Текст книги "Противоречие по сути"
Автор книги: Мария Голованивская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Что вы будете пить? Пиво, вино, сок, минеральную воду? – Вопрос ко мне.
Старик просыпается. Протирает носовым платком слезящиеся глаза и сухие губы.
– Красное вино, – с улыбкой отвечает он.
– У вас есть обычная вода? – спрашиваю я. – Я хочу выпить аспирин.
– Prosit, – по-прежнему улыбаясь, произносит старик и поднимает свой стаканчик с вином.
Он дождался, пока мне принесут воду и пока растворится мой аспирин.
– Prosit, – кивнул я ему.
Мы чокнулись. Мальчик уснул. Сколько же лет этой Мишель?
– Если хочешь, Питер, сегодня мы можем просто побыть вдвоем. Как настоящие итальянцы.
– Потому что ты уезжаешь через три дня?
Молчание. Улыбка. Спокойный взгляд. Огромные серые глаза с черными ресницами. По-детски пухловатые щеки.
– Кто знает, что будет через три дня? (дразнится.) Так хочешь?
От аспирина во рту сделалось кисло.
– Ты прекрасно говоришь по-итальянски, все-таки я сумел тебя кое-чему научить.
– Всему, Питер, – вежливая фраза со спокойным продолжением, – значит, не хочешь? – совершенно ровно, даже равнодушно. Точнее – никак. Не определить, как.
Я на секунду представил себе, как бы все это выглядело, если бы я нашел способ согласиться. Вежливое предложение – и больше ничего. Все равно что: " Хочешь чашечку кофе, Питер? Она скинула бы, белую маечку, джинсы, крошечные спортивные трусики и просто забралась бы на мой диван. Но тогда мне пришлось бы стелить постель. После того, как она разделась. Она не допустила бы и тени сентиментальности, и это была бы ловушка первая. Сражаться с накрахмаленной наволочкой под ее равнодушным взглядом. Нет, не равнодушный, утрирую. Спокойным. А потом пришлось бы раздеваться мне – ловушка вторая. Пятидесятидвухлетний, лысоватый, плотного телосложения, стареющий мужчина, раздевающийся перед созерцающей холодной девочкой. Уродливо. Страшно унизительно. Нелепо. А потом и самое главное – ловушка третья, – без ласковых слов, простое, как яйцо, без малейших подпорок, без пресловутой фразы "Ну иди ко мне, иди ко мне, Питер", о которой я мечтал тысячи раз, закрывая глаза и погружаясь в грезы. И, наконец, ловушка четвертая, называемая словом "потом".
– Значит, не соскучился? – хитрый улыбающийся вопрос, игра-лабиринт, первое упоминание о том, намек на то, что было между нами несколько недель назад, игра-лабиринт, из которого не выбраться, и тут же продолжение, чтобы я не успел опомниться, не успел ничего сказать.
– Тогда тебе приз, Питер, на, это тебе. Открой, тебе понравится.
Дорогой футляр на ладони. Тонкие, изящные линии вытянутой вперед руки с ухоженной кистью. Футляр с архитектором времени.
Мишель закашлялась. Я повернул голову. Сколько же ей? Лет двадцать пять, двадцать семь? Правильный разумный брак. Взаимный интерес и эротические экзерсисы для того, чтобы удостовериться, что партнеры хорошо совместимы. Чтобы не было потом "проблем". Обручение. Свадьба. Брачный контракт. Или, наоборот, брачный контракт, свадьба. Свадебное путешествие. "Дорогой" и "дорогая", правильно вставленные во фразы. Затем несколько лет, вложенные в создание условий для совместного и так далее… Карьера мужа. Правильное питание. Спорт. Семейные праздники. Пока наконец не решили, конечно, просчитав и прикинув: пора. Никаких спиртных напитков и сигарет. Бассейн, несколько месяцев размеренной здоровой жизни. Чтобы удался на славу, такой, как на рекламе детского шампуня, и регулярные занятия сексом в те самые дни, когда наибольшая вероятность, что получится… Правильно. Выверено. Серьезно. Куда же она летит? Невозможно разгадать. Тысяча вариантов. Как в нашей игре с Наташей в топики. Три-четыре исповеди на заданную тему. И каждая безупречна. "Тебе интересно знать, Питер, как было на самом деле? Выбирай то, что тебе нравится. Сам выбирай, как было…" Я встал и пошел по проходу в хвост. Мне хотелось взглянуть.
6
Эти перелеты – странная вещь. Эти перелеты и самолеты – нечто немыслимое, несоразмерное ни с чем из того, что происходит с нами в обычной жизни. Что-то вроде репетиции, когда берешь с собой самое необходимое, – ограничение веса багажа, уж конечно же, отягощено еще и неким символическим смыслом – отправляешься в своеобразное чистилище, где несусветная компания переминается с ноги на ногу в ожидании своего часа, заползаешь в чрево гигантской механической птицы и через считанные часы перемещаешься в иную реальность, где ты, может быть, уже и бывал когда-то, в какой-то другой жизни, и даже сохранил об этом смутные воспоминания, но все равно иной мир, куда ты попадаешь, обвешанный бирками и снабженный специальными бумагами, полными для простого смертного загадочного смысла. Чтобы не думать о скорости, движении, прошлом и будущем, чтобы не думать о вещах, разлагающих, разъедающих обыденную стройность мысли, проще всего уйти, провалиться в сон, в этот сладчайший внутриутробный сон, который сотрет, поглотит все ненужное и даст силы для тяжелого, всегда тяжелого приземления. Внутриутробный, поскольку как будто не спишь, а думаешь, и думаешь обо всем сразу одним разросшимся правым полушарием, но ни одну мысль невозможно поймать, она ускользает, проходит сквозь сеть, прячется в холодной глубине. И ты совсем никак не управляешь этими волнами мыслей, они накатывают, пугают, баюкают, потому что заключен, неподвижен, прикован к месту, и все будто бездействует за исключением пульсирующего наподобие сердца мозга, терзаемого бурями; самые опасные воспоминания могут прокрасться и разорваться бомбой, потому что никто не стережет вход; самые несусветные вопросы могут заполнить голову до краев, затопить, заморочить в непроходимой чаще кажущихся достоверными, но на самом деле бутафорскими ответами. Когда каждая тропинка – не та. Но просыпаешься, выходишь из него, из этого сна, отдохнувшим, разглаженным, не помнящим грез, гладким, словно песок после шторма, заботливо разглаженный последней гигантской волной, не желающей оставлять после себя беспорядок. Словно ничего и не было. Все равно, когда летишь туда, время будет вычтено, перелет нарушает естественную связь минут и часов, и даже стрелки придется крутануть против их естественного движения. Прилетаешь помолодевшим, поскольку обычно новое место не хранит никакой памяти о тебе, а «назад» – приходится прибавлять, обязательно прибавлять часы, усталость, впечатления, – дополнительный багаж возвращающегося, намотавшего на себя время, как нить…
– У нас законом запрещено курение, врачи утверждают, что никотин вызывает онкологические заболевания, рак легких… – скрипучий голос соседа, уже некоторое время рассказывающего мне о себе и даже успевшего достать из бумажника семейную фотографию.
… исчезнувшего, канувшего куда-то и затем неуклюже пытающегося снова уложиться в свое штатное расписание.
– Я много курил в молодости, – продолжал сосед, – особенно во время войны, но потом…
– Давайте я пропущу вас, – мужской голос сзади.
– Спасибо, – женский, вежливо отстраненный.
Я прислушался: начинающееся трехчасовое знакомство.
Белая равнина за окном. Равнодушно голубое, мертвое небо. С земли оно кажется живым, разным, хмурым, теплым, радостным, тяжелым. Но когда пробираешься к нему за пазуху, оставляя облака далеко внизу, оно всегда кажется безжизненным. Голубое, но уже потемневшее, видимо, через час-полтора уже совсем погаснет и исчезнет этот потусторонний пейзаж с копошащимися под брюхом остановившимися облаками, не хватает разве что ангелов и прочих небожителей, овечек с хрустальными копытцами, грациозно скачущих с бугорка на бугорок, пегасов немыслимых цветов, к примеру, оранжевых или ярко-фиолетовых, огромных стрекоз с прозрачными ампулами глаз…
– Вас долго не было в Москве? – мужской голос за спиной.
– Около месяца. Я гостила у друзей.
Мне нравится ее голос. Довольно низкий, приятный, бархатный. Как она выглядит? Стараюсь не глотать, потому что боль устремилась в уши. Кажется, что шея стала необъятной, бычьей, распухшей. Все время приходится поправлять кашне – сдавливает, душит, вместо того, чтобы распространять теплое лечебное тепло.
– А я не был около года. Сам не знаю, что увижу. Из газет, ведь сами знаете…
– Вы живете в Люксембурге или работаете?
Ухудшение явное. В носу все раскалено, и боль от ушей стальными стрелами вонзается в ключицы. Что же это такое? Инфекция, может быть? Оттого, что я почти не глотаю, распирает грудную клетку и такое ощущение, что вот-вот разорвется сердце. Но время, когда я боялся за свое сердце, прошло. Теперь я почему-то за него не боюсь. В течение двух-трех месяцев после истории с Наташей я чувствовал, что смерть ходит за мной по пятам, ждет малейшей моей оплошности, чтобы наброситься и пожрать. Каждое утро я просыпался с мыслью, что начинается мой последний день. Я вспомнил свое отражение в зеркале, в узкой уборной самолета. Эти отвратительные тонкие седые усики, наподобие тех, что носят латиноамериканцы, нужно сбрить. Если были бы густые, черные как смоль волнистые волосы, толстые, жесткие, откинутые назад и обнажающие высокий мужественный лоб, тогда бы еще куда ни шло, а так в моем лице все не подходило одно к другому. Словно плохо составленный фоторобот. И очки тоже нужны другие, у этих слишком тонкая оправа, такие только лидеистам носить.
– Ну и что, не скучаете там?
Я чуть не умер тогда на скамейке перед ее домом, я просидел там весь день в надежде втайне взглянуть на нее. Как семнадцатилетний мальчишка. Как сопляк с распоясавшимися нервами, переживающий гормональный взрыв. Как прыщавый юнец. Я прикрывался газеткой, как шпик. Шпик из дурацкого телесериала. В десятъ я уже был на скамейке – так не было риска ее пропустить, ведь я знал, что раньше одиннадцати она не встает. Было очень жарко, по всему моему телу ручьями тек пот, руки дрожали, я каждые пятнадцать минут протирал очки, я мучительно разглядывал всех, кто входил в ее подъезд, пытаясь понять, к ней идут или не к ней. Я уже почти все понимал про нее, и в то же время мне казалось, что понимаемое мною – не правда. Видимость, подлая видимость, выдающая одно за другое, рядящая всех не в свои костюмы, короля – в шута, принцессу – в лягушку. Меня бил страшный озноб, я не ел уже несколько дней и не спал несколько ночей. После моего единственного визита к ней, я вернулся потрясенный и внутренне пошел в полный разнос. А может быть, все, что я видел и слышал, просто спектакль? Но с какой стати? Я оказался там случайно. Да и что я за зритель для нее? Я в любую минуту был готов к тому, что она может появиться, выпорхнуть из подъезда. Что бы я сказал ей, если бы она случайно заметила меня? Упал бы на колени, распугав прохожих, и произнес бы пламенную речь о страсти и тайных помыслах? Солгал бы что-нибудь? Я был готов к такой встрече. И поэтому совсем не знал, что сказал бы. Может быть, избитое до синяков "Прощай", поблагодарил бы за "редкость встреч, отраву поцелуя", закончив тем же, чем закончил бедный поэт, застреленный на дуэли?
– Я уехал, потому что мне стало скучно. Там я уже все прожил. Там не было ничего нового, а старое…
Скоро он спросил ее, замужем ли она.
– А вы женаты?
Ошибся. Вопрос прозвучал с ее стороны.
Когда около шести вечера к подъезду подкатил черный "saab", я сразу понял, что это к ней. Сверкающий автомобиль, купающийся в мягких вечерних лучах. Он просигналил два раза. Именно от звука сирены у меня забилось сердце и сильнейшая боль пронзила всю левую сторону. Я почему-то вспомнил финал "Смерти в Венеции", как несчастный герой, обливаясь потекшей с волос краской, умирает в шезлонге на пляже, любуясь своим белокурым мальчиком. Этот фильм тогда вызвал во мне отвращение. Просто я столь же жалок. Жалость снимает отвращение. Я ждал, что она вот-вот выйдет. Ком в горле и боль. Тошнота и страх, что организм выкинет сейчас что-нибудь ужасающе позорное. Я узнал ее сразу и в ту же секунду подумал, что отныне буду мучиться еще сильнее, вспоминая ее такую, в вечернем открытом платье, на каблуках, особо причесанную, на открытой загорелой шее – колье. Поблескивает. Ослепляет. Я никогда не видел ее такой. Только то же очень спокойное выражение лица. Из автомобиля вышел мужчина моих лет, совершенно седой, элегантно подстриженный, весь в черном, черный шелковый пиджак и черная водолазка, на руке – браслет.
– … Сколько тебе лет?
– А сколько тебе хотелось бы, чтобы мне было, а, Питер? Девятнадцать, двадцать два, может быть, тринадцать? А? Питер? Признайся.
Она, как всегда, ушла от ответа. Я тогда про себя решил, что, наверное, около двадцати.
Полноватый. Он открыл дверцу. Что-то сальное было в его движениях, какой-то душок исходил от его спокойствия и уверенности в себе. Она равнодушно села на переднее сидение. Я стал искать по карманам валидол или нитроглицерин. Ничего не нашел. Сколько мне тогда было? Минус три года. Я был весь мокрый, и мне казалось, что я пахну потом за версту. Я боялся, что она почувствует запах, и… Ее профиль застрял у меня в мозгу – высокий пучок и локоны вдоль висков, она казалась молодой дамой, а не шикарной спортивного стиля девочкой, орлиный носик при ней, но в целом – совсем не она. Она и не она. Я еще долго сидел на скамейке. Это и есть ее итальянский муж? Или прощальный ужин с кем-то из прежних? Я добрел до дома к одиннадцати вечера почти что в бреду. Горло наливалось болью, и по телу разливался страшный жар. Что это еще за детские болезни? Я пролежал один неделю. Мама была на даче.
– Разведен. Но с моей бывшей женой мы сохранили родственные отношения. Они с сыном приезжали ко мне на Рождество.
– А вы чем занимаетесь? – спросил меня сосед, – наверное..
Я не дал ему высказать предположения.
– Ихтиолог, – быстро проговорил я, – любуюсь миром океанических глубин.
7
Конечно же, в начале начал – гуппи и меченосцы, облаченные, словно в пеньюар, золотые рыбки с розовыми – с детское блюдечко – глазами, и только потом морские миноги, паразитирующие, присасывающиеся к жертве и раздирающие языком, утыканным зубами, ее плоть в клочья, наслаждающиеся вкусом и запахом свежей крови (хотя запахом – нет) и беспомощными конвульсиями, только потом акулы со злоглядящими желтыми глазами и сам Мировой океан, где каждое движение беззвучно, где нет криков, охов и стенаний, где нет вообще никакого звука, связанного со всяким наземным проявлением жизни, или скаты, парящие, словно орлы – Milobatis aquila, или рыбы-мотыльки, ничем не отличающиеся от своих сухопутных братьев – зеркальное отражение, зазеркальный мир, воспроизводящий почти в точности мир воздушный, только «летать» заменяется на «плавать», со всеми вытекающими отсюда последствиями, фантастическая симметрия, шутка Создателя, исполненная глубокого смысла – жизнь выше стихии, какой бы яростной она ни казалась, – или клювокрылые… Я помню, в детстве был потрясен, когда узнал, что моль питается шелком и шерстью, я не мог вообразить, как это кто-то съел плед или одежду в шкафу, воображение будоражили также и комары, такие маленькие и ничтожные, но обязательно охотящиеся за человеком, эдакие глупыши, не понимающие, что пока они кружат, присаживаются, топчутся, медленно опускают хоботок в пору, воткнув хоботок, несколько раз обязательно подергав его туда-сюда, прилаживаются, пьют, наполняя свое плоское и сухое брюшко, как мехи, рубиновой влагой, за ними наблюдают два огромных человеческих глаза, а гигантская ладонь в любой момент готова прервать их полный самолюбования ритуал. Но все эти «чудаки» жили здесь же – и собирающие нектар, и изрыгающие шелковую нить, их можно было увидеть, потрогать, в отличие от извечных подводных молчунов, живущих в своем немыслимом, скрытом от глаз мире, в который обычному двуногому и бескрылому, снабженному парой легких, заказан вход, только фотографии в книгах и мечты, которые, как выяснилось впоследствии, куда беднее реальности, столь же реальной, как и всякая безумная фантазия. Я покупал, обменивал, впоследствии, когда начались первые экспедиции, привозил, я был обладателем и венесуэльской моенкаузии бриллиантовой, очаровывающей своим изяществом и мерцающим блеском, и парагвайской филомены с красной верхней оболочкой глаза и умопомрачительной золотой, переходящей в черную полосой в основании хвостового плавника, и сплющенной тернеции. У меня перебывали и тетры красноголовые, и фонарик, описанный Штейндахнером еще в 1883 году, и неонки зеленые, и кровавые тетры, агрессивные и раздражительные, видимо, поэтому и не живущие долго в искусственной среде, самые несусветные виды населяли мой домашний…
– Бабочки?
– Нет, рыбы.
Сосед, обрадовавшись тому, что, кажется, наконец, выбрана тема для разговора, развернулся ко мне.
– Постойте, у вас наверняка большая коллекция, знаете, у моего правнука тоже есть…
Звук моего голоса изумил меня. Треснутый, сплющенный, глухой, словно со дна наполовину разбитого глиняного сосуда. Сухой звук. Не мой. Чтобы удостовериться, я решил сказать еще что-нибудь.
– И он сам ухаживает за ними?
– Ну нет, конечно, он, как мальчик, скорее балуется, хватает руками…
Да, это не мой голос. Я попробовал прокашляться. Не получилось. Все слишком сухо. Для кашля нужна хотя бы капля влаги. Мне даже показалось, что у меня в горле песок, желтый раскаленный песок, я хотел проглотить его, смыть слюной, но слюны не было. "Пустыня, – мелькнуло у меня в голове, – пустыня, утыканная верблюжьими колючками". Я поймал на себе водянистый взгляд Мишель. Они все боятся инфекции. Эта мысль сменила предыдущую о пустыне. Они боятся заразиться – и старик, и эта Мишель, ему умирать, ей рожать. Мальчик съел апельсин и уснул, обхватив своими ручонками толстую, как слоновий хобот, руку отца. Мальвина читает. Что же она читает? Роман о любви? Вряд ли. Наверняка что-нибудь серьезное с выраженным морализаторским уклоном.
– Недавно я приобрел, – сам не понимаю почему, проговорил я, – Barbus filametosus, удивительной красоты экземпляр.
– Да? – более чем неестественно изумился старик. – Почему?
– Представляете, – мои губы растянулись в воспаленной и сухой улыбке, – на солнечном свете она переливается всеми цветами радуги. Я специально расположил аквариум у окна, чтобы туда попадало солнце, и когда это случается, не часто, в погожие дни, а они довольно-таки редки при нашем климате, вы, наверное, читали об этом, готовясь к этому путешествию, а у меня в кабинете еще окна выходят на восток, так что солнце только во второй половине дня, так вот, когда это случается, вся моя комната наполняется каким-то сверхъестественным сиянием.
– И это можно купить в Москве? – оживился старик. – Вот обрадуется мой правнук!
– В Индии, – любезно созлорадничал я, – да и довести ее непросто, особь крупная для аквариума, сантиметров пятнадцать-двадцать, и самолет не переносит совершенно.
Старик расстроился. И правда, старики, что дети, подумал я. Он внезапно погрузился в свои мысли, сидел отрешенный, с ним произошла поразительная перемена, ведь еще пять минут назад он собирался болтать со мной до бесконечности о немыслимых красотах, а главное, о загадках и опасностях, скрытых в многокилометровой толще океанических вод.
Впереди шла бурная дискуссия о средствах наземного передвижения.
– Не роскошь, не роскошь – прав был классик, – настаивала явно намечавшаяся лысина, – скажем, какой-нибудь "Мерседес"… Не ломается, надежен, неприхотлив, опять же в смысле безопасности…
– Бортовой компьютер – игрушка, особенно у нас, но приятно, когда женский голос нежно говорит тебе: "Вы забыли пристегнуться" или "У вас плохо закрыта дверь".
– Или еще чего поинтереснее, да? Смешок.
– Ох, молодая кровь, молодая кровь.
– А как же?! – и нос с горбинкой как будто клюнул что-то парившее в воздухе.
– Любовь – материя тонкая, и ее голыми руками не возьмешь, – протрубил после большой паузы мужской голос за спиной.
Ответа не последовало.
– Но начинать можно и с малого, – Лысина.
– Может, вы и правы, – Нос с горбинкой.
– Ну это, знаете ли, метафоры, – ответил низкий женский голос на "тонкую ткань" и " голые руки". – Просто мужчины не умеют чувствовать.
Я открыл журнал и пролистал несколько страниц. Меня остановил заголовок из красных и черных букв: "Профессиональный бокс в Москве". Под ним фотография: напряженные красивые торсы, согнутые в локтях руки в красных кожаных перчатках, в любую секунду готовые закрыть лицо от удара, потные лица, опухшие от ударов глаза, на плече у одного из них наколка, но нет резкости, поэтому невозможно разглядеть, что на ней изображено. Второй боксер – мулат с низким скошенным наморщенным лбом, он, видимо, что-то кричит, рот открыт – огромный рот в поллица, и хорошо видны зубы и язык. Я пробежал глазами первую фразу "Moscow's sport fans witnessed what, they had anticipating from the Championship of professional boxers in terms of novetly and thrill". Дальше – скучно. Я не стал читать. Справа во весь лист на черно-лиловом фоне – роза, прямой стебель, увенчанный алым нежнейшим бутоном. Я отметил, что на стебле нет ни единого шипа. Поперек надпись из белых букв. "ИНТУРРЕКЛАМА". Внизу адрес: 8, ул. Неглинная, Москва, 103031, Россия. Я вспомнил, что во второй раз, когда я должен был зайти к ней, но не застал ее дома, я тоже купил розу. Я опять очень долго выбирал ее. Я сразу же отмел красные, розовые и желтые. Я выбирал между бордовой и белой. И опять выбрал белую.
8
Ее номер. Какой же у нее был номер? Два, шесть, четыре… или нет, два, три, четыре, кажется, пятьдесят восемь, двадцать два. Возможно, не пятьдесят восемь, а восемьдесят пять.
По салону самолета поползли запахи кухни. Вонь этого их несъедобного рагу – если не иметь опыта, никогда не определить, чем пахнет. Запах, тормозящий аппетит, забивающий голод, если он, конечно, есть. Вероятно, все пассажиры очень голодны, ведь уже вечер, а не обедал почти никто. Из-за этой переброски из Брюсселя в Люксембург. Если только кто-то перекусил в буфете. Вскоре после того, как все расселись по местам, по салону пробежал характерный хруст – многие принялись за купленные в "Дыо-ти фри" шоколадки. Но все равно и они, наверное, уже голодны и с радостью примут поднос, уставленный пластмассовыми коробочками, с радостью вооружатся пластмассовыми ножами с гнущимися лезвиями и станут размазывать закоченевшее масло по предварительно распиленным на половинки черствым белым булочкам. Мальвина мерно посапывает над своей полной добропорядочных советов книгой. Скорее даже не советов, а рецептов. "Книга о пресной и здоровой жизни". Без острого и соленого, перченого и жареного – отварная любовь, дружба из паровой бани, никакого уксуса-искуса, ни грамма забав-приправ, хотя, может быть, я и ошибаюсь, может быть, она читает какую-нибудь садомазохистскую порнографию втайне, в самолете, когда нет никого из знакомых вокруг, купила в аэропорту в газетном киоске, быстро, заговорщически сунув продавцу, уж конечно же, арабу, деньги, вечно эти киоски в аэропортах и на вокзалах обрушивают на тебя груды необъятных размеров обнаженных грудей всех цветов и оттенков, отовсюду с обложек таращится на тебя то самое из расставленных ног, иногда чуть скрытое для острастки, иногда прямо как есть, чуть замешкался, бах! – и въехал со всего размаху голым, как коленка, лицом в наставленную на тебя задницу.
Мальчик проснулся и смотрит в окно. Небо уже почернело, словно даже обуглилось, будто облака сгорели в неуемно полыхающем закате, за окном пепелище, головешки, звезды, словно гнойники, выступающие из почернелой рыхлой небесной плоти.
– Я ужасно голоден, – признался мой сосед, – но в прошлый раз я сильно отравился, когда летел в Пекин, и на этот раз у меня есть с собой бутерброды. Моя жена приготовила мне сэндвичи с тунцом, это мои самые любимые сэндвичи, с тунцом, хотя вы как ученый и эколог наверняка не одобряете моих пристрастий. Но я просто человек, обыкновенный человек, я не видел ничего невероятного и живу, как все, уж простите меня.
– Я одобряю, одобряю, – успокоил я его, – только не пойму, чего вы ждете, ешьте, вы ведь сами сказали, что голодны.
– Я жду, когда принесут ваш ужин, – ответил он с лицом школьного отличника, – я буду есть вместе с вами, так все-таки веселей.
Конечно, и речи быть не могло, чтобы я ел этот ужин.
– А свою порцию я отдам вам, – с радостной улыбкой добавил сосед.
– Ну, если только порцию чая, – улыбнулся я в ответ, – сижу на строжайшей диете, лишний вес.
– Понимаю, понимаю, – грустно закивал он, – сердце, да и вообще… лишняя пища отнимает годы.
Я согласился. Впереди и сзади царила полная тишина, видимо, и те, и другие, утомившись от слов, задремали или погрузились в чтение. Чтобы не продолжать разговор, я сделал вид, что читаю журнал.
Но он все равно не выдержал.
– И сколько же стоит такая рыбка, которая сияет, как солнце, вы говорили, из Индии?
Я тогда все-таки попросил у нее номер телефона. После того, как она сделала вид, что ничего между нами не произошло в коридоре. Я ждал целую неделю, мы встречались трижды за эту неделю, были обычные двухчасовые занятия. Я попросил номер, я не выдержал, я сослался на то, что, возможно, мне придется перенести нашу встречу, попросил неловко, и она поняла, что причина совсем не та, о которой я говорю. Конечно же, я не собирался ничего переносить. Я громил свои собственные планы, как вражеские войска, ради того, чтобы заниматься с ней тогда, когда это удобно ей, боясь, что при малейшей загвоздке с моей стороны она скажет, что не может, и встреча рухнет.
– Ты хочешь мне позвонить, Питер? – переспросила она, чуть сощурив улыбающиеся серые глаза, – скажи, когда, – я позвоню тебе сама.
– Меня не будет дама, – соврал я. Как сопляк. Как семиклассник.
– Что ты говоришь? – переспросила она, намекая на то, что я нарушил установленное мною же npaвило и ответил по-русски.
– Меня не будет дома, – повторил я по-итальянски уже чуть более уверенно, чужой язык – как маска, за ним удобно скрывать лицо.
– Меня тоже.
Я отметил, что она говорит прекрасно, ошибок не делает совсем.
– Впрочем, запиши. Не возражаю. Поболтаем по-итальянски на расстоянии. Дарю, записывай. "Дарю" – это уж чересчур. Я поморщился.
– Ну так как? Смотри, передумаю.
Она разговаривает со мной, как с подростком, как с парнем из подворотни, с тем самым, о котором она рассказывала когда-то, серьезно или в шутку – не разобрать, но она вульгарна, бездарно вульгарна, – кровь ударила мне в голову, я, кажется, весь побелел от ярости, – она не чувствует, когда перегибает, когда подходит к той грани, за которую лучше не ступать, потому что потом вспоминать противно, ведь хуже нет, когда вспоминать противно, даже не сам момент, а потом, воспоминания; она часто фальшивит, непонятно, как человек с такой выучкой (с какой выучкой?) может так пошло играть. Неужели мир просто делится для нее пополам, и ничто другое не играет никакой роли. Ведь я же все-таки, наконец… А она девчонка, сопливая девчонка!
– Меня проще всего застать около полудня. – Спокойно, доверительно, по-дружески нежно.
Я записал номер.
Я звонил весь вечер до глубокой ночи. Я проснулся среди ночи и тоже на всякий случай набрал номер. Никого. Я звонил все утро и весь следующий день. Я не занимался ничем другим, выкуривал сигарету и набирал номер, доходил-до окна и возвращался, я звонил бесконечно, постоянно, до тошноты и боли в висках. Я пытался отвлечься, заняться аквариумами, почитать, углубиться в дела, но я немедленно шел к телефону и набирал номер. Я звонил, чтобы сказать – что "Если вы хотите мне что-нибудь передать, у вас есть одна минута после звукового сигнала". Голос на автоответчике, холодный, равнодушный, отстраненный, без единственной теплой нотки. Жесткая формулировка: "У вас есть одна минута". Мне нечего было сказать. Если бы она подошла, я бы сказал ей, что все в порядке, занятие состоится. Но записывать это на пленку я не хотел, ведь тогда я лишался права дозвониться и поговорить с ней. Поэтому я слушал голос, вешал, трубку и звонил опять. Минуты тянулись бесконечно, я смотрел на часы, и набирал, набирал, набирал. "Я сейчас, к сожалению, не могу ответить вам". Двойник. Глухой двойник. Иногда я мысленно умолял: "Ну подойди же, подойди", но равнодушный голос исправно рассказывал мне про одну минуту, и после зуммера я быстро, по-воровски, словно боясь быть замеченным, вешал трубку. А, может быть, она дама и просто не хочет подойти? Почему не хочет?
Вечер. Ночь. Утро. День. Вечер. Семь цифр. Немытая посуда на кухне. Некогда. Мама уже окало месяца на даче. Нехорошо оставлять ее в таком возрасте совершенно одну. За этот месяц я ни разу не навестил ее, не проявил заботу: "Срочная работа". Наспех сделанные и проглоченные бутерброды. Повсюду грязные чашки. Кофе, Чай. Кофе. Кофе. Чай. Полные пепельницы. Отчаянье. Не дозвонюсь. Не увижу. Никогда. Подумает, что если я не позвонил, значит, уехал, ведь я же говорил что-то в этом роде. Зачем я придумал именно эту чушь? Зачем?! Зачем?! Я решил на всякий случай записать: "Все в порядке. Это Питер. Урок будет как всегда. Позвони мне". Я подумал о том, что мой голос зазвучит в ее квартире. Может быть, если она дома, она уже услышала его, может быть, если она не одна, этот кто-то спросит: "И кто этот Питер?" Так, по-хозяйски. А она скажет: "Один знакомый", если захочет чуть поинтриговать. Или: "Мой преподаватель итальянского языка". Гордо звучит, черт подери. И сейчас они там выясняют, зачем она берет уроки итальянского. Да, зачем? Потому что уезжает в Италию. А зачем она едет в Италию? Тут меня словно дернуло током. Не тот язык. Опять! Я перезвонил: "Привет, это Питер. Урок будет как всегда. Жду твоего звонка." Я поклялся себе не звонить час. Не подходить к телефону и не набирать ее номер целый час. Зачем вообще его теперь набирать? Я лег на диван и стал ждать. Взял газету. Взял книгу. Попробовал уснуть. Закурил. Решил принять душ. Душ убьет верных пятнадцать, а то и двадцать минут. По дороге я передумал: а что если она позвонит, а я из-за льющейся воды не услышу звонка? Вернулся в кабинет. Сел в кресло перед столом. Встал. Подошел к окну. Покормил рыб. Провел рукой по пыльной книжной полке. Надо убрать. Завтра перед ее приходом вытру пыль. Открыл шкаф, чтобы переодеть рубашку. Зачем переодевать рубашку вечером? В зеркале увидел, что небрит. Завтра утром побреюсь. Не идти же сейчас в ванную. Я решил заглянуть в мамину комнату и открыть там форточку. Душно. Форточка оказалась открытой. Мне несколько раз мерещился телефонный звонок, и я кидался к телефону. Я кидался к телефону и снимал трубку. Ровный сверлящий гудок. А что если именно в этот момент она набирает номер, а у меня занято? Я быстро опускал трубку на рычаг. Внезапно сильнейшее желание охватило меня позвонить и за эту минуту сказать ей все. Выплеснуть в трубку душившее меня изнутри, палящее, режущее, колющее, выпалить, выкричать. Я заметался по комнате. "Я люблю тебя". Заезжено до тошноты. Ей нужен учитель итальянского, а не сотый воздыхатель. Что же было правдой из того, что она рассказывала мне на занятиях? Ничего. Одна фраза из миллиона сказанных ею фраз? Или, может быть, пошутить: "Я влюбился в тебя, как школьник, о, коварная, о, прояви же щедрость души, и дай несчастному глоток…" Бред. Я только загоню себя в угол и все. Она возьмет и откажется от занятий. Сказать: "Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Выслушай меня. Позвони". А потом высказать все в глаза. Чистой воды безумие. Чего я хочу добиться? Снисхождения? Ей будет неприятно заниматься со мной. Неприятно видеть, как страдает безразличный тебе человек. Сказать хоть слово – значит испортить все. Испортить что?
