Текст книги "Без права на жизнь"

Автор книги: Мария Рольникайте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Нет, не может она Ципоре объяснить, откуда знает про пятницу.

Ципора сама узнает. Увидят же люди, что строят забор. Начнут расспрашивать, и рабочие проговорятся. Такая весть мгновенно разлетится по всему городу. Наверно, Ципора и ее родители уже все знают.

А если не знают и они окажутся последними, которым уже не хватит места, то их ведь расстреляют?

Господи, что делать?! Была бы жива мама…

Она подняла глаза на висящий над кроватью портрет родителей. И ей почудилось… Нет, не почудилось. Мама ей улыбалась, как раньше, когда бывала ею довольна: «Иди, доченька, иди. Предупреди Ципору».

5

Дверь Ципориной квартиры приоткрылась только на цепочку.

– Извини. – Ципора ее впустила и поспешно повернула ключ.

Гражина опешила: Ципора беременна! И… к платью пришита желтая звезда! Хотя знала, что евреи обязаны носить такие звезды, но, что Ципора тоже должна ее носить, почему-то не приходило в голову. Да и с таким выпирающим животом Ципора казалась совсем другой…

Наконец Гражина спохватилась, что неприлично так пялиться на нее.

– Здравствуй.

– Здравствуй, проходи. – И голос непривычно тихий.

В столовой стояли – почему-то в один ряд – испуганные Ципорины родители и ее маленький брат Гершеле. Каждый держал перед собою узел, как видно, с вещами. У Ципориного отца он был большой, с боку еще торчал привязанный к нему чайник, у матери – чуть меньше, а у Гершеле – совсем маленький. Он держал его, обхватив ручками. Четвертый узел, видно Ципорин, лежал рядом на полу.

– Мы думали, что это пришли за нами, – пояснила Ципора.

Гражина смутилась.

– Извините, я не хотела вас напугать.

– Испуг теперь не самое страшное, – горестно вздохнул Ципорин отец. А мать с тревогой спросила:

– Гражиночка, никто не видел, как ты звонила в нашу дверь?

– Нет, нет.

– Слава богу! – и повторила: – Слава богу. – Она посмотрела на Ципору, словно спрашивая, продолжать ли. Но Ципора молчала. – А то если бы кто-нибудь тебя увидел и донес… Вам же запрещено общаться с нами.

«Я этого не знала!» – чуть не вырвалось у Гражины.

– Спасибо, Гражиночка, что ты пришла, – продолжала Ципорина мама. – Единственная из всех наших и Ципорочки довоенных знакомых неевреев не испугалась, что их могут приравнять к нам.

– Как это… приравнять?! – со страха она сама едва услышала свой голос.

– Немцы такие предупреждения развесили, – с горечью объяснил Ципорин отец. – Кто осмелится иметь дело с евреями, тот сам будет приравнен к еврею.

В комнате стало очень тихо. Гражина, остолбенев, смотрела на этих, вдруг ставших совсем чужими, людей. Неужели ее могут… приравнять к ним?! Заставить носить такую звезду и… – додумать до конца было страшно.

Ципора, видно, заметила ее испуг.

– Папа, зачем ты пугаешь Гражину, никто ж не видел, как она к нам вошла. Когда будет уходить, я сперва сама выгляну на лестницу, проверю, нет ли там кого-нибудь. Из подъезда, – она повернулась к Гражине, – сможешь выйти спокойно: тут шесть квартир. С жильцами остальных пяти, – добавила она, – общаться не запрещено. Так что побудь еще немного у нас. – Она отворила дверь в свою комнату. – Пойдем ко мне.

Комната Гражине тоже показалась какой-то другой. Вместо кровати стоит широкая тахта. И этого шкафа с зеркалом не было. Только столик у окна, за которым они готовились к выпускным экзаменам (как давно это было!), тот же. И настольная лампа с зеленым абажуром та же. Но раньше не стояла под нею эта свадебная фотография. Ципора в длинном белом платье, пышной фате и жених – красивый, высокий. Оба улыбаются.

– Яшу забрали, – заметив, что она смотрит на фотографию, вздохнула Ципора. – Уже почти три недели, как не знаю, где он. – Она легонько, одним пальцем, погладила его на снимке. – Прямо с улицы взяли. Была облава на еврейских мужчин. – И опять погладила фотографию. – Оказывается, уже не первая, но мы этого не знали… Знали бы, не выпускали бы его из дому.

– Такое предвидеть невозможно, – попыталась ее утешить Гражина. Но Ципора, кажется, не услышала.

– Говорят, что всех задержанных уводят в тюрьму. Оттуда, собрав побольше таких арестантов, отправляют в какой-то лагерь.

Гражина сжала губы, чтобы само не вырвалось: «Не в лагерь!»

– В первые дни я каждое утро ходила к тюрьме. Стояла недалеко от ворот, ждала, может, его поведут…

Гражина вздрогнула: во дворе послышались мужские голоса. Солдаты?! Если они ее здесь застанут…

– Не пугайся, это наш дворник ссорится с соседями. – Но все-таки выглянула в окно. – Мама ему постоянно что-нибудь дарит – то папины рубашки, то свои платья для жены, чтобы он, если нагрянут эти бандиты, сказал, что в нашем подъезде нет евреев. Когда трезвый – обещает, а когда пьяный – грозится, что сам их позовет.

Помолчав, она продолжала:

– Ждала. Решила, когда Яшу поведут, попрошу, чтобы и меня взяли в этот же лагерь. А если не возьмут, хоть немного белья передам. Вот, приготовила. – И показала на стоящий в углу туго набитый дорожный саквояж.

Голоса во дворе стихли, но Гражина все равно хотела скорей уйти отсюда – ведь она пришла только предупредить Ципору, что в пятницу их поведут в гетто – наконец она вспомнила это слово, – только не решалась прервать ее.

– …Целыми днями никого не выводили. Наоборот, в прошлый вторник пригнали новых. Их было много, человек сто, а может быть, и больше. Видно, опять была облава. Я хотела сунуть этот саквояж тому, кто шел с края, чтобы он передал его Яше, но конвоир меня так толкнул, что я отлетела к столбу. Второй сразу снял с плеча винтовку… И знаешь, кто ржал громче всех, глядя на это? Казис! Помнишь, второгодник Казис, который сидел за последней партой? Теперь он в немецкой форме и с винтовкой. Увидев меня, развеселился:

«Эй, отличница! Что, своих жалко? Ничего, скоро придет и твой черед!» Он еще что-то выкрикивал, но я не слушала, убегала, – тот, второй конвоир так и держал винтовку наготове…

Гражину пронзила страшная мысль: неужели Юргис… тоже наденет немецкую форму?! Ему могут приказать, ведь все учреждения подчинены немцам.

Она с трудом заставила себя слушать Ципору:

– …больше я к тюрьме не хожу, чтобы мама с папой не волновались. И так живем в постоянном страхе, – я, к сожалению, тогда не удержалась и рассказала им про угрозу Казиса. Поэтому, когда ты позвонила, каждый схватил свой узел.

– Очень жалею, что напугала вас.

– Ты не виновата. И я тебе очень благодарна, что ты не побоялась прийти к нам.

От этих слов к Гражине вернулся прошедший было страх. Надо скорее предупредить Ципору про пятницу и уйти. Но Ципора опередила ее вопросом:

– А ты как живешь? Как отец с матерью?

– Они умерли, – печально ответила Гражина.

– Сочувствую тебе…

– Спасибо.

– А… – Ципора явно не знала о чем еще спросить. – Кого-нибудь из наших видишь?

– С Марите мы вместе работаем.

– Все в доме для сирот?

– Да, там.

– С Юргисом еще дружишь?

Чтобы не отвечать, Гражина поспешно заговорила о другом:

– Хорошо, что вы подготовились… чтобы… когда поведут в гетто…

– Ты тоже слышала про гетто?

– Да… к сожалению…

– Выходит, правда. А я не хотела верить. Ведь гетто были только в Средневековье.

Гражина испугалась, что Ципора может спросить, откуда она знает, и поспешила сама заговорить:

– Только там, может, не хватит места всем, постарайтесь не быть последними.

– Как это… постараться? – безучастно, словно думая о чем-то другом, спросила Ципора.

– Не знаю. Знаю, что это будет в пятницу.

– Уже в пятницу?

Гражина кивнула.

– Значит, мой ребенок родится в неволе… – грустно, словно самой себе, тихо сказала Ципора.

Гражина беспомощно смотрела на нее, на эту унижающую желтую звезду и вдруг вспомнила предупреждение Юргиса.

– Не говори никому, что знаешь…

– Не скажу. Даже родителям. Пусть хоть еще четыре дня не знают, что нас ждет.

Больше Гражине нечего было сказать.

– Извини, но мне пора домой.

– Да, да, конечно, – все еще думая о своем, согласилась Ципора. – И спасибо, что пришла.

Они вышли в столовую. Ципорины родители уже не стояли, а сидели. Но опять почему-то в один ряд, вдоль стены. И у ног каждого лежал его узел.

– Тетя Гражина, вы со мной совсем не поиграете? – спросил маленький Гершеле.

– Нет, тете Гражине некогда, – ответила ему Ципора. – В другой раз, малыш.

В другой раз…

Ципора выглянула на лестницу, показала, что там никого нет, и Гражина быстро сбежала вниз. Из подъезда тоже почти выбежала. Оглянулась – не видел ли кто-нибудь, откуда она вышла. И хотя никто не обращал на нее внимания, торопилась отдалиться от этого дома, от Ципоры и ее родителей, от того, что им осталось всего четыре дня жить дома.

Наконец оказавшись в своей комнате, она перекрестилась перед распятием и поблагодарила Бога за то, что их предупредила.

6

Теперь дорога на работу и обратно занимала больше времени – приходилось огибать гетто. В первое время эти высокие кирпичные стены, отгородившие знакомые улочки, вселяли страх, и, проходя мимо них, Гражина ускоряла шаг. Но потом к их виду привыкла и лишь иногда сочувственно вздыхала: как же там, внутри, вместилось такое множество людей? Однако в остальное время о тех, кто в гетто, не думала. Даже Ципору не вспоминала – была поглощена своими заботами: зима небывало холодная, в приюте топят всего два раза в неделю, дети мерзнут, болеют. Да и дома очень холодно. Хоть, помня из физики, что вода, замерзая, выделяет тепло, каждый вечер ставит

у постели два полных ведра, но это не помогает – к утру вода покрывается ледяной корочкой, а теплее в комнате не становится.

Однажды, когда она возвращалась с работы позже обычного – не могла оставить заболевшую Дануте, – поравнялась с возвращающейся в гетто колонной евреев. К тому, что их так, колоннами рано утром ведут на работу, а вечером приводят обратно в гетто, привыкла и, если доводилось проходить мимо, старалась не смотреть на этих меченных желтыми звездами несчастных. Но на сей раз шедший с края старик тихо спросил:

– Доченька, нет ли у тебя кусочка хлеба?

От этого «доченька» она вздрогнула.

– Н… н… нет.

– Извини. – Он опустил голову. Видно, стало стыдно, что попросил.

Гражина хотела оправдаться, объяснить, что ничего с собою нет, но не могла. И пойти быстрее, оторваться не решалась, чтобы не обидеть старика. Шла рядом. Только очень не по себе было от этой близости, будто идет вместе с ними, хоть и по тротуару. И лишь нетерпеливо поглядывала, далеко ли еще до угла, за которым колонна должна свернуть к гетто.

Старик, кажется, на прощание кивнул ей. Она тоже кивнула. И почему-то остановилась. Смотрела им вслед, пока за поворотом не скрылись последние ряды.

Мостовая опустела. И на тротуарах никого не было. Гражина стояла на пустой темной улице.

Старик назвал ее дочерью! Это могли услышать и принять ее за еврейку! Осторожно оглянулась. Кругом никого. И все равно поспешила уйти отсюда.

Шла быстро, почти бежала… Но стариковское «доченька», казалось, бежит вместе с нею. По лестнице перепрыгивала через ступеньку. И дверь захлопнула поспешно, чтобы не впустить свой страх.

Войдя, подняла глаза на распятие, – и как стояла – в пальто, ботах, шапке, – упала перед ним на колени. Молила простить, что не дала голодному хлеба. Но ведь не было у нее, не было!

Молила прощения горячо, неистово. Клялась, что теперь всегда будет носить с собою ломтик хлеба. Если его не будет – часто и самой не хватает, – завернет в чистую тряпочку несколько вареных картофелин. В подвале стоит еще полмешка из тех, что осенью привезла из деревни.

От этого клятвенного обещания стало немного легче. Принялась успокаивать себя: пожилые люди часто так обращаются к молодым: «доченька», «сынок». А хлеб или картофелину будет носить с собой. И сунет любому. Они же все голодные.

Поднявшись с колен, старательно задвинула шторы затемнения. Сняла пальто и натянула поверх своей кофты старый мамин жакет. Зажгла керосиновую лампу – света уже три дня не дают – и перешла на кухню. Поставила на примус кастрюлю с восемью картофелинами – четыре для себя и четыре, чтобы завтра отдать любому голодному.

Когда вода в кастрюле закипела, Гражина придвинула табурет к столу, уселась и слушала это тихое бульканье.

Послышался тихий стук в дверь.

Прислушалась.

Стук – такой же тихий и несмелый – повторился.

Стало страшно: неужели тот самый старик? Откуда ему известно, где она живет? Он же свернул вместе с колонной к гетто. На мостовой никого не осталось. На всей улице никого не было.

Быстро задула лампу: пусть старик думает, что ее нет дома.

Но стук повторился. И женский голос едва слышно прошептал:

– Гражина, ради бога, открой!

Она обомлела. Откуда какая-то незнакомая женщина знает ее имя?

Нетерпеливая мольба повторилась:

– Гражиночка, умоляю! Это я, Ципора.

Ципора?! Она же за теми оградами, в гетто.

– Умоляю, не прогоняй! Только не прогоняй!

– Сейчас… – От волнения рука никак не справлялась с ключом. – Сейчас…

Наконец он подался, и в едва приоткрытую дверь втиснулась какая-то незнакомая женщина. Лица не было видно – его по самые глаза скрывал темный платок.

– Спасибо! Большое спасибо, что впустила, – взволнованно Ципориным голосом заговорила пришедшая. – Я напугала тебя? Прости, но никто не видел, как я сюда входила. Да я же без звезд. Сорвала, когда колоненфюрер был впереди, и юркнула в проходной двор. Стояла, пока не убедилась, что никто за мной не погнался. Сюда шла как все, по тротуару и уверенным шагом, хотя уже отвыкла так ходить.

Внезапно оборвала себя:

– Ты никого не ждешь?

– Нет, нет. Не беспокойся.

– Хорошо. Я скоро уйду, чтобы успеть до комендантского часа вернуться в гетто. Дождусь на соседней улице, подальше от твоего дома бригаду наших и пристроюсь к ним.

Гражина принялась снова зажигать лампу. А Ципора все еще не могла остановиться.

– Вам тоже не дают света?

– Дают. Только часто отключают. Говорят за то, что мы недостаточно плотно маскируем окна.

Фитиль в лампе занялся, Гражина чуть увеличила пламя и наконец повернулась к Ципоре. Едва сдержалась, чтобы не выдать своего потрясения: до чего Ципора похудела! Щеки впалые, скулы выпирают. И глаза погасшие.

Чтобы скрыть свою растерянность, поспешно отвела взгляд.

– Пальто не снимай, у меня холодно.

– Спасибо. И главное, спасибо, что не отказалась впустить меня.

Ципора умолкла. Гражина подумала, может быть, пришла оттого, что голодная.

– Извини, хлеба у меня нет, только завтра будут отоваривать талоны на четверг и пятницу.

– Я не за этим, – тихо ответила Ципора.

– Я часто не удерживаюсь, съедаю двухдневную норму за один день. Но у меня есть картошка! – Сняла с примуса кастрюльку, отлила воду и вывалила дымящуюся и вкусно пахнущую картошку на тарелку.

– Поешь, Ципора.

– Спасибо. А ты?

– Я варила на завтра. Сварю себе еще. У меня есть.

– Можно я съем только одну, а остальные отнесу своим?

Гражина кивнула. Заговорить боялась – голос задрожит. Смотрела, как Ципора, отложив одну картофелину в сторону, остальные семь аккуратно, в один ряд, укладывает на свой шарф, заворачивает его, а чтобы лежащие в шарфе картофелины не выпали, «преградила им путь» большими булавками.

– Вносить что-нибудь в гетто нам запрещено. У ворот обыскивают. Но искать на затылке пока еще не догадались.

Чтобы не видеть, как Ципора откусывает от своей картофелины по маленькому кусочку – явно для того, чтобы растянуть удовольствие, – Гражина отвернулась. Налила в чайник воды, поставила его на огонь.

– Попьешь теплого, согреешься.

– Спасибо, Гражиночка. Только… не за этим я пришла к тебе. Да, мы очень голодаем. Очень… – И, помолчав, решилась: – Спаси моего сына, моего Осика!

Гражина растерялась:

– Я?!

– Я родила его семимесячным, в первую же ночь в гетто. Хорошо, что немцы не пронюхали, – рожать нам тоже запрещено… А знаешь, развивается мой сыночек нормально. Мы живем в одной комнате еще с тремя семьями, и одна из соседок детский врач. Она опекает Осика. Все его любят. Его нельзя не любить. Он такой хорошенький, такой спокойный, даже когда голодный, только тихонько хнычет. Бедняжка, с чего ему быть сытым? У меня молока – сама понимаешь… И прикармливать нечем. Но он должен жить! – Она умолкла. – Нас убьют. Всех… Это очень страшно – сознавать, что наступающая ночь может быть твоей последней. Что в гетто, как уже было, ворвутся озверевшие от ненависти солдаты, прикладами вытолкнут нас на улицу, где уже собраны такие же обреченные, как мы, и погонят…

Гражина не знала, что сказать, и молчала.

– Очень трудно постоянно чувствовать близость своей смерти. Но еще труднее, совсем невыносимо… знать, что убьют твоего ребенка. Эти изверги для таких маленьких даже пулю жалеют. Выхватывают из рук матери и разбивают головку о ствол дерева.

Гражина закрыла лицо руками. А Ципора, явно обессилев от произнесенного, совсем тихо попросила:

– Умоляю тебя, спаси моего Осика!

– Я?! Но как?

– Поверь, мне очень трудно было решиться пойти к тебе. Мы не просим спасти нас, не имеем права подвергать тебя такой опасности. Но ребенка…

Я рано утром, выйдя на работу, вынесу его в рюкзаке. Может, охрана у ворот не заметит, ведь еще темно. Да и кто-нибудь из наших подстрахует, заслонит. По дороге сорву с себя эти проклятые звезды и пойду по тротуару к твоему приюту. Положу рюкзак на крыльцо твоего приюта, легонько постучу в дверь и скроюсь. А ты, будто случайно, выйдешь, обнаружишь и заберешь его. Только сразу выходи, чтобы он не простудился.

Гражина испуганно слушала, не в состоянии вымолвить: «Не могу».

– Умоляю тебя. Не отказывайся! Пусть хоть он один из всей нашей семьи будет жить. Я принесу его послезавтра. Откладывать боюсь – немцы очень часто проводят свои проклятые акции. Положив Осика на крыльцо, спрячусь в подворотне, чтобы убедиться, что ты его забрала.

Теперь еще труднее было произнести «нет». Но и сказать «да» не могла. А Ципора, видно, не понимала этого.

– Спасибо тебе, Гражиночка. Большое спасибо! Хотя что моя благодарность по сравнению с тем, что ты спасешь ребенка. Ведь он будет жить, правда? Не обращай на меня внимания. Я плачу от радости, что мой Осик, мое солнышко будет жить. А… еще, – голос уже совсем не слушался ее, – когда он вырастет, расскажи ему о нас…

Ципора поспешно повязала платок, прикрыла одним концом лицо.

– Бог тебя наградит. – В дверях обернулась. – Когда там, в лесу, меня погонят к яме, я до последней минуты буду верить, что ты спасаешь Осика. – И поспешно вышла.

Гражина стояла перед закрытой дверью и все еще слышала Ципорин голос: «Ты спасаешь Осика».

Его надо будет забрать. Распеленать, согреть и положить в кроватку. Но… он же, наверно, похож на Ципору, и Марите догадается, что вовсе не случайно она его обнаружила на крыльце. Будет упрекать, что она не имела права рисковать всеми. Немцы не станут разбираться, кто именно нарушил их запрет.

Хотя… ведь маленькие ни на кого еще не похожи.

Все равно надо догнать Ципору, сказать, чтобы не приносила ребенка. Но не могла сдвинуться с места. Смотрела на спокойно горящий в лампе веночек пламени.

Может, Ципора не принесет ребенка. Ее могут не выпустить с рюкзаком из гетто. Или задержать по дороге.

Она перекрестилась.

– Прости, Господи! Я не желаю им зла.

Но было страшно. Очень страшно.

7

Проснулась от собственного крика. Вскочила на ноги. Удивилась, что рядом никого нет. Стала боязливо оглядываться, словно проверяя, где она. Протянула руку к маминой кровати. Коснулась тумбочки. Прислушалась к тиканью часов. Она дома, в своей комнате. А этот кошмар приснился. Только приснился.

Стоять босиком на ледяном полу было холодно. Она снова залезла под одеяло. И это сразу вернулось…

…Ципора с рюкзаком на спине идет по пустой улице. И не знает, что за нею, прячась в тени домов, крадется какое-то чертообразное чудовище, укутавшееся с головой в широкую мантию.

Ципора поднимается на крыльцо, осторожно снимает рюкзак и исчезает.

На крыльце никого нет. Только этот чернеющий на снегу рюкзак.

Она приоткрывает дверь, но кто-то больно хватает ее за руку.

– Вздумала жиденка пожалеть?

– Пустите! Дитя замерзнет!

– Жалко? Разве не знаешь, что мы с такими, как ты, делаем? – Он откинул закрывающий лицо капюшон. – Узнаешь?

– Казис?! – Вспомнился рассказ Ципоры о том, что видела, как он пригнал к тюрьме схваченных еврейских мужчин.

– Я! – Он больно толкнул ее прикладом. – Марш вниз! И это чертово отродье прихвати.

Она прижала рюкзак к себе и почувствовала, как малыш там, внутри, шевельнулся.

Казис гнал ее по какой-то темной незнакомой лестнице, она оказалась в залитом водой подвале. Там, прямо в воде, на своих чемоданах и тюках, между деревьями – она удивилась: откуда в подвале деревья – сидели люди с желтеющими на одежде звездами.

– Теперь ты такая же, как они. Бросай этого жиденка наземь и сядь на него.

Но она только крепче прижала малыша к груди.

Казис выхватил рюкзак, поднял его над головой и изо всех сил ударил им о дерево…

Она лежала с открытыми глазами, убеждала себя, что это был сон, страшный сон. Она дома. Вот мамина кровать, там стол, шкаф. Знакомо тикают часы. Чтобы успокоиться, принялась эти тиканья считать. Но тревога не проходила. Даже показалось, что часы вдруг заторопились. Неужели для того, чтобы скорее настало утро?

…Ципора принесет ребенка. А этот сон может быть вещий! Пусть не Казис, пусть кто-нибудь другой, много их, продавшихся немцам… Увидел, подлец, как Ципора, сорвав звезды, шагнула из колонны на тротуар, да еще с рюкзаком за спиной. Ведь никто из них не ходит на работу с рюкзаком. Это, наверно, запрещено. Нарочно не задержит ее сразу, чтобы узнать, к кому она идет. Увидев, что свою ношу она оставляет у двери приюта, конечно, догадается, что в рюкзаке. Затаится и будет ждать, кто выйдет за ребенком. И как только она приоткроет дверь…

Прервала себя. Не представлять себе этого! Думать о другом! У маленькой Стефуте вечером опять поднялась температура. Надо будет заварить травок.

8

Завернув за угол, Гражина остановилась – вдали, на крыльце, чернел большой сверток. Значит, Ципора ребенка все-таки принесла… Она хотела повернуть назад, убежать. Пусть Текле или Марите его обнаружат. Но они придут позже, это она сегодня такая ранняя. Медленно, нога за ногу, пошла, боясь приближаться к приюту. Вспомнила ночной сон. Резко оглянулась. Никого. До самого конца улицы никого нет. Все равно пошла еще медленнее. Только перед самым крыльцом, увидев, что темнеющий на нем бугорок уже запорошен снегом, побежала – ребенок может замерзнуть. Схватила его, прижала к себе, дернула дверь. Заперта. Ядвига с ночи еще не отпирала. Сунула руку в карман, где ключ. Но он зацепился за подкладку и никак не вылезал. Хоть бы ребенок не замерз, хоть бы был живой!

Наконец открыла дверь и юркнула со своей ношей в каморку. Хорошо, что Ядвига ее не видела, – после ночного дежурства она всегда сердитая. Да и без того всякий раз сыплет проклятия на головы матерей, которые оставляют своих малышей.

Дрожащими руками Гражина развязала узел на рюкзаке и достала из него укутанного в женскую кофту малыша. Стала прямо тут, на столике, распеленывать его. Под кофтой он был завернут в тоненькое одеяльце, а вместо пеленок – в линялые, когда-то цветастые мокрые тряпочки. Она их вытащила из-под хиленького, от холода еще и посиневшего тельца, накинула на него свой платок и стала под ним легонько растирать эти крохотные ножки, ручки. Личико согревала своим дыханием.

Малыш спал.

Что это? Ей показалось, что его дыхание слабеет. Побежала на кухню, налила в бутылочку теплой подслащенной водицы, насадила соску и, не ответив на Ядвигино «чего сегодня так рано?», вернулась в каморку, приложила бутылочку к его губкам, и он, не просыпаясь, засосал! Жадно, чуть не захлебываясь. Она смотрела на убывающую в бутылочке воду и не услышала, как вошла Марите.

– Опять приплод?

– На крыльце лежал. Мальчик.

– И мамочка, конечно, не потрудилась даже записку с именем оставить.

Не могла Ципора оставить записку. Назвать имя сына тоже не могла. Не могла!

Вошла Текле. Увидев новенького, привычно вздохнула:

– И о чем только эти глупые девчонки думают? Наговорит им парень красивых слов о любви, пообещает жениться, они и таят. А потом и ребенок несчастный, и сами… Кто с таким приданым возьмет? Бедняга, видно, очень пить хотел, всю бутылочку высосал.

И верно, бутылочка пуста, а малыш лежит с открытыми глазками. Еще сонными, они норовят снова закрыться. Но он их открыл! И Гражина не удержалась:

– Проснулся! Слава богу!

– Экая невидаль, – хмыкнула Марите. – Ребенок, выспавшись, проснулся.

– А какой хорошенький! – Текле погладила его по головке. Глазки будто вишенки и волосики под цвет, темные. Может, цыганенок?

– Не только цыганята бывают чернявыми, – глянув на него, бросила Марите. – Как бы эти вишенки и волосики не навлекли на нас несчастье.

– Не может такая кроха навлечь несчастье, – заступилась Текле.

– Придет какая-нибудь комиссия, увидит такого черноволосого…

Гражина от этого «черноволосого» вздрогнула. Неужели Марите догадывается, и малыша на самом деле опасно тут держать?

– …не любят немцы таких.

– А кого они любят, – заворчала Текле, – кроме своего горластого крикуна с косой челкой. – Но все-таки забеспокоилась: – А крестик на шейке висит?

– Н… н… нет.

Марите опять хмыкнула.

– Наша Гражина всех любит – и тех, кто с крестиком, и тех, кто без.

– И хорошо, что любит. Значит, сердце у нее доброе. – Они говорят о ней, будто ее тут нет. – А окрестим его сами. В воскресенье понесем в костел и окрестим. Крестной будет Гражина, раз Бог ей послал его. Мой Степонас будет крестным отцом… Заболтались мы, а дети-то голодные.

– Скажите Ядвиге, чтобы не ругалась, я тоже иду, – крикнула Марите ей вдогонку.

– Ругайся не ругайся, – заворчала, войдя, Ядвига, – никогда вы меня вовремя не меняете. Опять подкинули? – кивнула она в сторону малыша. —

А деть его куда? Кроваток-то нет.

Малыш, будто почувствовав недовольство Ядвиги, сморщил личико, готовый заплакать.

– Небось и некормленый.

– Пока только водички дала. Сейчас накормлю.

– Да это же жиденок! – возмутилась Ядвига, посмотрев на ребенка. – Может, даже обрезанный.

– Н… нет.

– Все равно видно, что жиденок. Надо вернуть его своим.

– Кому… своим? – еле выдавила из себя Гражина.

– Не прикидывайся дурочкой. Евреям.

– Но они же в гетто.

– Так что? Сунь его вечером кому-нибудь из них, когда их ведут с работы, и все. Пусть сами возятся со своим.

– Но евреев же убивают, даже детей.

– А что делают с теми, кто их прячет? Ты что, не видела перед Рождеством на Ратушской площади повешенных? Целую неделю на виселице болтались трое с досками на груди. И на каждой было написано: «Я укрывал еврея». Так вот, я не хочу, чтобы из-за этого еврейского отродья меня повесили.

Гражине стало страшно, что и ее могут повесить. Ципора не должна была просить укрыть ее ребенка. Знала же, что это запрещено. Но и сама виновата, надо было сразу отказаться. Или потом, когда Ципора вышла, надо было ее догнать и сказать, чтобы ребенка не приносила.

– Если ты не вернешь, – не унималась Ядвига, надевая пальто, – сама отнесу.

– Куда… отнесете?

– К воротам гетто. Скажу, нечего свое отродье нам подкидывать. Чтобы завтра вечером, когда приду на работу, его тут не было!

Гражина малыша перепеленала, надела другой чепчик, и он опять заснул. Волосиков под чепчиком не видно. А когда он спит, не видно и какого цвета глазки… Все равно Ядвига не разрешила его оставить. Грозилась, что сама вернет. Но она же не знает кому… Неужели ей самой придется пойти? Завернуть в те же жалкие тряпки и вечером, когда этих несчастных поведут с работы, стоять на углу и высматривать в бредущих мимо колоннах Ципору, объяснять, что в приюте не разрешают его оставить.

Малыш поморщился. Неужели почувствовал, что его вернут? Она легонько погладила его.

– Спи, спи, еще не сегодня. И завтра до вечера еще будешь здесь.

Прошептала и сама испугалась своего обещания: а если завтра или еще сегодня сюда нагрянут немцы? Или такие, как Казис?

Успокаивала себя: не нагрянут. Ведь до сих пор не являлись. Может, и сегодня обойдется.

Завтра отнесет, и то под вечер, перед приходом Ядвиги.

Снова погладила его животик, ножки. И показалось, что он сквозь пеленки узнал ее руки. Зачмокал.

9

Темнеть, как назло, стало очень рано. Надо было готовиться.

Гражина малыша напоила на этот раз неразбавленным водою молоком и принялась медленно, хотя сумерки уже сгущались, пеленать. Поверх Ципориной кофты, которой он был укутан, головку и все тельце завернула в свой, вернее материнский, платок, который подвязывала под пальто.

Марите делала вид, что этих приготовлений не замечает. Текле, наоборот, всякий раз, проходя мимо, вздыхала. Сама она то и дело поглядывала на окно, пугаясь, что сумерки сгущаются слишком быстро и уже совсем скоро надо будет выходить. А когда Марите задвинула шторы затемнения, испугалась, что уже вечер и Ципору могли провести в гетто. Быстро надела пальто, натянула шапку и, схватив малыша, выбежала. Только успела услышать, как Марите ей вдогонку крикнула:

– Не твоя вина, что не можешь его здесь оставить.

До улицы, на углу которой колонны евреев сворачивают к гетто, тоже почти бежала. А добежав, вдруг в испуге остановилась: опоздала! Мостовые справа и слева белели пустотой, даже по тротуарам двигалось мало прохожих.

Малыш зашевелился, видно, ему холодно. Она накрыла его полой пальто, а едва виднеющийся из-под платка носик согревала своим дыханием.

Наконец справа во всю ширь мостовой зачернела двигающаяся сюда колонна. Гражина заволновалась, старалась издали разглядеть лица, ища Ципору. Но это были одни мужчины.

Они прошли, свернули к гетто. Гражина видела, как их обыскивают, избивают, и едва не пропустила приближающуюся еще одну колонну. Там были и женщины. Она хотела бежать им навстречу, скорее отдать ребенка. Но все стояла, всматривалась в лица, искала Ципору. Ее не было. И в следующей колонне не было. Неужели ее провели раньше? А скоро уже, наверно, комендантский час.

Надо его отдать другим. Попросить, чтобы разыскали Ципору.

Приближалась еще одна колонна. Поравнялась с нею. В голове промелькнуло, что ведь не знает Ципориной фамилии по мужу. Все равно, пусть ее родителям отдают.

Она нерешительно протянула малыша.

– Передайте его, пожалуйста, семье Брикманасов.

Женщина, к которой она обратилась, сделала вид, что не расслышала.

Она протянула ребенка следующей. Сошла с тротуара, чтобы та услышала:

– Возьмите его, пожалуйста. Верните матери. Ее зовут Ципора. Ципора Брикманайте.

И третьей протянула:

– Заберите его, пожалуйста!

– Зачем? Чтобы его убили? – с горечью произнесла шедшая рядом женщина. Но Гражина все-таки протягивала ей ребенка

– Я не могу его оставить у себя, мне не разрешают.

Неожиданно появившийся конвоир крикнул: