355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Метлицкая » Верный муж (сборник) » Текст книги (страница 5)
Верный муж (сборник)
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 02:40

Текст книги "Верный муж (сборник)"


Автор книги: Мария Метлицкая



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Я вроде бы был с ней честен – златых гор и пылкой любви не обещал. А по сути заедал ее жизнь постоянно. Вот как она всю жизнь, без любви?

Иным хватает любить самим. Любила ли она меня? А я не знаю! Отвечаю честно. Ценила – да. Уважала – определенно. А вот насчет любви…

Надеюсь, что не ненавидела. А ведь могла бы! И кто бы ее за это осудил?

Прекрасная мать, прекрасная жена. Никаких претензий.

А вот это и есть жизненный кошмар – когда никаких претензий! Ни у нее ко мне, ни у меня к ней. А к тебе у меня всю жизнь одни сплошные претензии! И у тебя ко мне! Смех и грех! И опять никакого счастья.

Вот и прав был поэт – что есть покой и воля. Покой – да, был. В известной степени. Воля? На свободу мою никто не претендовал. А про внутреннюю свободу мы и не говорим – все мы рабы системы и страха. И даже ты, самая свободная из всех живущих на свете. Точнее – самодурка, идущая всю жизнь на поводу у своих желаний и потребностей.

Так, со мной разобрались. Возьмемся за тебя. Уверения, что ты всю жизнь жаждешь только неземной любви, – ложь и выдумка. Ты всю жизнь хотела «пристроиться». Ну, не в самом поганом человеческом смысле. И для женщины это вполне простительно, кстати.

И моя ответственная супруга тоже ведь по сути – пристроилась. А ведь приличный и некорыстный человек.

Женщина должна прилепиться к кому-нибудь, такова ее сущность.

Твои «опыты» были, как правило, неудачны. Почему – объясню. Ты должна была сказать правду хотя бы себе! И тогда бы все встало на свои места. И желать тут можно только чего-нибудь одного – или сытой жизни, или пылких страстей. Все вместе не бывает. А ты пыталась – всей своей жизнью – этот закон опровергнуть. Вот отсюда и нестыковка.

Плюс твой дурацкий и взбалмошный характер и ангельская, сулящая одни удачи и радости внешность. Да еще твоя холодная голова, страстное тело и желание полного тебе подчинения – морального и душевного.

Вот именно последнего я и не вынес.

Ох и занесло меня нынче! А все из-за твоего банального вопроса – отчего в твоей жизни все так нелепо?

Все так, как и должно быть. Не грусти, выходи на улицу и перестань писать жуткие письма Маше. У нее и так проблем – не приведи бог. Несчастная баба, несчастье с сыном, а тут еще ты. Такое вынести могу только я – закалка. Пожалей ее! Твоя первая и последняя подруга. Ларочка не в счет – такая же потребительница, как и ты. За это вы друг друга любите и ненавидите – рыбак рыбака…

Все твои просьбы выполню, как только слезу с больничного – валяюсь пятый день, температурю. Отсюда любовь и понимание к Обломову.

Г.

Да! Николай обещал перепечатанного Мандельштама. Жду, как первую любовь. Потом – ты. После меня.

Ничего нового. Все, о чем Надя старалась не думать всю свою жизнь, написано в нескольких строчках так понятно и просто, что становится не по себе. Потому что все – правда. Ее не любили. Ее не хотели – спали с ней из милости и из чувства долга. Немного жалели – как жалеют приблудную брошенную собаку. Слегка уважали – человек-то неплохой. Приличный даже. Служит верно, ничего особенного не просит. А что тупа душевно – так это данность, черта характера. А что ощущала себя «счастливой» – так чему удивляться? При таком-то муже!

«Хорошая» женщина, замечательная хозяйка и мать. Ну хоть это заметил, спасибо. А что не заметил ее слез, обид и тревог…

Так мужчина ведь! Много ли среди них внимательных и жалостливых?

Да и было ему кого жалеть. Всю жизнь. Ее, милого ангела, очаровательную хитрованку, пытающуюся пристроить свое прекрасное тело в надежные руки.

А самиздат Мандельштама Надя прекрасно помнила – маленькая книжечка в сером переплете.

Ей Григорий прочитать ее не предлагал.

Теперь Надя твердо знала, что пройдет этот путь до конца, до самого-самого. Который ей теперь не очень понятен и виден. Пройдет, чтобы пережить.

А когда она это сможет пережить, то сможет жить дальше.

Правда, ради чего или кого, ей пока было непонятно.

Дочка не звонила – наверняка обиделась, так мать с ней не разговаривала никогда. Но Надя о последнем разговоре не жалела – сколько можно кривить душой, причитать, жалеть и сочувствовать?

Еще вспомнилось – как некстати! – про посещение Ваганькова. Все понятно: профессор Минц – первый муж мадам. А вот заботы по уходу за его последним местом жительства – ну это вообще за гранью.

Как Надя ни просила мужа поехать на могилу своей матери, он не съездил ни разу! Говорил, что ему хватает «его» могил. Она тогда решила, что он имеет в виду могилы своих родителей. И вот, оказывается, незабвенный Минц, его предшественник, тоже входит в близкий круг посещаемых.

«Да и бог с вами со всеми», – недобро подумала Надя и решила поехать к старинной приятельнице.

Лиза жила теперь за городом, в коттеджном поселке. От Москвы недалеко, всего-то пятнадцать верст. Дом – огромный, с бассейном, зимним садом и прислугой – построила, разумеется, не она, а невестка, успешная бизнес-леди. Лизин сын подвизался у собственной жены водителем. На окладе. Лиза, одуревшая от невестки, затюканного сына, хамки-внучки, прислуги и своей зависимости от всего этого, отрывалась по полной, когда невестка Маргарита уезжала за границу – в командировку или отдыхать. Тогда Лиза подкупала прислугу – отпускала на родину к детям, отдавала внучке ключи от своей московской квартиры и собирала подружек.

Итак, Лиза протрубила большой сбор. На сбор – тайное общество, как говорила Надя, – приезжали, с огромным, надо сказать, удовольствием, четыре Лизины подружки – кроме Нади еще Тонечка, Мара и Лейла.

Дружили они «двести лет», столько, сколько не живут – как сами шутили.

Лиза, Мара и Надя уже вдовели, а Лейла и Тонечка состояли «при мужьях». Бездетна была только Тонечка, поддерживающая, правда, всю жизнь племянника мужа – бестолкового и пьющего Петьку.

Марина дочка Аллочка проживала на «сытых» берегах – удачное замужество, трое детей, дом в окрестностях Лос-Анджелеса. Аллочка в карьере не преуспела, о чем Мара сильно горевала: такие мозги! Но в семейной жизни преуспела весьма – муж ее обожал, в доме был достаток, детки росли здоровыми и послушными. Мелкая, тощенькая и носатая Аллочка убедила двухметрового красавца мужа, что на свете нет женщины красивее, талантливее и просто лучше, чем она. И супруг был абсолютно уверен, что ему просто неслыханно и несказанно повезло. Правда, иногда вмешивалась недобрая свекровь, пытаясь уличить безупречную Аллочку в мелких ошибках и промашках. Свекровь была нейтрализована – почти, и муж обожал Аллочку еще сильнее – теперь уже из чувства справедливости. Мара навещала дочь часто, а вот насовсем переезжать упрямо отказывалась. Подруги недоумевали – жила бы, как царева племянница. Опять же – при дочери, а не при невестке. Внуки, климат, дом, бассейн…

Мара качала головой, моталась по оптовым рынкам и продолжала жить в двухкомнатной хрущобе без лифта на четвертом этаже.

Лейла, считалось, прожила свою жизнь довольно безоблачно. Удачное, хоть и очень раннее, замужество. Муж, ученый-энтомолог, всю жизнь занимался «мушиной» наукой. Мухи – жигалки и зубоножки – составляли главную страсть его жизни. Лейлу и двоих сыновей, казалось бы, не очень и замечал – лишь бы его не трогали. Не пил, не гулял, голоса не повышал, в бытовом плане был абсолютно неприхотлив. Известная фраза Лейлы: «С кетчупом он и дерьмо сожрет».

Лейла была полная хозяйка положения – во всем. Казалось бы, счастливая доля для кавказской женщины. Ан нет! Всю жизнь она от этого страдала и мужа-тихоню слегка презирала. Говорила, что лучше – и с удовольствием, кстати, – жила бы всю жизнь в подчинении. Что поделаешь, восточная кровь, тяжело вздыхала она.

А вот Тонечка – наоборот. Всю жизнь прожила «за мужем» – крепким сибиряком Иваном Кузьмичом, директором, между прочим, крупного автопредприятия. Никогда не работала, отлично вела хозяйство, по осени закатывала банки, солила грибы и капусту и… боялась всю жизнь, что «Ваня уйдет». Уйдет и родит ребеночка. Оттого и терпела и мужнины взбрыки – нечастое, но отчаянное, русское пьянство, нередкие, плохо скрываемые загулы, грубость и племянника Петьку, мучившего бедную Тонечку уж много лет.

И вот, когда Тонечка почти успокоилась – возраст, близкая пенсия, подорванное здоровье сибиряка, – тут оно и случилось. Завел-таки Ваня ребеночка на стороне, и она об этом узнала. Тихая, покорная и слабая Тонечка собрала мужнины вещички и отравила его к полюбовнице и младенцу.

Ваня растерялся и даже пустил слезу. Уходить не хотел – ни в какую. Она настояла. Ваня, тяжело вздыхая, выкатился с двумя чемоданами, а вслед за ним и Тонечка тоже «выкатилась» – в больницу с инфарктом.

Ваня из больницы не выходил – дневал и ночевал круглосуточно. Привез Тонечку домой, а она попросила его этот дом покинуть. Прощение он заслужил не скоро, через три года, когда уже ни у нее, ни у него не было сил бороться и сопротивляться.

И жить они стали так безмятежно и так счастливо, как не жили никогда, даже в далекой молодости. И к ребеночку этому Тонечка гнала мужа буквально палками. Он был Ване до фонаря – по большому счету. Теперь, совсем как западные пенсионеры, они много путешествовали, отдыхали и получали от жизни удовольствие.

Лиза своего покойного мужа вспоминала с нежностью, и все помалкивали – зачем разрушать иллюзии? Хотя прекрасно знали – муж был никчемный, Лиза его не любила, не бросала из жалости.

Была у Лизы тайна, секрет Полишинеля, ибо известен был всем подругам. Всю жизнь Лиза вела двойную жизнь. У нее был любовник, тесная и долгая, проверенная годами и невзгодами связь. Но ни Лиза, ни ее любовник из семей не ушли. Почему? Лиза говорила, что боялись «упасть в быт» и порушить свои отношения: оба понимали, что семья и яркие встречи раз в неделю – совсем разные вещи.

Сначала умер Лизин никчемный муж, потом ушла из жизни жена ее возлюбленного. А они все не сходились. Может, возраст? Страх перед новыми привычками?

Может. А вскоре вдовец женился, и Лиза ему этого так и не простила. Общаться с ним перестала, а мужа подняла на пьедестал и объявила страдальцем и мучеником. Сын Лизин получился точная копия отца – вялый, неприспособленный «проживалец» – как называла его собственная мать.

Марин муж, Венчик, умер совсем молодым. Женились они без особой страсти – и были даже какими-то очень дальними родственниками. Прожили недолго, мирно и скучно. По-родственному. Мара работала в журнале и была страстно увлечена своим делом. Венчик сидел в лаборатории над пробирками и тоже домой не торопился.

Когда он внезапно и скоропостижно скончался, Мара удивилась, но жизнь ее совсем не изменилась. Был Венчик, нет Венчика…

Замуж она больше не хотела – так, была пара невзрачных романчиков с сослуживцами. Жила дочкиной жизнью и по-прежнему обожала до фанатизма свою работу. А если кто-то принимался уговаривать ее «устроить свою вполне еще молодую жизнь», она удивленно говорила:

– И чего я там не видела? Ничего интересного, уверяю вас.

И все считали, что самая счастливая и удачливая – Надюшка. И муж был представительный и положительный, и работа никогда не напрягала, и денег на все хватало, и дочка особенно не расстраивала.

Лиза, как обычно, накрыла шикарный стол. Хозяйкой она была неважной, так что покупала всегда деликатесы – осетрину, икру, итальянскую ветчину, отборные овощи и дорогущее сладкое – какой-нибудь торт из французской кондитерской.

Мара фаршировала рыбу – это уж как «Отче наш».

Надя пекла пирожки с капустой и ватрушки с повидлом.

Тонечка привозила соленые грибы и маринованные огурчики.

А Лейла делала казан с долмой – крошечными голубцами в виноградных листьях.

Глядя на накрытый стол, Лиза тяжело вздыхала и объявляла:

– Обожремся. – И горестно добавляла: – А потом помрем. Как пить дать.

Надя смеялась:

– Ну не померли же до сих пор!

Лиза качала головой:

– Всему свое время. Это, – она проводила рукой над столом, – вынести нам уже не под силу. Точно – сдохнем. Ну или устроимся на соседних коечках в институте гастроэнтерологии. Рядком.

– Приступим! – объявляла Лейла, и все рассаживались за стол, потирая руки и сглатывая слюну.

Ели, болтали, выпивали – по чуть-чуть, коньячку, красного винца.

Солировала Лиза – самая громкая и обретшая внезапную пятидневную свободу.

– Маргаритку эту чертову ненавижу! – откровенно заявляла она. – Выскочка и плебейка. Искренне думает, что все можно купить за деньги.

– И она почти права, – заключала мудрая Мара. – Сейчас, во всяком случае, да. Почти всё и всех.

Лиза возмущенно махала руками.

– Вот что она купила, скажи? Дом этот? Бассейн с прислугой? Шкаф, полный шуб? Сейф с бриллиантами? А счастье? Где у нее счастье? Нет, вы мне ответьте! – требовала она. – Муж ее боится и ненавидит. Дочь тоже боится. А я – просто ненавижу. Прислуга в наших рядах. Сотрудники льстят, подобострастничают и тоже ненавидят. Даже садовник терпеть ее не может, хоть и видит раз в месяц. Все шарахаются, как от чумы. И это называется счастье? – риторически вопрошала Лиза.

– А вот тебя она пригрела! Такая нехорошая! – подкалывала подругу Лейла. – И носится с тобой. Лучшие врачи, тряпки, санатории. Если тебе так плохо – вали в свои Кузьминки и живи на честную пенсию.

– У меня астма, – скорбно и обиженно поджимала губы Лиза. – И жить окнами на магистраль я не могу, – добавляла она. – А здесь у меня ни одного приступа.

– Ну и терпи, – советовала Лейла. – Знаешь, ей тоже несладко. Сынок твой… Не помощник, мягко говоря. От тебя одни флюиды ненависти. Дочка от нее прячется. А она, между прочим, на всех на вас пашет как проклятая.

– Пусть подавится, – коротко комментировала Лиза, громко хрустя Тонечкиным соленым огурцом и давая понять, что разговор окончен.

Дальше брались за Мару. Точнее – за ее неотъезд.

Внуки, дочь, услужливый и вежливый зять. Дом, климат, все прочее – как всегда.

Мара отвечала:

– Милая доченька скрутит меня в бараний рог почище Лизиной Маргаритки. И все – тихой сапой. Нет, нет и нет. Только в гости и только на месяц.

Далее обсудили Лейлиных невесток – нехороши, упрямы, воинственны к мужьям. И вообще – страшно нетерпимы.

– Прямо как ты! – пошутила Мара.

Лейла покраснела, но решила не обижаться.

Тонечка смущенно рассказывала про последнюю поездку в Марокко. Сказка, сказка и ничего боле.

– Хорош по Африкам мотаться, – осудила Лиза. – Нам, голубушка, теперича только средняя полоса. А уж тебе – после инфаркта…

Тонечка кивнула и инстинктивно положила руку на сердце:

– Да… Но Ваня так хотел!

– Ваня! – презрительно фыркнула Лиза. – Ну если Ваня…

Все промолчали.

– Надюшка! – Мара внимательно посмотрела на подругу. – Вижу в твоих глазах тоску и печаль.

– Да самочувствие неважное, – отмахнулась покрасневшая Надя. – Давление замучило, да и ноги. Ходить совсем тяжело! – вздохнула она.

– Худеть надо! – радостно подхватила любимую тему Лиза. – Таскаешь на себе два мешка картошки и еще удивляешься.

– Началось, – вздохнула Мара.

– Хорошо тебе, вобле сушеной, – подхватила Лейла. – Всю жизнь шестьдесят кэгэ. И ничего, заметьте, ее не берет! – почти возмутилась она. – Ни годы, ни это. – И она обвела глазами обильный стол.

– Пятьдесят восемь, – радостно уточнила Лиза. – И подавитесь, злыдни!

– Вес козы, – прокомментировала Мара.

– Не лопни от зависти, – откликнулась Лиза, и все дружно и по-доброму рассмеялись.

Надя была счастлива, что подруги переключились на разговор о весе. Слава богу! Посвящать в подробности никого не хотелось, даже закадычных подружек. Слишком тяжело. И слишком больно.

А разговоры текли, прерываясь частым смехом, вспыхивали ежесекундные обиды на безобидные подколки – и тут же гасли, как сгоревшая спичка.

И было вкусно, душевно и весело – как ни крути. Все, впрочем, как всегда – когда собираются близкие люди, знающие друг про друга практически все (ну или почти все), доверяющие друг другу бесконечно, не ждущие никаких подвохов – короче говоря, друзья, проверенные временем. Вот как это называется.

И опять завелась Лиза, понося свою сноху Маргаритку. И опять подруги на нее накинулись и принялись несчастную Маргаритку защищать. И по новой взялись за Мару и ее неотъезд.

Мара, самая разумная и спокойная, вздохнула и сказала:

– Объясняю. В последний раз. Кто не поймет – тупой дебил. Пример из дочуркиного детства. Когда Аллусеньке чего-нибудь сильно хотелось, а купить я это ей просто не могла, она, бедная детка, не кричала, не плакала, не ныла, не топала ножками. Нет. Она просто ложилась в кроватку и тихо умирала. Не ела, не пила. Лежала с открытыми глазками, полными необъяснимой, вселенской грусти. «Спасибо, мамочка, ничего не надо, мамочка. Не переживай, мамулечка!» И что делала я? Женщина с сильным характером? Я ехала в «Детский мир», в обувной или в универмаг. И покупала бедному дитятку все, что та желала. Вопросы есть? – усмехнулась Мара, окинув взглядом аудиторию.

Вопросов не было. Только Тонечка тяжело вздохнула и снова прижала руку к сердцу.

– Так что ты, Тоня, самая счастливая, – улыбнулась Мара. – Никто из тебя кровь не пьет и жилы не тянет. Ну, кроме твоего Ванечки, конечно.

Все молчали. А первой заговорила Лейла:

– Хватит ныть, девки! Ну что мы раскуксились! Да все у нас замечательно! Зашибись просто все, как говорит мой внук. Лизка сидит как королевишна – на всем готовом, на свежем воздухе, жрет балыки с персиками и еще своей невестке козью морду строит. Мара имеет то, что ей больше всего в жизни дорого, – свободу. Тонечка получила теперь Ваню своего в полное и безраздельное пользование. Я – на капитанском мостике и, как всегда, рулю туда, куда сама желаю. И мне не возражает никто. А про Надюшку и говорить нечего – прожила со своим Гришей так, как никто другой. И при деньгах, и все вопросы были на нем – все по-мужски. И человек был приличный, не пил, не гулял. И дочка уехала – слава те господи. Обживется, попривыкнет и Надюшку туда выпишет. Так что, девки, морды кверху и по коньячку, да, старушки?

Все кивнули, вздохнули, подняли рюмочки и наконец заулыбались. Все, кроме Нади.

От острого и умного Мариного взгляда это не ускользнуло. Она еле кивнула подбородком в Надину сторону: что-то не так?

Надя коротко мотнула головой: нет, нет, все так. Не бери в голову.

Мара смотрела понимающе: всякое бывает. Надя к одиночеству не привыкла, всю жизнь «за мужем», да и с вдовством своим тоже пока не смирилась – слишком мало прошло времени. И за дочку душа болит. Это не у Аллочки, где все и всего вдоволь. Надина Люба билась за копейку и не могла позволить себе родить – ни квартиры, ни достатка, ни стабильности.

Потом все переместились в зимний сад и уже там пили кофе с необыкновенными пирожными из французской кондитерской.

За Лейлой приехал сын, и с ними уехала Тонечка – как же там Ванечка? Что съест? Как поспит без нее, любимой жены?

Ночевать остались Мара и Надя – им торопиться было не к кому, дома никто не ждал.

Лиза, уже изрядно утомленная, ушла в свою роскошную спальню цвета слоновой кости и громко включила телевизор.

Наде спать не хотелось – пусть воздух, сосны за окном, а постель чужая, вряд ли есть шанс уснуть. Мара сидела в кресле и листала журнал. Было видно, что и она устала и тоже хочет одиночества.

Надя накинула куртку и тихо вышла на участок. Она чуть прошлась по ухоженному саду, села на влажную скамейку под соснами и закрыла глаза.

Было так тихо, что воздух, прохладный и влажный, казалось, звенел.

Так она сидела довольно долго, думая о своих подругах. Лейла права – это с какой стороны посмотреть. Если с негативной – то да, все они… Мало счастливые, что ли. Лиза в приживалках у хабалистой невестки, и они друг друга ненавидят. Сын ее – тоже не подарок, пьющий и истеричный мужик. Да не мужик, а тряпка. Внучке нужны только деньги – тянет и с бабки, и с отца, не говоря уж о матери. Лизина любовь всей жизни тоже окончилась ничем. А сколько было слез, сколько страданий! И все как в трубу вылетело, один дым.

Тонечка всю жизнь тряслась по поводу своего Ваньки – дотряслась до инфаркта. И гулянки его терпела, и выпивоны. И подарочек в виде ребеночка внебрачного на старости лет получила – не приведи господи.

Мара всю жизнь одна. Всю жизнь. И не было в ее женской судьбе ни большой любви, ни страсти. И никто ей, по большому счету, не нужен, даже родная дочь и прелестные внуки. Ковыряется в своей норе, как домашняя мышь.

А Лейла всю жизнь тянет повозку. Все на ней – дача, ремонты, решения. Муж – безвольная тряпка, которого она всю жизнь презирала. Даже роман позволить себе не могла – в доме трое мужиков, всех обстирать, обгладить, принести полные сумки, наварить кастрюли еды. И еще заработать денег – муж получал всю жизнь копейки. И Лейла зарабатывала – вязала на японской машинке, купленной в долг, кофточки и платья, пекла торты на продажу и даже ездила в Турцию за кожаными куртками, в то время пока ее муженек разглядывал в микроскоп овсяную муху.

А сыновья, воспитанные тоталитарной матерью, с тем же успехом теперь подчинялись властным женам – они привыкли жить по заданной схеме.

А про нее, «счастливую и удачливую» Надю, и говорить нечего. Такая «счастливая», что жить не хочется.

Надя промерзла и быстро пошла в дом. Из Лизиной комнаты раздавался мощный храп, перекрывающий звуки телевизора. Мары в гостиной не было – значит, пошла спать. И Надя пошла в отведенную ей комнату.

Улеглась в удобную кровать и закрыла глаза – все, спать. Ну, пожалуйста!

Спала так крепко, что сама удивилась утром, когда открыла глаза. Позволила себе поваляться, разглядывая в окно чуть покачивающиеся от ветра березы и ели. Нет, красота, как ни крути. И правильно, что Лиза живет тут, за городом. Маргаритка ее ненавистная целыми днями на работе – перед глазами не мельтешит.

В столовой за овальным столом, рассчитанным на большую семью, Лиза и Мара пили кофе и о чем-то горячо спорили. Увидев Надю, обе замолчали.

– Сплетничаете? – осведомилась Надя.

– Угу, – кивнула Лиза. – О тебе, как ты понимаешь.

– Понимаю, – вздохнула Надя и присела за стол.

После завтрака и коротких, ничего не значащих фраз стали собираться домой. Пора. Да и Лизе – это было видно – хотелось поскорее с подругами распрощаться. Что поделаешь – возраст!

В автобусе ехали молча. Мара дремала, прислонившись к оконному стеклу. У метро вышли, расцеловались, и Мара погладила ее по щеке:

– Привыкнешь, Надюль! Ко всему человек привыкает! Ты уж мне поверь! И даже – к одиночеству. Я вот всю жизнь одна. И даже балдею! Честно!

Надя кивнула:

– Привыкну. А куда деваться? Просто нужно время.

Мара вздохнула:

– Да, Надь. На все нужно время.

– На все, – машинально откликнулась Надя, думая о своем.

Они еще раз поцеловались и пошли в разные стороны – Надя на маршрутку, а Мара в метро.

Открыв входную дверь, Надя с удовольствием вдохнула родной запах своего жилья. Скинула сапоги, с наслаждением облачилась в халат и тапки.

Нет ничего лучше своего гнезда! Она налила себе чаю и вытащила из морозилки большую курицу – из крыльев и хребта бульон, из белого мяса – котлеты, а ножки просто запечь в микроволновке. И вот обед на четыре дня. Просто и вкусно!

С чашкой сладкого чая она пошла в свою комнату и улеглась на кровать.

«Благодать! По-другому не скажешь. А теперь – подремать! Просто кайф! И никаких забот и хлопот: хочу – халву ем, хочу – пряники!

Нет, права Мара – в одиночестве есть своя прелесть! Хватит, нахлопоталась за жизнь, наподавалась! А вот сейчас… Никто меня не дернет, не окрикнет, не попросит. Ни о чем.

Ну, разве не «райское наслаждение»? И подите вы все к черту – ты, Гриша, со своей мадам и с неземной любовью. И ты, Люба, со своим вечным нытьем и выдуманными проблемами.

А я у себя одна, как пелось в любимой песне моей молодости. И жизнь вы мне не испортите! Хватит уже! И так постарались!»

Проснулась Надя среди ночи – в три часа. «Хорош, выспалась», – вздохнула она. И то правда – и у Лизы, как слон, всю ночь, без просыпу. И дома – весь день. Сколько можно?

Она долго лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, на котором вспыхивали редкие тени проезжавших по дороге машин. Потом лежать надоело, и она, включив настольную лампу, села на кровати, нашарила тапочки.

Взгляд упал на пакет с верблюдом. Словно окаменев, Надя уставилась на него, как на бомбу или сундук с драгоценностями. Нет, скорее – на бомбу. Готовую взорвать всю ее прежнюю жизнь и разнести ее в клочья. В мелкие клочья.

«Надо же, – подумала она. – Не растворился. Не исчез. Значит, не из миражей и не из страшных снов. Из страшной жизни – вот как это называется».

Напившись холодной воды и умывшись, Надя забралась под одеяло и, как завороженная, опять принялась смотреть на пакет, понимая, что теперь она его точно не выбросит, пока не прочтет. Так что терять время и откладывать казнь? Ведь решила, что пройдет этот путь до конца, решила. Значит, нечего малодушничать! Письмо – в руки, и себя – в руки.

Поехали, Надежда Алексеевна!

Ну вот, милая моя. Опять сплошные претензии. У тебя ко мне, и у меня (естественно) к тебе. Разбираемся, значица. Итак. Твои выводы про «эту жизнь». Пустопорожняя, бестолковая, суетливая, продажная. Не отмечает того, кто действительно достоин. Достойна, разумеется, ты, и только ты. Или нет, не совсем так: просто ты – в первых рядах. Ну хорошо, даже если согласиться. Так ли она к тебе несправедлива? То, что ты ценила больше всего, все еще при тебе: красота, вполне сохранная фигура, неплохое – согласись – здоровье. А еще – отсутствие тяжелого физического труда, который изнуряет более всего. Тяжелых мыслей о хлебе насущном. Заботы о престарелых родственниках. Хамства и черствости детей (за их отсутствием).

Что есть еще? Уединение, которое ты всегда так ценила. (Не пишу – «одиночество», чтобы тебя не обидеть.) Тихий город с густой зеленью. Милый, хоть и дряхловатый дом, в котором тебе тепло и уютно. Твои любимые пластинки, библиотека. Радио, телевизор – который, кстати, тебя иногда развлекает. Шифоньер, полный красивой одежды. Конфеты «Вишня в шоколаде» – на тумбочке всегда. Это уж, прости, моя скромная заслуга. Тебе ведь без них не заснуть, не так ли?

Поклонники по-прежнему имеются. Ну не такая россыпь, как в молодости, но все же…

Верная Лепорелло-Наташа, готовая отдать за тебя в одну секунду свою скучную жизнь. Ее преданность – не просто преданность, это любовь, как к ребенку или младшей сестре.

Есть, в конце концов, и я – твой верный друг. Пишу без иронии, ну или – чуть-чуть. От смущения.

Ты выстроила свою жизнь ровно так, как тебе она виделась, – с небольшими отклонениями на специфику родного государства.

А согласись, прожить жизнь так, как задумано, удается совсем немногим. Если вообще удается. Коротать ее, жизнь, было бы приятней где-нибудь в Париже, на Монмартре, в маленькой квартирке под черепичной крышей. Любоваться по утрам на Сакре-кер и попивать в задумчивости кофеек, сгоняя навязчивых голубей с загаженного подоконника.

Но не вышло. И смотришь ты в запотевшее окошко на улице и видишь перед собой облезлый купол заброшенной церквушки… Но! Голуби воркуют так же, ты уж мне поверь! И городок твой тих, уютен и вполне мил. К тому же это был твой выбор. И твое бегство из Москвы я тоже вполне одобряю. Все же свой дом с розовым палисадником (спасибо Наташе!) куда приятнее, чем комната в восемь метров на Бутырском хуторе, вдобавок с пьющими соседями.

Да и Москва, ей-богу – одни разочарования. Да, театры. Да, музеи. Но часто ли мы, москвичи, в них бываем? Хотелось бы чаще.

Да и страсти, моя милая, все же удел молодости. И уж тебе ли жаловаться на скудную событиями жизнь?

Радуйся и живи спокойно – все получилось! А тосковала бы ты и в Москве, и в Париже, и на Мадагаскаре – уверен. И дело не в количестве событий, а в свойствах натуры.

Теперь про претензии ко мне. Поездку твою в Самару считаю абсолютно лишней и ненужной. Встреча с Нолой ни к чему хорошему не приведет. Это очередные иллюзии. Через два часа после поцелуев начнутся взаимные претензии, споры, крики и итог – твой поспешный отъезд на вокзал. Глупости, что вы все друг другу простили! Ни ты, ни она на такое не способны. Все-таки сестры, куда деваться! Гены, милая моя. И каждая до смерти останется при своем, при своей правде. А правых среди вас нет!

Приезжать чаще не могу, прости. Да и ни к чему это – ни тебе, ни мне.

Твой черный свитер ношу. Тепло и мягко. Не для того, чтобы «помнить» – это глупо. Просто уютно, топят плоховато. А «помнить» мне про тебя нечего – и так не забываю.

Проигрыватель новый куплю. Привезу к Новому году. Будешь слушать… И будут гореть свечи на столе!

Маше звонил. Она вроде успокоилась и не в обиде. Не до того ей.

Да! Попроси у Инги Семеновны выписать тебе элениум. И пусть Наташа идет к заведующей аптекой и требует! Не выйдет – привезу я. Или пришлю.

Но у меня отвратные отношения с участковым врачом, а просить жену не хочется – зачем лишние вопросы. Ну или попрошу – какая разница?

Сушеного кизила нигде нет, так же как и киевского варенья! Все пропало, исчезло…

Как и наша с тобой… Шутка.

Да! Вышлю Окуджаву – «Путешествие дилетантов». Вот уж получишь удовольствие! Не сомневаюсь.

Все. В резиновых сапогах не гуляй! Даже в носках! Забудь.

Г.

Может быть – курагу? Или банальный чернослив? Они на рынке есть.

Она швырнула письмо на пол и бросилась к шкафу. Распахнула дверцы «его» отделения. Стала выбрасывать вещи прямо на ковер. Вот он, черный свитер! «Уютный и теплый»! Она взяла его в руки и стала тщательно рассматривать.

Связан дурно, петли неровные, куча зацепок. Дрянь, а не свитер. Абсолютная кустарщина! Она взяла ножницы и начала его безжалостно кромсать. Потом схватила пакет и запихнула в него остатки «шедевра». Выскочила на лестничную площадку и выбросила пакет в мусоропровод. Громко хлопнула тяжелой металлической крышкой. Вернулась в квартиру и долго мыла руки под очень горячей водой. С мылом, с мылом… С дустом бы, с хлоркой…

Села на кухонную табуретку. Сердце выскакивало из груди.

Коалиция. Заговор. Против нее. Вот как это называется. Всю жизнь врал за ее спиной. Шушукался, ворковал. Делился сокровенным. Обсуждал. Спорил. Доверял. Делал все то, чего не делал с ней. Никогда, ни разу.

Никогда он не заботился о ней так. Резиновые сапоги, господи! Да он и не видел никогда ни ее сапог, ни ее платьев. Ни прически. Ничего.

Потому что это было ему неинтересно.

Самое страшное и оскорбительное – когда женщиной пренебрегают.

Не просто изменяют или обманывают. Именно пренебрегают. Ничего нет обиднее, ничего.

Надя вспомнила, как обнаружила этот свитер. Спросила мужа: откуда?

Он пожал плечами:

– Не помню.

Она настаивала:

– Как так?

– А! Вспомнил! Надел у Веденского. Замерз, Сашка дал мне этот свитер. Почему не отдал – так мы же уже не общались! Буду носить, – Григорий Петрович улыбнулся, – в память о незабвенном друге.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю