Текст книги "Там где нет жемчужин (СИ)"

Автор книги: Мария Бунто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Там где нет жемчужин

2011.-2012гг.

            Обнаженный мужчина подошел к высокой, обшарпанной двери. Худыми, жилистыми руками он потянулся к засаленному со всех сторон звонку и нажал кнопку.

По всему лестничному проему витал едкий запах, то ли жареных котлет, то ли старческого пота. Дело в том, что когда лук подвергается термической обработки и его масла испаряются в открытое пространство, он приобретает специфический запах, который не редко можно спутать с потовыми секрециями.

За дверью по-прежнему было тихо. Обнаженный мужчина повторил свою попытку вызвать хозяина квартиры. На этот раз его настойчивый ритуал оправдал ожидания. Щелкнул замок, произошел оборот ключа, металлическая ручка подалась вниз и дверь со звуковыми потугами открылась.

– Здравствуйте. Я привел вам мальчика. – обратился обнаженный мужчина к обескураженному хозяину ветхой квартиры. Рядом с тощим, не прикрытым телом и впрямь стоял мальчик в фиолетовом костюме. Мальчик выглядел ухоженным и достаточно упитанным для своего возраста. Его белые – белые кучери ниспадали мелкой завивкой на лоб, на котором поблескивали крупные капельки пота. Возможно, он категорически устал, пока он и его странный провожатый поднимались по лестнице на пятый этаж.

– Негодяй!!! – воскликнул хозяин квартиры, – он был гладко выбрит, круглые слегка треснувшие очки на его вытянутом лице, придавали ему вид порядочного интеллигентного гражданина. – Негодяй! Какая наглость!

– Нет-нет! Это совершенно не то, что вы думаете! Это однозначно не так! – оправдывался обнаженный мужчина, который действительно выглядел нелепо в своем первородном костюме. – Нет! Это все действительно не так! – продолжал незваный гость. Покрасневшая рука, поддернутая псориазом, схватила ребенка и заволокла в пределы квартиры. Дверь с грохотом захлопнулась, но в коридор все еще доносились  голоса негодования и возмущения.

Обнаженный человек остался один в своей нелепой незащищенности.

            Я проснулся. Сегодня опять было жарко. Душно и категорически тяжелый воздух, сдавливал грудь. Мои волосы были влажные, а рубашка на груди и спине прилипла к вспотевшему телу. Я заснул прямо на рабочем столе. Я посмотрел в окно : там по-прежнему палило солнце. Плавился асфальт, изнывали от жажды хрупкие травы и вывернутые корни деревьев, как обескровленные вены гигантов, кричали в немом гласе о помощи. Я подумал, что сейчас самый раз полить клумбы. Не все, но хотя бы некоторые из них.

            Я подошел к зеркалу. Пятна на груди растеклись в виде несуразного островка, сгибы на локтях так же были явным свидетельством непрекращающийся жары. Я умыл лицо и не стал протирать его, надеясь на кротко временное спасение.

Я посмотрел вниз, и на меня уставилась черная пропасть сложных сантехнических лабиринтов. Быть может где-то на дне, в самых недрах пропасти сидел зверь, и ждал атаки. Быть может, он хотел схватить меня, накинуться прямо сейчас и уволочь меня во влажную, черную пещеру, в свое прохладное логово? И я был не против. Я подождал с минуту, но на меня так никто и не напал, и мне пришлось смириться с реальностью...

            Я вышел во двор. Сегодня никого не привозили. Было тихо и очень душно. Солнце блестело и отражалось снова и снова на сотнях металлических позолоченных и украшенных камнями крестах. Я не любил все эти богатые украшения смерти. "Зачем?" – думал я, "Все кто мог оценить это великолепие уже мертвы. А тот, кто жив – приходит окропить могилу слезами, а слезы – это лучшее украшение смерти...". Я любил  скромные, деревянные или мраморные кресты. Мне нравились плиты, а еще меня забавляли все эти нелепые смешные надписи на этих молчаливых экранах. Я знал каждую могилу, каждый холмик, который когда-то был могилой, каждую изгородь. Особенно я любил безликие бугорки. Я им давал свои имена, выдумывал для них их короткую, но все же их личную индивидуальную жизнь. Иногда, я рассказывал какому ни будь зеваке или пьянице одну из этих выдуманных историй. Они слушали меня и сочувствовали тому, кто был похоронен мной в этой безликой, безжизненной горстке земли. Я заботился о них и всегда следил

за порядком на их территории. Таким образом, я как бы извинялся за тех, кто покинул их

по неизвестным нам обоим причинам...

            И так, я вышел на улицу. Взял серо-зеленый шланг и принялся с усердием поливать клумбы. Клумбы были единственным веселым и жизнеутверждающим местом на всей территории кладбища. Я всегда старательно поливал эти островки жизни. По весне старался высаживать новые нарочито яркие, смелые цветы и  кустарники. Это была моя своеобразная, условная граница между жизнью и смертью. Почему-то, я хотел, что бы приходящие сюда по скорбеть люди, четко и ясно чувствовали эту разницу. Что бы они понимали и ощущали эту однозначную грань между жизнью и тем, что обратится навечно в прах.

– Ну что, все тихо? – сиплый голос прозвучал где-то со спины. Я обернулся.

– Тихо. А ты подготовил могилу? – спросил я у высокого исполина в клетчатой рубашке.

– Все как в лучших домах Парижа! – ответил исполин. Это был Павел – человек гигант, хромавший на левую ногу, дюжий детина от рождения. Он работал здесь, казалось бы со времен самого возникновения кладбища. Он, как и я знал каждый акр земли, каждый крест и изгородь. Это он в свое время обучил меня всему, что может пригодиться смотрителю кладбища.

– В Париже Лувр – самый замечательный склеп...Но и там , я ни за что не хотел бы возложить свое бренное тело..– вслух подумал я. – Пойду, проверю могилу. А ты напои их. Буду признателен. – я отдал Павлу серо-зеленого змея, изрыгающего животворящую воду, а сам отправился к свежо вырытой могиле.

            Темно-зеленое, практически черное озеро, бурлило цветущим смрадом. Пять метров в ширину и едва ли полтора метра глубиной одинокое, зловонное озеро волновалось.

            Беспокойство кислотного озера было вызвано отнюдь не роковым одиночеством, и уж тем более не отчаянным чувством безысходности. Движение мутной воды, было сопряжено с предчувствием очередных железных осадков.

            Приближался период, когда небеса, изрыгнут очередную порцию кривых ржавых гвоздей. Откуда небо черпает такое количество металла, озеро естественно не знало. Зато, несчастное озеро прекрасно знало, сколько железа попадет в ее стихию и более того, оно отчетливо понимало, как болезненно и трудно ему будет переработать всю эту роковую мерзость.

            Именно по этой причине, это маленькое озеро уже давно было искажено в сути своего предназначения. Металл уничтожил все живительное и категорически полезное, навсегда изуродовав красоту его тела.

            Дабы спастись и продолжить свое бренное существование в этом механически обустроенном мире, озеро самостоятельно научилось вырабатывать в себе жидкость, которая была способна разрушить и переработать этот ржавый металл.

            И вот. Суровый скрежет со дрогнул землю. С невероятным скрипом и стоном механизм неба раскрыл свои неумолимые резервуары. С грохотом и лязганьем обрушилась новая партия ржавых гвоздей. Озеро вскрикнуло. На несколько минут образовалась пугающая тишина, после чего пространство наполнилось визгом умирающих гвоздей…

            Я открыл глаза. Я лежал в прохладной могиле. Я чувствовал, как по спине проходит мелкая дрожь. Свежая сырость земли приятно прикасается к моей спине. Я оглянулся вокруг. Ровные, идеальные срезы земли, отполированные острой лопатой. Корни и корешки аккуратно утрамбованы и спрятаны. Это потрясающая капсула, это новый дом для того, кто уже отправился в свой затяжной полет. Теперь он будет быть здесь. Он будет лежать себе мирно и статически. Он уже не будет опаздывать на работу и меньше всего, его будут донимать глупые звонки со всевозможными неприятностями. Все неприятное уже свершилось. А то, что его ожидает в открытом полете – никому не известно. Это его дом. Это мой гость, который пролежит здесь, а я как гостеприимный администратор, позабочусь о его комфорте...

– Оценил? – я вновь услышал сиплый голос Павла.

– Это идеально! – не скрыл восхищения я и поднялся с сырой земли. Я сел, приняв отдаленную позу лотоса.

– Идеально было и в прошлый раз. – улыбаясь заметил исполин.

– Мастерство оттачивается с годами. – вздохнул я. – То, что для нас вчера являлось эталоном красоты, высшей точкой идеального, на завтра может быть свергнуто новыми вершинами. Ведь наши глаза еще не видели лучшего, вот нам и кажется, что настоящее – это нечто лучшее из всего багажа прошлого...Мы живем, а мы в заблуждении, но еще не знаем этого...Наш гость который прибудет завтра, вот он уже точно знает где было лучше: здесь или там...– я протер лицо шершавыми от пыли руками. Я еще раз окинул взглядом могилу, дивясь ее пропорциональности и лаконичности.

 – Посмотри – какой хороший дом! Ничего лишнего! Зачем? Тумбочки, столики, полотенца, вазочки, вилочки, краники, шифоньеры – это хлам. Удивительно, что все эти зажравшиеся бизнес-люди не тащат все это с собой...Вот было бы забавно. Представь:  двух ярусная могила с видом на океан...– я стал на ноги и прошелся вдоль сырой и прохладной ямы.

– Забавный вы барин. – просипел исполин и подал мне руку. – А как ваша дама? Не появлялась?

– Она предпочитает дождь и туман. Редко появляется в снег. И никогда летом...– мы возвышались над всем этим мирным покоем и  мне было хорошо. Жара потихоньку спадала. Пряталась в тень вековых деревьев, сползала по крестам куда-то вниз своего собственного небытия. На спине все еще ощущалось прикосновение могилы, руки пахли свежей землей и я был бодр. – Пойдем. Проверим открытки! – весело предложил я.

Открытками я называл таблички и ленточки, все послания и пожелания, которые старательно сочиняют родственники и друзья. У меня всегда это вызывало некоторое недоумение. Можно подумать, у покойника день рождения или именины. Я понимаю, что это просто остаточное явление живых людей. Они еще не могут осознать того, что любимого человека не стало, поэтому продолжают упорно слать свои послания, в надежде, что тот их услышит или прочтет эти позолоченные строки. Некоторые делают это совершенно неосознанно, по инерции, на поводу традиций или коллективного синдрома, в таких случаях, они заказывают стандартные "открытки", безликие, бесформенные, лишенные их собственного присутствия.

            Еще, меня жутко забавляют венки, которыми заставляют могилу знатного усопшего человека. Помимо "двух  ярусной" могилы, его территория начинает походить на ритуальный бутик. Всевозможные венки невероятных размеров припирают могилу так, словно путаны обвившие ноги щедрого заказчика. Они громоздятся вдоль всего тела усопшего и каждый, отливает гламурной лентой на солнце, они такие важные и очаровательные! Иногда, по вечерам, мы

устраиваем с Никитой кастинг между венками: мисс Вселенная, мисс Галактика, мисс Тартар или мисс Елисейские Поля...

            Никита – это славный малый. Славный, потому что не разговаривает. Он молчалив, но при этом хорошо слышит. Он весел и щедр на эмоции. Почему он не говорит? Он об этом не говорил. Но Павел, поведал мне его историю. Однако я так и не уверен, является ли эта история правдой, или относится к категории моих собственных фантазий. По словам Павла, Никита с 13 лет, был сложным подростком. Он воспитывался матерью одиночкой, которая по сути своей была слабохарактерная, тихая женщина. Они жили в узкой некомфортабельной малосемеки с категорически маленьким балконом и сидячей ванной. Как-то раз, вернувшись, домой в принципиально нетрезвом состоянии, Никита незаслуженно нагрубил матери, пожелав ей смерти. И быть может по воле воспитательных сил, в течении  недели мать 15ти летнего мальчика умерла. С тех пор, этот юноша не проронил ни слова, приняв выражение  "язык мой – враг мой" буквально. Павел выдвинул свое предположение, относительно того, что возможно, Никита сделал себе операцию, затянув голосовые связки, дабы наверняка не заговорить. Но все это только догадки.

            Дети, вылитые из воска смирно лежали в старом металлическом корыте. Пока крышка плотно прижимала их полированные головы, выжженный свирепым пожаром лес, не слышал ни малейшего искажения звука. Но как только, чья-то случайно забредшая рука небрежно, или быть может с патологической опаской отодвинула тяжелую крышку, неумолимый дикий плач потряс все мертвое вокруг.  Искривляя губы, прищуривая глаза и пытаясь укрыться от вездесущего солнца, восковые младенцы тянули пухлые ручки, не желая соприкасаться с убивающим их светом. Их пальцы плавились, воск каплями стекал по локтям,  лица вмиг заплыли и совсем скоро вовсе лишили детей глаз. Воск быстро стекал вглубь технической ванны, образуя из детских тел нечто однородное и уродливое. Постепенно крики умолкли, так как те, кто был сверху уже лишились, какой бы то ни было формы, а тех, кто лежал под низом, затопили первые.

            Рука, лишившая тел восковых младенцев, в панике совала в их заплывшие ротики старые конфеты, быть может, в надежде, что это их успокоит и развеселит. Так, совсем скоро, железное грубое корыто было наполнено карамелью и воском.

            Солнце стояло повсюду, лес продолжал быть черным и безжизненным, а случайная, глупая рука убежала прочь…

– Я давно вас не видел. – обратился я к женщине, которая сидела склонив голову у могилы. Я знаю ее уже пять лет, но никогда не интересовался к кому, же она приходит. Я знал абсолютно всех, кто лежал в моем доме. Даже тех, кому сам дал имена и жизнь до смерти. Но из-за необъяснимого уважения или своеобразной любви, я никогда не спрашивал у нее, кем является ей  тот, кто лежит под горсткой земли. Это был единственный участок неизвестный мне.

– Так тихо. Сегодня очень тихо. – голос ее был очень мягким. Когда она говорила, это было похоже на шепот. Она всегда была в черном, и только плотный шарф был неизменно оранжевого цвета. Я не видел ее лица, вуаль скрывала  его от меня. Но я был уверен, что оно прекрасно так же, как и ее общая статора: утонченная и болезненно хрупкая. Плавные тихие движения и мелкие неуверенные шаги. Она передвигалась крайне осторожно, боясь нарушить покой тумана или незыблемость снега. Иногда мы прогуливались по узким лабиринтам кладбища, но всегда возвращались к той, у которой я оставлял ее одну, в ее заслуженном одиночестве. – Тихо. Очень тихо...-продолжала она не

поворачиваясь ко мне. – Расскажи мне про лето. – попросила она. Я подал ей руку. Она встала и мы

пошли привычными тропами.

– Ничего особенного. Как всегда пыль. И жаркое солнце. В этом году всплески на огненном светиле были, как никогда жестокими. Сгорело много гектаров леса...Где-то высохли реки...

– Вы тоже слышите, как плачут листья и травы?

– Мне кажется, что я их слышу. Но на самом деле, я просто сам изнемогаю, поэтому, отождествляю себя с беззащитными растениями... А вы их слышите? – я бросил взгляд на пасмурное небо.

– Скоро дождь. – заметила спутница. – Теперь влаги хватит всем... Я люблю дождь.

– Мне то же он по душе. – я сделал паузу, не решаясь продолжить, но в этом году был смелым. – Только в дождь или в снежную погоду, я могу видеть вас.

– Хорошо когда слышишь тех, кого любишь. – тихо ответила женщина в черном, проплывая мимо влажных монументов. – Интересно, почему не всем удается встретиться с теми, кого потерял?

– Может просто не всем это нужно? Знаете, как бывает: умер человек – вот и все. Кто жил как бы рядом, продолжают жить дальше. И это "как бы" выражается в том, что теряется связь между ними. И они перестают слышать друг – друга?

– Мне кажется, повезло тем, кто не слышит.

– Почему? – удивился я, искренне ожидая, что спутница разделит мою точку зрения. Мы говорили, как шли, и шли, как говорили: осторожно, аккуратно, словно боялись нарушить или спугнуть загадочную, хрупкую вуаль тумана.

– Он говорит со мной и говорит...Каждый год мы проводим беседы, лишенные смысла. – хрупкая женщина поправила оранжевый шарф изящной худой рукой.– Его присутствие так же холодно, как сегодняшний день...Он ни чем не отличается от снега. А его ухаживание, не более чем метель или стужа.

– Вы совершенно ни рады тому, что он все еще с вами? – осторожно спросил я, впервые услышав от нее что-то, что находилось до этого в обоюдной тайне.

– Мне стало бы легче...– неопределенно ответила женщина в черном. Мы подошли к тому самому месту, где я по обыкновению должен оставить ее в ее собственной скорби. Я не стал нарушать традиции, сегодня и так было приоткрыто слишком много. Посему, я покорно оставил ее у неизвестной могилы. Туман скрыл ее очарование, а я вернулся в кабинет.

            Огромные желто – рыжие кактусы стояли непробиваемой стеной по всей поверхности суши. Их острые ядовитые шипы торчали отовсюду, касаясь, казалось бы, самого серого, пасмурного неба.

В далеких неизвестных краях жили искусственные незрячие синички. Спокон веков они слышали и верили в то, что далеко – далеко, за вершинами бескрайних долин гигантских кактусов, существует интересный, забавный и волшебный мир маленького Озера. Каждая синичка еще с самого детства, убивая любого из собратьев своих, искренне верила, что, только набравшись сил и мудрости, сможет пересечь эти дикие поля шипов, тем самым навсегда  прекратить братоубийство во благо крови. Дело в том, что только кровь была способна продолжить существование их безглазого тела. Но озеро, по их преданиям, было способно излечить их суровый недуг. Вот почему они собирались в огромные стаи и безрезультатно пытались пресечь не преступные кактусы. В силу врожденной слепоты, они постоянно напарывались на ядовитые шипи, пожирая в процессе полета друг – друга, глупые кровожадные птицы, никогда не преодолевали, вскормленное, быть может, собственной фантазией, заданное препятствие.

            Откуда брались эти странные птахи никто не знал, но высохшие на ядовитых шипах останки этих существ, привлекали внимание таких, же глупых, но зрячих червей, которые что есть силы, ползли по острым стволам кактусов, вспаривая собственные животы, налезая друг на друга, в навязчивой идее полакомиться птичьим потрохам, даже не подозревая о  существующей мечте этих жертв, смерть за которую, воодушевляла к образованию бездумного движения к новой смерти…

            Мерзкий и настойчивый телефонный звонок ворвался в мое сознание. Я открыл глаза. Сиплый сонный голос Павла, отвечал согласно стандартной отработанной с годами схеме. Я был рад, что кто-то ответил за меня и у меня еще есть время полежать в гробу, вдыхая ароматы свежего дерева, еще незыблемой обивки. Лак, клей и особенность ткани – все создавало свой неповторимый запах, который не спутаешь ни с каким другим. Я любил этот запах. И вообще – я любил свою работу и дом, которым стала моя работа.

– Я вызову Никиту и Иллону. – утвердительно сообщил Павел.

– Омовение...– задумался я. – Странно, зачем покойнику принимать душ?...Все равно это не помогает... Завтра, в полдень. Совсем скоро, в этом убежище будет лежать тело, лишенное функций и мысли... Оно будет источать смрад. И ничто не остановит этот смрад... Бальзамирование так же не властно над этим неудержимым смрадом! Одна секунда смерти, одна капля смерти – и все вмиг наполняется запахом смерти!...– я потянулся, услышал, как хрустнули позвонки. – Все так

необычайно странно! Почему человеческая смерть, как и жизнь, оставляет по себе отраву?...Когда ты жив – плохо, когда умираешь – еще хуже... Странно...– я приподнялся в гробу и увидел, что остался совершенно один. Павел покинул комнату, значит, он не участвовал в моих рассуждениях, а еще, это означало смену караула. Я нехотя встал и принял пост, в ожидании новых звонков, которые так и не продолжились.

Только во время полуденной церемонии, мне на мобильный телефон позвонил господин, потерявший дочь. Я слушал его, заведомо предполагая, что именно выберет тот, кто уже не станет отцом. Но я слушал его не внимательно, так как мой взор был прикован к гробу,

который величественно и мерно опускался вниз. Гроб, в котором я вчера лежал и в который не лягу уже никогда.

И мне было грустно. По-настоящему печально. Ибо только так я искренне могу разделить скорбь тех, кто сегодня провожает в путь мужа и друга, отца и быть может любовника...Я не знал этого человека, но я знаю гроб, в котором он сейчас лежит и в котором останется навсегда. Следовательно, в данный момент я аналогично провожал в последний путь своего лучшего друга. Я скорбел о своем, но одновременно и честно…

– Интересно, то что снится мне – это мир иной или только потуги необузданного сознания, вторичный продукт нейронов мозга? – рассуждал я лежа у безымянной могилы, прямо на снегу. Рядом работал Павел, он усердно пробивал лед, и даже на расстоянии я чувствовал жар его гигантского тела.

– Сны у вас, барин, не добрые. – заметил детина размахивая лопатой, как мечем словно рыцарь в доспехах.

– А что у нас доброго? Все и вся вокруг изменилось...Да чего далеко ходить. Вот я, например, добрый?

– Это относительно. – многозначительно выдохнул Павел. Он на время оторвался от работы. Опершись о корешок лопаты, он принялся рассуждать на тему добра, возможно, эта поза помогала ему в этой нелегкой задаче. – Быть добрым и не делать зла совершенно разные вещи. – Павел задымил дешевыми папиросами. – Доброта, она сродни любви ,барин...А что касается вас – вы никого не любите. Но и не обижаете никого. Но! – Павел философски поднял палец в морозную высь. – Может поэтому то вы никого и не обижаете, коль любить некого, то и обижать, стало быть не кого...

– Интересные у тебя мысли. – улыбнулся я. – Может ты и прав. Ты прав в начале своего рассказа. Относительность – это единственное в чем можно быть уверенным. Относительность отвергает всякое конкретное по определению...Но, все равно, так интересно: сон это проекция смерти или нет?

– Судя по снам, я бы не хотел, что б так выглядел мир в который я отправлюсь потом. – честно признался Павел, сплюнул табак и принялся молотить лед.

– Иногда, мне кажется, что сон – это и есть жизнь. Просто другая. Иногда я присутствую в ней, иногда, просто наблюдаю за тем, что происходит. Но наличие моего присутствия уже говорит о том, что я есть. Как воздух. Везде и одновременно во всем...Но тот мир страшит меня. Я рад, что у меня есть возможность проснуться, иначе я бы сошел с ума...– я встал, отряхнул снег с одежды и понял, что нестерпимо замерз.  – Я принесу нам чаю...

Стена. Высокая и длинная не знающая ни начала, ни конца, стена рассекала пространство. Она уходила куда-то вверх, туда, где начинались густые желто – глиняные облака. Повсюду было тихо, если не считать странного шелеста, который постоянно даже беспрерывно наполнял воздух. Стена была неопределенного цвета. Одно было ясно точно – это была старая, но добротная монолитная стена, созданная добросовестным зодчим.

            Эту стену не возможно было обойти или перелезть через нее, так как, как бы ты ни карабкался, рано или поздно голодные глиняные облака разорвут тебя в клочья и стена так, и останется защищенной и непреступной. Со стороны, она казалась обычной, неприметной стеной, однако, если присмотреться к ней по внимательнее и с более близкого расстояния, то можно было определить в ней некоторую особенность. Все ее стены, вся ее невероятная плоскость была усеяна черными и коричневыми бабочками. Эти удивительные создания не менее удивительным образом были прибиты к стене. Они были еще живы, практически все. Они хлопали отчаянно крыльями пытаясь взлететь. Возможно, им было больно, их хрупкие тельца пронизывали острые неумолимые иглы, а крылья со временем стирались в прах от настойчивого желания взлететь. Этот грозный  символ свободы был создан неизвестным конструктором, который увековечил свое хобби вечным монументом собственной славы. Этот странный герб, быть может, символизировал еще и прочность красоты, которая желает быть нетленной, непрерывно стремясь к почету. Однако находиться там было не возможно, монотонное шуршание крыльев постепенно сводило с ума, а внушительные и необъятные размеры препятствия  делали невозможным переход в новый уровень. И поэтому приходилось бежать. Бежать без остановки куда-то вдоль стены, в надежде, что где-то образуется просвет и тишина...

            Я проснулся. В кабинете было тепло. Горела настольная лампа, хотя за окном было светло. Шел снег и я догадался, что женщина в черном уже пришла. Я опрометчиво накинул теплое зимнее пальто и выбегая на улицу, заметил свое отражение в овальном зеркале: сонные глаза, небритый подбородок и красное пятно от руки, на которой покоился лоб. С освежающим восторгом я протер лицо белым снегом. Кровь зашевелилась, и холод, словно импульсом проводков вернул меня к жизни, я снова был бодр.

– Чудный день. – обратился я к женщине в черном, которая сидела у все той же неизвестной мне могиле, но в которой я уже знал, был спрятан мужчина.

– Вы видите сны? – спросила она, убирая снег с таблички. И я как всегда, не осмелился взглянуть на надпись.

– Да и при чем достаточно часто. – правдиво ответил я.

– И какие они?

– Глубокие и не приятные.

– Вот почему вы просыпаетесь. – заключила она охватив себя руками за плечи.

– Вам холодно?

– Мне давно холодно. Но это не важно. – она поднялась и бахрома снега осталась на полах черного пальто. – Если сон вам понравится, вы бы остались в нем навсегда?

– Не знаю. Мне не нравятся мои сны. – я взял ее под руку и мы пошли по заснеженным проходам кладбища. Я очень любил свой дом зимой: все вокруг такое свежее и аккуратное. Ухоженное и совершенно не заброшенное. Снег уравнивает все, даже кичливые беседки богатых людей, становятся менее крикливыми и заносчивыми.

– Я буду молиться за ваши сны. – тихо ответила спутница и приостановила шаг.

– Зачем? – спросил я, но она отняла свою руку.

– Простите, мне нужно еще побыть одной.

– Вас провести? – предложил я.

– Нет. Я сама. Простите. – поднялся ветер и мелкий снег закружил в воздухе, образовав между нами белое пространство.

Она ушла в метель, и снег покорно скрыл ее от моего взора надолго...

– Я стал много спать. – заметил я очнувшись у свежо выкрашенной ограды. Никита стоял рядом со мной и вскрывал черной краской соседние колышки. – Я так много сплю, что иногда мне становится страшно – вдруг я не проснусь когда ни – будь, и останусь там, где мрачно и темно...– Я стряхнул с себя мокрый снег. Последние дни было потепление, и снег из хрустящего превращался постепенно в коричневую жижу. Этим, снег портил весь внешний вид кладбища, из светлого аккуратного места, он превращал все вокруг себя в противную однородную уродливую картину неряшливого

художника импрессиониста. – Почему я так много сплю? Неужели мне не хватает ночи, зачем мне спать днем? Странно как-то...А даму в черном ты давно видел? – Никита кивнул головой, продолжая свою работу. Он бросил на меня лукавый взгляд, и это было красноречивее и понятнее любых слов, которые он мог бы подобрать. Я махнул рукой и подхватил ведро с краской. – Я так часто сплю, что уже забываю где и когда я заснул...А когда просыпаюсь, диву даюсь...– я повторял монотонные движения кисточкой и совсем скоро, мы управились с оградами, которые требовали реконструкции. – Вот сейчас, например – я отлично выспался, но чувствую, что спал бы еще и еще. Мне и

вечности не хватит, что б насытиться сном. – мы шли с Никитой обратно в мастерские, откуда доносились скрежет и  визг инструментов: именно там молчаливые мастера создавали капсулы и крышки для покойников, для моих гостей. – Определенно это все зима действует на меня. – сам для себя определил я. – Я как медведь, впадаю в спячку, наверное...Отлично! Я – медведь. Медведь могильщик. Слыхал о таком? – Никита живо улыбнулся. – Есть медведь шатун. Есть белый медведь

и медведь гризли. Еще есть бурый и лесной медведь. А я – медведь могильщик...– мне понравился мой новый статус и с этой новостью я прожил до вечера, наверное, пока не заснул...

Морозное, насыщенное мерцанием снега утро. Я стоял  за воротами кладбища, весь в сиянии холодных хрусталиков. Я делал шаг – и толстые упругие насыпи снега послушно скрипели под теплыми тяжелыми сапогами. Я стоял и не хотел шевелиться. Солнце не грело, но бодрило мое сознание. Я любовался чистотой и тишиной своего дома. Мне было спокойно и умиротворенно.

            Где-то за спиной я услышал подъезжающий автомобиль. Сегодня привезли юношу, который, как верить слухам покончил жизнь самоубийством. Процессия была скромная и тихая. Родители умершего стояли тихо, быть может, ощущая неловкость, в отсутствии священника. Возле гроба возложили ярко красные розы. На белом торжествующем снегу – они выглядели еще более трагически. Алые, кроваво алые розы замерзали и умирали потихоньку, неспешно, как тот, кому они были принесены.

            Мы стояли с Павлом в стороне, не желая мешать этой скромности. Среди не многочисленных родственников стоял белокурый юноша. Он единственный из всех присутствующих, позволял себе ронять крупные слезы. Но он это делал так тихо и незаметно. Я спросил у Павла:

– Не могу понять. Если Господь так возлюбил нас – почему же отказано самоубийцам? – этот вопрос всегда волновал меня, и при всем уважении, я ни как не мог найти ответ на этот крик.

– Не положено. – сипло ответил Павел утирая холодный нос. – Забирать жизнь – только во власти Божьей.

– Я это знаю, Павел. И все равно! – я старался говорить тихо. – Ну неправильно это как-то. Ты же знаешь, он это сделал не однозначно от любви. Может ему было больно жить и видеть всю эту прорастающую ото всюду жестокость и ложь? Ему было невыносимо от себя самого и мира вокруг и внутри него...

– Не нравится – живи иначе. – сухо отрезал Павел и двинулся к родственникам. Гроб начали опускать. Молча, провожали взглядом капсулу все присутствующие. Мать покойного была вылита словно из стали. Она не стонала и не бросалась в могилу за сыном. Она стояла молча, как вкопанная. Такая черная и изнеможенная внутренней болью. И я отметил для себя, что в своей скорби она была прекрасна...

Пустая холодная комната. Окна плотно забиты прогнившими от сырости досками. На стенах пятна цвели образуют зловещие континенты, они расходятся и сходятся в магическом устье неизвестных ржавых рек. Из мебели, в одинокой покинутой комнате находится только огромная раковина. Керамическая, украшенная трещинами и выбоинами раковина бесхозно валяется возле забитого окна. Она оторвана от основной системы и теперь кажется такой жалкой и брошенной. Однако внутри раковины, не менее дерзко и отчаянно лежит кусок темно красного мяса. Этот овальный кусок с запекшейся кровью и вывернутыми наспех сухожилиями отдаленно напоминает чей-то язык. Он уже не шевелится и не производит ни каких сложных и пафосных звуков. Он просто лежит и быть может, пугает того, кто осмелится на него взглянуть.