Текст книги "Противоречие по сути"
Автор книги: Мария Голованивская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– А дальше?
– А дальше – это уже не история первой любви. Вариант второй. Мы, познакомились на выставке. Ему было сорок. Холеный талантливый художник с шелковистой бородой и широкими бедрами. Он попросил меня попозировать ему. Я согласилась. Он читал стихи и жег свечи. Его мастерская с гипсовыми головами, торсами, ступнями и кистями завораживала меня; однажды он попросил попозировать ему ню, показывал альбомы, говорил о чарующей красоте женского тела, а потам распрекрасненъко и без затей…
– Ты опять начинаешь говорить гадости!
– Такие уж ли это гадости, а, Питер, ты не любишь этих гадостей?
– Третий вариант, – раздраженно оборвал я.
– Третий вариант уж совсем… – как сказать по-итальянски "чернуха"?
Мне сделалось очень неприятно. Яне хотел выслушивать омерзительный вариант, который, я не сомневался, она специально приготовила, чтобы, разозлить меня. Или просто чтобы пошалить, побаловаться, подразнить, но только зачем? Разве что из любви к забавам, .
– Я скажу – не чернуха, а грустная история, хорошо? Это был отпетый подонок из соседнего подъезда, сынок каких-то торгашей, говорят, подворовывал, однажды в сквере, вроде того, что перед твоим домом, Питер, сорвал с какого-то парня кожаную куртку и потом продал ее кому-то за гроши. Он начал звонить мне, приглашать в кино. Я боялась его, он напивался и приходил, звонил в дверь, калотил в нее ногами, а папа мой так редко бывал дома, мама болела…
– И ты никому ничего не сказала…
– Что, страшно, Питер, погоди, то ли еще будет, он изрезал мою дверь бритвой, исписал все стены страшнейшей бранью, я боялась входить в подъезд, мне казалось, что он подкараулит меня и убъет, или, что того хуже… понимаешь, что того хуже, несколько раз он встречал меня пьяный со своими дружками, издевался, угрожап, но не тронул, он дурно повел себя с моей подругой и так запугал ее, что та никому не решилась пожаловаться на него, призналась мне несколько лет спустя.
– И это история твоей первой любви?
– Моей? Нет, его. А ты хотел историю моей первой любви? Я не поняла тебя, извини.
Самолет страшно качало. Он снижался рывками, падал вниз и потом, словно проштрафившись, взмывал вверх, уши заложило, но было несколько легче, чем при взлете. В салоне царила полнейшая тишина, все сидели смирно, вжавшись в кресла, потом где-то впереди заплакал младенец, теперь, небось, не угомонится до самого приземления, но я ошибся, он внезапно, даже как-то странно, смолк, – ни движения, ни шелеста газеты, только Мальвина пыталась накапать в пластмассовую розовую ложечку каких-то капель, не слишком успешно, неужели так распереживалась из-за перипетий, рассыпанных как жемчуг, на страницах ее немногосложной книженции? Неужели над вымыслом обливается слезами? Вряд ли.
16
Я упорно листаю журнал дальше. А это еще что такое? Вылитая Клавушка, тетя Клава, Клавдия Ивановна, «Автоклава» – так мы называли ее за глаза, нашу обожаемую школьную сторожиху, одинокую, пришлую, жившую в крошечной подвальной комнатке, хлебавшую суп прямо из алюминиевой, видавшей виды кастрюльки, всегда чистенькая, опрятная, в том самом синем халате с крупными плащевыми пуговицами и накладными растянутыми карманами, который далее узнавался постоянно, мягко облегающем ее округлую крепенькую фигуру, ладную, всегда «домашнюю» фигуру русской женщины под пятьдесят. И далее: крупные капли пота на крыльях носа и высоком, иссеченном продольными морщинами лбу, когда надраивает «уютными» ухоженными тряпицами подоконники, перила и дверные ручки, шрам прямо посередине, между двумя морщинами, рассказывала, что еще в юности пошла за водой к колодцу, да поскользнулась, нашли через несколько часов окровавленную и без сознания, зашивали потом. Безответная, роняла тихие слезы от наших отроческих шалостей, сморкалась в край платка, отглаженного, с отстиранными мелкими цветочка-, . ми, никогда никто и не видел ее волос, всегда повязывала голову этим платком, наверное, разрезала старую скатерку или занавеску и наделала себе косынок. Единственная, кажется, молчаливо не осудила историка нашего, стрелявшегося из-за Светки Ивановой, полногрудой, с живыми черными глазами; тогда на собрании педсовет бесновался: «Почему, скажи ты нам, ты сначала выстрелил в учебник истории, а потом себе в живот, это объясни, и без вразумительного ответа…», спасли, ругали под портретами, исключили…
"FLOWERS OF THE NORTH POLE", "FLOWERS" набрано разноцветными буквами, журнал, внизу цифры 48 и 49 – номера страниц под Клавушкой; на зеленом из огромных листьев и ветвей фоне белыми буквами разъяснение: в этом "живом гербарии", оранжерее-заповеднике в Мурманске сохранены деревья, которым 350-400 лет. Подрезает листья. Уныло позирует с опущенными глазами. Море зелени и света, а за окном, наверное, темень и снег.
Дальше следующий разворот. Крупно – желтым и голубым: "Очарование сибирской реки". Умопомрачительный пейзаж сине-черные горы, зеленые ели, голубая река, отражающая небо, горы, лес… В окошечке посередине двое годовалых малышей, плосколицых, в роскошных оленьих комбинезонах.
Мальвина ерзает в кресле. Тянет руку и нажимает на кнопку вызова бортпроводницы. Дальше. Текст и десяток цветных фотографий: красное закатное солнце над красного золота рекой и черная полоска леса, мужчина с огромными рыбинами, лодки, шаман колдует у ночного костра. Palace Hotel, пять звездочек, 19, Tverskaia Street 125047 Moscow, fax, telephone, слева Московское трио, трое красавцев во фраках на фоне особняка с охраняющими его мраморными львами. Дальше.
Она была в тот вечер необыкновенно красива. Томная. Черный кружевной жилет, белая шелковая блуза, коралловая нить, черная юбка в пол, остроносые закрытые туфли на каблуке, чуть подкрашенные глаза.
– Траур или театр?
Мой легкий ироничный вопрос показался мне вполне удачным, .
Рассеянный взгляд, направленный куда-то внутрь.
– А что это за рыбка, Питер?
– Один из хирургов. Живет в водах Индийского и Тихого океанов. Видишь, какие у него забавные черные щечки?
– Щечки? У него? А почему отселен?
– Любит теплую воду.
– А ты, Питер, какую любишь воду?
"Египетский сервиз императора Наполеона". Тарелки. Черные с золотом. Изготовлено во Франции в 1804 – 1806 гг. В стиле классического ампира. Мраморный юноша. Белый, плотный, широкий. С приклеенной правой рукой, на голове – огромное золотое блюдо.
– Ты настоящий, Питер, настоящий и удивительный, как твои рыбы. Я благодарна тебе.
Стюардесса вернулась к Мальвине со стаканом воды
– Пап, мы не разобьемся? А нас встречают на машине?
– Мне неприятно брать у тебя деньги, Наташа.
– А что тебе было бы приятно? Впрочем, как хочешь.
Крупные серые буквы вполразворота: "Великий мастер". Мельче – черный текст, сходящийся конусом книзу: "Шаляпин родился в старинном русском городе, в Казани, на берегу знаменитой русской реки Волги 13 февраля 1873 года в семье служащего Ивана Яковлевича Шаляпина и его жены Евдокии Михайловны Позоровой". Странно сформулировано. "Волжские просторы, русские народные песни и легенды оставили глубокий след в его детской душе".
Мальвина обмахивается газетой. А что, интересно, оставило глубокий след в ее детской душе? Угрюмый отчим? Мышь, попавшая под плуг? Одноклассник, съехавший на мотоцикле с обрыва и сломавший себе шею, но зато выигравший спор?
– Ну что ж, Наташа, давай сегодня попробуем описать кого-нибудь. Расскажи мне о…
– Можно я опишу тебя, Питер?
Чувствую подвох, но расслаблен, соглашаюсь с улыбкой, вполне беспомощной.
– Ты… ты женился курсе на пятом…
– На четвертом…
– Ты женился курсе на пятом, успел, многие из твоих друзей женились на втором, окутывались словно некоей тайной, ставили ширмы…
– Ширма будет не так, но как, я, признаться, не знаю…
– Неважно, в двадцатиметровых комнатах в коммуналке, другие женились на третьем и тут же обзаводились детьми, через год-два расходились…
– Тогда не расходились через год-два…
– Неважно, ты женился, потому что все женились, женился на той самой тихой, но миленькой Светланке, которая тупила глаза и краснела при твоем появлении, отец твой (пауза) – генерал, призвал тебя тогда и сказал: "Сынок, ты должен помнить, что для мужчины главное – дело…"
– Архитектор…
– Неважно. "Любовь любовью, – сказал он после тяжелой паузы, – а диплом-то не прозевай".
– Глупости.
– Усиленно занималась в читалке, делала тебе бутерброды с вареной колбасой, потом в аспирантуре – не проворонить диссертацию – бутерброды, те же, но в одиночестве, растила сына…
– Дочь…
– Неважно. Защитился. Болела за тебя душой. Стала разговорчивее, экономно тратила деньги, располнела…
– Деньги спускала, как…
– Неважно. Твои длительные экспедиции. Скучала. Сына отправила в школу. Устроилась на курсы при жэке… На курсы кройки и шитья, например.
– Отнюдь. Она работала и добилась в жизни успеха.
– Хорошо. – Пауза. – Это была страстная яркая женщина, ты отбил ее у факультетского плейбоя, завоевал подвигом и ушел от нее сам к заморской принцессе с острова Пасха, на который ваш корабль выбросило бурей, в носу у нее было золотое кольцо, а на шее висело тяжелое ожерелье из бычьего вымени…
– Ты, кажется, хотела сказать что-то иное…
– Возможно. Она включила тебя в свой гарем, и ты стал первым из ее любимых мужей, но как честный человек, ты был вынужден отправить в Москву телеграмму с просьбой о разводе.
– Не совсем так, но финал, ты угадала. Яхотел, чтобы ты не рассказывала истории, а описывала, и не обязательно, заметь, меня…
– Ты не похож на отца…
(Взгляд прищуренных глаз на фотографию, стоявшую у меня не столе.)
– … ты похож на мать.
– Здесь ты угадала, признаюсь, Наташа.
– Поэтому ты счастливчик. Ты милый стареющий, нет, извини, ты милый зрелый мужчина, – как сказать – в самом соку?
– Не знаю, как Карлсон?
– Не совсем, у тебя обворожительные глаза с длинными ресницами и красивые руки, правда, мне очень нравятся твои руки.
Когда она уходила, я был необычайно оживлен, оживлен и взволнован. Я никогда не мог распробоватъ вкуса того, что она говорит, но этот вкус явно будоражил меня.
"Мистер Олег Кантор, президент" – розовое лицо, белозубая улыбка, свежая белоснежная рубашка, пиджак в мелкую клетку, золотые часы на запястье со свободным золотым браслетом… страница 53.
В коридоре у зеркала она поправляла волосы и случайно задела коралловую нить на шее. Я наклонился, чтобы поднять рассыпавшиеся кораллы, и, полуиграя, уткнулся носом в ее колено.
– Хочешь?
Прямо, игриво, в упор. И не дождавшись ответа:
– Только прямо здесь. Раздевайся.
Я онемел, распрямился, она обняла меня.
– Ну же…
– Что ты такое говоришь… Через секунду она стояла передо мной обнаженная прямо в темном пыльном коридоре…
"Наша еда – наслаждение". Юноша в огромном белом колпаке режет салат. Молодая фея выпекает булки. На лицах – синтетические улыбки и потухшие глаза. Страница 55. Надоело. Который час? Неизвестно.
… покрытая ровным шоколадным загаром, ароматная, головокружительная.
– Только, пожалуйста, не снимай носки, хорошо?
Я лежал на полу, голова опиралась на черный одинокий зимний ботинок, вокруг валялись щетки и гуталин, я лежал на полу, и она скакала на мне, как на коне, то пришпоривая, то осаживая, я попытался закинуть руки за голову, для того, наверное, чтобы почувствовать себя чуточку естественней, но это оказалось невозможным, за моей головой была вешалка – старая, обожаемая отцом вешалка с кольцами для зонтов и медным поддонником, чтобы в него могла стекать дождевая вода. Внезапно она остановилась.
– Мне это неинтересно.
Почему-то по-итальянски.
Через несколько минут я стоял в одних носках перед закрытой входной дверью и слушал, как послушный скоростной лифт спускает ее на первый этаж.
17
– Так, что ли, я позвоню вам?
– Или я вам.
Диалог сзади переметнулся внезапно на национальные кухни.
– У них – ни слова в простоте. – Реплика мужчины.
Реплика женщины. Реплика мужчины. Возврат, как бы невзначай:
– Так созвонимся?
– Обязательно.
Теперь уже дежурный обмен репликами. Видимо, решено не возобновлять знакомства.
– Особенно их петух в вине… – Женщина. – Очень тяжелая еда, китайская еда куда легче.
Реплика мужчины о мозге живой обезьяны.
Реплика женщины о спаржевом супе-пюре.
Вареное и жареное. Растительное масло и масло сливочное. Климат и особенности кухни.
– "Я наравне со всеми хочу тебе служить, – из динамика полилась, точнее, посыпалась музыка, заедая словами и потрескивая всеми сочленениями. – От ревности сухими губами ворожить, – звучит скромно, сдержанно, смиренно, тогда потрясла всех своим "Арлекино", артистизмом, выразительностью рук, в черном платье походила на свою же влажную тень. – Не утоляет слово мне пересохших уст, мне без тебя…" – треск, хруст. Но потом тень высохла, налилась плотью, объемом, думали, что в кинофильме с Барбарой Брыльской поет сама Барбара, тонкая лирическая стилистика, такая сдержанность. – "Но я тебя хочу, и сам себя несу я, как жертву палачу, – истерический визг и улюлюканье, доходящее до полного вокального шабаша, – на дикую чужую мне подменили кровь"… – жертва, пожирающая хищника, тирана… Звук поплыл окончательно, превратив неистовые откровения в пьяную мужскую брань.
– Ты же собирапся летом отсидеться со мной на даче, отоспаться, спокойно доделать начатое, что ты будешь здесь париться? – настаивала мама, заканчивая последние приготовления. – Обещал выкроить хотя бы недельку, а теперь ссылаешься на аспирантов, на какие-то необходимые присутствия.
Мой невразумительный ответ.
– Аспиранты всю жизнь ездили к тебе за город, им это только полезно, и Наташа тоже бы приезжала, не Бог весть какое расстояние – полчаса на электричке. А на машине – и того меньше.
– Я поговорю с ней…
Музыка остановилась и, видно, после некоторых нехитрых манипуляций полилась снова, вернувшись на несколько так-тов назад: "Тебя не назову я ни радость, ни любовь, на дикую чужую мне подменили кровь". Охи, ахи, стоны, звуки, обычно сопровождающие первобытные соития, возврат: "Я больше не ревную, но я тебя хочу", наглое и откровенное, триумф вытекающей из берегов оргии: "И, словно преступление, меня к тебе влечет искусанный в смятении вишневый нежный рот…"
Синтетические аккорды, переливы, вой бас-гитары, стоны и снова про вишневый рот. Рассказывали, что на концертах она даже делала некоторое недвусмысленное движение бедрами.
– Решила высушить свою промокшую под дождем собачку в микроволновой печке… – в проем между впереди стоящими креслами выползла обращенная на собеседника ладонь, словно просящая подаяния, а затем и профиль, побагровевший и источающий перегарные струи, – собачка, ясное дело, издохла. – Язык с трудом перекочевывал через бесконечные неудобоваримые сочетания согласных, подбадриваемый и вдохновляемый внутриутробным "ну", исходящим слева от невидимого собеседника.
А что если действительно поговорить? По вечерам она всегда занята, значит, она могла бы приезжать на дачу часам к двенадцати, или к часу, мы занимались бы, потом обедали ароматными щами, пахнущими свежим укропом и петрушкой, ели бы мамины оладушки с ароматной свежепротертой клубникой, сидели бы. за круглым столом на застекпенной веранде с ситцевыми, в круглых лопуховых листьях, шторами, той самой веранде, где я провел на раскладушке столько замечательных юношеских ночей, когда приезжали гости и до утра не смолкали их голоса, а я веселился с ними до середины теплой мерцающей летней ночи, а потом заваливался на скрипучую раскладушку под стеганое ватное одеяло и мечтал, закинув руки за голову: о морях, о похвале учителя, о наилучшем результате, о поверженном обидчике, о неких абстрактных ласках; я помню, как двоюродная моя племянница – Настюша, умершая около двух лет назад от рака желудка, не проявлявшегося поначалу никак и унесшего ее в считанные месяцы, читала взахлеб, сверкая возбужденными глазами, Новалиса. "Герой стоял в молчании, – жарко шептала Настюша из противоположного конца веранды. – "Позволь мне коснуться твоего щита. Его доспехи зазвенели, он ощутил всем телом волну живительной силы, взгляд его блеснул молнией, громкое биение сердца раздавалось из-под кирасы". Ты слушаешь меня?
– Она подала в суд на компанию, изготавливающую микроволновые печи, – проговорил профиль, и ладонь развернулась книзу.
– Делать ей нечего, – промычало справа.
– Не скажи.
Настюшка задыхалась от волнения: "Король идет! – воскликнула великолепная птица".
– Дурында ты, – не выдержал я и заржал.
– Да ты послушай, послушай, ты глухой мальчишка, все вы, мальчишки, глухие и заскорузлые. "Когда Эрос, вне себя от восторга, увидел перед собой спящую Фрею, внезапно раздался оглушительный грохот. От принцессы к мечу пробежала яркая искра. Эрос уронил меч и запечатлел на ее свежих устах…"
– Гадость, – оборвал я, – девичьи грезы, зеленые и огромные, как парниковые огурцы!
В меня полетела сначала книжка, затем подушка, пришли ее родители и насилу растащили нас, уже переходивших в рукопашную. Из всех моих странствий я писал ей нежные письма.
– Она отсудила десять миллионов долларов у компании – ни хиханьки, – в инструкции-то не было указано, что в печи нельзя сушить животных. – Ладонь плавно опустилась на подлокотник.
– Охренели. А чего там еще нельзя сушить? – Хохот. – Может, попробовать?
Я, конечно бы, рассказал тогда Настюше о Наташе, она была единственной, кому я иногда рассказывал о редких и смутных проблесках чувств во мне, она всегда считала меня "не по этой части", таким же хладнокровным, как и мои любимые морские твари. "Наташина" история, конечно же, переменила бы ее взгляд на меня, но не вышло, не случилось, мы занимались бы с ней на веранде, разучивали бы итальянские фразы и позднее ее призрак присоединился бы к столь любимым мною призракам, населявшим дом: отца, Настюши, бабушки – маминой мамы – стройной, строгой, худощавой, непререкаемой, тени былых друзей, изменившихся, растворившихся в пространстве, во времени, я решил поговорить с Наташей и еще раз проговорил, теперь уже уверенно и твердо:
– Я поговорю с ней! Давай, заканчивай сборы! Когда электричка?
Весь коридор был заставлен сумками, пакетами и рюкзаками. Мама, несмотря ни на что, предпочитала все, что только возможно, перевозить из Москвы. Она стояла в защитного цвета расклешенных штанишках, клетчатой, застегнутой под горло ковбойке и в такой же защитной курточке. Китайская продукция периода всеобъемлющей дружбы с Китаем. Бодрая, оживленная, волосы прикрыты кепицей с огромным козырьком. Я разулыбался.
– Наташа должна приехать минут через пятнадцать. Мы с Маргаритой Афанасьевной говорили, и она предложила, и это, конечно же, удобнее, чем на электричке, Наташа так благодарна тебе за твои уроки, столько вещей, совершенно естественно…
– Ты что, звонила ей?
– А что здесь такого, она внучатая племянница моей старинной подруги, помнишь, я же тебе говорила, Кирочкина сестра, ты назад с ней вернешься, чем по этим электричкам, в конце концов можно, она очень, очень хорошо к тебе относится, она сама позвонила.
Через пятнадцать минут влетела улыбающаяся Наташа в сопровождении розовощекого жеребца по имени Андрей, она дважды назвала меня Петром Ивановичем, подчеркнуто вежливо объяснила, что маму они перевезут сами, что я могу не беспокоиться, что к уроку она все выучила, мама ласково трепала ее по щеке, приговаривая: "Умница ты моя"…
Сзади отчаянно шуршали пакетом. Старик сделался совершенно синим. Дискуссия о собачке переродилась в ленивые метафизические прения относительно дозволенного, запрещенного, лукавства формулировок и всеобщего права. По салону внезапно распространился необъяснимый запах крутых яиц. Некто впереди вскочил с места, дабы достать какую-то свою ручную кладь и был немедленно усажен на место стремительной стюардессой. Самолет садился. Десны пылали, но горло, кажется, совершенно перестало болеть. Это подтвердил и один глоток, и второй, и третий. "Миллион, миллион, миллион алых роз", – заклинал динамик.
18
Корни небесные – город, залитый мраком, с жемчужными нитями магистралей, всякое движение иллюзорно – самолет словно висит, только иногда заваливается набок, забивая иллюминатор беспросветной ночной чернотой, рывками увеличивает масштаб, укрупняя разношерстные квадраты под брюхом, коробчонки с окошечками, прилипших к автостраде букашек. Свист и треск окончательно сводят происходящее к пугающей правдоподобности аттракциона в детском парке, кажется, заест одна из шестеренок – и застрянем на верхотуре или, наоборот, обрушимся вниз, соединив в нелепой инфантильной привязанности к развлечениям трагическое и смешное. Клюющая носом сонная птица, мечтающая о том, чтобы прикорнуть в своем асфальтовом загончике, тянущая постылый груз и спотыкающаяся о каждую воздушную кочку, сотрясающаяся…
– У меня тоже были проблемы с почками, – говорит Мишель подруге осторожным шепотом, – эта наша национальная проблема – опущение органов и недержание мочи… Просто статистики нет, – кто же в таком признается? – но специальные прокладки в супермаркетах пользуются большим спросом.
Я посмотрел на Мишель – отекает на глазах. Почерневший сосед, распухшая Мишель, расквасившиеся от водки умники впереди, Мальвина, дрожащими руками накладывающая себе пилюль и накапывающая каких-то капель, мое перевязанное горло и гноящиеся глаза…
– Это связано, – методично продолжила Мишель после аккуратной паузы, – с нашей конституцией, я имею в виду конституцию тела, конечно же, мы маленькие и вытянутые, поэтому органы просто давят друг на друга. Небось, американские кобылицы или немецкие коровы не страдают подобными расстройствами.
Подруга – утешительно:
– У нас средний срок жизни женщины восемьдесят пять лет, ты знала?
– Тошнит, – выпалил мальчик, – папа, тошнит!
– Боже мой, – пробормотал старик, – нету страшнее перемен, чем перемены давления.
– Понимаешь, – оживилась Мишель в ответ на что-то крайне мало заметное, – просто человечество еще не научилось как следует бороться с пылью. Нет на земле такого места, где не было бы пыли, а ты знаешь, что такое пыль?
– Отходы жизнедеятельности каких-то небесных тел? – вежливо предположила подруга.
– Отнюдь, – отрезала Мишель, – пыль – это микроскопический молниеносно размножающийся клещ, вползающий через поры и отравляющий внутри все живое.
– Сами вы пыль! – еле выговорил старик. – Почему вы так орете, вы что, не видите, что здесь все спят?
– Во всяком случае, некоторые на удивление крепко, – прошипела в ответ Мишель. Я закрыл лицо ладонью.
Однажды Наташа пришла в каком-то несусветном прозрачном платье и все время стояча у окна. Значит, она хотела мне себя показать. Ведь так, так? Тогда она была покладиста, послушна и улыбчива. Мы говорили о прошлом, о первом воспоминании, о детстве.
– Хочешь, я расскажу тебе, как я впервые солгала? – предложила Наташа.
– Только не забывай о согласовании времен, – напомнил я.
Она рассказала мне красивую историю о друге детства, ему было пять, ей шесть, они вместе бегали вдоль моря, собирали раковины. Однажды он предложил ей перелезть через огромный забор в чей-то сад поесть яблок, она не согласилась, сказала, что подождет на улице, он сорвался с забора и разбился, лежал недвижимо на земле, и она смотрела на струйку крови, вытекающую из его глаза, с ужасом и потрясением, но потом совладала с собой, спокойно вернулась домой и не подала виду: боялась, что ее накажут – ведь она была старше. Наутро, когда нашли мальчика, она плакала со всеми. Кажется, я был тогда тронут тем, что первый узнал спустя столько лет никому не нужную правду, быль, поросшую быльем, тогда мне еще не вполне было ясно, что все это, возможно, просто придуманная история, как и история о дедушке, застрелившем бабушку из ревности, или история об окнах дома напротив, в каком-нибудь из которых можно обязательно увидеть именно то, что тебе больше всего хочется увидеть в эту минуту.
До этого она агрессивно и зло рассказывала о своей ненависти к старикам, нарочито цинично, об их капризах и истериках, об их алчности, скупости и безжалостности, я обрывал ее на каждом слове, делая замечания даже там, где можно было бы и не делать, она говорила о своей брезгливости к ним и здоровом, это она особенно подчеркнула, отвращении…
– Ты сама будешь такой! – гаркнул я.
– Ты действительно сейчас об этом думаешь? – спокойно спросила Наташа, сощурив глаза.
Я промолчал.
До этого…
– Он обделал меня, – отчетливо проговорил откуда-то сзади хриплый мужской голос, – обделал и исцарапал! Ну его к черту!
По проходу, истошно пища, засеменил котенок, весь какой-то скомканный и перепачканный, на мгновение он остановился, огляделся вокруг и кинулся под сидение Мишель.
"Сейчас начнется", – подумал я.
– Когда же это, наконец, кончится, – сказали мы хором со стариком и удивленно посмотрели друг на друга.
19
Горло больше не отвечает болью на каждую попытку заговорить, горло как будто покрылось какой-то защитной пленочкой, можно глотать, я осторожно ощупываю основанием языка замысловатый рельеф, притаившийся в глубинах ротовой полости – чудно и чудно – тишь, насморк и слезы, льющиеся из глаз при каждом моргании – сущее блаженство, облегчение – словно прорвало плотину, и вся застоявшаяся боль устремилась по узким шлюзам наружу, прочь. Сосед, продемонстрировав на своем лице все цвета радуги, наконец-то задержался в розовой гамме, внезапная зевота овладела мной, я зевал часто и сладко, с хрустом расправляя затекшую спину, головокружительная усталость разливалась по всем членам, котенок был пойман и непрестанно мяукал, но отчаянные его стенания как будто уходили все дальше и дальше, голоса постепенно настраивались на свое обычное звучание, спящие пробудились, бодрствовавшие приводили себя в чувство после стольких часов неподвижности и переедания, заскрипело шасси, и какое-то мгновение было непонятно, летим мы еще или уже катим по посадочной полосе, вот и долгожданный толчок, соприкосновение с землей, страшный вой моторов и хрип поставленных наперекор ветру закрылков, вибрация, достойная всяческого резонанса, рукоплескания пилоту, первые сольные номера:
– Будьте добры, разрешите достать…
– Слушай, браток, дай-ка мне вон оттуда…
– Перестаньте ходить по ногам. Бас. Тенор. Сопрано.
– Вы сейчас домой? – сзади мужчина.
– А вы? – женщина.
– Просьба оставаться на своих местах до полной остановки . самолета. К выходу мы вас пригласим специально, – трескающийся голос из динамика, по-суфлерски приказывающий, по-актерски просящий.
Хохот. Сумка на "молнии", клетчатая, как шотландская юбка. Ребристый металлический чемодан, напоминающий межпланетное транспортное средство, пакет с метровыми плитками шоколада и бутылочными горлышками. Разве время не превращает в пыль все острое, не размазывает, не размалывает то, что разило некогда с небывалой силой?..
– Вы не могли бы поосторожнее?
– Вы же загораживаете проход.
– Подождем… – вздыхает Мишель.
– Подождем? – старик явно смущен наступившей сумятицей.
– Вы топчите мой шарф.
– Пожалуйста, пожалуйста, пропустите, пропустите…
Брань. Штанина. Рука с рыжими завитками волосков. Подвернутый синий рукав. И разве счастье не сменяется покоем, а покой отчаянием?
Вой из динамика: "Я буду ждать звонка твоего, надежды огонек". И неужели жизнеспособно то, что противостоит порядку, заложенному совершенно во всем без исключения, и в бытии, и в предмете? Разве?..
Мама вечером за ужином попросила меня позаниматься с внучатой племянницей своей подруги.
– С Наташенькой. Только разговорным языком, практикой, она такая умница, она будет жить в Италии (шепотом).
Зевота просто раздирает голову пополам. Багаж сложили у одной двери, а выходить нужно через другую.
– Я никогда не давал частных уроков.
– Но мы же сейчас стеснены в средствах, – мама покраснела.
Она всегда краснела, когда говорила о деньгах.
– А чем занимается эта ваша Наташа?
– Она работает, очень состоятельная и старательная девочка. Петюша, всего уроков десять. Тебе, знаешь, это только полезно…
Смеется.
– Я же знаю, что тебе не хватает сейчас, и заработаешь, и взбодришься. Надо, Петюша. Будет к тебе ходить. Я уж и обещала почти. Почитаете что-нибудь, поговорите, плохо ли?
– А сколько платить будет? Мама сказала шепотом. Я широко раскрыл, глаза.
– Не те сейчас времена, чтобы нос воротить, – укорила меня мама.
До чего все-таки утомительна эта зевота. Слезы застилали мне глаза, я задерживал дыхание, но ничего не мог сделать, все зевал и зевал. Разве, разве возможно?..
Мы созвонились, и она пришла. Смело шагнула через порог и резким мужским движением протянула мне руку. Решительная, сосредоточенная, подтянутая. Только чуть развязно крутит на пальце связку автомобильных ключей. Серые волосы, карие глаза.
Карие глаза? Я зевнул. Карие глаза или серые глаза? Зевота. По-моему, серые. Или карие? Зевота. Черт знает что такое!
Я повернул голову. Кресло старика было пустым. Не было также и Мишель. Оглянулся – сзади два пустых кресла. В салоне не было уже никого. Только Мальвина обреченно пыталась собрать какие-то пакеты и свертки. Сумка то и дело соскальзывала с плеча, она останавливалась, поправляла сумку, роняла пакет, сумка соскальзывала опять, она опять роняла пакет. Я поднялся и подошел к ней.
– Могу вам чем-нибудь помочь? Я наклонился за упавшим пакетом.
– Большое спасибо. Я совершенно простудилась в дороге. Ангина. Спасибо, спасибо.
Я выпрямился и подал ей пакет.
На шее у нее было точно такое же кашне, как у меня.
