутулый, рослый, одетый как моряк – в свободную рубаху и длинные штаны, он набрасывал нечто углем на старом, много раз вычищенном листе, распяленном на наклонной большой доске. Я остановился у порога и долго смотрел, как он работает – быстро и невероятно точно, мне так никогда не суметь. Я знал, зачем он меня призывает. Мастер начертал совершенно правильный круг, вписал в него тело человека, по которому катятся такие же круги с заключенными в них телами – все это двигалось, крутилось, сворачивалось внутрь. Он не прервал работы, чтобы показать мне, как надо... Потом Дункан перебросил уголь в левую руку и набросал надпись, которой я разобрать не смог – это было зеркальное отражение обычной надписи. Этот пергамент приложат в нескольких местах к какой-нибудь светлой стене, отпечатают на нее изображение и вырежут каменные медальоны...

Обе кисти мастера, зрячие и не уступающие друг другу в ловкости, были отмечены татуировками – справа широко открытые кошачьи глаза, слева – полуприкрытые совиные. Он закончил, отряхнул руки и обернулся.

– Здравствуй, Гаэтан. Как думаешь, что это такое получилось?

– А Вы разве не знаете сами? – нерешительно пробурчал я. Мне хотелось бы, чтоб он скорее заговорил обо мне.

– Нет, пока не знаю. Эту тему передала мне дочь...

Все знали, что у мастера есть приемная дочка, полувзрослая девочка, она почти не разговаривает и неожиданно подолгу застывает в нелепых позах. Иногда она становилась буйной, и тогда учитель на несколько дней покидал нас, а потом возвращался с новыми идеями для росписей. При всей строгости отношения Храма к мужскому целомудрию мастера Дункана никто не подозревал ни в чем дурном, от него не требовали отослать безумного ребенка куда-нибудь подальше.

Я вспомнил эту злую хилую девушку – то, как она сидит, как смотрит, как движется, и поле моего зрения вдруг стало очень узким. Я увидел, как покатились колеса, как закружился вихрь и скрылся в сердце нарисованного человека, как большой человек поглотил малых. Я ощутил давление и боль в груди.

– Мастер... Наверное, это события – ну, те, которые нас куда-то двигают, вынуждают что-то делать?

– Да, наверное, – шепнул он, – Майя не говорит, она лишь заставляет меня видеть. Да! Мне кажется, это Время! Пусть так и будет пока.

Мы еще чуть-чуть постояли, помолчали. Потом он склонил щетинистую темную голову и вдруг покраснел:

– Гаэтан, ты неплохо выдержал испытания, но... – встряхнул головой и прикрикнул на меня, – ... но ты пером работаешь, как медведь когтями дерет и почти не различаешь оттенков! Как тут с тобой быть?!

– Да-да, – глупо влез я – то ли хотел поддержать его, подольститься, то ли надерзить, – и пишу я с ошибками – где в вашем языке одна гласная, я пишу сразу три или четыре, как в моем...

– Ну вот, – резко успокоился мастер Дункан, – сам все понимаешь. Я не могу оставить тебя здесь, а собиратели мифов нам пока не нужны. Ты молодой, умный и непоседливый – так не трать даром времени, уходи и найди себе другое дело.

– Да не волнуйтесь Вы, мастер – я решил изучать медицину.

– Ну и отлично. Теперь ступай. Все.

Махнув "совиной" рукой, он отвернулся к своей доске. Я ушел.

***

Я ушел на другой конец города в общежитие и кладовую, сдал сутану и прочие казенные вещи, переоделся в штаны и жилет, навеки пропитанные мукой и пылью; проверил лук и стрелы – все с ними было хорошо. Вышел, уселся на солнышке и решил дождаться, пока не подойдет еще какой-нибудь изгнанный "провинциал". Через два часа мне повезло – пришел звездный мальчик, сам Бертран Рыцаренок, уже переодетый в старый зеленый камзол, с большим кожаным мешком за плечами и с длинноватым мечом на вытертой перевязи. Если б его назвали Рыцаренком в глаза, то на купца или мещанина он напал бы без предупреждения, дворянина вызвал бы. При такой задиристости дрался Бертран, что и говорить, умно и удачно. Он был высок, строен и плечист, с длинными ногами, только вот шея еще слишком тонка, чтобы подолгу носить тяжелый боевой шлем. Бертрану было тогда лет шестнадцать, но выглядел он старше – а вел себя препотешно, как настоящий взрослый рыцарь, если не забывался и не впадал в мальчишество, что происходило с ним довольно часто. Так что жил юный трубадур в постоянном напряжении и страдал время от времени тяжелыми приступами стыда, кои старался скрыть.

– Эй, Мельник, – издалека крикнул он чистым, звучным голосом певца, и напряжения в этом голосе не было ни малейшего, – Ты тоже уходишь?

Я поразился – он же всегда хотел стать гонцом, собирателем мифов, а потом вернуться домой и уже тогда войти в сообщество тамошних трубадуров! Учился он прекрасно...

– И ты тоже?! Бертран, да ты с ума сошел!

– Да! – самодовольно радовался Рыцаренок, – Братья вызвали меня сражаться с дядей! Ты подумай – если мы победим, то и мне достанется, они сказали, небольшое поместье! А потом я вернусь в Храм. Пойдешь со мной?

– Еще бы! Теперь есть кому пугать всяких разбойников.

– Тогда подожди – я только лошадь заберу. А ты набери еще попутчиков, да поумнее!

Он степенно ушел, а я потолкался среди школяров, но никого не нашел. Кто-то сказал, что выгнали еще и близнецов – тогда я вернулся и решил перехватить их. Идти лучше вчетвером-впятером: легче защититься и найти работу, а вот большую компанию труднее и держать в дружелюбном настроении, и обеспечивать едой.

Приплелись в конце концов и эти братцы, сыновья купеческие почти пятнадцати лет от роду; разгильдяи, каких свет не видывал, но исполнительные и сильные. Плотненькие, глазастые, что твои бобрята. Обычно купцы радуются, когда дело наследуют близнецы – два ума видят больше подробностей и думают все же чуть-чуть по-разному, а воля у них одна на двоих, и они не стремятся разделаться друг с другом. Но эти не были старшими, деньги у них не держались, и их отправили учиться. Как кого конкретно звали, я не мог запомнить даже тогда, так они были похожи и никогда не ходили по одному. Но один близнец, понадежнее, всегда носил их общую сумочку; его так и называли – Сумочка, и он не обижался. У второго прозвище появилось совсем недавно – Косынка. Сейчас его голова была повязана синим платком, а тело укутано в ветхую бурую сутану покаяния. Их выгоняли за невзнос платы на следующий год – братья проиграли ее в карты и кости. В надежде отыграться Косынка спустил сначала всю одежду, потом волосы (теперь у него то мерзла, то перегревалась обритая голова, а платок немного согревал ее или защищал от полуденного солнца), а в итоге проиграл бы и девственность, если б Сумочка не увел его силой. До конца годовых испытаний братцы просидели в общежитии и теперь тоже искали попутчиков.

– Арнаут! Гираут! Мы с Бертраном тоже уходим. Идем с нами!

– Здорово! – бобрята откликнулись хором.

Мы трое сидели в пыли, и Сумочка все подбрасывал монетку – орел или решка, орел или решка? Косынка обнажил голову и все водил ладонью по щетине – туда-сюда, туда-сюда... Мне стало скучно, потом я разозлился, но тут Бертран наконец-то вернулся с оседланным гнедым коньком в поводу. Он успел надеть рыжий от старости кожаный колет, обшитый костяными пластинами, прицепил кривой кинжал к другой стороне пояса и повесил за спину маленький круглый щит с медной тусклой шишечкой.

– Чего мы ждем? – властно спросил нас и нахмурился.

– Вас, только Вас, наш сеньор! – хихикнул я.

Бертран смутился. Мы встали, отряхивая задницы. Он вскочил на гнедого, и мы отправились на юг.

После полудня, в яблоневых садах, нас нагнал еще один парень в покаянной сутане.

– Тьфу ты! – сказал зоркий Сумочка, увидев его в тучке белой пыли, – Он же придурок! Еще кормить его...

– Извращенец...

– Да ладно, – откликнулся хмурый Косынка, – мы его продадим, он ведь раб.

– И верно! – согласился Бертран, его слегка передернуло, – Этого надо пристроить в первый же дом разврата – всем от этого будет только лучше, а деньги мы потратим на таможенные пошлины.

Я тоже что-то сказал тогда, в этом же смысле.

Этот слабоумный переросток подошел косолапо и по-детски вежливо поклонился гнедому коню Бертрана. Его сутана на спине была в косых полосах запекшейся крови – раб совершил какое-то особенное непотребство, и его высекли, а не повесили только потому, что он был еще ребенком. А теперь он сбежал, и возвращать его в Храм у нас не было ни охоты, ни лишнего времени. Имен рабов никто не помнит, а этому дали прозвище "Чулки": он постоянно крал их у уборщиц и в городе, особенно такие, что с красными полосками, сами знаете для чего. В детстве он, видимо, был хорошеньким – белокурый, кудрявый, с голубыми слезливо блестящими глазками; а сейчас пошел в рост, его лицо стало асимметричным и грубым, позвоночник искривился, вздернулось левое плечо. Когда он стоял, то мерно перекатывался с пятки на носок и обратно и все время кивал большой угловатой головой. Но обслужить, по слухам, был всегда готов, подстерегал зазевавшихся или озабоченных школяров у отхожих мест; раза два его пытались прямо там и утопить.

Мы объяснили ему: он пойдет с нами и будет делать то, что ему велят, иначе отдадим мужикам на тяжелую работу. Если будет послушным, продадим его в городе, и он там будет ублажать всех, кто его попросит, и получать за это деньги. Он замычал, обрадовался и вроде бы согласился. Следующие три дня он варил похлебку, следил за огнем и стерег коня не лучше и не хуже нас.

***

К вечеру первого дня странствия мы углубились в яблочный сад и попросились на ночлег у сторожа. Он согласился, сам пошел к соседке выпивать, а нас оставил – пятеро взрослых парней, один почти что воин: связываться опасно, а вот выгоду извлечь можно. Бертран расседлал, спутал и немного спустя напоил коня; тот весь день прогуливался шагом и почти не устал.

Мы расселись на бревнах у сторожки, достали все, что нужно было быстро съесть, и стали разглядывать желтый закат. Я решил, что погода завтра будет ясная, и объявил об этом. По кругу пошла фляжка пива.

– Парни, – сказал Бертран, – кто из нас куда идет? Ты, Мельник?

– На побережье, в школу лекарей Салерно.

Бобрята переглянулись.

– Наш отец и брат живут у Гавейна, они советники коммерции...

– Но мы туда не пойдем, отец нас точно проклянет или отдаст в наемники...

– Брат только рад будет, если нас...

– Ну, хорошо. Братья написали мне, что у Гавейна сейчас опасно – он слишком стар, чтобы держать всех в руках. Герцогиню считают ведьмой, и она не у дел – в лесу, у матери. Его старшие сыновья, Уриен и Лот, готовы схватиться, а их старшая сестра Моргауза коварна и хладнокровна; она не вступает в союз ни с одним из них, но и замуж при этом не торопится. Кроме того, наши пилигримы так и не купили свой холм для города и теперь хотят его отвоевать. Старые верующие недовольны – Гавейн не продает землю и не изгоняет еретиков. А мужики поддержат их, потому что никогда не хотят работать. Еретики же говорят, как всегда, о равенстве и о захвате наделов. Я не поведу вас туда. Вот-вот будет заваруха. И разбойники уже есть, а мы почти безоружны.

В сумерках казалось, что говорит не Рыцаренок, а самый настоящий молодой рыцарь.

Косынка, у которого в голове была настоящая карта, заговорил как доподлинный купец:

– Сердце Мира не идеально круглое. В нескольких неделях пути будет залив, в него впадает судоходная река, по которой мы приехали...

– Да, мы можем наняться там тянуть баржи или грести вверх по течению. Дойдем до границ Чернокнижника и свернем. Пойдем, наверное, искать, где учат толковать законы. Или станем храмовыми служками.

– Или певчими.

– А ты куда, Бертран?

– К себе, в Вентадорн. Это по границам Гавейна Чернокнижника и на юго-восток. Мельник, ты с нами?

– Ну да.

– Тогда вы, парни, будете наниматься работать к мужикам. Мне этого нельзя.

– Что ж, пусть так. То-то повеселимся с бабами, и придурок с нами! А вот ты будешь пировать с дворянами, там-то девушек ни-ни...

– Решено. Идем к реке и потом по ней подымаемся.

***

Следующие два дня мы приятно прогуливались, прямо как на свадьбе Зеленого Короля. Кругом яблочные сады и луга, тепло и ясно. Бертран то и дело отпускал поводья, правил коленями, пел себе под лютню. Я сейчас их уже не помню, а тогда мне его канцоны и нравились, и не нравились одновременно – о том, например, как он сворует у всех дам их лучшие прелести и создаст себе самую прекрасную в мире Составную Донну; если прелестей хватит, то создаст себе целый гарем и раздарит его вассалам; дам, которым не хватило рук, ног или глаз, отдаст в монастырь. Или про то, как он любит воевать – вот стоят шатры, а вот уже рушатся стены, струится кровь, кони скачут по трупам – а ему все равно, из-за чего бы ни началась война, сражаться прекрасно. Арнаут и Гираут на ходу перебрасывались в орла и решку на пинки под зад коленом. Чулки знал свое место и брел позади, в пыли.

В день второй хозяйственные близнецы вынули из котомки бредень и натаскали рыбы в старице; на третий день я снял первым же выстрелом дикого селезня, а Чулки умело ощипал его. Потом у Бертранова меча безнадежно треснула перевязь, и он прицепил его к седлу.

А потом мы пришли в проклятые земли. Это узкая полоса между пригородом и землями свободных крестьян, а живут в ней изгои и разбойники. Поэтому я не разбирал лука, Бертран убрал лютню, а близнецы держали руки поближе к ножам. Но тропы были пустынны и вроде бы не опасны, и к вечеру мы вышли к довольно большой реке.

Собирался дождь, но к утру или позже. По небу протянулись струи перистых облаков, после заката его затянуло сплошь. Росы почти не выпало.

Всех клонило в сон. Мы развели огонь, приготовили ложе из веток, стреножили и расседлали коня, а потом натянули куртки – кто кожаную, кто вязаную. Только Чулки, казалось, не мерз, не замечал ни ветерка, ни влажности. Ужинать мы не стали и повалились спать. Первую смену – часа два – на страже оставались Арнаут и Гираут – по отдельности они ничего не сделали бы, растерявшись.

Стоило мне заснуть, и они растолкали меня и завалились сами. Костер мы развели небольшой, лишь бы не промерзнуть. Конь пасся под деревьями, дремал. Я ушел к реке – чуть выше в нее впадал широкий спокойный ручей с ледяной водой, а ниже она резко перегибалась, образуя омуток. Я сидел, слушал себе воду и думал в дреме о том, какую бы там мельницу мог построить мой отец. Звезды были едва видны за пеленой облаков, но что-то о времени понять было можно... Конь почему-то временами всхрапывал, но зверя слышно не было, и я, не очень привычный к коням, не понимал, что же его беспокоит. На всякий случай я подкормил огонь, сделал пламя поярче и взял на колени лук.

Так прошло два часа – и ровным счетом ничего не случилось. Моя воображаемая мельница строилась и перестраивалась, а отец критиковал ее. Конь тихо переступал копытами. Парни храпели. Кое-как сориентировавшись в небе, я растолкал Чулки. Он протер глаза, противно заскулил и ушел к костру.

Утром меня разбудила песня синицы, похожая на неприятный резкий и непрерывный звон. Значит, было уже довольно поздно – светло. А Чулки? Он лежал спиной к костру – видимо, спал. Я подошел и легонько пнул его меж лопаток – и тут увидел обрубок шеи в луже крови, как в студне. Он так и лежал – в распахнутой сутане, под которой ничего не было, в пестрых вязаных чулках, которые были ему узки и коротки. Безобразная голова откатилась от костра, недалеко, в ложбинку. Значит, он занимался детским грехом, смотрел в огонь – летели мои мысли, – а потом кто-то незаметно подошел сзади и отсек ему голову. Этот кто-то долго нас караулил, тихо шел следом, а потом...

Где конь? Тихо. Коня нет, валяются стальные путы – кто-то перекусил их каким-то инструментом. Нет росы, не видно следов, ни конских, ни человеческих. Нет ни щита на дереве, ни седла, ни меча. Сначала меня вырвало, потом я упал на колени у трупа и заорал.

Сзади оказался Бертран, не снимавший лат. Он пошевелил труп, потом потрогал голову за челюсть.

– Окоченел... Поздно.

Тут подошли близнецы, оба сразу. Бертран первым прибежал к реке. На песке отпечатались только конские следы – значит, конокрад был один и переправился на тот берег верхом.

Бертран врезал мне под дых, очень сильно.

– Зачем заставил стеречь его, кретин, ослое...? Где мой меч, где щит, где конь, ты, скотина деревенская, мужик вонючий?!

Я медленно встал и разогнулся:

– Ты сам, – прошипел я, – оставил свой меч, Рыцаренок...

– Я-а?!

Он избил меня так, что голова к полудню раздулась, как горшок, а нижняя половина носа навсегда съехала на сторону. Он меня бил, а я, дурак, все вставал и при этом не смел ударить дворянина, как и положено пусть богатому, но все же крестьянскому сыну. Я все вставал и вставал – боялся, что он меня утопит, если останусь лежать или потеряю сознание.

Арнаут и Гираут тем временем соорудили из нашего ложа плотик и спустили на нем покойника вниз по течению; претензий к ним за то, что не защитили меня, следовательно, и быть не могло.

Потом он долго еще меня не замечал, и я его тоже. Был бы нам не нужен воин-проводник, я б зарезал его ночью или пристрелил бы, если б он снял колет, прямо в спину.

***

На время я занял место раба. Голова моя болела, нос не дышал и глаза почти не открывались. Я тупо шел за близнецами, иногда клал руки им на плечи, делал на привалах, что говорят, слушался всех, как злой дух из масляной лампы. Косынка взял мой лук и охотился, а его брат рыбачил. А потом, когда мы вышли из проклятых земель в свободные, я смог приоткрыть глаза. Моя черная рожа к тому времени стала иззелена-желтой с багровыми круглыми пятнами и покрылась редким бесцветным пухом там, где это полагается по естеству.

В свободных землях население очень пестрое – там есть и вольные землевладельцы, и хлебопашцы, живут там и дворяне со своими арендаторами, богатые и бедные. Я предпочел бы останавливаться у себе подобных, и Бертран тоже – у подобных себе. Наш переход до первого дворянского гнезда оказался длинноват. Не успев отдохнуть, Рыцаренок отправился с визитом к хозяевам земли, а мы трое – на огород к управляющему. Весь день мы наполняли и наполняли огородные бочки водою из пруда. Меня, избитого, считали нерадивым рабом, а братцы-бобрята часто присаживались отдохнуть и поболтать. Но у меня не было сил ни обижаться, ни восстанавливать равенство. К вечеру мы заработали каравай хлеба, кусок сала, большой пучок зелени и кувшин пива – сам кувшин надо было возвращать; на огороде все еще оставалось несколько пустых бочек.

Подошел довольный Бертран – ему в дорогу дали жареную курицу, подарили почти новые еще крепкие сапоги из конской кожи (свои старые он теперь отдал Косынке, который так и шлепал по лесам в веревочных сандалиях). Курицу, зелень и часть хлеба мы съели, пиво выпили, а сало и остаток каравая Сумочка припрятал на потом.

Как водится, мы уселись в кружок обсудить дела.

– Вот что, – начал Рыцаренок, – Ты, Мельник, должен мне хотя бы коня.

Он вздернул меня за грудки вверх и тряс, как-то странно кряхтя. Я висел и впервые в жизни и правда чувствовал себя Мучным Червем.

– Где хочешь укради, или я тебя продам!

Сумочка аж прикрикнул:

– Бертран, столько за него не выручить, успокойся!

– Тогда будешь мне должен – свою мельницу, Мельник!

– Хорошо, хорошо, он заплатит, когда сможет...

– Мне надо сейчас! Понимаешь, ты, мужик, как я без коня должен воевать, а?!

– Бертран, Бертран, я сделаю!

Он отвязался наконец, но еще долго сидел, пофыркивая, на корточках и злобно смотрел на всех нас. Хорошо хотя бы, что он обратил на меня внимание, и ситуация хоть чуть-чуть разрядилась.

Воровать коня прямо здесь было немыслимо. Поэтому только на следующем вечернем привале я забрал у Косынки лук и пошел на разведку. В этой деревне занимались мясными телятами, пользовались волами и ослами, коней же я пока не видел. Но к вечеру из дома старосты погнали в ночное жеребую рыжую кобылу и вороного мерина. Сопровождали лошадей два мальчика, оба сильно моложе меня – рыжие и кудрявые. Они радовались, что их отпустили ночью, позволили не спать, и никто не будет ругать их, если они будут купаться или рассказывать всякие ужасы и непотребства.

Я незаметно шел за ними – не за кустами вдоль тропы, а просто позади, по своим делам. Проводив коней через перелесок к речке и лугу, младший мальчик ушел, а старший повел коней в воду и несколько раз окунулся сам. Я же кружил и кружил на границе луга и леса, якобы подстерегал кого-то. Мальчик видел меня и не боялся. Потом я сделал вид, что ушел, и спрятался в кустах; положил на колени натянутый лук и стал чего-то ждать.

Когда наступили сумерки, к парнишке пришла девушка в платье чуть ли не из мешковины и в розовом старом чепчике. Девушка эта казалась сильно старше – и вроде бы ребенку она не сестра. Непонятная девица принесла узелок с едою. Я думал, она уйдет – но она осталась на ночь. Кто она ему – боги знают. Может быть, невеста – в деревнях женщины частенько берут себе мальчишек, чтобы мужей хватило наподольше. Или тетка...

А я сидел и боялся. Холодная тревога могла бы меня разъесть изнутри, а я должен был быть неподвижным. Всем известно, что солнечный охотник Передир в облике кентавра (у нас его все еще называют Локсием) следит за охотником, и тот, кто вышел на охоту, сам становится добычей. А при Луне охотиться вообще нельзя из-за убийственного гнева его сестры, девственной матери лесных зверей.

Так вот, я сидел и думал, что понимаю, как действовал наш конокрад. Парнишку я мог бы напугать или как-то обмануть и увести коней, но вот девушка... Уводить коня – нам – чистое безумие, заподозрят прежде всего странников. За это толпа разорвет не только меня. Пусть в этой деревне не рассмотрели моих спутников, но мне-то что до этого? А если я убью ребенка или девушку? Убьют, как-нибудь еще хуже. Вот что значит быть добычей Локсия! Да и ночь: жеребая кобыла Бертрану не подойдет, а мерина почти не будет видно при свете ущербной Луны. Значит, надо подождать хотя бы до предрассветных сумерек. Это недолго, сейчас заря с зарей встречаются. Я снял тетиву и спрятал лук до утра, после чего Локсий отвел от меня ужасающий взор.

Я думал, что девушка соблазнит мальчишку – для этого, мол, и пришла, но такого не случилось. Они поели, кони спокойно паслись. Он несколько раз ходил поплескаться к реке, а она стерегла огонь. Потом они сидели рядом и что-то друг другу рассказывали. Я не слышал или не понимал ничего – ни соловья, ни треска огня, ни тех шумов, что производят лошади. Я только видел.

И до рассвета оставалось все меньше, надо было на что-то решиться. Я вновь натянул лук и все сидел, то накладывая, то снимая стрелу. Мог бы испортить его, но не испортил. Мой лук туже и больше охотничьего, но не такой большой, как у воинов на крепостных стенах; бьет он мощно, стрелы длинные. Жалко мальчишку и девушку – но и стрелять по ним нельзя, кто-то непременно спасется.

Вообще-то, деньги у меня были, два заветных золотых в поясе под рубахою; мне тайно дала их матушка из своего приданого. Их хватило бы еще на два года обучения в Храме и, может быть, хватит заплатить хотя бы за несколько недель в Салерно. Это мой последний надел – и если я отдам их, то год или больше мне придется быть почти рабом, и я не знаю, сколько зарабатывают поденщики на побережье. Да и обидно было просто так их отдать этому спесивому Рыцаренку, который даже меча не уберег...

И тут то ли Локсий, то ли кто другой снова стал выслеживать меня. Я его не слышал, но спиною чувствовал, как кто-то огибает меня сзади – не сверху, а по земле. С зарей на другом краю неба, над заливом, очень далеко, заиграли зарницы и сполохи, а потом прошел за горизонт огненный столп; девушка и мальчик, как и я, смотрели вдаль, а кони замерли.

Столп ушел, а свет его ненадолго остался. И тут кто-то высокий и черный широко шагнул из-за моей спины к караульщикам. Я, не думая, выстрелил, и он упал. От щелчка тетивы и падения тела парнишка с визгом отскочил в лес, а девушка бросилась за конями. Еще я видел. как дрожит моя торчащая стрела, а потом сумерки сгустились. Девушка отозвала ребенка, они вскочили на лошадей и ускакали.

Я сидел у брошенного костра, ждал рассвета и распарывал пояс. Когда обсохла роса, рассмотрел убитого – это был черный волк с выгоревшими до рыжины боками, и даже не очень большой. Но я-то видел, как он приближался к сидящим, стоя на двух ногах! Он был высоким и плечистым.

Меня же охватило облегчение – не радостное, а грустное и постыдное. Я чуть не стал убийцей ребенка и конокрадом – ради Бертрана и чувства долга. А потом, не убереги меня огненный столп и оборотень, что бы я тогда сделал? И мне было очень жалко денег и времени, которое я растрачу на заработки. Так что Бертрана ненавидеть я не имел права, потому что был перед ним виноват.

Я собрал с волчьих боков невыпавшие колтуны – он еще не перелинял; говорят, тот, что сжует шерстинку оборотня, станет незаметным. А что, если я сбегу? Долг-то все равно останется, платить будет отец...

Волка я убил в самое сердце – но стрелял-то не в бок ему, а в спину... Вытащил стрелу, чтобы не возникло вопросов, для чего именно я ночью охотился на оборотней – по счастливой случайности или промыслу Локсия это оказалась та единственная стрела с серебряным наконечником из жертвенного ножа, которую дед подарил мне как раз ради таких случаев.

И я вернулся, по-детски неся в кулаках деньги и оборотневу шерсть. Протянул кулак с деньгами Бертрану и еле-еле разжал пальцы:

– Не буду я для тебя конокрадом. На, бери. Купи вот какого хочешь коня.

Тот заулыбался, как ребенок:

– Эх, да за такие деньги не "какого хочешь", а какого дадут, и в зубы ему не смотри!

– Чего?

– Спасибо, Гаэтан! Я бы без коня... И прости, что я тебя так оскорбил. Прими мои извинения.

И тут я устроил истерику:

– Да? Мужик – я и есть мужик, и нечего передо мной извиняться, как перед бароном! Ты мне лучше нос вправь! Давай!

– Да поздно уже, надо снова ломать!

Я затопал ногами, бросил шапку оземь, и тут заорал Косынка:

– Провалиться мне, Мельник! Ты же седой!

А Сумочка свел карие круглые глазки к носу и вырвал волосок из моего виска, брезгливо-почтительно, двумя пальчиками подал мне. И верно, волосок был не бесцветно-серый, а совсем белый, как молоко. Я сунул спутникам пропотевшую шерсть: