Текст книги "Супружеские игры"
Автор книги: Мария Нуровская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Маска и ее подружка насытились друг другом, и одна из них громко засопела. Похрапывала и Счетоводша, только Агата вела себя тихо. Слишком уж тихо для сна. И я не ошиблась. Минуту спустя послышалось подозрительное хлюпанье носом. Она плакала.
Однажды, вернувшись из школы, я застала в нашем доме элегантного пожилого мужчину. Мое внимание сразу же привлекла его трость с костяным набалдашником. Он сидел у стола, опершись на нее руками.
– А вот и наша Дарья, – сказала бабушка, глядя на меня с доброй улыбкой.
Но незнакомец даже не улыбнулся, пристально вглядываясь в меня.
– Не вижу ни малейшего сходства, – сухо констатировал он.
– Да она в мать пошла, – поспешно пояснила бабушка, – но отец признал, что ребенок от него, отчество у нее по отцу.
Старик скривился, словно разгрыз горький орех.
– Подойди ко мне поближе, дитя мое, – распорядился он, но я не двинулась с места.
Бабушка ткнула меня в бок и слегка подтолкнула к нему. Я сделала шаг и снова остановилась как вкопанная. Тогда старик, подавшись вперед, попытался притянуть меня с помощью трости, но я вывернулась и бросилась к себе наверх. Вслед за мной в комнату поднялась бабушка.
– Вечно с тобой стыда не оберешься, – проворчала она. – Это твой дядя, родной брат твоего отца. Он только что вернулся из Англии. Хочет платить за твою школу, а потом и за учебу в институте.
– Школа у нас бесплатная!
– Ишь, чего выдумала, – недовольно фыркнула бабушка. – А обувь, а одежда? Это на что покупать? Не будешь же ты ходить голой!
– Ты же мне все шьешь!
Я защищалась, как умела, от вторжения этого человека в мою жизнь, как будто уже тогда предчувствуя, что он тоже приложит руку к моей погибели. Пистолет, из которого я выстрелила в своего мужа, принадлежал ему. Годами он хранился у него в кабинете в тайнике, но однажды я увидела, как он вынимает его, смазывает и кладет обратно. Дядя эмигрировал из Польши в тридцать девятом году через Румынию, потом сражался под началом генерала Мачка и осел в Англии. Как только коммунистический режим стал сдавать свои позиции, дядя решил вернуться в Польшу, чтобы отыскать свою единственную родственницу, то есть меня. Он купил себе полкоттеджа на улице Мальчевского, потратив на это почти все свои сбережения. Правительство Ее Королевского Величества выплачивало ему пенсию в фунтах, здесь ее пересчитывали в злотые по официальному курсу. Это было очень невыгодно, но он не пожелал уезжать, полагая, что обязан позаботиться обо мне. По его мнению, до получения аттестата зрелости я должна была оставаться дома, под боком у бабушки, поскольку нуждалась в женской заботе. А после школы я поеду в Варшаву, поступать в институт, и поселюсь у него, чтобы он мог осуществлять надо мной опеку. Так они договорились с бабушкой. Я должна быть благодарна ему за то, что он силой не увез меня в Варшаву сразу же после своего возвращения. В то время мне было четырнадцать лет, и я наверняка возненавидела бы его за этот поступок. Потом, правда, когда я повзрослела, у нас с ним установились дружеские отношения. Поистине триумфальным для него стал день выхода в свет моего первого сборника рассказов. Старичок чуть не плакал от радости. Он так гордился мной. Но это было потом.
А сейчас он продолжал нудно бубнить. Тот факт, что я до сих пор остаюсь в Борисовке, был для него даже большей трагедией, чем для меня. Ведь он променял вполне комфортную жизнь на жалкое существование в нынешней Польше и приехал к коммунистам, которых искренне ненавидел. Дядя поступил так только для того, чтобы я была у него на виду. Как человек старой закалки, солдат и джентльмен, он считал своей святой обязанностью позаботиться о дочери погибшего брата. Надо сказать, он сильно отличался от отца: так и остался до конца жизни старым холостяком, не курил. Единственной страстью в его жизни было коллекционирование марок, но средств на это дорогостоящее хобби не хватало, ведь долгое время приходилось содержать меня. Благодаря ему, я смогла закончить институт.
В той жизни диплом мог бы еще пригодиться, но в этой был бесполезен. Этот мир был несовместим с жизнью за высокими стенами. Тут ценились иные таланты и иные способности, прежде всего изворотливость и умение приспосабливаться. Но и с тем, и с другим дела у меня обстояли плохо. Иза явно была неплохим психологом и сразу поняла, что со мной. Сама же я в себе теперь плохо разбиралась – последние два года стали необычным периодом в моей жизни. Он был похож на пребывание в летаргическом сне, будто мой организм стал функционировать на уровне организма лягушки, а биение моего сердца замедлилось. Никто, кроме моего адвоката, меня не посещал – до момента вынесения приговора посещения были запрещены. Правда, дядя регулярно слал мне письма. Они были короткие, и в них не было ни одного слова по поводу того дня. Теперь, по-видимому, он мог бы приехать на свидание со мной, но выбраться в такое далекое путешествие дяде было не по силам. Как-никак, старичку уже под девяносто.
Женская тюрьма находилась на юго-западе Польши. После многочасовой езды тюремный фургон свернул с шоссе на грунтовую дорогу, всю в выбоинах и колдобинах. По обеим сторонам ее росли старые, уже сбросившие листву деревья. Я еще тогда подумала, что они напоминают своеобразный почетный караул на моем новом жизненном пути. По вспаханному и схваченному первыми заморозками полю важно вышагивали вороны, часть стаи расселась на ветвях придорожных дубов. Людей нигде не было видно. А потом вдалеке я увидела комплекс зданий, построенных еще пленными немцами. По периметру территории тянулась мощная бетонная стена. Строения произвели на меня удручающее впечатление. Когда фургон наконец затормозил перед обшарпанными воротами – краска свисала с них клочьями, обнажая ржавую основу, – я обернулась и еще раз посмотрела на деревья. При этом мне подумалось, что когда я снова увижу на них листья, то уже буду старой. Ну, может, не совсем старой, но, во всяком случае, совсем другой. Другой женщиной, другим человеком. Я и сейчас уже не помню своих прежних нарядов. Теперь на мне все время одна и та же серая роба из тика, юбка из такого же материала и простые чулки. Никаких резинок, шнуровок, тесемок. Ничего, на чем при желании можно было бы повеситься. Охранница долго рассматривала даже обрывок шерстяной пряжи, которым я подвязывала волосы, – сначала велела мне снять его и показать ей, но потом отдала обратно. Волос у меня все так же много, как и прежде, но они потемнели и уже не такие светлые на концах, теперь их цвет можно было бы назвать каштановым. А лицо… Не знаю, какое у меня теперь лицо, – я умываюсь простым мылом и пользуюсь кремом «Нивея». Наверное, выйду отсюда вся в морщинах. Впрочем, теперь не имеет никакого значения, как я выгляжу. Я лишь хочу сохранить в себе человека.
Первые три дня я оставалась в камере одна, в то время как другие заключенные уходили сразу после завтрака на работу и приходили только около пяти. Обед я тоже ела в одиночестве. И постоянно возвращалась мыслями к прошлому, совсем как в тот день, когда оказалась в камере предварительного заключения. Но ответа на вопрос, как же могло произойти такое, больше не искала, потому что однозначно ответить было невозможно. Я постоянно вспоминала те события снова и снова – вдруг отыщется какая-нибудь существенная, незамеченная ранее деталь или подробность?..
Подсмотренную на озере сцену – появление из воды обнаженной Венеры – с полным правом можно было отнести к началу нашей игры. Тогда девушка растворилась у нас на глазах в предутреннем тумане, а мы с Эдвардом пошли в постель. Я уютно устроилась у него на плече.
– А как же я узнаю ее в одежде? Откуда мне знать, она это или нет?
При этих словах я ощутила легкий укол в сердце, точно меня пронзило иголочкой страха.
– Я тебе ее покажу, – коротко бросила я.
И нашла ее в столовой. Она сидела за столиком в углу, одетая в черную обтягивающую блузку с глубоким декольте и в цыганскую юбку. Ее спутником был видный мужчина с обширной лысиной и в очках.
– Она сидит вон там, – сказала я, мотнув в их сторону головой.
Эдвард обернулся:
– Откуда ты знаешь, что это именно она?
– Это должна быть она, – с нажимом произнесла я.
Эдвард отпил большой глоток кофе из щербатой фарфоровой кружки.
– Ну что, ты готова вступить в игру? – спросил он нарочито равнодушным тоном, но я почувствовала за этим едва скрываемое возбуждение.
– Готова.
– Сколько времени у меня на это?
– До нашего отъезда.
Он присвистнул:
– Фору мне даешь. – Да.
На четвертый день надзирательница сообщила, что меня вызывают на беседу с воспитателем.
– С пани Воспитательницей? – уточнила я, но ответа не получила.
Она вела меня лабиринтом коридоров, пока мы не оказались у решетки, отделяющей административную часть от камер заключенных. Сердце в груди колотилось как сумасшедшее, как будто через минуту должно было произойти что-то необыкновенное. После обязательного досмотра уже другая надзирательница ввела меня в небольшое помещение, в котором находились только стол и сейф. Именно здесь я и беседовала с Изой до этого. Если ее действительно так звали. От волнения у меня вспотели ладони. Мне пришлось ждать несколько минут, прежде чем послышались шаги. Я уже знала, что это она.
Вошла Иза. Женщина, как и в тот раз, была одета в форму, но сейчас, к моему удивлению, она была на высоких каблуках.
Волосы заколоты в пучок на самой макушке, но одна прядь выбилась и упала на шею. С этой прической ее лицо изменилось, став просто ослепительно красивым. «Да как ее вообще сюда занесло?» – в который раз озадаченно подумала я.
Она уселась за стол, долго искала сигареты, потом зажигалку. Наконец открыла папку, в которой теперь заключалась моя судьба, и взглянула на меня своими золотистыми в крапинку глазами.
– Ну как дела, все о'кей? – спросила она.
– Пока не съели, – парировала я.
Ее губы дрогнули в едва заметной улыбке, и тут я увидела у нее с правой стороны под нижней губой маленькую бородавку, впрочем, назвать это изъяном было нельзя. Эта деталь лишь добавляла ей прелести.
– Начальник принял во внимание мое ходатайство и определил тебя на работу в библиотеку. Можешь отправляться туда сразу после завтрака. Твое присутствие на работе всегда обязательно в свободное время заключенных. Тебя это устраивает?
– Да. А мне дадут ключи от библиотеки?
Иза явно удивилась вопросу:
– Зачем тебе ключи?
– Но ведь я буду, по всей видимости, материально ответственна за книги?
Она рассмеялась:
– Конечно же, пара-тройка воровок здесь найдется, но книги – это последняя вещь, которую им захотелось бы украсть. Еще вопросы есть?
– Нет.
– Прекрасно. Ну и, разумеется, мы с тобой регулярно будем встречаться для воспитательных бесед. Мы хотим, чтобы ты вернулась в общество нормальным человеком. В общем, хотим тебе помочь. Я хочу тебе помочь.
– Прекрасно, – в тон ей ответила я.
Она бросила на меня быстрый взгляд:
– Иронизируешь? Если так, то искренне советую одуматься. Не успела сюда явиться, как проштрафилась – нападение на надзирательницу при личном досмотре. Вот почему твое пребывание в одиночке затянулось на четыре дня вместо одного.
– Надзирательница посягнула на мои личные права, – резко возразила я.
– Ого! Личные права? – скривилась Иза. – Нет у заключенного никаких прав, кроме собственной задницы, о которой ему и следует заботиться.
– Даже когда у него ищут вшей, которых нет?
Воспитательница глубоко затянулась сигаретой.
– У нашей Эллочки ко всем отношение одинаковое, – сказала примирительно Иза. – А ведь попадаются экземпляры, у которых этих маленьких зверушек выше крыши. И не только в верхней шевелюре, но и в нижней.
– Она вполне могла бы поверить мне на слово, – продолжала я, продолжая сердиться.
– Могла бы, – усмехнулась Иза. – Поэтому мы не стали записывать эту провинность в твое дело.
Воспитательница закурила очередную сигарету.
– А как у тебя складываются отношения с Агатой?
– Нормально.
– Смотри, поосторожнее с ней – сволочь та еще.
– Она плакала ночью, – невольно вырвалось у меня, но я тут же прикусила язык – мое откровение сильно смахивало на донос.
Иза оставила без внимания мою неуместную реплику и продолжила:
– Лично я предпочла бы для тебя других соседок, но так решила комиссия. Впрочем, в любой камере найдется какая– нибудь каналья. Хотя Агата нас всех достала. Бывали случаи, когда, возвращаясь после увольнительной в город, она проносила для своего гарема между ног по несколько пачек чая, сигареты в мягкой упаковке, кофе.
В первый момент я не поняла, как это – между ног, а потом, сообразив, долго не могла прийти в себя.
– Я тебе это говорю для того, чтобы ты поняла, какие порядки тут царят. Агата способна на все. Год тому назад был целый скандал – Агата подговорила нескольких зэчек изнасиловать одного мужика. В нашем пошивочном цехе, за территорией тюрьмы, что-то случилось с трубами, и туда прислали сантехника. Когда он спустился в подвал, Агата подослала к нему молодую симпатичную девицу, тот возбудился, и тогда на него набросились остальные. Они перевязали ему член у основания, чтобы сохранялась эрекция, и по очереди насиловали. Бедняга попал в больницу.
– Но ведь она… не любит мужчин.
– Вот поэтому и мстила. Говорят, она стояла и смотрела, как занимаются этим другие. Разве не сволочь?
Иза затушила сигарету и тут же потянулась за новой. Инстинктивно я сделала движение, как будто хотела вырвать сигарету у нее из рук.
– Когда я сильно устаю, начинаю курить одну за одной, – произнесла она, оправдываясь.
Если все, что она мне рассказала, было правдой, то похоже, вся польская исправительная система только и занимается тем, что плодит лесбиянок. Я попала в тюрьму потому, что нарушила закон и заслужила суровый приговор. И была готова отсидеть свое, но в тюрьме, а не в борделе. Изе не следовало раскрывать всех подробностей, вполне достаточно было того, что творится в моей камере. Две бабы, спящие подо мной, трахались чуть не каждую ночь, а вчера Агата потребовала одну из них к себе. Наверх полезла та, что с конским хвостом. Я изо всех сил пыталась не вслушиваться в то, что там происходит, но на таком близком расстоянии было трудно отвлечься. К счастью, все продолжалось недолго. Голова девицы скрылась между мощными бедрами Агаты, которая, подергавшись некоторое время, вдруг вся выгнулась, издав глухое урчание, и бессильно опала всем своим грузным телом.
– Пошла вон! – раздалась короткая команда, и девица послушно соскользнула вниз.
– Ну что же, пока вроде все, – сказала Иза. – Сначала акклиматизируйся в нашем бабском зверинце, а потом вместе подумаем над твоей дальнейшей жизнью, прикинем, как лучше ее склеить и исправить.
«Бабский зверинец» – угрюмо думала я. Преступление и наказание. Само понятие наказания и его смысл, в который я так верила все это время, сильно изменились для меня в течение нескольких дней, проведенных здесь.
Мои новые товарки по-прежнему уходили по утрам, и я оставалась одна. Надзирательница, которая должна была проводить меня в библиотеку, все не показывалась. Тут никто никуда не спешил, здесь времени у всех было хоть отбавляй.
Я узнала, что плешивый сосед по столу приходился мужем нашей светловолосой Венере. Про себя я ее так и называла – Светловолосая. Они оба были социологи и работали, как и Эдвард, в Польской академии наук. У нее научная степень была даже повыше, чем у ее мужа. Я подстроила так, чтобы нас представили друг другу, а потом Эдвард, перехватив инициативу, пригласил их на бридж. Супружеская пара принесла с собой коньяк. Мы сидели вчетвером за столом, наши взгляды то и дело перекрещивались. Наши гости не имели понятия, что, сами того не желая, стали участниками двойной игры. И в обеих этих играх карты сдавала я. Моим партнером по бриджу был муж Светловолосой. Эдвард сидел напротив нее. Глазами они передавали друг другу информацию не всегда связанную с игрой в карты. «Ты мне нравишься, – посылал ей сигналы мой муж, – что скажешь на это?» Она не спешила с ответом, и Эдвард показал мне глазами: «кажется, провал». Мой взгляд говорил: «пробуй еще». Был момент, когда в его взоре я ясно прочитала вопрос: «подумай хорошенько, ты действительно этого хочешь?» Я ответила утвердительно. Мы с мужем Светловолосой выиграли обе партии. «Бедняга, – подумала я, – ему везет в картах…»
Сначала мы пили принесенный коньяк, потом в ход пошла наша водка. Муж Светловолосой напился, нес чепуху, а ей было стыдно за него. Она все время порывалась отвести его к себе, в домик на берегу.
– Я провожу вашего мужа, – вызвалась я, – Эдвард хотел прогуляться, составьте ему компанию.
Мой пьяный партнер по картам пошел со мной, тихий и покорный. Мы оба молчали. То, что они остались там одни… Мне не хотелось признаваться в своей ревности даже самой себе. Я себя не понимала – ну зачем было с таким упорством толкать Эдварда в объятия этой женщины? Или я рассчитывала на то, что он, Эдвард, будет упираться? Когда я вернулась, их не было в комнате. Я присела на крыльце и засмотрелась на озеро, которое выглядело в этот час словно черная бездна. То, что я сейчас чувствовала, можно было бы определить как ненависть. Только вот к кому? К себе? К ним обоим? Или же к каждому по отдельности? Я просидела так довольно долго. Начинало светать, моросил мелкий дождичек. Над берегом озера поднимался матовый, похожий на папиросную бумагу туман. В какой-то момент из него вынырнула чья-то фигура. Это возвращался Эдвард. Он присел рядом со мной на ступени крыльца.
Неторопливо вынув пачку «галуаз» – свою любимую марку сигарет, всегда покупаемых за доллары в «Певексе» [6]6
«Певекс» – валютный магазин во времена ПНР, аналог наших «Березок».
[Закрыть], он с наслаждением закурил.
– Ну и как? – спросила я, чувствуя, что пауза затянулась.
– Дело сделано.
– Что сделано? – Кажется, я не сумела справиться с волнением, и голос выдал меня.
Эдвард промолчал.
– Ответь же наконец на мой вопрос!
– Ответь себе сама, – отрезал он и, резко поднявшись, шагнул в дом.
Я вбежала туда вслед за ним и вцепилась в отвороты его куртки.
– Ответь на мой вопрос! Отвечай, когда тебя спрашивают! – орала я.
Грубо схватив меня за запястья, он отбросил мои руки.
– Мне не понадобилось брать ее силой, как приходится поступать с собственной женой!
Я испытывала необыкновенное волнение, когда сотрудница по культурно-массовой работе – коротышка в очках с очень толстыми стеклами, за которыми почти не было видно глаз, – вела меня в крыло, где находилась тюремная библиотека. По пути туда мы молчали, она даже не сделала попытку ввести меня в курс дела. Мы прошли через несколько постов, прежде чем оказались в помещении, заполненном книжными стеллажами. Рядом с ним находилась читальня с несколькими столиками и стендом с газетами и журналами, а чуть дальше – дежурка, из которой можно было наблюдать, что происходит в обоих залах. Там сидела надзирательница, в обязанности которой входило наблюдать за поведением заключенных в так называемое свободное время. В случае возникновения беспорядков или еще чего-нибудь недозволенного она была обязана тут же вмешаться. Я зашла за стеллажи, чтобы скрыться от ее взгляда, и, уткнувшись головой в корешки книг, прикрыла веки, вдыхая знакомый запах пыли и старой бумаги, давно уже забытый запах. Это были минуты передышки, принадлежащие только мне. Я теперь так в них нуждалась…
Первой попавшейся мне книгой оказались «Три мушкетера». Присев на корточки возле стеллажа, я прочитала: «Три дара г-на д'Артаньяна-отца…», и слезы начали застилать мне глаза. Мне припомнилось время, когда я прочитала эту фразу впервые. Тогда мне было четырнадцать лет, как раз начались каникулы. Подруга дала почитать мне роман Дюма. Я нарвала себе вишни в саду за домом священника, а потом в прозрачном стеклянном салатнике отнесла ягоды наверх, в свою светелку. Лежа на животе, я ела вишни и зачитывалась приключениями молодого д'Артаньяна.
Весь день, до самой вечерней поверки, я провела в библиотеке, отлучившись только на обед. А потом нас повели в баню. Нужно было отдать свои вещи в стирку и получить взамен чистые. Это была невыносимая процедура: мне постоянно доставалась хоть и чисто выстиранная, но ношенная другими одежда, чужая одежда. Зэчки со стажем могли иметь в своем распоряжении личные вещи и надевать их на свидания с родными, но на меня это правило пока не распространялось. Баня находилась в самом низу, в подвале. Это было просторное помещение со стоячим душем и деревянным настилом, брошенным прямо на цементный пол. Нам велели оставить вещи в шкафчиках и по очереди входить в душевой зал. То, что мне при всех приходилось раздеваться донага, страшно смущало меня, хорошо еще, что вокруг были одни женщины и нас охраняла надзирательница. Босиком пробежав по каменному полу в коридоре и ощущая леденящий холод под ступнями, я юркнула под горячий душ. Маленькие оконца под самым потолком сразу запотели – нам дали по– настоящему горячую воду.
Намылившись выданным куском дешевого мыла, я с наслаждением подставила тело под горячую струю. Затем старательно промыла волосы и, уже споласкивая их, вдруг почувствовала на себе взгляд. Повернув голову, я увидела Агату. Она стояла рядом, уставившись на меня неподвижным взглядом. Я инстинктивно прикрыла грудь руками. Сама Агата выглядела карикатурой на женщину: ее тело напоминало бесформенный мешок, к которому были прикреплены два раздутых бурдюка рук, покоящихся на животе, бедра заплыли жиром настолько, что ей приходилось стоять, расставив ноги. Венчала эту тушу круглая, словно очерченная циркулем, голова. То, как она смотрела, заставило меня похолодеть от страха. Подспудно я чувствовала, что этот взор не сулит мне ничего хорошего. Выскочив из душа и обернувшись полотенцем, я побежала в раздевалку, спиной все время ощущая ее взгляд. К счастью, она с нами в камеру не вернулась – задержалась где-то по пути, хотя зэчкам строго воспрещалось после вечерней поверки находиться вне своих камер. Я взобралась на нары, ощущая чистоту и легкость во всем теле. Это был первый сносный день в тюрьме.
Засыпала я в хорошем настроении. Мне снилось, что я сижу на дереве, которое с корнем вырывает ураган. Оно наклоняется все ниже и ниже и каждую минуту грозит рухнуть. В страхе я открываю глаза, но сон продолжается – я чувствую, как ствол падающего дерева придавливает меня. Секундой позже понимаю, что это Агата навалилась на меня всей своей тушей.
– Убирайся отсюда, – вне себя шиплю я, но, кажется, она не слышит, погруженная в какой-то транс, возможно накачавшись наркотиками.
Агата в беспамятстве шепчет: да-да… сладкая моя… птичка моя… рыбонька… Я с отвращением чувствую на себе ее зловонное дыхание, смешанное с никотином. Пытаюсь всеми силами освободиться, но, похоже, у меня нет никаких шансов. Она продолжает напирать своим мощным туловищем, ее потное лицо светится в полумраке. Мокрыми губами женщина тыкается в мою щеку, потом я ощущаю их касание на своих губах и отворачиваюсь от омерзения. Какое-то время мы боремся, однако она сильней. Я боюсь, что она свернет мне шею, но все-таки пытаюсь бороться и изо всех сил впиваюсь ногтями в ее жирные щеки. Она трясет головой, уворачиваясь, и, кажется, даже смеется. Вдруг с быстротой, которую трудно ожидать от этой неповоротливой туши, она оказывается у меня между ног, стиснув своими ногами мои виски. И вот уже мне не хватает воздуха – ее огромная волосатая промежность находится на уровне моего рта. Я чувствую ее язык, влажный и мягкий. Он постепенно заполняет все пространство между моими раздвинутыми силой бедрами. В какой-то момент меня охватывает изнеможение, понемногу превращающееся в подобие сексуального наслаждения, и я переживаю вялый, жалкий оргазм, воспротивиться которому не в силах. Теперь мне еще трудней переносить ласки этого чудовища. Ее язык вдруг становится твердым и шершавым, он все глубже погружается в меня. Мне больно, но пошевелиться не представляется возможным. Она все решает, определяя продолжительность этой омерзительной по своей сути сцены. В ней нарастает возбуждение, ее тело вдавливается в меня все сильней. Я медленно погружаюсь в душную липкую темноту. Все звуки – хлюпанье, постанывания, сопение – начинают отдаляться. Продолжая бормотать нежные свои словечки: рыбонька… котик… которые из ее уст звучали особенно гадко, она потихоньку убралась. Когда возня на ее нарах окончательно стихла и она уснула, я подумала, что предостережения Изы в очередной раз сбылись. Но ведь меня всегда насиловали. Чего я боялась, то и происходило. Быть может, то, что случилось со мной минуту назад, было всего лишь продолжением моих жизненных неудач. А начиналось все еще там, в приходском доме… Не выгляни я однажды в окно, возможно, я бы не встретила мужчину, который открыл для меня иное измерение в любви. Потом я постоянно искала такую любовь…
До самого утра я не сомкнула глаз, мечтая хоть как-нибудь помыться. Наверняка ведро для воды было пустым. Те двое с нижних нар плескались в углу до поздней ночи, хотя все мы вечером принимали душ. Впрочем, вряд ли у меня нашлись бы силы сойти вниз. Мной овладело физическое бессилие, все во мне дрожало и тряслось, точно через минуту я должна была рассыпаться на куски. Чем старательнее я пыталась слюной смыть с лица липкость, тем больше ощущала себя грязной. С соседних нар послышался громкий храп Агаты. Она храпела, как заправский мужик после того, как употребит свою бабу. С той лишь разницей, что орудием ее насилия был язык. Нужно было что-то придумать, чтобы эта отвратительная сцена не повторилась. Любой ценой необходимо предотвратить дальнейшие поползновения со стороны Агаты. Я прекрасно сознавала, что ни одна из моих сокамерниц не вступится за меня: все они панически боятся Агаты. В любом случае, на ее стороне был физический перевес. Ни одной идеи о том, как можно защититься от ее насилия, мне в голову не приходило. Единственное, что я знала твердо, что второго такого акта с Агатой я психологически не вынесу. Пережитый однажды кошмар во второй раз просто убивает. Пожаловаться на нее я не могла, Иза предупреждала меня, но я знала это и без нее. Я сама должна была справиться со своей проблемой по имени Агата. Только вот как?
Каким образом?
Приближался рассвет. Зарешеченное окно светлело на фоне темной стены, бросая сквозь прозрачный фильтр занавески розоватый отсвет на пол. «Жизнь в розовом свете», – горько подумала я.
Больше всего я боялась того момента, когда мы будем вынуждены взглянуть друг на друга. Как мне вести себя? Делать вид, что ничего не произошло? Такое поведение она может расценить как поощрение. Так что же, объявить войну? Но как? Подойти и дать в морду? Она мне ответит так, что костей не соберешь. И это ничего не изменит. Она одержит верх. Начать шантажировать ее? Но чем? Агата сидит тут уже долго и не в первый раз. Ей известна вся здешняя иерархия и расстановка сил. Похоже, у нее есть прикормленные надзирательницы, ведь она не побоялась после вечерней поверки не явиться в камеру. Интересно, где ее носило? Ее поведение прошлой ночью (сексуальное возбуждение не в счет) показалось мне странным, неестественным. Может, она ширяется?
Надо бы присмотреться к ее венам. Если у нее на руках есть следы от уколов, я спасена.
Соседки по камере задвигались, просыпаясь. Дежурная пошла выносить парашу и прихватила с собой ведро для воды. Я была права, в нем не было ни капли. Агата слезла вниз самой последней. Я боялась взглянуть на нее. До меня донеслись слова Маски, обращенные к Агате:
– Агата! Что это у тебя с мордой? На колючую проволоку напоролась?
Я взглянула на нее украдкой. Все лицо Агаты было испещрено красными точками, как после только что перенесенной оспы. Это были следы моих ногтей. Под глазами залегли сине– желтые круги, щеки обвисли, как у бульдога. «Она колется», – подумала я, и в душе пробудилась робкая надежда. Пока мне не удалось проверить, есть ли у нее следы от иглы – ее руки были скрыты под рукавами рубахи. Но ее вид говорил сам за себя. На свободе употребление наркотиков было не так опасно, как здесь, в тюрьме. Ведь кто-то же должен доставлять их сюда. Если правда откроется, разразится скандал.
Во время завтрака Агата села так, чтобы не встречаться со мной глазами. Она явно избегала меня, это был добрый сигнал. Разумеется, ее нынешнее поведение не должно вводить меня в заблуждение – такие люди, как она, обычно не мучаются угрызениями совести. Они могут быть только в плохом или хорошем расположении духа. Если возникнет желание, она повторит свой визит ко мне наверх. Но, кажется, мне уже известен достойный метод защиты.
Сразу после завтрака я обратилась к охраннице на нашем этаже и доложила о своем желании сейчас же отправиться в библиотеку. Она велела вернуться в камеру и ждать. Спустя некоторое время появилась моя Коротышка в очках и кивком головы приказала следовать за ней – хорошими манерами тут никто не блистал. Мы двинулись обычным маршрутом. На этот раз в дежурке сидела старая знакомая – Мышастик, как я называла ее про себя, и листала какой-то иллюстрированный журнал. В очках она еще больше напоминала мышь– полевку.
Я занялась приведением в порядок книжного каталога, просматривая читательские формуляры. Самыми читаемыми здесь были книги Флешеровой-Мускат. Но в некоторых формулярах я нашла заинтересовавший меня список названий: «Мадам Бовари», «Преступление и наказание», «Современный сонник». Ого, даже Тадеуш Конвицкий [7]7
Польский писатель.
[Закрыть], запрещенный когда-то автор. Я взглянула на фамилию читательницы, и сердце в груди забилось сильней – Изабелла Пужняк. Это была она, Иза. В скобках была помета «пер.» – тюремный персонал. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, в библиотеке есть какая-нибудь из моих книг. Я порылась в карточках и нашла одну. Дарья Калицкая ««Старик» и другие рассказы», – прочитала я на карточке. Мой дебютантский томик рассказов. Интересно, отыщу ли я его на полке? Я подошла к стеллажу, где стояли книги авторов на букву «К». Томик стоял на полке рядом с романами Крашевского и сборниками стихов Марии Конопницкой. Других авторов, фамилии которых начинались бы на «К», просто не было. Я взяла тоненькую книжицу в руки, словно это была самая дорогая вещь на свете. Ведь именно с этого сборника рассказов все и началось.
Мне и в голову не приходило, что я могу стать писательницей. Просто однажды, примерно на втором курсе института, я приехала в приходский дом переписывать курсовую работу.
Притащив наверх старую, разбитую печатную машинку, много лет провалявшуюся без надобности на чердаке, я по ночам долбила по ее разболтанным клавишам. Совершенно неожиданно для себя в одну из ночей я отстукала на полях предложение: «Он шел напевая». Перечитав фразу, дописала следующую: «Люди останавливались. Глазели. «Поет», – говорили они». Так родился рассказ.
