Текст книги "Крестный ход над Невой"

Автор книги: Мария Мельникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Загадки и ответы

– Ветер-то поднялся! Ужас! – встрепенулся Петруша и вытянул шею, стараясь рассмотреть людей, идущих по Литейному мосту. – Как бы моих учителей с мостика-то не сдуло! А ведь такие умные люди! Даже один профессор среди них имеется! А другой – водитель, третий – охранник, четвёртый – солдат. Вот всё люди-то какие уважаемые – учителя мои!

– Вы где-то учитесь? – спросил Стёпа, почему-то вообразив, как Петруша понуро сидит за партой рядом с Красавчиком, а учительница у доски показательно, с треском рвёт его тетрадь из-за плохого почерка. В том, что у старика плохой почерк, мальчик не сомневался.

– А как же?! Конечно, учусь! Это всегда полезно, всегда благо! Только вот, что дураку учиться? В одно ухо влетело и во второе влетело, а душе никакого от того прибытку… – И Петруша горестно пожал плечами.

– Подождите-ка, а кто это – ваши учителя? – спросил Степан, голос его заметно дрогнул.

Мальчик вдруг понял не умом даже, не душой, а битыми боками, что имеет в виду старик.

– Это те отморозки – ваши учителя?! – прошипел он. – Это они-то умные люди?! Профессоры?! Они же вас оскорбили, надсмеялись на глазах у всех!

– Запомни, радость моя, учителя – это очень уважаемые люди, за них век надо Бога молить, они утруждаются, чтобы научить нас жизни! – подняв узловатый палец вверх, значительно произнёс Петруша. – Учёба-то не всегда радость сплошная, это великий труд и великая наука.

– У меня весь мир – такие учителя! – зло выпалил Стёпа. – Они мне всю жизнь отравили! Я никогда им спасибо за это не скажу! Никогда! Я с моста из-за них хотел броситься! – Мальчик перешёл на крик, но вдруг голос его оборвался.

Стёпу колотил озноб, в глазах потемнело… Мальчик сник и замолчал.

– Ой, какие слова-то страшные сейчас закружили воронами вокруг нас! – Петруша торопливо снял шапку, будто она сильно испугалась, погладил её и посадил на место.

И печально замолчал. Не произнеся больше ни слова, он обнял мальчика и прижал к себе. А тот стоял, уткнувшись носом в его коричневое, заскорузлое пальто, и рыдал безудержно, громко и отчаянно.

Когда боль утихла и слёзы закончились, Стёпа, не поднимая лица, тихо, по-детски начал всхлипывать:

– Я – урод бесцветный! Меня все ненавидят! Я никому не нужен! Зачем я вообще родился-то?!

– Радость моя, белый лист, если посмотреть так, как ты смотришь, – тоже бесцветный. Но в том его и польза, и предназначение. – Из глаз старика бежали тихие, сочувственные слёзы. – Вот, душенька, погляди на мой-то лист. Вроде старался я над ним, старался, а только испортил, заляпал неподобающе. Жалко его, что такое сокровище дураку досталось. Был бы кто поумнее – мог бы таблицу заумную свою здесь поставить, или, скажем, график прироста какого-то, или стихотворение написать. А я просто что-то намазюкал чёрное – ни красоты, ни пользы, и суть вся заплыла.

Стёпа чуть отступил от старика, неловко было так стоять на глазах у прохожих, а кроме того, хотелось понять, что Петруша имеет в виду на самом деле: к его манере говорить надо было ещё привыкнуть. Этот человек не вписывался ни в какую таблицу и ни в какие рамки, но его хотелось слушать, хотелось стоять рядом с ним и быть счастливым.

Мальчик уставился на мольберт, к которому был прикреплен вымазанный краской лист. Действительно, замысел художника был совершенно сокрыт от постороннего наблюдателя.

– А что вы рисовали? – поинтересовался Стёпа.

– Как и все художники… – тяжело вздохнув, ответил Петруша и пробормотал: – Борьбу света и тьмы…

– Знаете, у вас это получилось! – воскликнул мальчик, вспомнив своё вчерашнее переживание при взгляде на лист, где жёлтые брызги разогнали мрак. – Знаете!.. Ваш рисунок мне жизнь вчера спас!..

Петруша от этих слов расцвёл, заулыбался, но потом застенчиво пожал плечами, будто говоря: «Да это ж не я всё! Что ты мне, дураку, такое великое дело приписываешь?!»

– Скажи, Стёпушка, а какой цвет тебе-то самому нравится больше других? – просто спросил он. – Ведь не важно, в каком цвете мы пришли в этот мир, важно только то, в каком – отсюда уходить станем. Мы сами всегда свой цвет выбираем…

– Мне нравится жёлтый… – проговорил Стёпа, вспомнив сияющие капли на рисунке старика, но осёкся и прошептал: – Подождите-ка, я не говорил вам, как меня зовут… Откуда вы моё имя знаете?!

– Ишь, какой засекреченный шпион нашёлся! – весело рассмеялся Петруша, а потом, став серьёзным, тихо добавил: – А ты, душа моя, вон какой сильный оказывается! Эвона, какой сложный, непобедимый цвет ты для себя выбрал. Но нести его трудно… Ох, трудно будет… Через всю-то жизнь… Через все испытания и искушения свет пронести – это подвиг.

– Как это сильный, непобедимый цвет? Его же любой другой перекрыть может! Намазал зелёным, или серым, или чёрным – и от жёлтого ничего не осталось!

– Это не так… Сам полюбуйся! – Радостно глянув на мальчика, Петруша достал из большой, коричневой папки с длинными завязками чистый лист и, прикрепив к деревянной рамке, поставил на мольберт, а старый рисунок приставил к парапету.

Затем старик не спеша снял шапку, размашисто перекрестился на купола, на Ангела с крестом, виднеющихся над Невой, и, окунув чистую кисточку в жёлтую краску, нарисовал посередине листа несколько широких мазков, похожих на пламя свечи.

– Красиво? – улыбнулся Петруша, как ребёнок любуясь на свой рисунок.

– Красиво… – поддакнул Стёпа, не отрывая взгляда от художника.

А старик нацепил шапку, натянув её на самые брови, состроил выражение записного злодея и, зачерпывая кисточкой как ложкой все тёмные цвета, которые были у него в запасе, начал размазывать их по всему листу. Но жёлтые мазки оставались чистыми и как будто светились! Едва коснувшись их, тёмные краски сползали, не затронув их и даже не изменив изначальной чистоты тона.

– Это фокус! На самом деле так не может быть! – азартно выкрикнул Стёпа. – Вы специально это… Для эффекта! Для того, чтобы я поверил в сказку про непобедимый цвет!

– Радость моя, я просто хочу поделиться с тобой одной маленькой тайной: тьма, даже самая мрачная, не может победить свет! Его можно только погасить в себе, в своей душе, и делает это с собой всегда сам человек… – сказал Петруша. – Тогда сразу же, мгновенно, место света занимают любые другие цвета, теряют свою красоту и превращаются в грязь.

Имя

Петруша оценивающе посмотрел на свою работу: то приближал лист к самым глазам, то разглядывал его издали, искоса и прямо. Потом удовлетворённо кивнул головой:

– Сидит тут, как миленькая… – улыбнулся старичок и аккуратно открепил рисунок от рамки. – Это тебе, радость моя, на память о нашей тайне! – сказал он торжественно. – Чем старше ты будешь становиться, тем больше ты сможешь разглядеть на этом замаранном листе. Не потому что он со временем так сильно поумнеет, просто ты теперь носишь в себе умную тайну, которая будет открываться всё больше.

– Спасибо! – искренне поблагодарил Стёпа, уже давно никакой подарок не смог бы так сильно его порадовать. – Я обязательно сохраню ваш рисунок!

Петруша снял шапку и, приглаживая волосы, сказал ей:

– Вот учись, строптивица: радуйся малому, получишь настоящее! Иначе так и будешь до дыр куковать у меня на голове и – никакого тебе полёта!

Стёпа уже привык, что у них есть третья собеседница, и его это совершенно перестало смущать, даже наоборот – эта старая, сильно поношенная, с остренькой макушкой шапка казалась одушевлённой и очень милой.

Петруша, преподав ей короткий урок, нахлобучил её на темечко и, напевая какую-то тягучую, незнакомую мелодию, закрепил на раме новый лист. Затем он аккуратно, на самый кончик кисточки набрал жёлтой краски и принялся не спеша что-то рисовать.

– Душа моя, а ты знаешь, что твоё имя означает – венец?

– На каком это языке? – осторожно переспросил Стёпа.

И вновь в его голове промелькнула мысль, что он не говорил, как его зовут. Не скрывал, но просто не успел, да и Петруша его об этом не спрашивал…

– На родном, радость моя, на родном для твоего имени. Имя Степан, иначе Стефан, – греческое. Стало быть, именно в греческом языке Степан и означает «венец».

Все мы, горемыки, по земле идём и крест тащим. У кого какой. Но крест свой нужно не просто до конца донести: допыхтеть и доохать кое-как, а научиться любви. Настоящей, Господней Любви. Без любви-то на Небо никто ещё взлететь не мог: так и сыпались обратно. Понимаешь? Крест только поначалу тяжёл, к земле пригибает, спину мозолит, а как до конца его донесёшь, попривыкнешь, сроднишься с ним – так он ещё и крыльями станет: большими такими, просторными. И чем тяжелее и больше крест, тем больший потом размах и полёт. А до Небушка по-другому и не доберёшься, как ни старайся: прыгай потом, из кожи вон лезь, а без креста не допрыгнешь. А там, у Бога, нас как раз и ожидает заветный венец – главная награда. Заслужил? Тогда получай! И радуйся!

Вот скажи, тяжёлый у тебя крест? Трудно тебе, Степан, венец свой достаётся? – серьёзно, но вместе с тем и ласково глядя мальчику в глаза, спросил Петруша.

Стёпа потемнел лицом, вспомнив все обиды своей жизни, и, помолчав, тихо прошептал:

– Нет у меня уже никакого венца на небе. Я его вчера в Неву выбросил…

– Нет-нет, радость моя! Что ты такое говоришь?! – испуганно замотал головой старик. – Ты в Неву только умершую любовь выбросил! А крест-то твой на месте, никуда от тебя не делся. Неси его дальше, радуйся, венец зарабатывай. Вот только любовь нужно новую вырастить… Та, что в тебя Богом была вложена, не сбереглась без поливу и уходу. Вымерла. А теперь потрудиться придётся, пока новая на её месте вырастет. Мы её вместе растить станем, верно?

– Какая любовь?! – горько усмехнулся Стёпа. – Я весь мир ненавижу…

– Ну уж точно не весь! – запротестовал Петруша и опять замотал головой. Шапка его на этот раз не усидела и слетела на мостовую, а длинная косичка замоталась из стороны в сторону, будто выглядывая на Стёпу из-за его спины. – Голубушку мою любишь, – улыбнулся Петруша, вновь отряхнув и надев шапку. – Даже меня, такого дурака, полюбил! Вот какое у тебя сердце! – И старик взмахнул руками, чтобы наглядно показать какое огромное у мальчика сердце.

От этого движения шапка снова получила краткую свободу, а с кисточки на Стёпу полетели жёлтые капли.

– А как такого дурака любить?! – ужаснулся Петруша, прикрыв ладонью рот. – Это ж надо?! Какой злокозненный я старикан! Социально-опасный элемент, правильно мне говорили… Всё правильно…

Но Стёпа так и не нашёл краску на своей одежде, куда она должна была прилететь, не чувствовал её и на лице, зато на душе у него стало тепло, как от медового компресса, и тихо. Растерянный старичок с небесными глазами и растрёпанными седыми волосами для социума точно никакой опасности не представлял!

– Вот погляди-ка, кого я тебе ещё нарисовал! Я тебя вообще теперь своими рисунками задарю, – радостно рассмеялся старичок, видя, что Степан на него не обиделся. – Вот! А ты меня теперь, как маленького, будешь за всё хвалить и благодарить. И добра станет вот как много! – Петруша снова хотел взмахнуть руками, но вовремя передумал, поэтому шапка и краски остались на своих местах.

На мольберте тем временем происходило новое чудо или завершался какой-то новый фокус: бледно-жёлтые линии, которые во время разговора осторожно, едва касаясь кисточкой, наносил Петруша, становились ярче и гуще, проступали из глубины бумаги и светились, будто рисунок, портрет какого-то очень красивого человека, был создан из света.

– Знакомься, Стёпушка. Это твой тёзка, твой Хранитель! – звали его ещё совсем недавно Степаном Ивановичем. Потом, когда он стал батюшкой – отцом Стефаном стали именовать, а совсем скоро, оглянуться не успеешь, все будут петь ему: «Священномучениче, отче Стефане, моли Бога о нас!» И ты тоже подпевай, и о помощи его проси. И не таким тяжёлым станет твой крест, потому что батюшка Стефан своё плечико подставит, чтобы ты отдохнуть смог! Знаешь, какой он добрый, какой скромный! Никому в помощи не отказывал и не откажет…

И вот посуди сам, фамилия у батюшки – Черняев. Родился Черняевым, простой крестьянский малец из многодетной семьи, мог сразу махнуть рукой и нацепить на себя чёрный цвет или серенький какой-то. В сереньком-то всегда жить проще, во все времена: и в дурные, и в хорошие. Шишек не получишь, а конфетками не обойдут, понимаешь? А если вдруг вопрос какой появится, всегда можно на фамилию свою кивать, мол, что я мог поделать? как в противоречие вступить с натурой? Это очень удобно, так многие живут… И у батюшки путь по земле мог быть гораздо легче! А он нет, не побоялся, Свет для себя выбрал! Даже когда уже всё вокруг во мраке потонуло, он в душе свой свет берёг и нёс безбоязненно. И до самой последней минутки креста не оставил, шёл с ним и светился. И другим помогал, тем, кому было так же тяжело и плохо, как ему. Честно и праведно отец Стефан венец славы Божией заработал…

– Ему хорошо было, вон он какой красивый! А меня люди ненавидят! Все! – вдруг выпалил Степан, перебив старика, и сразу об этом пожалел.

Лицо Петруши удивлённо вытянулось, но посмотрел он на Стёпу без осуждения, только скорбно покачал головой и сказал:

– Батюшку Стефана очень-очень любили люди! Это ты правильно подумал. Но не за красоту внешнюю, – кому от неё какая радость?! Совсем не за неё, а за внутренний свет, к которому все тянулись из мрака, кто спастись хотел. Они у его света в бурю обогреться мечтали. Но не все любили. Ой, не все! Были и другие, те, кто не удержался, испугался смерча и погасил в себе и свет, и веру. Эти отца Стефана и начали в спину толкать, в пропасть, в погибель скидывать. Друзья его предали, понимаешь? Я ещё больше тебе сейчас скажу, а ты сам решишь, так ли уж легко ему было до венца своего дойти?

Протоиерей Стефан Черняев

– Стефан Иванович вышел из крестьян. А кто такие крестьяне? Хрестьяне они православные, народ-труженик. Сердце повелело Степану выбрать путь священнического служения. А ведь это совсем не самый простой-то и лёгкий путь в жизни, у самого сатаны души людские отбирать, с бесами бороться, грешников отмаливать, взваливая их грехи на себя. Но батюшка поначалу даже не догадывался, насколько страшен и тернист его путь окажется впереди, за первым же поворотом.

Петруша положил кисти, облокотился на гранитный парапет и, поглядывая на искристую, торопливую Неву, начал рассказывать о судьбе одного из петербургских батюшек.

Отец Стефан Черняев стал священником в богохранимой стране, когда во главе её ещё стоял праведный царь. Но минул всего лишь один год, и вдруг всё изменилось! Царь вместе со всей семьёй, с красавицами дочерями, с больным царевичем оказался в заточении, брошен всеми, предан, ждал смерти.

А по России тем временем покатилась, разгулялась революция.

– Это ж надо?! – с горечью спросил Петруша. – Что такое с народом православным стало, какое помрачение наползло на всех, какая чернота обуяла, что брат в этой страшной пляске на своего брата, кровинушку родимую, руку поднял?! Не грудью встал на защиту, а смертью убил! Ох! Утонула тогда навеки наша прежняя, седая и мудрая Матушка-Россия в братской крови и материнских слезах… – Голос старика, и без того довольно слабый и тихий, оборвался, затопленный слезами.

Борясь с волнением, Петруша замолчал, взял кисточку, набрал на неё красной краски и начал с уголка, маленькими штрихами закрашивать лист с портретом.

Стёпа напряжённо следил за его трясущейся рукой: неужели всё замажет?! Неужели испортит такой замечательный рисунок?!

– А здесь-то что в Петрограде творилось! Страх и ужас! Помилуй нас, Господи, не знаем мы, что творим, не ведаем… – Петруша покачал головой и скорбно хлюпнул носом. – Город словно обезумел. Ещё вчера каждый своим делом был занят, как пчёлка трудился, а последнюю копейку на строительство церквей не жалел отдать. А тут все работу забросили, похватали оружие и на улицу высыпали: будто мешок прохудился, где до того всё спокойно было убрано. Испугались, обманулись, проголодались, озлобились, сердешные мои. Не успели моргнуть, а и сами-то уже замарались предательством и кровью и пошли город свой громить, чтобы ничего святого в нём не уцелело…

Легко ли, как тебе, Стёпушка, кажется, устоять в такой круговерти и идти через этот мрак, этот чад и светиться своим внутренним светом? Какую надо иметь силу и веру, чтобы не испугаться, не спрятаться, не поставить в уголок свой крест до времени, а продолжать путь служения Богу и ближнему?! Вот то-то и оно…

Петруша снова замолчал, борясь с комом боли и сочувствия, который поднялся из души и мешал ему говорить. Он достал из коробки баночку с чёрной краской и начал размешивать её, с грустью наблюдая за тем, как смешиваются, будто ввинчиваясь друг в друга, красный и чёрный цвета.

– А почему люди стали плохими и злыми, если до этого все они были честными и верующими? – спросил Степан.

– Ой, радость моя, я раньше тоже всё гадал: как это вообще возможно?! Это же кому придёт в голову такое злодеяние: брата убить, невиновного до смерти замучить, деток расстреливать?! А это очень просто и быстро происходит с нами: шёл-шёл чистый и опрятный, глядишь, только слегка поскользнулся, а уже упал и в грязи извозился так, что родимая матушка не узнает…

Жили на земле первые братья: Каин и Авель, дети первых людей, Адама и Евы. Почему Каин убил своего ласкового брата? Он же ему никакого вреда не причинил, ничем не обидел, ничего не отнял, не присвоил. А убил его Каин только потому, что Авель был другим. Почему тебя обижают, мучают с самого раннего детства? Кому ты чего плохого сделал? Никому… Просто ты отличаешься ото всех. Ты – немного, но другой.

И тут то же самое. Когда пришёл час, брат не узнал своего брата, потому что они в разные цвета выкрасились. Один – красный, другой – белый. И стали они по разные стороны черты. И эта самая черта, которую вообще люди сами придумали, всякую родственную связь перерубила.

Одних чернота сразу в свою власть завербовала, под себя подмяла, захватила без боя, а других, которые сопротивлялись, уничтожила смертью или так в угол загнала, что от страха они навеки замолчали.

Но самые что ни на есть несносные для черноты те люди, которые ничего и никого не боятся, кроме Бога, и несут свой свет, несмотря на бурю. Перед ними, понимаешь, и сама тьма бессильна… – Петруша начал наносить на рисунок густые, выпуклые чёрные мазки.

«Пропал портрет!» – вздрогнул Стёпа.

– Ещё год пролетел. Подло, исподтишка как-то, без суда и огласки, в подвале Ипатьевского дома выстрелом в голову убили царя. Он упал, сердешный наш, на пол, к ногам деточек своих и любимой жены. Ещё душа царя не отлетела, как и по ним уже начали палить из всех ружей. Сынок упал и умер, царица… А от царевен пули отскакивали, поэтому их, голубок израненных, штыками закалывали. А потом всех в яму свезли и закопали.

И на следующий день беззаконие это продолжилось. Остальных царственных родственников: и великую княгиню, и великого князя, и их близких друзей – скинули в глубокую шахту, чтобы они там убились. Батюшки мои! Какая смерть у них была долгая и страдальческая! Несколько дней они мучились от ран и боли и жажды. И ведь как, родненькие мои, страдали, а пели молитвы и Бога славили. А великая княгиня Елизавета Фёдоровна ещё всем раны перевязывала. Другим пыталась облегчить страдания, другим прислуживала… Знай, Стёпушка, так правосудие не вершится! Так только тьма орудует!

Рассказ этот давался старику с трудом. Он сильно переживал, вспоминая то страшное, смутное время и людские страдания, в слабом голоске его слышались слёзы.

Худо-бедно Степан знал историю двадцатого века, читал и про революцию, и про гражданскую войну, но это всё было так давно, что совсем не трогало его сердца. Было и было! И быльём поросло. Гораздо сильнее его ранило то, что происходило именно с ним. Каждый день. Но сейчас будто прорвалась плотина, и на него обрушился такой шквал людского горя, что мальчик стоял ошарашенный и подавленный.

А Петруша рассказывал дальше о том, как руками задуренных, обманутых, грязными ручищами новой власти стала тьма хватать и одного за другим проглатывать всех, кто нёс свет. Священники выходили навстречу смерти без оружия, с крестом в руках: «Братья! Одумайтесь! Остановитесь, пока не поздно! Что вы творите?! Тьма никого не благодарит…»

– Как думаешь, Стёпушка, легко ли им было? Легко ли было отцу Стефану оставаться на горящей земле, когда один за другим замученные батюшки, монахи и архиереи уходили на небо? – спрашивал Петруша, а у самого по щекам текли слёзы. – Легко ли продолжать посреди такого ужаса своё служение: поддерживать испуганных, растерянных людей, которые не выбросили веру по приказу из души, а продолжали уповать на Бога и цеплялись за батюшку, как за последнюю свою надежду?.. Мученический венец – это не бум! – пуля в лоб…

Петруша стал рассказывать, как изо дня в день, двадцать лет, отец Стефан шёл под прицелом, но не только ни разу не свернул с пути, чтобы укрыться и отдохнуть, но не боялся даже оказывать помощь священникам, которые уже попали в опалу, в ссылки, поддерживал семьи тех, кто был убит.

– Ты, радость моя, себе этих двадцати лет и вообразить-то ещё не можешь, а батюшка столько времени свой тяжелейший крест нёс! Вот он я, стреляйте, если хотите, но я Господа своего на Крестном пути не оставлю, до самой Голгофы дойду! Даже под пытками не отказался, родимый мой, от Бога и Истины, которым служил всю жизнь. Даже когда друзья предали, последний кусочек земельки из-под ног выбили, и тогда стоял на своём, никого не предал, не смалодушничал, чтобы за их кровь свою судьбу смягчить.

Пустая я голова, дурак сплошной, но как больно-то мне за него! Даже простые слова сердце царапают, надрывают: что нашим мученикам бедным пришлось перенести!

Петруша вскинул голову, чтобы спокойный и просторный вид неба утешил его смятение, но короткий осенний день скользил к закату, старичок увидел лишь полоску гаснущего, уходящего света.

– Не бросай, пожалуйста! – по-детски взмолился он и заплакал. – Как же нам без тебя-то?!

Будто откликнувшись на его просьбу, будто в утешение, широкий луч опустился на Неву и, посверкивая, заиграл бликами на воде.

Впервые Петруша не обратил внимания, что уронил шапку. Стёпа поднял её, бережно отряхнул и прижал к груди.

– Возьмите… У вас шапка упала… – сказал он, когда старичок немного оправился и успокоился.

– Вот те на! – вскинул брови Петруша. – Уже нашла себе другую голову: помоложе да поумнее! Вот бесстыдница! Иди домой! – добавил он и нахлобучил её на место, легонько прихлопнув сверху ладонью.

Но тут же взгляд Петруши упал на рисунок, и настроение его вновь погасло. От портрета отца Стефана почти ничего не осталось: красно-чёрные пятна закрыли весь лист.

– А знаешь, дальше-то только хуже стало… – прошептал старик. – Тьма расползлась по всей огромной стране, захватив основу нового государства. Так посмотришь, вроде жизнь налаживаться стала, праздники, демонстрации, флажки-шарики, торжественные речи. Народ идёт, радуется. А чему, сам не знает. Или забыл всё? Неужто подмены не заметил? Демонстрация праздника и праздник – дела-то разные, это и дураку сразу видно!

Ещё недавно шли с хоругвями и иконами, теперь по тем же улицам идут с шариками и флажками. Раньше слово Божие слушали, проповеди умные и душеполезные, а теперь ушами хлопают и пустые слова о светлом будущем принимают. А откуда светлому будущему взяться-то, коли на темноте стоите?! Обещают равенство и братство евангельские, а само Евангелие сжигают, беснуются, храмы святые рушат, Ангелов без приюта оставляют, сидеть и плакать на камнях и развалинах! Ой, тошно! Ой, ужас какой! А над теми храмами, которые остались стоять, и того сильнее поглумились: где склад, где кино организовали, где клуб. Сначала молились, лбами по полу стучали, грехи отмаливая, а тут вдруг под музыку ногами дрыгать начали – в святом-то месте, в самом алтаре! Ох, сердешные, прости их, Господи, одурманенных! Мрак-то кромешный!

Как думаешь, Стёпушка, помогала ли красота или цвет волос отцу Стефану жить? И продолжать светиться, зная, что его свет даёт надежду на спасение, но привлекает к нему самому смерть неминуемую?..

Пойдём-ка, радость моя. – Петруша оставил кисти и краски, схватил Степана за руку и как маленького потянул за собой. – Литейный мост. Литейный проспект… Гляди туда! Там, в подвале Большого дома, батюшку Стефана избивали и пытали много дней только за то, что он любил Бога и детушек своих любил, и горевал, что из-за него травили и его сына, и дочек, жизни им не давали. За то, что храмы разрушенные жалел. Били его, сердешного, били замечательного протоиерея, били умнейшего, образованного человека. Били и мучили до того, что батюшка и подпись свою под допросом поставить уже не мог. А его, с другими обречёнными, в машину затолкали, и вот этой самой дороженькой, мимо нас с тобой, по Литейному, на смерть повезли в «Кресты». Вон за Невой, на той стороне, виднеются…

Вот так и донёс он свой крест до самого конца: смиренно и мужественно… Расстреливали его в тот день семьдесят пятым… По ступенечкам спускался батюшка в подвал, а смерть уже весь воздух оттуда забрала, последний глоточек ему сделать не дала! Всё смертью и кровью пропахло, осклизло. И небушко-то для отца Стефана не просто, а с громким хлопком открылось, таким, что на мгновение уши заложило… – Петруша горестно всхлипнул, вытер рукавом лицо, а потом добавил: – Расстреляли отца Стефана Черняева 12 ноября 1937 года.

– Это ж мой день рождения! – придушенно вскрикнул Стёпа.

– Вот какой на небе у тебя защитник, радость моя! С ним ничего не страшно! Молись, проси помощи, и сам увидишь, как жизнь твоя изменится…

Когда они вернулись к мольберту, портрет отца Стефана сиял золотом. Стёпа потрясённо смотрел на Петрушу, но тот лишь робко пожал плечами:

– Вот видишь, радость моя, поглотила тьма, но не проглотила. Подавилась. И проиграла! – с гордостью проговорил старик. Открепив образ от рамки, он протянул его мальчику: – На, возьми ещё один подарочек. Я же говорил, что теперь своими рисунками тебя задаривать стану! А шапку свою к тебе больше никогда не пущу. Погляди-ка на негодницу, всё теперь на твою светлую головушку нацеливается! – Петруша приобнял Степана, поцеловал в макушку и сказал: – Ну вот и пора нам сегодня распрощаться, раскланяться.

– А можно ещё с вами постоять? Я могу и позже домой прийти, всё равно никто не заметит… – с надеждой спросил Степан, ему не хотелось уходить от этого странного, но такого прекрасного человека, рядом с которым было тепло… Чтобы опять, в полном одиночестве, брести по вечерним, тёмным дворам в дом, где его никто не ждал.

– Напрасно ты так, радость моя, – покачал головой старик. – Беги скорее! Уж так по тебе мама истосковалась, голубка моя замученная! Словами не передать! А завтра, как только уроки в школе отсидишь, честно да прилежно – прибегай ко мне. А пока науку грызть будешь, всё меня вспоминай: вот сидит там, на Неве, один дурак старый, который так за всю жизнь ничему путному не научился, а теперь локти кусает, да поздно! Слушай в оба уха, гляди в оба глаза, чтобы своего небесного покровителя не позорить. Батюшка Стефан всегда учился старательно и отлично! А я тебя дождусь, и новый подарок нарисую, и тюрей накормлю!

Погляди-ка! – перебил себя Петруша. – Вот что бывает, когда шапка умнее головы! Я-то уже только про тюрю и думаю, а она вот что тебе на прощанье передать решила: помни, любовь наследует только тот, кто сам любит. Иначе никак не возможно. Душа, полная обид и ненависти, отпугивает даже тех, кто ей сострадает… Ну, радость моя, скоро свидимся! Теперь ты не один…

…Стёпа бежал домой поблёкшими дворами, вокруг сияли разноцветным светом чужие окна, совсем рядом находились люди, но у каждого из них была своя жизнь. Одиночество больно укололо сердце. Но в этот момент свет упал на портрет отца Стефана и он тонко и тепло засиял посреди красно-чёрных сполохов фона.

Стёпа расплакался, прижал рисунок к груди и прошептал: «Да! Теперь я точно не один…»