Текст книги "Сияние твоего сердца"

Автор книги: Мария Линде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Небо было последним, что видела Виктория. После того как тьма отступила, кроме неба, больше ничего не осталось.

* * *

Виктория уже умерла, а я не уходила, потому что пыталась понять – как так получилось? Неужели я это сделала? Я ведь даже не говорила ей ничего.

Рядом на асфальте валялись осколки стекла и пластмассы и бесформенные бело-красные комочки, из которых сочилась кровь. Я не хотела думать о том, каким частям тела они раньше принадлежали. Я смотрела на свои кеды, которые тоже были в крови, и прикидывала, можно ли будет их отмыть, чтобы поносить еще хотя бы пару месяцев, ведь новые мне, скорее всего, не купят. Виктория и после смерти смогла отравить мне жизнь – я любила эти кеды, высокие, в черно-белую шахматную клетку и с яркими разноцветными шнурками. Тетя подарила их мне на прошлое Рождество, и я не готова была с ними расстаться только потому, что кому-то рядом вдруг приспичило умереть.

Вторым человеком, кроме меня, который никак не принимал участия во всеобщей бесполезной суете, была мать Виктории. Она сидела на асфальте в своем дизайнерском костюме персикового цвета и смотрела перед собой. Колени легких брюк протерлись, но она не обращала внимания ни на грязную, содранную до крови кожу, ни на висящие на одной сломанной дужке очки в золотой оправе, ни даже на собственную дочь. Она просто сидела, вцепившись обеими руками в свои рыжие волосы, как будто пыталась удержать голову, чтобы та не раскололась на части. Я подумала: «Интересно, говорили ли этой женщине когда-нибудь, что рыжим не идет персиковый цвет?» – но тут же забыла об этом. Мне не было до нее никакого дела, как и до всех остальных.

Но кеды… Их еще можно спасти.

Пользуясь тем, что все заняты не мной, я отошла за живую изгородь. Это был один из редких солнечных дней, когда над маленьким, размером с ковер для гостиной, садиком у дома Виктории сверкали радуги поливалки. Я никак не могла понять, зачем эти люди поливают траву в стране, где большую часть года идет дождь. В этом не было логики, и я не искала ее – я просто наклонилась, отцепила толстый зеленый шланг от крепления и начала отмывать свои кеды. Холодная вода мгновенно просочилась внутрь, шнурки всех цветов радуги стали такими яркими, что у меня даже глаза заболели. Сирены тем временем слышались уже совсем близко, за моей спиной. Машины заполнили узкую улицу, синие отсветы сигнальных ламп блекли в солнечном свете. Без особого интереса я оглянулась через плечо. Кажется, уже прибыли и скорая, и полиция. Быстро они. Виктория была жива еще пару минут назад, но теперь уже никакое чудо не вернет ее обратно, в залитый солнцем двор под радугой бесполезных поливалок. И врачи и полицейские, скорее всего, уже знают об этом. Но такая у них работа – спешить, нестись на всех парах, даже если уже поздно.

Кеды чистые, по крайней мере светлые их части, а на темных пятна крови все равно незаметны. Наверное, поэтому злодеи в страшных историях носят черное. Очень удобно. Я еще раз оглядела кеды со всех сторон и, довольная результатом, вернула шланг на место. И, когда выпрямилась и посмотрела поверх невысокой изгороди на улицу, теперь заполненную машинами и людьми, я увидела его. Мужчину в черном плаще.

Наверное, именно из-за одежды я и обратила на него внимание. Голландцы предпочитают непромокаемые куртки средней длины, в которых удобно ездить на велосипеде. Cтранно было видеть человека в такой темной глухой одежде под ярким солнцем, и мне даже в какой-то момент показалось, что черный силуэт поглощает солнечные лучи и света вокруг становится меньше.

Зачарованная этим зрелищем, я вздрогнула, когда меня окликнул незнакомый мужской голос:

– Мефрау Мартенс?

Я обернулась. Передо мной стояли двое высоких мужчин в красных куртках парамедиков.

– Мы должны вас осмотреть… Пойдемте с нами, пожалуйста, – сказал один из них.

– Но я не ранена, – ответила я, все еще силясь удержать незнакомца в поле зрения. – Со мной все хорошо.

– Это замечательно, – улыбнулся тот, что постарше. Улыбка у него была такая, как у плохих героев в детских книжках, – слишком добрая и слишком искусственная. – Нам все равно нужно убедиться, что вы в порядке. Это не больно и не займет много времени. Потом ваши родители сразу заберут вас домой…

К тому моменту, когда меня усадили в карету скорой, на улице уже не было никого интересного.

Потом снова была целая череда ненужных обследований, тестов и бесед с такими внимательными и осторожными «специалистами», которые, разумеется, только тем и заняты, что думают, как бы мне помочь справиться с шоком. Но к тому времени я уже неплохо изучила их мир и знала, как себя вести, чтобы не вызывать подозрений. Я не сказала им о тьме. О той силе внутри меня, которой пока не знала названия, но которая так многое способна была изменить – и для меня, и для них.

Родители забрали меня из больницы только через два дня, и всю дорогу до дома мы молчали. Они – потому что не знали, что делать, а я – потому что мне наконец стало понятно: они были правы. Я – монстр. И мне это нравится.

* * *

Когда меня привозят в клинику, еще нет девяти – я замечаю время на электронном табло над входом в приемный покой. Но в палату я попадаю уже около двух, до этого продолжаются обследования – осмотр, рентген, томография головы… Я отвечаю на вопросы и выполняю все, что от меня требуют, думая только об одном – когда меня оставят в покое. Врачи много говорят про шок, но при этом, похоже, сами в шоке – после прямого удара тяжелым «Лендкрузером» на мне не осталось никаких следов, кроме пары ссадин на лице и ободранного локтя.

Многие обследования проводит доктор Анджело Асиано – я так поняла, он главный в смене, а то и в отделении. Он всем раздает указания, но не начальственным тоном, сопровождая их разными шуточками, тормошит меня, расспрашивает об университете, о жизни в Нидерландах, о том, что мне больше всего понравилось в Риме, а узнав, что я обожаю итальянскую кухню, говорит, что мне крупно повезло – их клиника получила какую-то награду за качество питания пациентов.

– Я лично выбрал вам обед из нашего сегодняшнего меню, – сообщает мне Асиано, пока я устраиваюсь на кровати. – Надеюсь, вам понравится. Но чашечку эспрессо, к сожалению, пока предложить не могу. Мы все еще наблюдаем за вашими показателями, поэтому кофеин лучше исключить. Но как только вас выпишут, вы сможете зайти в кафе на первом этаже в главном корпусе – у них самый вкусный кофе в округе, за ним даже здоровые сюда приходят!

Я щурюсь, слушая, поддавшись своему воображению. Если представить на Асиано халат чуть другого кроя, чем этот, надетый поверх голубой рубашки с темным галстуком, а на голове – белоснежный колпак, то он легко сойдет за шеф-повара какого-нибудь известного итальянского ресторана. Почему-то я представляю, как его крепкие руки, держащие блок для записей и ручку с логотипом клиники, раскатывают тончайшее тесто для пиццы, поливают его соусом и кладут сверху восхитительную начинку. Но колпака нет, и в крупных каштановых кудрях, наполовину уже седых, играет весеннее солнце, а рука быстро делает на бланке какие-то пометки. Доктор молод для седины, я бы дала ему сорок с небольшим, а по глазам так все двадцать – они так и искрятся.

Асиано так расхваливает и клинику, и кафе, что я даже не сразу улавливаю остальной смысл разговора. Потом спрашиваю:

– Меня что, сегодня не отпустят?

– Я решил оставить вас до утра, – отвечает он, и я не слышу в его голосе ни сожаления, ни извинения, только спокойную уверенность, какой обладают профессионалы с опытом. – Некоторые травмы головы могут проявиться не сразу, а через несколько часов или во время сна, поэтому будет надежнее, если вы одну ночь поспите здесь. Если вдруг что, я сразу прибегу вас спасать, обещаю. И еще весьма желательно, чтобы завтра вас кто-нибудь забрал и сопровождал в течение дня.

Я отвечаю, что в одиннадцать у меня самолет и я едва успею заехать за вещами, но я наберу 112 [4]4
  Номер спасательной службы в странах ЕС.


[Закрыть], если вдруг что. После этого Асиано уходит, и я остаюсь в блаженной тишине, одна в просторной палате с большим окном. Наконец-то пригодилась моя элитная страховка – хоть отлежаться можно с комфортом. Сквозь чистые, почти невидимые стекла светит яркое солнце, пахнет свежим бельем и лавандовым мылом, высокое голубое небо чертят самолеты. От утреннего дождя не осталось ни облачка. Обидно такой классный день, да еще в Риме, провести на больничной койке, но что поделаешь. Я собираюсь позвонить Герцен и рассказать ей о случившемся, потом решаю, что это может подождать. Как раз приносят обед – тарелку зеленых гноччи в сырносливочном соусе, яркий овощной салат и даже маленькую порцию тирамису на десерт. Асиано не соврал и не преувеличил – все действительно вкусное и красивое, и после утренних мучений еда придает мне сил, поднимает настроение. Потом я отыскиваю в своих вещах телефон, но не успеваю проверить сообщения, как раздается входящий звонок и всю палату заполняют вопли.

– Сэйнн! Сэйнн, это ты? С тобой все в порядке?!

– Привет, Хэйни. – Я перекладываю телефон в здоровую руку и устраиваюсь поудобнее. – Все хорошо, а в чем дело?

Думаю: черт, я же просила их никому не звонить!

– Не ври мне! – кричит сестра. – Я всегда чувствую, когда с кем-то из семьи что-то не так. Где ты?

– В клинике. – Мне неохота сочинять другую версию.

– О-о-о, и ты это называешь «все хорошо»? Что случилось?!

– Да ничего страшного, меня машина сбила.

– Что?!

– Хэйни, пожалуйста, перестань так орать. Иначе у меня взорвется мозг, и тогда меня точно не спасут.

Я в двух словах рассказываю ей о происшествии, но не говорю о чужих воспоминаниях – Хэйни и без этого начинает всхлипывать.

– Кошмар! Сэйнн… мы могли тебя потерять…

– Мама бы вздохнула с облегчением.

– Не говори так!!!

– Ты знаешь, что это правда. Хэйни, со мной все в порядке. С моей бездушностью в комплекте идет железное здоровье, так что в итоге пара царапин и куча бумажной волокиты со страховкой. И скорее всего, я опоздаю на самолет, потому что меня выпишут только завтра утром.

– Я приеду в аэропорт тебя встречать и побуду с тобой дома.

– Не выдумывай. У тебя практика, а я отлично доберусь на такси. А вечером заедет Карел и проверит, жива ли я.

– Пф-ф-ф! Карел такой же, как и ты, и он не позаботится о моей сестренке как надо!

– Но он подбросит меня на вечеринку, а это все, что я от него хочу. Ладно, не все, но остальным мы займемся позже.

Хэйни смеется, уже немного успокоившись.

– Ты невозможная, Сэйнн. Иногда мне хочется тебя задушить, но я все равно тебя обожаю! Тогда я ближе к выходным зайду, ладно? И печенье принесу.

– О’кей, мисс Солнечный Лучик. Если с печеньем, то приходи. До скорого.

То, что моя сестра лампирид, я поняла, как только узнала о них от Герцен, – все сошлось до мелочей. В детстве Хэйни мечтала изобрести лекарство от всех болезней (в то время кухня у нас почти каждый день была забрызгана фруктовым соком или лакричным сиропом), в школе работала волонтером в доме престарелых и в приюте для животных, а теперь собирается работать в сфере медицинских биотехнологий. Не исключено, что лекарство от всех болезней она все-таки изобретет. По крайней мере, морковно-апельсиновый мармелад в ее исполнении в детстве мне нравился.

Двое и больше дискордов в одной семье рождаются очень редко, и вообще непонятно, как работает наша генетика, – у двух родителейдискордов могут быть совершенно обычные дети и внуки, а потом, через несколько поколений, тьма проявится в ком-то из потомков. Хэйни совсем не мешает то, что я дискорд, – она так и сказала Герцен, когда та пришла к нам домой, чтобы поговорить с моей мамой и окончательно убедить ее в том, что старшая дочь – бессердечный монстр. Впрочем, мама и так не сомневалась.

Печать на запястье

В тот день дождь начался, когда я вышла из дома.

Я могла переждать – у меня в запасе было еще целых полчаса, а пропитка на моей старой дешевой куртке совсем истончилась, поэтому на уроках я часто сидела с мокрыми рукавами. Но я знала, что мать расстроится, если я вернусь. Не то что бы меня это волновало, просто мне не хотелось лишний раз с ней встречаться, что в последнее время было нетрудно. Сегодня она всего дважды выходила из комнаты. Один раз – чтобы проводить Хэйни, которую одна из маминых подруг забрала на прогулку вместе с двумя своими детьми, и второй раз – чтобы швырнуть на кухонный стол передо мной письмо в длинном белом конверте, надорванном с края, и молча уйти, пряча опухшее от слез лицо за спутанными сальными волосами и оставляя за собой шлейф горького запаха – пота, сигаретного дыма и дешевого стирального порошка с лимонным ароматом. Запаха безнадежности. Она, как всегда, не проверила, позавтракала ли я. Сложно назвать завтраком сухие хлебцы и чашку какао из порошка, растворенного кипятком. Я не спрашивала, когда в доме наконец появится нормальная еда, я вообще ничего не спрашивала – торопилась поскорее уйти. Спрятав письмо поглубже в школьный рюкзак (наверное, все равно промокнет), я натянула куртку и вышла, как обычно хлопнув дверью, – отец уже не услышит, но все равно это приятно. Когда я хлопала дверью, содрогался весь наш старенький двухэтажный дом, и меня не покидала надежда, что однажды он рухнет совсем. Когда я спускалась с крыльца, первые холодные капли упали мне на плечи. За прошедшие две недели дождь лил уже много раз, а во дворе все еще пахло гарью. Может, тут теперь так будет пахнуть всегда.

Дорогу я знала, хотя она была неблизкая – минут двадцать на велосипеде по центральной улице, а потом по берегу канала и через мост, на другой конец нашего городка. Именно там находился адрес, который стоял в шапке письма, – центр по работе с молодежью. В этом же здании раньше находился кабинет одного из «специалистов» – детского психотерапевта, худого мужчины метра в два ростом, из-за своей лысины похожего на длинный гвоздь с блестящей шляпкой. Я не знала, где он теперь, – кажется, он закрыл свою практику после одного из наших с мамой визитов. Поэтому и письмо из центра меня не удивило, как и маму. Меня хотели видеть для «предварительной беседы». Я понятия не имела, что именно эта беседа должна предварять и почему меня просили прийти одну, без мамы. В письме могли бы написать просто «без родителей», но я подозревала, что приглашение как-то связано с тем, что мой отец уже не мог никуда прийти.

Ровно за две недели до этого, в такую же дождливую субботу, погиб мой отец. Погиб у нас во дворе, на глазах у Ливня, единственного моего почти друга. Теперь Ливня не выпускали из дома, а до этого, я слышала, он лежал в больнице, потому что у него был шок. Мне было жаль, что мы больше не видимся, – очень хотелось расспросить его о том, каково это – быть в шоке. Но сейчас меня волновало другое: зачем меня позвали в этот центр. В смерти отца не было моей вины – я в этот момент находилась в доме, и все же я была рядом. Наверняка после случая с Викторией меня в чем-то подозревают. Поэтому, собираясь сегодня, я положила в рюкзак вместе с письмом запасную пару белья, теплый свитер, последнюю пачку хлебцев и все свои наличные деньги – двадцать евро пятьдесят один цент. Большую часть этой суммы я нашла или стащила по монетке из родительских кошельков. Я уже хорошо разбиралась в ценах, чтобы понять – денег слишком мало, чтобы удариться в бега, но все же это лучше, чем ничего.

Дождь закончился где-то на середине пути, но я все равно промокла. В том беспорядке, что уже две недели творился в нашем доме, я так и не смогла найти дождевик, а спрашивать мать не хотелось. Пока я ехала, мне было тепло, а когда поставила свой велосипед в стойку у крыльца центра, то сразу почувствовала, как по мокрой спине потянуло холодом. Тонкая трикотажная шапка тоже промокла насквозь, слипшиеся от влаги волосы лезли в лицо, и я кое-как пригладила их ладонью. Надо произвести хорошее впечатление. Или, может, как раз лучше явиться мокрой и несчастной? Это может сыграть мне на руку – несчастных сироток все любят и жалеют.

Дверь оказалась заперта, свет в окнах не горел, что неудивительно – была суббота. Кто тут может работать в субботу? Я постояла на крыльце, ежась под порывами холодного ветра, и как раз достала из рюкзака письмо, чтобы сверить время, когда услышала, как меня зовут:

– Сэйнн!

Рядом с крыльцом стояла молодая женщина в длинном бежевом плаще. Она везла за ручку чемодан на колесиках, придерживая на другом плече маленькую белую сумку с блестящей цепочкой. Каштановые волосы до плеч слегка растрепались, но все равно лежали роскошными волнами. Вид у женщины был немного усталый, как у человека с дороги, но серые глаза лучились теплом, когда я неуверенно кивнула в ответ на свое имя. Она поднялась по ступенькам, стуча каблуками, легко подняв чемодан, как будто он был пустой.

– Здравствуй, Сэйнн. – Женщина подала мне руку с аккуратным французским маникюром. – Я доктор Сара Герцен, у нас с тобой сегодня встреча.

Рука у нее была горячая, мне даже показалось, что в холодном сыром воздухе всю ее фигуру окутывает мягкое тепло, вроде сияющей золотистой ауры. Но в моем письме, уже довольно помятом и в каплях дождя, не стояло ее имя. Я протянула ей листок, но она весело отмахнулась от него, и я запихнула письмо обратно в рюкзак. Герцен тем временем вынула из сумочки ключ и отперла входную дверь центра. Это меня озадачило – она явно не местная, судя по странному акценту, а ведет себя тут так, как будто приехала домой.

– Как хорошо, что я тебя нашла! – щебетала она, пока мы шли по пустому гулкому коридору. Голос у нее был звонкий, приятный, я редко слышала приятные голоса. – Я уже думала, у меня неправильный адрес – с виду это здание выглядит как тюрьма! Извини, что тебе пришлось мерзнуть. Мой рейс немного задержали, хорошо хоть коллега дождался в аэропорту и передал ключ. Иначе пришлось бы нам с тобой идти в кафе и вместо разговоров есть вафли. Но ведь это тоже неплохо, правда?

Вариант с кафе мне понравился, особенно в том, что касалось вафель и вообще любой приличной еды. Я посмотрела на Герцен с надеждой и кивнула, но она поняла это как-то по-своему и засмеялась. В этом смехе слышалось что-то непривычное. Позже я догадалась – смех был искренним, взрослые редко так смеются.

– Извини, я слишком быстро говорю – привыкла в Италии. – Она придержала свой стремительный шаг, чтобы я за ней успевала. – Я уже больше двадцати лет живу в Риме, но выросла в Лимбурге [5]5
  Провинция на юго-востоке Нидерландов, на границе с Бельгией.


[Закрыть], поэтому знаю голландский язык, родители после переезда только на нем говорят. Хотя, наверное, акцент тебе непривычный, так что ты останавливай меня, не стесняйся.

Я не совсем понимала, что такое стесняться и ни разу не испытывала стеснения, хотя это чувство часто встречалось в книгах, особенно у девушек. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, и доктор Герцен открыла один из кабинетов – тот самый, который когда-то занимал психолог. Теперь на желтой металлической табличке у двери тускло поблескивала чья-то другая фамилия, длинная и сложная, украшенная научными титулами. Но у стен все так же стояли полки с книгами, а над массивным деревянным столом висели на стене разные дипломы и сертификаты в рамках. Моя новая знакомая сняла плащ и узорчатый шелковый шарф, повесила их на вешалку у двери и села не за стол, а напротив него, в кресло для посетителей, жестом указав мне на второе. Я стянула мокрую куртку и, подумав, повесила ее на спинку кресла, а рюкзак поставила рядом на пол. Лучше иметь вещи под рукой на случай, если придется убегать.

– Боже, да ты совсем промокла! – воскликнула Герцен, увидев темные пятна на моей футболке. – И волосы все мокрые… Сейчас…

Она тут же вспорхнула с места и с ловкостью фокусника извлекла из чемодана розовое банное полотенце, свежее и пушистое, пахнущее миндальным мылом, и набросила его мне на плечи. Прикосновения ее были осторожные и мягкие, как будто она боялась меня спугнуть.

– Вы прилетели из Рима ради встречи со мной? – спросила я, выглядывая из своего полотенечного гнезда. – Но я вас совсем не знаю.

Герцен кивнула, и ее сияющее лицо стало сосредоточенным.

– Да, Сэйнн. Я прилетела ради встречи с тобой. Нам о многом нужно поговорить. Но давай начнем с самого важного. Как ты себя чувствуешь?

Мне хотелось есть, и я была растеряна, потому что никак не могла сориентироваться в ситуации. Эта женщина явно знает больше меня, и у нее есть какой-то план. Кто она? Что ей нужно? Я решилась на нейтральный ответ и пожала плечами под полотенцем:

– Нормально. Я в порядке.

– Ты скучаешь по отцу?

Ну конечно. Этот разговор – очередной тест, ведь она же представилась доктором. Но как мне угадать правильные ответы?

– Я его в последнее время почти не видела, – ответила я и опустила глаза, не забыв при этом вздохнуть. – Его как будто не было с нами уже давно, так что я привыкла жить без него.

– Ты знаешь, что с ним случилось?

Она знает, я поняла это по пристальному, внимательному взгляду. И выдала официальную версию, ту, которую напечатали в местных газетах.

– Он погиб. Несчастный случай. Его убило током от высоковольтного кабеля рядом с нашим домом.

– И ты не опечалилась, когда это случилось.

Шок. Я вспомнила Ливня, который выл от ужаса у крыльца, рядом с перепуганной соседкой, пока его не забрали в больницу. Надо заставить ее поверить, что я в шоке. Я еще ниже опустила голову и сгорбилась, стараясь казаться маленькой и беззащитной.

– Я… не знаю, доктор Герцен, – пролепетала я еле слышно дрожащим голосом. – Все произошло так быстро и внезапно…

– Это был не вопрос, Сэйнн, – мягко сказала она, и под этой мягкостью чувствовался несгибаемый стальной стержень. Она знает. Знает, что со мной что-то не так, поэтому она здесь.

Я замерла на секунду, потом медленно подняла голову. Герцен, сидя в кресле, склонилась ко мне, ее лицо было совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Жаль, что она сняла шарф, я могла бы им ее задушить. Интересно, как скоро ее найдут? Здесь есть камеры? Она смотрела на меня пристально и спокойно, совсем без страха. С любопытством. От тонкого белого свитера пахло миндалем, и белизна казалась чужеродной на фоне окружающей серости. Это кашемир, вдруг поняла я. Мне однажды удалось подержать в руках похожий свитер в торговом центре. Он был восхитительно легкий и мягкий, но стоил дороже, чем вся моя одежда, вместе взятая.

– Наверное, я просто в шоке, – сказала я, надеясь, что ситуацию еще можно спасти. По лицу доктора скользнула улыбка, похожая на солнечный зайчик, отбрасываемый острым ножом.

– Ты не в шоке, Сэйнн, – ответила она. – Если бы ты была в шоке, ты бы об этом не знала.

Пока я обдумывала эту фразу, Герцен продолжила:

– Смерть отца тебя не трогает, как и горе твоей матери и твоей сестры. Впрочем, радости ты тоже не испытываешь – не только в этом случае, а вообще. У тебя нет друзей, а в школе тебе сначала было очень трудно, но потом ты освоилась и теперь кого угодно обведешь вокруг пальца. Но со мной ты можешь не притворяться – я знаю, кто ты.

Кто я? В каком смысле? Конечно, я давно поняла, что сильно отличаюсь от других детей. Девиантное поведение. Но если все мои драки в детском саду и в школе со временем могут забыться, то смерть Виктории мне не забудут никогда. После того дня отец еще сильнее замкнулся в себе, так что я не соврала, сказав, что долгое время его почти не видела – он уже очень давно не работал, но все равно редко выходил из своей мастерской. Может ли Герцен знать про Викторию? Про то, что случилось на самом деле? Я думала об этом, и мне впервые стало по-настоящему страшно. Я почувствовала настоящий, глубокий, звериный страх, который гонит вперед оленя, преследуемого стаей волков. Вдруг меня все-таки признали ненормальной? Вдруг сейчас сюда ворвутся санитары, чтобы увезти меня в клинику, из которой нет выхода?

Но ничего такого не произошло, Герцен по-прежнему смотрела на меня с улыбкой и не спешила никого звать.

– Дай мне свою левую руку.

Она протянула свою, с длинными изящными пальцами, украшенными парой тонких колец. Я помедлила, но потом все же вложила свою ладонь в ее, готовая в любую секунду вырываться и бежать.

– Смотри.

Пальцами другой руки она оттянула рукав моей футболки, обнажив запястье. Там над венами на бледной коже темнело пятно размером с пятицентовую монету, по форме напоминавшее сердце. Оно было там сколько я себя помню.

– Ты знаешь, что это?

Я помотала головой:

– Мама говорит, что это родимое пятно, ничего особенного.

Теперь Герцен смотрела на меня так, будто задала задачу на сообразительность.

– Я думаю, ты уже заметила, что это не похоже на родимое пятно. А на что похоже, Сэйнн?

На самом деле догадка у меня была, но она казалась мне нелепой. Это похоже на печать. На какую-то метку вроде татуировки или несмываемого штампа. Но мне никогда не делали татуировок, а на все мои расспросы мама отвечала, что это просто родинка и хватит уже болтать глупости.

– Это Сердце хаоса. Печать богини Дискордии. – Герцен отпустила мою руку. – Ты с ней родилась. Эта метка – знак тьмы, что живет в твоем сердце. Когда тьма вырывается наружу, люди рядом с тобой ее чувствуют, и поэтому происходят плохие вещи.

Печать богини? В своей семье и воскресной школе я слышала только о Богоматери, Деве Марии, а истории о древних богах отец называл глупыми языческими суевериями.

– Ты дискорд, – впервые произнесла она для меня это новое, красивое слово. – Потомок Дискордии, древней сущности, которая всюду несет разлад, ссоры и тьму. Из-за нее люди обижают и предают близких, начинают войны и совершают ужасные поступки. Дискордия не ищет выгоды или славы – она сеет хаос просто потому, что такова ее природа. Твоя природа, Сэйнн. Поэтому иногда ты злишься на мир и хочешь его разрушить. Ты научилась манипулировать людьми и врать так, как смог бы не каждый взрослый, у тебя прекрасные отметки в школе, и тебе почти без труда дается любое дело, особенно точные науки и спорт. Тебе не мешают чувства, и ты способна сосредоточиться на цели, пока не добьешься ее. А если тебе что-нибудь нужно, то тебя никто и ничто не остановит.

Она замолчала, и я молчала, обдумывая услышанное. Идя на встречу, я готовилась выслушать слащавую беседу от какого-нибудь очередного «специалиста», лекцию о хорошем поведении, или, может быть, снова угрозы про больницу. Но не такое. И ответ, полученный так неожиданно, породил еще больше вопросов.

– Значит, я не человек?

– Не совсем. У тебя человеческое тело, хотя и более крепкое, чем у людей, но нечеловеческая сущность. Ты хаос в людском обличье, можно сказать.

– И я сильнее людей?

Доктор вздохнула, как мне показалось, с тревогой – я распознала ее по какой-то особенному, болезненному напряжению во взгляде.

– Да и нет. У тебя есть преимущества, но есть и ограничения. Ты не умеешь дружить, испытывать привязанность и вообще глубокие чувства. Ты не умеешь любить, Сэйнн, поэтому боль от потери родных тебе людей или их предательства тебя не коснется, но и радость оттого, что они рядом, – тоже.

Тоже мне проблема!

– Ну и что? Я не хочу, чтобы мне кто-то был нужен настолько, чтобы я без него страдала. Как мама сейчас. Она не ест, не спит ночами или спит целый день, а еще не моется по несколько дней. По-моему, это ужасно. Любить кого-то – ужасно утомительно.

Герцен кивнула:

– Да, чувства отнимают силы, особенно боль потери. Но твоя сила не сможет защитить тебя от всего. Она – обоюдоострый меч и может разрушить не только мир вокруг, но и тебя саму.

– И тогда… я умру?

– Ты можешь умереть, но я здесь как раз для того, чтобы не допустить этого.

– Как?

– Я могу сделать тебя почти человеком.

Она снова взяла меня за руку – легко, бесстрашно, поправила рукав. Что-то во мне кричало, молило, требовало – беги. Беги отсюда, или еще немного – и ты уже не сможешь убежать. Но я осталась. Мне нужны были ответы, и, чтобы получить их, приходилось хоть кому-нибудь верить. Потом, через несколько лет, я прочитала историю о скандинавском боге Тюре, который держал руку в пасти волка, и вспомнила этот момент, после которого на мне оказались золотые цепи, пусть невидимые, но крепкие.

– Через две недели я буду ждать тебя в Риме, – сказала Герцен. В ее голосе не было ни тени вопроса или неуверенности, она уже все решила за меня. – Там ты узнаешь гораздо больше о себе и познакомишься с другими дискордами. А на сегодня хватит. Тебе нужно отдохнуть и все обдумать, а мне еще нужно поговорить с твоей семьей. Погоди, где-то тут у меня была визитка такси…

Она нашла в сумочке визитку, потом взяла со стола трубку телефона и набрала номер. А я представила, как мы сейчас вместе явимся к нам домой, еще и без велосипеда. Интересно, что расстроило бы больше моего отца – что я порождение тьмы, или что я оставила здесь велик без присмотра и его стащили? К счастью, впрочем, я этого уже не выясню.

– У моей семьи нет денег на билет в Рим. – Я выбралась из полотенца, встала и взяла куртку. – И на такси тоже. Я поеду на велосипеде, он стоит снаружи.

Как-то совсем ненавязчиво Герцен забрала у меня куртку, зачем-то провела рукой по полам, по рукавам, потом вернула мне. И ответила:

– Велосипед мы заберем с собой, в машине должно быть для него крепление. А насчет денег не волнуйся – это в интересах многих людей, чтобы ты чувствовала себя хорошо. Так что поездка ничего тебе не будет стоить.

– Разве… уже многие знают о том, кто я?

– Кому надо – знают.

Я только хмыкнула и натянула куртку. Она была сухой и теплой, ни следа дождевой влаги.

Потом Герцен несколько часов подряд говорила с моей мамой за закрытыми дверями гостиной. Через некоторое время к ним позвали Хэйни, и остаток дня я провела в одиночестве – после разговора мама и сестра прятались в спальне, избегая меня, что меня полностью устраивало. На прощание Герцен дала мне хрустящий конверт из желтой вощеной бумаги.

– Здесь билеты, расписание транспорта и еще некоторые документы. И двести евро. Поездка уже оплачена, так что деньги на всякий случай, и они только твои. Еще там мой номер телефона. Его выучи наизусть – я знаю, тебе это нетрудно, ты хорошо запоминаешь точную информацию. Звони в любое время – если что-то пойдет не так или если тебе нужна будет помощь. Ровно через две недели я встречу тебя в аэропорту, отвезу в отель и мы обо всем поговорим.

Потом я обожала это ее «обо всем поговорим». Это означало, что мне не придется самой разбираться в своих проблемах.

* * *

Заняться в клинике совершенно нечем, поэтому я засыпаю уже часов в девять. Но во втором часу ночи меня будят:

– Сеньорита, вам нужно поставить капельницу.

Медсестра-итальянка, примерно моя ровесница, вкатывает в палату штатив с висящим на нем пакетом, в котором плещется бледно-желтый раствор. Голос у нее извиняющийся, даже растерянный, как будто она сама не понимает, зачем меня лечить, если я и так прекрасно сплю.