Текст книги "Горшочек с медом"
Автор книги: Мария Красавицкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Юля жила в огромной коммунальной квартире. Когда-то в этом московском доме за толстыми кирпичными стенами размещались кельи женского монастыря. Потом в каждой келье поселилось по семье. Длинный коридор был одновременно и кухней – столик с примусом возле каждой двери – и своеобразным, если угодно, клубом.
Юлин дед, старый инженер-железнодорожник, первый налет вражеской авиации встретил философски:
– Над нами три этажа. Полагаю, мы здесь в не меньшей безопасности, чем в метро. Да, от воздушной волны могут вылететь стекла. Значит, на время тревог нужно выходить в коридор.
Что он и делал исправно каждый вечер. Вытаскивал старое, с продавленными пружинами кресло, выносил облезлый плед и укрывал им ноги. Его примеру следовали соседи. Некоторые устраивали постели на полу. С первым же сообщением радио: «Граждане, воздушная тревога!» – дед со лба опускал очки на нос и вслух принимался читать толстый растрепанный том – «Потоп» Генрика Сенкевича.
Чтению иногда мешал отвратительный вой несущейся к земле бомбы. Вздрагивали стены коридора, звякала на столах посуда. Дед констатировал невозмутимо: «Далеко!» или: «Недалеко!» – и продолжал чтение. Оно действовало на пеструю аудиторию лучше всякой валерьянки.
Тетка Паланея появилась в квартире незадолго до начала воздушной тревоги. Дед уже восседал в кресле, постели на полу готовы были принять и старых и малых. Вот тогда-то и раздался громкий стук в никогда не запиравшуюся входную дверь.
– Милости просим! – любезно воскликнул дед.
И вторглась тетка Паланея. Ее можно было сравнить только с огромной, костлявой, старой, но далеко еще не изработавшейся лошадью. Два мешка чудовищных размеров висели у тетки Паланеи через плечо.
– Вечар добры! – провозгласила вошедшая и брякнула мешки на пол.
Из дальнего угла коридора взвилась с постели на полу Нюша, мать троих детей – грудного, двухлетнего и трехлетнего.
– Теточка Паланея! – завопила Нюша, в миг единый преодолела на пути многочисленные препятствия и повисла на шее у вошедшей. Как и следовало ожидать, с причитаниями: – Ты ж моя теточка дороженькая!..
С тех пор, как малоразговорчивый увалень Федя привел в квартиру Нюшу в качестве молодой жены, соседи в полной мере познали, что такое причитать в голос. При малейших житейских затруднениях, равно, впрочем, как и при радостях, Нюша выбегала в коридор, «на люди», и принималась голосить. Дед наслаждался ее импровизациями, завел специальную тетрадку и скрупулезно записывал их, называя сокровищницей народного языка.
– Ты ж моя ягодиночка солоденькая! – причитала между тем Нюша.– Я ж по тебе все глазыньки выплакала!
– Хватит! – густым басом прервала ее тетка Паланея. И Нюша мигом утихла – Ну, как ты тут? Малые как?
Из рассказов общительной Нюши соседи знали, что она круглая сирота, что вырастила ее в глухой белорусской деревне бездетная тетка Паланея. «Уж такая добрая, такая теточка моя ласковая!»
После вопроса: «Как ты тут?» – Нюша опять попыталась заголосить:
– А Федечка ж мой... На фронт взяли!..
– Всех взяли! – Тетку это сообщение нимало не растрогало.– Война, как же ж... Малые, спрашиваю, как?
Предвидя очередной всплеск причитаний, дед как единственный в квартире оставшийся мужчина счел необходимым вмешаться.
– Нюшенька,– сказал он с ласковой непреклонностью,– тетушка ваша преодолела трудный путь. Мой вам совет: пока еще тихо, надо ей умыться, поесть. Для разговоров времени впереди достаточно.
– Спасибо тебе, человече! – отозвалась тетка Паланея.– Ей-право, вся в грязи.
К тому моменту, когда завыли сирены, тетка Паланея успела и помыться, и перекусить, и между делом поведать, что от «хрица»-таки утекла. Где «пеши», где солдатики подвезли – прибилась, слава богу. Знала, что Федьку возьмут в солдаты, что Нюша – «няспрытная девка». Значит, надо непременно до нее прибиться и помочь «годувать малых».
Дед путем наводящих вопросов уяснил, что «няспрытная»– значит неловкая, не умеющая жить. С чем соседи, переглянувшись, и согласились: действительно, житейской хваткой Нюша не обладала.
Тут завыли сирены. Дед поднял книгу с колен. Юля направилась на свой пост – в подъезд.
Если бы не опасность, то феерией ночного «бомбежечного» неба можно и залюбоваться. Шарили по нему голубые лучи прожекторов. С яркими вспышками рвались в вышине зенитные снаряды. И было у семнадцатилетней Юли уже достаточно опыта, чтобы понять по ноющему, противному звуку, приближается самолет или удаляется.
Заглядевшись, заслушавшись, Юля не заметила, как вышла из квартиры и рядом с ней оказалась тетка Паланея.
Она выглянула из подъезда, и отблеск ночной феерии осветил ее лицо. Грубое, некрасивое. Лоб не бог весть какой просторный. Зато нос на семерых рос, ей одной достался. Поджатые в ниточку губы говорили о бесконечном терпении. Малы были для крупного лица ее глазки, утонувшие в глубоких глазницах. Но как блеснули они, когда вражий самолет попал в луч прожектора! А там и второй прожектор вцепился в игрушечный, серебряно поблескивающий самолетик. Самолетик маневрировал, пытался вырваться из слепящего перекрестья. На каждый его маневр тетка Паланея отзывалась:
– Во, каб ты сдох! Каб ты сдох!
«Как-то будет!» – это был девиз тетки Паланеи.
Горожан, еще не приспособивших быт к трудностям военного времени, она подвергла презрительно-краткой критике: «Во, изживенцы!»
Свой и Нюшин быт она без промедления взялась устраивать «с толком».
Дед предвидел массу трудностей с пропиской тетки Паланеи и спланировал цепочку действий. Тетка Паланея обошлась без нее. Выяснив, где сидит начальство, ведающее пропиской, она погрузила в коляску двух младших Нюшиных отпрысков, старшей велела держаться за подол ее длинной, в густых сборках юбки и босиком («Сапоги к зиме поберечь надо!») отправилась. И вскоре вернулась, с торжеством продемонстрировала Нюшино заявление с размашисто наложенной красными чернилами резолюцией: «Прописать».
Резолюция появилась после того, как тетка Паланея, выслушав отказ, погрозилась оставить «малых» в кабинете начальника: «Расти сам!» Малые, видя, что бабка направилась к двери, естественно, подняли рев. «Так, так, деточки!» – скрываясь уже за дверью, позлорадствовала тетка Паланея. Ее, конечно же, вернули.
Прописавшись, тетка Паланея нашла и работу. А это было непросто: пронеслось уже по Москве грозное слово «эвакуация».
– Свет не без добрых людей! – придя из очереди в магазине, рассказывала тетка Паланея.– Пожалилась: никак работу не найду!
Ей не только посочувствовали, ей дали бумажку с адресом мастерской, где шьют солдатское обмундирование. Можно и на дом брать.
Устроившись сама, тетка Паланея сообразила, что туда же можно приткнуть и Нюшу. Заработок пойдет, а главное – рабочая карточка.
Юлю, к которой тетка Паланея с первого дня воспылала симпатией, однажды спросила:
– Как жить, дочушка, думаешь?
«Как жить?» – положим, четко сформулировать ответ на этот вопрос Юля бы сама не сумела. Она вот только что перешла в десятый класс. Лето, как всегда, каникулы. А дальше?
– Учиться и только учиться! – твердили в один голос и мама и дед.
Но где учиться? В Юлиной школе разместился призывной пункт.
– Отмобилизуют армию,– рассуждал дед,– и к началу учебного года школа откроется. Непременно!
Тем временем однажды школьный двор заполнили грузовики с железными кроватями, матрацами, подушками. Забегали люди в белых халатах. Школа превратилась в госпиталь.
В первые же дни войны мальчишки и девчонки – Юлины одноклассники – ринулись в военкомат, в райком комсомола:
– Мы добровольцы! Куда угодно, кем угодно!
Вместе со всеми побывала там и Юля. Совершенно бесполезно: по дальнозоркости она носила очки плюс шесть. Толстые стекла делали ее глаза неправдоподобно огромными.
Глаза эти и в военкомате и в райкоме произвели одинаковое впечатление:
– Идите, девушка, идите! Нет у нас для вас ничего!
Тетка Паланея сама и ответила на свой четкий вопрос: «Как жить, дочушка, думаешь?»
– У деда изживенская карточка, у тебя изживенская, у матери служащая. Что есть будете? Надо тебе на работу. Пойдем, устрою.
– Но я шить не умею,– развела руками Юля.
– Ничего, научу.
Дед с мамой, обсудив все «за» и «против», пришли к выводу: в доводах тетки Паланеи есть логика. Разумеется, временно, разумеется, до той поры, пока... Словом, стала и Юля швеей-надомницей.
Под мастерскую тетка Паланея облюбовала часть коридора – у окна, на свету. Там установлены были три «Зингера»: Нюшин, Юлиной мамы, одной из соседок. Швы простейшие гнали Юля с Нюшей. Они же метали петли, пришивали пуговицы. Окончательная сборка – на тетке Паланее. Строчила, не поднимая головы, и пела под бег машины одну и ту же тягучую белорусскую песню: «Калых-калых, бярезина, балить мая сярэдзина...»
«Сярэдзина»– оказывается, поясница. Поясница-таки действительно немела: чтоб выполнить норму, заслужить право на рабочую карточку, надо было шить и шить.
– У вас исключительно практический ум, Пелагея Ивановна,– понаблюдав за их дружными действиями, похвалил дед.– Налицо поточная линия.
И подключился к ней сам: стал завязывать узелки.
Еще жарко пылал август, а тетка Паланея уже задумалась о зиме. Походила вокруг печки голландки, подумала. Вынесла печке приговор: «Дрэнь!»
Где-то разыскала глину. Развела ее в ведре и принялась за реконструкцию печи. Вынула несколько плиток кафеля, несколько кирпичей из недр печки– образовалась ниша. На помойке подобрала кусок старого листового железа. Вмазала его в печку над топкой. Получилась удобная небольшая плита.
Трудами своими тетка Паланея осталась довольна:
– Дрова беречь надо!
И взялась заготавливать дрова. Выпилила во дворе – что по тем временам напоминал поленовский «Московский дворик» – весь сушняк. А если по правде сказать, то и не только сушняк. Затем отыскала неподалеку деревянный полусгоревший домишко – зажигалка попала.
– Пойдем, Юля, разберем.
Адов это был труд для слабосильной Юли. К полуразваленному дому и подступиться-то было страшно: бревно громоздится на бревно. Ничего: разбирали, таскали вдвоем каменно-тяжкие балки.
– Зачем?—посмеивались соседи.– Купить на складе, только и всего.
– Во, изживенцы! – парировала гневно тетка Паланея.
Впрочем, скоро и соседи поняли: рано посмеивались. Не только дров на складах, но и самих-то складов больше не было.
А жизнь становилась все тревожнее. Порой в сводках, передаваемых по радио, назывались такие города, что сердце замирало: кольцом обкладывал враг Москву!
В любое время суток мог прозвучать теперь из черной тарелки репродуктора монотонный голос: «Граждане, воздушная тревога!»
Не явилась однажды утром старуха молочница. Деревня ее недалеко от Москвы…
А «ежи» и надолбы у московских застав – это как? Вот-вот сомкнется, защелкнется вражеское кольцо, и тогда... Что тогда? Сжалась, притаилась Москва в осеннем непроглядном мраке.
И в один из декабрьских, снежных, морозных вечеров– торжественный голос Левитана по радио, известивший о первых наших победах в Подмосковье!
Однако голод не тетка. А что давали по карточкам? Только хлеб. Черный, тяжелый, он казался вкуснее всего на свете. Но как же его было мало!
Чтобы хоть ненадолго утолить голод, можно поехать в деревню, поменять продукты на вещи. Унизительно, а что делать?
Поездки такие – обязанность Юли: маме перед самой войной сделали тяжелую операцию, ей нельзя поднимать тяжести. По трое, по четверо собирались девчонки-одноклассницы, ездили, бродили от избы к избе, променивали на картошку последнее, что еще имело хоть какую то цену.
В то воскресенье Юле с девчонками повезло: быстро управились, выгодно наменяли картошку. Юля пожадничала, набрала три ведра.
Но уж если везет, то везет во всем. У околицы их подобрал старик, ехавший на станцию на лошади И поезда ждать почти не пришлось. Радовались: уж в Москве-то как-нибудь доберемся.
И вот остался Юле последний рывок: от трамвая до дому. Правда, она оказалась одна. Некому помочь поднять мешки на плечо. Стояла на остановке, примерялась: как ловчее это сделать? И тут мешки сами собой оторвались от земли. Что за диво?
Парень в лохматой куртке из черно-белого собачьего меха держал мешки на весу.
– Я помогу,– сказал он.
Они встретились взглядами. Сострадание – вот что было в зеленовато-карих глазах парня. Он тотчас отвел глаза.
«Я помогу!»—Юля расценила это так, что он взвалит ей мешки на плечо. Плечо она и подставила.
– Нет, нет! Я донесу.– И он поднял мешки себе на плечо.
Юля что-то лепетала: неудобно, с какой стати...
– Идем! – перебил он довольно угрюмо.
Молча дошли до дому. Парень внес мешки в комнату, свалил на пол.
– Ну, вот. До свидания!
– То есть как это «До свидания!» – Дед проворно выскользнул из своего закутка за ширмой.– Нет, нет! Раздевайтесь! Лиза, чайку! Впрочем, что чаек? Картошечки... Отвари картошечки.
– Что вы? Зачем? – Парень пытался отступить к порогу.– Я тороплюсь.
– Никуда вы, молодой человек, не торопитесь. Снимайте куртку! – В голосе деда появились повелительные нотки.
И гость покорился. Снял шапку, рукой поправил прямые светло-русые волосы, и они привычно легли назад, открыли просторный лоб. Разделся – и без куртки, в которой казался мешковатым, гость стал словно бы выше ростом. Толстый, домашней вязки свитер плотно облегал фигуру.
Пока Юля растапливала печку, а мама чистила картошку, дед усадил гостя, повел «светский» разговор. Выяснилось, что зовут его Женей. Что профессия у него такая – «слова о ней сказать нельзя». Что отец на фронте. Мать, она врач, тоже.
Стоило Юле выскочить в коридор, как ее перехватила тетка Паланея. Понизив до возможных пределов свой густой голос, попрекнула:
– Что ж ты ходишь, як тая... як халда? Такого спрытного мальца привела, а сама...
Толчок пришелся вовремя: Юле и самой неловко было а старой юбчонке, в бумазейной кофте с заплатами на рукавах. Извлекла из шкафа единственное свое выходное платье, побежала к тетке Паланее переодеваться.
– Ну вот! – восхитилась та.– Другое дело: чистая принцесса.
Впрочем, кажется, Юлино превращение в принцессу замечено было единственно теткой Пала– неей – «спрытный малец» и глазом не повел в Юлину сторону.
– К столу, к столу! – пригласила наконец мама.
Исходила паром желтоватая рассыпчатая картошка. И хлеб мама нарезала щедрыми ломтями. И селедку сегодня «выстояла» кстати.
Женя стеснялся. Взял всего пару картошин. Дед, посмеиваясь, добавил угощения.
– Хватит, хватит! – Женя склонился над тарелкой, вдохнул аромат картошки.– Уж и не помню, когда ел такую... домашнюю.– И прибавил: – Я на казарменном положении.
– Бронь? – понимающе спросил дед.
– Бронь,– с откровенной горечью подтвердил Женя.– Стыдно! Вот перед такими, как она,– кивнул на Юлю,– стыдно.
– Значит, здесь вы нужны! – возразил дед.
– Слабое оправдание.
За разговором день незаметно перешел в вечер.
– Вам далеко добираться? – озаботился дед.– Комендантский час...
– А у меня ночной пропуск! – И Женя невесело усмехнулся.
В свои семнадцать Юля, конечно, пережила не одну влюбленность. То мимолетную, то в глубочайшей тайне тянувшуюся долго. Не раз бывало: в трамвае, в метро столкнется взгляд со взглядом. На мгновение. А помнится долго. И сожаление: с любовью, единственной, неповторимой, быть может, разминулась.
Тот Женин сострадающий взгляд на трамвайной остановке... Он был таким открытым – в душу ему Юля заглянула. «А что теперь? – думала она.– Сидит напротив, могло бы быть: глаза в глаза. А он... На меня ни разу не глянул. Еще бы: кого хочешь очки мои испугают».
Сумей Юля посмотреть на себя сторонним взглядом, то узнала бы, что очки как раз подчеркнули в ней лучшее, глаза.
Но она этого не знала, очков своих стеснялась. Сидя напротив Жени, поглядывая на него украдкой, влюбляясь все больше и больше, думала горько: «Уйдет, и все кончится!»
– Все таки мне пора! – Он встал.
Провожать его в коридор вышли всей семьей. «И всё, и всё!» – мысленно твердила Юля.
Но тут в коридор в клубе морозного пара вверглась тетка Паланея. Ведро с водой в одной руке, горящая свечка – в другой. Воду брали из крана в подъезде, где давно уже перегорела синяя светомаскировочная лампочка.
– На,– сказала тетка Паланея и сунула Юле свечку.– Посвети ему.
И хлопнула у Юли за спиной дверью в коридор – перед носом у деда и мамы. Метнулся, едва не погас огонек, и Юля защитила его ладонью. Огонек, успокоившись, просветил ее пальцы.
– Осторожно. Тут ступеньки. Три. Все!—обронила Юля, перешагнув последнюю ступеньку.
Слабый отсвет пляшущего на сквозняке огонька скользил по Жениному лицу. Оно было задумчиво.
– Как хорошо мне было в вашем доме! – сказал он глуховато, вполголоса, словно протянул Юле соломинку, за которую она и уцепилась.
– А вы приходите! – с жаром воскликнула она.
– Спасибо! – Он помолчал, прибавил: – Может быть... Мне не просто вырваться. Спасибо. До свидания! – И заскрипел снег от его быстрых шагов.
Неделю Юля вздрагивала при каждом стуке в дверь: «Он!»
Он пришел только в следующее воскресенье. И стал в доме частым гостем. Всегда со своим «сухим пайком»: то банка консервов, то кусок колбасы. А то – с извинениями! – просто хлеб.
Нет, не к Юле он приходил. Он приходил к деду. Начинались бесконечные чаи, бесконечные обсуждения последних военных событий. Надевала ли Юля в честь его прихода лучшее платье или оставалась в домашнем – этого он, пожалуй, не замечал. Зато Юля видела в нем, наверное, даже больше, чем следовало.
Однажды он пришел в необычно приподнятом настроении. Выгрузил на стол из портфеля кучу пакетиков со съестным, выставил бутылку водки, при виде которой дед всплеснул руками.
– Дело в том,– объяснил Женя,– что у меня сегодня день рождения.
– О! – Дед опять всплеснул руками.– Поздравляю! – Они обнялись и расцеловались.
Первая выпитая рюмка их всех размягчила. Женя стал вспоминать свои прошлые дни рождения, дед – свои. Юля сидела, молчала, была счастлива. Что ж из того, что любовь твоя без взаимности?..
Счастье разом обрубил нечеловеческий вой в коридоре. Он сорвал Юлю с места, выбросил из комнаты.
Тетка Паланея – вот кто выл так страшно, на одной нескончаемой ноте... Закинула голову, вцепилась руками в волосы, превратившиеся из аккуратного узелка в дикие космы.
Нюша, упав на колени, гулко стукалась головой об низкую доску подоконника. Раз за разом, размеренно, монотонно. Не выла, не причитала – просто билась головой.
Почтальонша тетя Зина пыталась и не могла удержать Нюшину голову. Не смогли они удержать ее и вдвоем с Юлей.
– Женя! – закричала Юля.– Женя, помогите!
Все дальнейшее перепуталось в памяти Юли.
...Дед трясущейся рукой совал к Нюшиным губам рюмку с остро пахнущей валерьянкой. Или тетке Паланее он ее совал? То ли Нюша, то ли тетка Паланея – кто из них не принял, не смог принять этого сострадания? Рюмка так грохнулась об пол, так разлетелась, что потом соседи натыкались на осколки в другом конце коридора.
– Будь проклята эта война! Будь проклята! – твердила почтальонша тетя Зина.
Перепуганные, ничего не понимающие глаза Нюшиных детей: старшая одной рукой прижимала к себе младшую, второй—качала тряпочную куклу...
Так вошла в их коридор «похоронка» – на Федю.
Тетка Паланея опомнилась первой. Оборвала вой, гребенкой причесала волосы, сказала буднично, словно и не она вот только что выла:
– Ничего не поделаешь, Нюша. Иди в хату! И было – было! – что-то оскорбительное в ее жесте, каким она отвела от Нюши Женины руки.
Дверь за ними закрылась. Это было их и только их горе.
Дед еле доплелся до комнаты. Женя хотел поддержать его под локоть. Но дед, как только что тетка Паланея, отвел его руку, И Юля подумала: вот и в этом что-то оскорбительное.
Стол с расставленной на нем едой, с початой бутылкой водки весь был залит ослепительным, праздничным солнцем. И в этом тоже – тоже! – было что то оскорбительное.
Дед тяжело хлопнулся на пронзительно скрипнувший стул, обвел стол взглядом.
– Н-да пир во время чумы!—И после долгой тягостной паузы: – Выпьемте за упокой бедной Фединой души. Налейте, Женя!
– Нет! – непривычно высоким голосом воскликнул Женя.– Не могу...
Он сорвал с вешалки куртку. Совал руки в рукава и никак не мог попасть. Попал наконец. Поднявшись на цыпочки, шарил рукой по краю шкафа – искал шапку.
– Я не виноват...– бормотал он.– Не виноват...
– Помилуйте, Женя,– сказал дед – Кто же вас винит!
– Я сам... сам... Стыдно. Невыносимо! – Он, вдруг успокоившись, прибавил ровным, обычным своим голосом: – В военкомат. Прямо сейчас. Вот так.
Дед, опершись обеими руками о край стола, поднялся. И стул уже не скрипнул, а взвыл под ним,
– Понимаю! – торжественно, словно благословляя на подвиг, произнес он.– Одобряю!
Юля вышла проводить Женю. Дверь на улицу была распахнута настежь, и подъезд залит солнцем.
Сочились талой водой сугробы. И так все сверкало кругом, что к глазам подступили слезы. Или это оттого, что сейчас предстояло прощание? Может быть, навсегда. Не так ли летом провожала Нюша своего Федю в этом же самом подъезде?
Тогда соседи толпой вышли на площадку и остановились у ступенек. По ним спустились лишь Нюша и Федя Как они будут прощаться, никто не должен видеть. И дед плечами, распахнутыми руками оттеснил соседей в коридор.
Никто, кроме Юли, не провожал Женю. Наверное, сейчас ему было трудней, чем Феде...
Минутку, не глядя друг на друга, они постояли в подъезде. Молчание было тягостным. Чтоб оборвать его Юля спросила:
– Вы... вы зайдете к нам... еще? – Спросила так, словно уход его на фронт – дело бесповоротно решенное.
– Не знаю. Постараюсь.– Он помолчал, переступил с ноги на ногу. И вдруг положил обе руки Юле на плечи. Они взглянули друг на друга.– Я люблю тебя, Юля! – Он чмокнул ее куда-то в висок и опрометью бросился из подъезда.
Оглушенная его признанием, ослепленная неистовым сверканием солнца, воды, снега, Юля выскочила следом.
Он уходил, не оглядываясь. И теперь в куртке, обычно делавшей его мешковатым, он казался мужественным.
Это была первая в Юлиной жизни бессонная ночь. «Я люблю тебя, Юля!» – звучал Женин голос. И оттого, что слова эти не придуманы ею, а произнесены, Юля заливалась жаром. Но тотчас ей виделась его спина. На спине – тощенький зеленый вещмешок. Такой был на спине у папы, у Феди. И к горлу подступали рыдания. Подступали и не проливались слезами. И от этого было так тяжко, как никогда еще не было.
День не принес облегчения. Как всегда, они втроем шили в коридоре у окна. Рядом была Нюша, похудевшая, непривычно молчаливая. Но то, что она не причитала, не билась, как вчера, головой о подоконник, казалось Юле бессердечием. Уж вовсе бессердечным показался попрек тетки Паланеи:
– Ну, как же ты петли выметала, Нюша! Глядеть надо!
И все же дела и заботы, даже чужое горе, еще вчера рванувшее за сердце,– теперь все шло мимо, мимо. У Юли была теперь и своя радость: «Я люблю тебя, Юля!» – было и свое горе: он уходит, уходит, быть может, навсегда.
Вечером он пришел. Ничего не успел сказать, а Юля уже поняла: ему отказали. Боже мой, какое счастье: ему отказали!
Женя мрачно подтвердил это:
– Наотрез. И запретили обращаться впредь. «Надо будет – вызовем». Я, видите ли, тут нужнее.
– Значит, в самом деле нужнее,– отозвался дед из своего угла: вчерашние события уложили его в постель.
Юле почудилась в голосе деда непривычная, несвойственная ему сухость. И она ринулась защищать Женю.
– Конечно, нужнее! Иначе...– Она потом долго со стыдом вспоминала свою бестолковую и пылкую тираду.
Дед бросил на Юлю единственный взгляд. Что в нем было – в мимолетном в сверкнувшем взгляде? Насмешка, удивление?
Кажется, и Женя перехватил этот дедов взгляд. И понял в нем больше, чем способна была понять Юля. Вздохнул:
– Пойду. Заскочил на минутку, чтоб не беспокоились... попусту.– Он помялся, глянул на деда в упор. Спросил: – Можно, мы немножко пройдемся с Юлей?
– Конечно, конечно! – Кажется, дед ответил с облегчением.– Пройдитесь. Вон погода какая!
Так же, как вчера, сияло солнце, сверкали в его лучах ручьи и лужи. И все было не так.
Они долго молча шли пустынным переулком. Так тягостно, так многозначительно было молчание, что Юля подумала с отчаянием: «Что же, разве я хотела, чтоб он ушел туда? Нюша хотела, чтоб Федя?.. Мама хотела, чтоб папа?.. Так почему что-то давит, давит?..»
Они вышли на набережную. Скованная льдом Москва-река просторно разлеглась в берегах, вся сверкала. И лицо Жени с погасшими, с непривычно темными глазами. Он глядел куда-то далеко, за реку. Наверное, ничего не видел.
«Дура! – воскликнула Юля мысленно захлебнувшись от жалости.– Беспросветная дурища! Ковыряюсь в своей душе. А о том, что и у него душа, забыла. И что душе этой куда тяжелей, чем моей, тоже забыла!»
– Ну, полно, Женя! – Она схватила его за отвороты куртки, с силой встряхнула.– Полно, полно!
Он накрыл ее руки своими – совсем ледяными в этот теплый, залитый солнцем день. И замер так надолго. И она ощутила, как теплеют постепенно его пальцы.
– Спасибо! – сказал он еле слышно.– Спасибо тебе.
Едва стаял снег, как москвичи дружно принялись копать. Любой клочок городской, забитой щебнем и стеклом земли – под грядки. Но с грядок еще когда-то что-нибудь получишь. А в подмосковных деревнях уже не только картошки – свеклы кормовой не выменять.
– Надо ехать подале,– постановила тетка Паланея.– Туды, где хлеб ростють. Будем, Юля, шить денно нощно, выполним норму за неделю до срока. За неделю обернемся.– Она успела уточнить у «добрых людей», куда именно надо ехать.– И не транты энти тащить,– так она называла одежду,– а соли собрать, керосину. Во, что надо!
Соль по карточкам выдавали, а расход невелик: не всякий день есть в доме варево. Соли собрать можно. И керосину тоже. Хоть и жесткий лимит на электричество, хоть и приходится сидеть с коптилками, но дни стали длиннее. Керосин можно сэкономить.
За день до их отъезда Женя принес тугой мешочек соли:
– Довоенная. Мамин запас дома обнаружил.
– Что тебе привезти? – спросила Юля.– Мука тебе ни к чему.
– А! – Он махнул рукой.– Мне все ни к чему.
И Юля тут же решила, что за соль выменяет ему что-нибудь вкусненькое.
От той станции, куда можно было ехать без пропуска, дальше предстояло добираться попутными машинами. Вышли на шоссе, «проголосовали». Шофер первой же машины лихо тормознул, распахнул дверцу:
– Пож-жалуиста! Как не подкинуть та-акую девушку!
Поехали. Шофер тут же выяснил: куда они и зачем? И оказалось, что в деревне, возле которой стоит их часть на переформировании, хлеба прорва. А мешочникам туда не попасть: далеко от шоссе. Его самого смутило слово «мешочники», он извинился:
– Это я не про вас!
Тетка Паланея было засомневалась: «Надо ли ехать в такую даль? Как потом с грузом дотащимся?»
– Ер-рунда! – отмахнулся шофер.– Враз организую вам попутку.
Как видно, по этому шоссе он ехал не впервые. Знал, где стоят контрольно пропускные пункты. Не доезжая их, высаживал, указывал тропинку:
– По ней опять на шоссе выйдете. Буду ждать, не сомневайтесь. Мотору поостыть в самый раз.
– Вот повезло, так повезло! – радовалась тетка Паланея.
Весенний день длинный. Солнце еще стояло высоко, когда прибыли в ту деревню, которую так расхваливал шофер. Он же определил их и на квартиру:
– Тут будете в чистоте и спокое.– Посулил вскоре наведаться и лукаво-многозначительно подмигнул Юле. Молодая хозяйка от этого ревниво нахмурилась. Ухарь подмигнул и ей, прибавил с вызовом: – Вот так вот, Мар-руся!
Маруся, узнав, что они привезли на обмен соль и керосин, сама побежала по соседям – известить. Крикнула уже на бегу:
– Одним днем обернетесь с таким товаром!
В самом деле, соседи прямо-таки набежали. Всем позарез нужны были в этой глубинной деревне и соль и керосин. У Юли и того и другого было мало. И потому мама в Москве пошла на крайность. До последнего не пускала она «в расход» свою блузку из нежнейшего, белейшего батиста. Вокруг воротника, на груди – пена еще более белых кружев. Мама в этой блузке становилась красавицей. И вот, бережно сложив, мама погладила ладонью кружева – попрощалась. Сунула блузку в мешок.
– Нет! – воскликнула Юля и выбросила блузку.
– Нет! – эхом отозвался дед из своего угла.– Нет, Лиза, нет!
– Да! – непреклонно сказала мама. И так, чтоб дед не видел, глазами показала на него Юле.
У деда на щеках появился голодный отек: старики и дети особенно страдали от голода.
Теперь Юля развернула блузку перед Марусей. И та посоветовала:
– Пойди к Дуське. Она у нас модница. Во-он в ту избу.
Дуська – грудастая девка, наверное, Юлина ровесница – вцепилась в блузку:
– Беру!
– Мала, поди, будет? – усомнилась Дуськина мать.– Померяй.
Что ж, блузка в самом деле была Дуське мала, перламутровые пуговки натягивали петли. Блузка, делавшая маму красавицей, безжалостно подчеркнула непомерное богатство Дуськиного бюста и обезобразила Дуську.
– Мала, мала. Сымай! – Мать махнула рукой.
– А ничего не мала! – Дуська вертелась перед зеркалом.– Что ты, маманя, понимаешь? Нынче модно в облипочку. Беру!
– Ну, так и быть...– Мамане блузка тоже нравилась.– За кило муки можно взять.
– Еще чего!—отрезала Юля,– Три кило, не меньше!
Это была безумная, невероятная цена. Для того и назначила ее Юля, чтоб Дуська сняла наконец блузку со своих… своих...
– Три кило!—Маманя язвительно расхохоталась.– Сымай, Дуська!
Но Дуська, как видно, не лишена была в доме права голоса. И был он у нее из числа тех, что не перекричит и уличный репродуктор.
– Не сыму! – Вот так она произнесла этим самым голосом.– И черт с ней, с мукой!
– Дуська, опомнись!
Поспорили. Покричали. Последнее слово осталось за Дуськой. Отвесила на безмене муку – со щедрым «походом».
– За эдакую красоту не жалко!
Довольная и собой и Дуськой, Юля вернулась в Марусин дом. Там тетка Паланея громогласно торговалась с хозяйками. Муку придирчиво проверяла: сыпала на ладонь щепотку, плевала на нее и скатывала в комочек. Отведав комочек на вкус, ставила «диагноз»: «Ничего мука!» Или: «Дрэнь. Сырое зерно смолола, молодица!»
Последней пришла в дом чистенькая и аккуратная старушка. При виде бойко идущей торговли робко примостилась на краешек лавки, опустила на колени завернутый в льняную тряпицу свой небогатый товар. И замерла с видом полной безнадежности. Юля разглядела на ее одежде тщательно на шитые заплатки, подивилась белоснежному платочку на таких же белоснежных волосах. Пожалела бабусю, подсела к ней:
– А вы что же, бабушка?
– Так ведь что, внученька? Муки у меня нету. Сами до новины на картохах перебьемся ли, нет ли...
Она не взывала к жалости, нет. Просто делилась своими заботами. Оказалось, что и сын и невестка фельдшерица на фронте. Забирали невестку – внучка, по пятому годку, хотели в детский дом отправить.
