Текст книги "Под розой"

Автор книги: Мария Эрнестам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Особенная, – подтвердила оранжевая женщина, подкрашивая губы. Я зачарованно наблюдала за тем, как она достала из сумочки помаду, надула губы и, накрасив, погляделась в зеркальце. – Твоя мама всегда в хорошем настроении, – сказала она, убирая помаду. – С ней так весело! Она все время придумывает всякие развлечения. Тебе повезло с ней, вот моя мать только сидит дома, поливает цветы и ест, а жизнь проходит мимо. Твоей маме это не грозит. У нее есть чему поучиться.

Их голоса доносились до меня как в тумане. Я не понимала, о чем они говорят. Меня подташнивало, но, слава богу, мы уже приехали на Юргорден и остановились перед заведением под названием «Хассельбакен». Я выскочила из такси и, плюнув на гардероб и своих спутников, стала пробиваться среди нарядных платьев, потных спин и налаченных причесок к танцевальной площадке. Там тоже было полно народу, и сначала я видела лишь пеструю массу, покачивающуюся в такт музыке. Потом глаза начали различать отдельные детали в виде элегантных костюмов, ярких юбок, прозрачных чулок и сверкающих драгоценностей. Наконец я увидела маму с Джоном.

Они танцевали фокстрот, тот вариант, в котором партнер то отпускает партнершу, то снова ее ловит. В «Хассельбакен» были очень хорошие музыканты, работать там считалась очень престижно, но маме все равно было, где танцевать. Она смеялась, не сводя глаз с партнера, тогда как Джон то и дело бросал осторожные взгляды в сторону двери. У него на шее появился галстук, наверное, выдали на входе, и танцевал он отлично. У него было прекрасное чувство ритма и природная гибкость пловца. Я смотрела на них и видела, что они прекрасная пара.

– Кто ее новый любовник? – услышала я голос женщины в оранжевом у меня за спиной. Она нагнала меня и теперь зажигала сигарету.

– Это Джон, мой парень, – ответила я. Она посмотрела на меня странным взглядом, в котором угадывалось сочувствие.

– Вот как… – протянула она и влилась в толпу танцующих.

Я не успела задуматься над ее реакцией, потому что в этот момент Джон увидел меня и улыбнулся. Он наклонился к маме и что-то прошептал ей на ухо, а потом взял под руку и увел с танцпола к ее друзьям. Оставив ее там, он подошел и обнял меня.

– Наконец-то ты пришла. Честно говоря, я очень смутился, когда внезапно оказался в такси и меня куда-то повезли. Тебя не было рядом, и я попытался отказаться, но меня с детства учили угождать женщинам, а потом твоя мама вытащила меня на танцпол. Я конечно люблю танцевать, но… все это так странно. Слава богу, ты приехала. Это ведь ради тебя я здесь.

Ночь – мой лучший друг. В свете дня эти слова показались бы липкими, как тесто для песочного торта, но ночь имеет свойство превращать банальное в романтичное. Я думаю о признаниях, о ласках, о слиянии тел под покровом темноты, сглаживающей острые углы и прячущей любые уродства. Теперь, сидя здесь летней ночью, я чувствую, что Джон говорил серьезно, и понимаю, почему он это сказал. И от этого мне становится немного легче. Но если я прочту написанное за завтраком, оно утратит третье измерение и станет чем-то вроде старой черно-белой фотографии, затерявшейся в альбоме. Но сейчас я чувствую то же, что чувствовала тогда. Облегчение. Радость. Удивление. Меня удивляло, что всего того времени, что мы провели с Джоном вместе в Англии, было недостаточно, чтобы пережить один вечер в компании мамы.

Мы много танцевали. Я была как в тумане. У меня поднялась температура, я чувствовала, что заболеваю, голова кружилась. Но несмотря на все это, я была счастлива. Сквозь сигаретный дым я смотрела на Джона, на его темные волосы, улыбающиеся губы, карие глаза, белую рубашку с пятнами пота на спине.

– Пока ты не приехала в Англию, я мечтал поговорить с тобой. А теперь мечтаю о том, чтобы обнять тебя, почувствовать твой запах. Я так соскучился. Думал о тебе каждый день. Конечно, приятно, когда есть по кому скучать, но это так больно – не иметь возможности обнять тебя, даже просто увидеть, – прошептал он мне на ухо, глядя по спине.

– Я люблю тебя, – шепнула я в ответ, но так тихо, что он не услышал.

То и дело мимо проплывали мама или кто-то из ее друзей, нас утаскивали к столу, где мамины деньги превращались в закуски, салаты и, разумеется, шампанское, вино, пиво и коктейли. Мы подходили, ели что-то и пили, и с каждым часом хмелели все больше.

У мамы уже заплетался язык. Не замечая, что вино из ее бокала льется на скатерть, она что-то доверительно рассказывала подруге, которую я никогда раньше не видела. Кудрявый попытался встрять в их разговор:

– А сейчас Эмиль Ивринг и Аста Еедер, – пробормотал он и тут же заснул, так и не услышав игру тех, кого объявил.

Женщина в оранжевом пыталась завести разговор с Джоном. Когда она услышала, что он учится, чтобы потом служить на подводной лодке, ее энтузиазму не было границ.

– We all live in a yellow submarine, – запела она, и к ней тут же присоединились все остальные: – We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…

Мама пела с ними, а потом у нее в глазах загорелся хорошо знакомый мне огонек, не предвещавший ничего хорошего. Она встала, пошатываясь, подошла к сцене и с трудом взобралась на нее. Усталые музыканты продолжали играть, а мама стояла рядом с ними, танцевала и пела. Когда песня закончилась, она подошла к вокалисту, обняла его и что-то прошептала ему на ухо. У меня сложилось впечатление, что они хорошо знают друг друга.

Тем временем танцующие замерли на площадке и удивленно обернулись к сцене. Мама была в центре внимания и наслаждалась этим. Она взяла микрофон и, на удивление четко выговаривая слова, объявила:

– Среди нас есть представитель британского флота. Джон, поднимись на сцену. Come on up, John!

Джон понял только то, что речь идет о нем, и вопросительно взглянул на меня. Я попыталась перевести, но не успела закончить предложение, как мамины друзья уже подхватили Джона под руки и потащили к маме. Я видела, как толпа расступилась, и его буквально вытолкнули на сцену. Он стоял там рядом с мамой, а она обнимала его и кричала в микрофон: «Это Джон. Поприветствуйте Джона! Поприветствуем Джона в Швеции и споем все вместе "Yellow submarine"»!

Музыканты заиграли мелодию одного из самых популярных тогда хитов. Скорее всего, в их репертуаре не было этой песни, но они были профессионалами и легко подобрали мелодию. Мама запела. Голос ее подрагивал. Обычно она пела неплохо, но под действием выпитого никак не могла попасть в такт. И все же она была хороша собой и пела так зажигательно, что припев подхватил весь зал: «We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…». Мама дирижировала толпой, крепко держа Джона за локоть. Он выглядел смущенным, но воспитание не позволяло ему вырваться или как-то проявить недовольство. Он даже пытался подпевать маме.

Песня закончилась. Присутствующие захлопали в ладоши, и аплодисменты долго не смолкали. Потом мама подошла к микрофону и крикнула: «А теперь споет Ева!». Я смотрела на нее, не понимая, чего она хочет. Она указала на меня пальцем и повторила: «А теперь будет петь Ева». Я лишилась дара речи. Толпа подтолкнула меня к сцене, и мне помогли на нее взобраться. Я стояла там и видела внизу море людей, которые смеялись и показывали на меня пальцами. Джон пытался ко мне подойти, но мама его не пустила. Она снова крикнула, что сейчас буду петь я:

– Она споет своему парню. Она споет «Smoke Gets in Your Eyes», – объявила она, поворачиваясь к музыкантам.

Она знала, что мне нравится эта песня, но я никогда не пела ее, тем более при ней.

Сегодня меня возмущает, что профессиональный оркестр подчинился пьяной женщине, а толпа вынуждала незнакомую девушку петь. Мне хочется поверить, что память мне изменила, заманила в лабиринт и смеется у меня за спиной. Но я знаю: то, что я помню, происходило на самом деле.

Я помню, как все уставились на меня. Как Джон смотрел на меня. Как мама смотрела на меня и смеялась. Как оркестр заиграл музыку. Как я на деревянных ногах подошла к микрофону и начала петь о дымке в глазах возлюбленного. Мой голос дрожал, срывался и наконец затих. Я похолодела. Меня прошиб ледяной пот. Сердце готово было выпрыгнуть из груди на грязный пол к ногам толпы. Коленки у меня затряслись. Все поплыло перед глазами. Я почувствовала, что падаю.

Очнулась я не скоро. Я лежала в постели, а Джон сидел рядом и держал меня за руку. Мамы не было. Я видела только силуэт Джона в темноте. Заметив, что я очнулась, он опустился на колени и погладил меня по щеке.

– Ева, как ты себя чувствуешь? Тебе лучше? Бог мой, как ты меня напугала.

– Что произошло?

Я попыталась сесть, но Джон мягко толкнул меня обратно на подушки и поднес к губам стакан воды. Я отпила немного, но немного воды пролилось.

– Ты потеряла сознание на сцене. Если бы один из музыкантов не подхватил тебя, ты рухнула бы прямо на пол. Я не мог помочь тебе, я стоял слишком далеко. Нам удалось привести тебя в чувство и довести до такси. Твоя мама очень переживала. Она поехала с нами домой, мы пытались тебя уложить, а ты, словно в бреду, бормотала что-то бессвязное про собаку и карточные игры.

– Мама здесь?

– Наверное, она уже легла. Мы с ней долго сидели у твоей постели. Она очень волновалась и хотела вызвать врача, но потом мы решили, что лучше подождать до утра.

– Мама сидела здесь? С тобой?

– Да, а потом ушла к себе. Я думаю…

Джон. Обними меня. Обними меня. Спаси меня.

– Джон, ты не мог бы прилечь рядом? Пожалуйста. Обними меня, Джон, обними!

Он посмотрел на меня с нежностью, разделся и лег в постель, в ту самую, которую я так долго защищала с помощью крысоловки.

– Я так беспокоился за тебя, – признался он, обнимая меня.

Я лежала в постели в одежде, пропитанной потом и сигаретным дымом. Джон помог мне раздеться и сложил одежду на полу у кровати. У него дрожали руки.

Мне хочется сжать кулаки так, чтобы костяшки побелели, и прогнать воспоминания о той ночи. Наши руки, губы, языки изучали тела друг друга, мы впитывали запах друг друга, ощущали друг друга на вкус, чувствовали гладкое и шершавое, горячее и холодное, росу и лепестки роз. Мое тело горело как в лихорадке. Разум блуждал где-то далеко. Джон принес мой букет роз к постели, и их темно-красные лепестки наблюдали за нами. Вот какого цвета любовь! Она красная до черноты. Я знаю, той ночью Джон дал мне то, что осталось со мной до сих пор.

Мы уснули, обнимая друг друга, и проснулись, только когда мама вошла в спальню и сообщила, что стол накрыт к завтраку. Помню, я удивилась, что она поднялась так рано субботним утром.

– Когда закончите обжиматься, спускайтесь в кухню, – бросила она и склонилась ко мне. – Как ты себя чувствуешь, Ева? У тебя жар. Принести градусник? Может, ты хочешь позавтракать в постели?

Она выглядела отдохнувшей и посвежевшей, видно, только что приняла душ и надела чистую одежду. Я услышала аромат ее духов, когда она положила холодную руку мне на лоб. От этого прикосновения меня затрясло. Я села в постели так резко, что простыня соскользнула, открывая Джона и мешочек с ушами Бустера. Я схватила мешочек и сунула под матрас. Мама ничего не заметила. Она смотрела на Джона и хитро улыбалась.

– Что ж, думаю, ты не так тяжело больна, чтобы не дойти до кухни, – сказала она многозначительно и повторила, что завтрак на столе и кофе пока еще горячий.

Джон, заметно нервничая, поспешно оделся. Достав из рюкзака несессер, он исчез в ванной. Я попыталась подняться, но вокруг все вращалось. За одну ночь я, разумеется, не могла выздороветь. Но когда Джон вернулся из ванной, я заставила себя встать. Я увидела себя в зеркало – красную, потную, и отправилась в душ. Когда я подошла к кухне, мама с Джоном уже завтракали. На столе были свежий хлеб, сыр, масло и большой кофейник. Мама никогда еще не накрывала стол к завтраку, да еще так роскошно.

– Так тебе нравится Ева? – услышала я еще в холле. Джон ответил что-то вроде: «Да, очень», и мама рассмеялась. – Главное, что вам хорошо вместе, – сказала она и снова расхохоталась.

Я вошла и села, чувствуя, как внутри у меня все холодеет. Стараясь не показать, как мне плохо, я попыталась вникнуть в суть разговора. Мама расспрашивала Джона, почему он выбрал флот, он объяснял, что хочет защищать мир с оружием в руках:

– Ева говорит, что моя профессия цинична, она не разделяет мои взгляды, и считает, что государства не имеют права вмешиваться в дела друг друга. Но я надеюсь, мы еще обсудим с ней это и придем к взаимопониманию.

Мама сделала глоток кофе, посмотрел на Джона, и в ее глазах появился такой же пугающий меня блеск, как вчера, в ресторане.

– Дети верят в чудеса. И несмотря ни на что, ты еще ребенок, Ева. Если бы ты видела войну своими глазами, рассуждала бы по-другому.

И она начала рассказывать, как тяжело им пришлось на севере во время Второй мировой войны, как она прятала под одеждой крынку сливок, которую папа заработал, столярничая. Джон сказал, что войну не помнит, но родители рассказывали ему о бомбежках в Лондоне. Голова у меня раскалывалась, и мне пришлось вернуться в спальню, где я рухнула в постель, достала уши Бустера и попыталась поговорить с ними.

Суббота прошла словно в тумане. Я просыпалась и снова засыпала. Джон сидел рядом и гладил меня по щеке, когда я разжимала воспаленные веки. Он приносил мне еду, которую я была не в силах есть, а вечером улегся рядом с моей кроватью на матрас, который притащила мама. Я боялась проснуться и увидеть, что на матрасе никого нет, но, думаю, Джон всю ночь провел рядом со мной. Утром он, уже полностью одетый, разбудил меня, поцеловал и прошептал, что ему пора ехать в аэропорт, что он любит меня и надеется на скорую встречу. Он обнял меня, и я заплакала, прося прощения за то, что все испортила. Он с трудом высвободился из моих объятий.

– Я напишу тебе, Ева, напишу. И ты, милая, пиши мне. Твои письма придают мне сил. Я прячу их под китель и жду вечера, чтобы прочитать. Теперь у моего сердца твои письма. И это не наказание. Это благословение.

С этими словами он поднес руку к голове, словно салютуя мне, а потом повернулся и исчез. Стоило двери за ним закрыться, как я ощутила страшную тоску. Я поднялась на подкашивающихся ногах, нашла брюки и кофту, вышла в прихожую, схватила первую попавшуюся куртку, надела ботинки и выскочила на улицу. Октябрьский холод ударил мне в лицо, я в растерянности оглядывалась по сторонам, и мне показалось, что я увидела Джона с рюкзаком у поворота. У калитки стоял мой велосипед, я вскочила на него. Дождь заливал мне лицо, ноги соскальзывали с педалей. Я крутила и крутила их в отчаянной попытке догнать Джона. Я доехала до поворота и выкрикнула его имя. Но поняла, что все напрасно, мне его не догнать.

Только тогда я почувствовала, что сейчас упаду, слезла с велосипеда и оперлась на руль, чтобы перевести дыхание. Прохожий подошел и спросил, все ли со мной в порядке. Я выдавила, что все нормально, развернула велосипед и покатила его домой. Подойдя к калитке, я бросила велосипед, с трудом доплелась до двери и вошла в прихожую.

Там стояла мама. Я закрыла дверь и сняла ботинки. Когда я выпрямилась, то увидела, что она смотрит на меня, скрестив руки на груди. Я сразу поняла, что она злится. Сил у меня больше не осталось.

– Ты взяла мою куртку! – крикнула она.

Я попыталась объяснить, что Джон ушел, что я хотела с ним попрощаться и схватила первую попавшуюся куртку…

– Я собиралась поехать на машине в город, к Аннике, – перебила меня она. – Но обнаружила, что моей куртки нет на месте, а там в кармане лежали ключи от машины. Кто тебе разрешил брать мою куртку?! Теперь по твоей милости я опоздаю. Ты нарушила все мои планы! Ты никчемное существо, вечно из-за тебя проблемы! Как ты посмела взять чужую вещь? А теперь я опоздаю. Опоздаю. А ты…

– Прости, мама. Прости! Я только пыталась… я одолжила ее ненадолго… – На большее меня не хватило. У меня не было сил. Не было сил сопротивляться. Не было сил слушать о своей никчемности, не было сил возражать. Ее красивое лицо исказилось от гнева, в глазах горела ненависть. Она продолжала истерически вопить что-то про куртку, пока я не сказала: – Хватит, мама.

Это привело ее в ярость.

– Да как ты смеешь затыкать мне рот! – взвизгнула она. – Ты должна уважать меня и слушаться, слышишь, ты, идиотка!

Ноги у меня покосились, я опустилась на пол и закричала:

– Мама, прекрати! Извини, я была неправа, но прекрати, пожалуйста, прекрати!

– Встань! Поднимайся, я тебе говорю! Как ты смеешь так себя вести?!

Я смотрела на ее лицо, почерневшее от злобы и ненависти, слышала ее визгливый, с нотками истерики голос, и мне было страшно. «Эта женщина не может быть моей мамой», – стучало у меня в голове, и слезы застилали мне глаза.

– Прости, прости, прости, милая мамочка, прости, – прошептала я, с трудом поднялась на ноги и поплелась в свою комнату.

Закрыв дверь, я поняла, что если и выйду отсюда, то только для того, чтобы убить ее. Я стянула брюки и кофту, заползла голая в постель и лежала, вся дрожа, пока не провалилась в горячечный сон. Облегчение пришло ко мне в виде Пикового Короля, который поцеловал меня, прямо как Джон, и пошутил, что я ему изменила.

Свен проходил мимо пару минут назад, наверное, захотел в туалет. Он очень удивился, обнаружив меня сидящей за дневником вместе с моими демонами из прошлого. Я допила сегодняшний бокал, на этот раз, да простит мне Господь, коньяка. Я смотрю на свои руки и понимаю, что Сюзанна права, когда говорит, что я ем слишком мало и слишком много пью. Я еще больше похудела за лето. Наверное, стоит вернуться в постель, прежде чем Свен начнет уговаривать меня лечь. Он никогда не целовал меня так, как Джон. Я никогда этого не хотела. Никто из нас этого не хотел.

27 июля

Сегодня солнечно. У нас со Свеном прекрасное настроение, потому что Сюзанна с детьми приедут к нам отмечать ее день рождения. Ей в этом году исполняется тридцать два, и поначалу она не хотела праздновать. Я едва уговорила ее приехать хотя бы на чай.

Пер, Мари и Анна-Клара выглядели загорелыми и довольными. Анна-Клара хорошеет с каждым днем. Я не устаю любоваться ею. Как обычно, она вскоре попросила книги и газеты и устроилась под розами. Но сперва спросила, много ли я записала в дневник.

– Да, Анна-Клара, много. Все решили, что я пишу мемуары, – ответила я с улыбкой.

– Но ведь так оно и есть, – ответила она и нахмурилась, словно я сказала совершеннейшую глупость.

– Да, наверное, ты права, – согласилась я и спросила, не хочет ли она пить.

Анна-Клара попросила сок, я развела концентрат из пакетика и добавила льда. Торт мы купили в кондитерской. Дети вскоре разбрелись по всему дому, и за столом остались только мы со Свеном и Сюзанной. Мы болтали обо всяких мелочах. Я рассказала, как Петра избила Ханса и он ушел из дома, а потом она устроила праздник, чтобы отметить это событие. Сюзанна причмокнула губами, услышав, сколько вкусностей наготовила Петра.

– Я всегда считала Ханса скучным типом, но и Петра казалась мне занудой. Видимо, это совсем не так. Наверное, мне стоит с ней поболтать. Это сейчас она такая веселая и радостная, а потом все может измениться.

Я посмотрела на дочь. Она загорела еще больше и выглядела куда веселее. Темные локоны обрамляли ее лицо, она была в голубом сарафане и с разноцветными браслетами на запястье.

– Ты хорошо выглядишь, Сюзанна, просто загляденье! – вырвалось у меня, и я тут же вспомнила, как она сказала, что я способна «залюбить до смерти». Но, похоже, я уже прощена.

– Спасибо, – ответила дочь. – Я чувствую себя намного лучше. Мы поговорили с Мари, и мне кажется, ей тоже стало полегче. Не хочу загадывать наперед, ты меня знаешь, мама, но мне кажется, мы справимся без Йенса. Кто знает, может, у нас все будет хорошо. К тому же еще неизвестно, чем закончится его связь.

Она улыбнулась и пошла за сладостями. У меня, как всегда, не было аппетита, но я решила поесть немного, чтобы избежать упреков. Свен произнес целую речь о том, как много для нас значит Сюзанна, и объявил, что мы решили подарить ей деньги на новую машину. Мы знали, что в другой ситуации Сюзанна не приняла бы их. Наша дочь достаточно хорошо воспитана, чтобы не отказываться сразу, но я заметила, что она нахмурилась.

Анна-Клара подошла и сообщила, что пока она читала, ей на руку села синяя бабочка и не хотела улетать. Она расхаживала по руке, а потом перелетела и села на книгу, словно тоже решила почитать.

– Я думаю, это был ангел, бабушка. Она была такого небесного цвета. Наверно, ангел вселился в бабочку, чтобы побыть с нами, – предположила Анна-Клара.

Это красивое сравнение вызвало у меня улыбку. Я не удержалась и погладила внучку по волосам, хотя знала, что она не любит нежностей. Анна-Клара потерпела секунду и снова отправилась в сад.

Когда они собрались уезжать, я вручила Сюзанне целую охапку роз. Я срезала для нее розы, которые англичане называют «The sweetheart rose», с нежными светло-розовыми с желтоватым оттенком бутонами. Этот сорт плохо переносит зиму. Сюзанна не знает, как они называются, но я срезала именно их, потому что она очень много для меня значит. Дочь рассмеялась, когда увидела меня с букетом в руках.

– Как тебе удается вырастить такие чудесные розы, мама? За ними так трудно ухаживать. Это очень капризные цветы. Мне как-то подарили чудесный куст, и я ухаживала за ним по всем правилам, но он все равно погиб, так ни разу и не зацвел. А в другой раз мне вручили какое-то чахлое, невзрачное растение в горшке, я думала, оно завянет на следующий день, а оно выжило и превратилось в роскошный цветок.

Сюзанна нюхала розы, а я думала, что она не права: розы гораздо более предсказуемы, чем люди. Мои розы всегда меня радовали, и хотя мне пришлось приложить к этому немало усилий, эти усилия были мне в радость. Наверно, за билет в рай тоже придется заплатить, ведь только в ад попадают бесплатно.

Сюзанна с трудом оттащила детей от котят, которых наконец принесла Иса. Даже Анна-Клара оторвалась от книг, чтобы поглазеть на три пушистых комочка: серый, черный и пестрый. Надеюсь, они решатся взять одного себе. Эрик ходит вокруг котят как гордый папаша, и я его понимаю. Сразу три таких чудесных малыша…

Я думала, что день выдался удачный, но ошиблась. После отъезда Сюзанны я решила навестить Ирен. Я не была у нее уже несколько дней и чувствовала, что должна поддержать ее и проверить, как за ней ухаживают. Может, вывезу ее погреться на солнышке. Свен отказался ехать со мной, пообещав, что займется мытьем посуды.

В Сундгорде, как обычно, не было ни души. Зато в комнате отдыха для персонала сидели пять человек и пили кофе. Я прошла в столовую и нашла там спящую в кресле Ирен. Она выглядела просто ужасно. Над верхней губой выросли грубые черные волоски, щеки перепачканы едой, одета в ту же зеленую блузку, которую я надела ей несколько дней назад. Дверь на задний двор была приоткрыта, и я увидела, как какой-то старичок пытается выехать в своей инвалидной коляске на солнце. Я предложила ему помощь, но услышала в ответ гордое «нет» и вернулась к Ирен. Наверное, она почувствовала мое присутствие, потому что теперь смотрела прямо на меня, отчаянно пытаясь поймать мой взгляд.

– Ты пришла, штобы шабрать меня шомой, – прошамкала она.

Я пообещала, что мы поедем домой, но не сегодня, потому что: «Ты еще больна, Ирен». Она попросила воды, я пошла на кухню и достала из холодильника бутылку. Ей удалось сделать несколько глотков, а я держала ее за руку и думала, что она похоронена здесь заживо, и с этим ничего нельзя поделать. Наверное, она прочитала мои мысли, потому что внезапно до боли сжала мою руку.

– Мне плошо, мне ошень плошо, – простонала она, и я заметила, что она вся мокрая от пота, и руки у нее ледяные.

Я в панике позвала на помощь, но никто не откликнулся. Я снова закричала, и, наконец, показались две юные девушки, раньше я их здесь не видела.

– Ей плохо! – крикнула я.

Девушки подошли и представились. У одной был пирсинг в губе и растрепанные черные волосы, другая – вся в татуировках, но они все-таки отвезли Ирен в ее комнату и осторожно переложили в кровать, а потом позвонили медсестре.

Я села у кровати и взяла Ирен за руку.

– Как хорошо, что я решила приехать именно сегодня, – сказала я.

– Да, шорошо, – ответила Ирен и сжала мои пальцы. Так мы и сидели до появления медсестры.

– Думаю, надо вызвать «скорую», – сказала она, измерив Ирен давление.

Мне стало страшно при мысли о том, что, не окажись меня рядом, Ирен могла умереть в одиночестве в засиженной мухами столовой. Вскоре приехала «скорая». Двое спокойных уверенных врачей напоминали тех, кто приезжал ко мне когда-то, много лет назад. Они уложили Ирен на носилки и понесли к машине. Я представилась, и они сказали, что я могу ехать за ними. Чудесный день лопнул, как мыльный пузырь.

Я поехала за «скорой», по дороге позвонив Свену и сообщив о случившемся. Потом я позвонила дочери Ирен. Она обещала приехать в больницу, но потом опять начала жаловаться на Ирен и рассказывать, в какой ад та превратила ее жизнь.

– Моя мать – воплощение зла, – сказала она под конец.

Сердце у меня екнуло. Мать на пороге могилы, а она даже не стыдится признаваться в ненависти к ней. Дочь Ирен стояла на своем до конца, и такое полное отсутствие угрызений совести не могло не впечатлять. Я припарковала машину и отправилась на поиски Ирен. У нее на лице была кислородная маска, к руке подсоединены провода. В отличие от дома престарелых, тут было светло и чисто, и вокруг Ирен постоянно сновали врачи. Один из них подошел ко мне.

– Мы подозреваем инфаркт, но пока ничего нельзя сказать наверняка. Нужно сделать кардиограмму, – сказал он.

– Она останется в больнице? – спросила я в отчаянии. Мне не хотелось даже думать о том, что Ирен придется вернуться в этот ужасный дом престарелых.

– На сегодня наверняка. Вообще-то у нас катастрофически не хватает мест, все приемное отделение забито престарелыми, но нам удалось разыскать для нее койку, – ответил врач. Он заверил меня, что я ничем не могу сейчас помочь, и Ирен увезли.

Я ехала домой и думала о том, что вот так можно работать всю жизнь, не покладая рук, платить налоги, а на старости лет тебе не найдется даже койки в больнице.

Когда я проезжала мимо магазина марокканца, двери были закрыты, но я остановила машину, вышла и постучала. Через некоторое время дверь осторожно приоткрылось, один из детей марокканца высунул голову и поздоровался со мной.

– Папа дома? – спросила я.

– Нет, только мама, – ответил он и крикнул что-то на своем языке.

Тут же показалась жена марокканца. Ее темные волосы были распущены. Она вопросительно посмотрела на меня. Я сказала, что только хотела узнать, как у них дела, и что мне очень жаль, что с ними такое случилось.

– Хочешь чашечку чая? – спросила она, и я не могла отказать, хотя на самом деле мне хотелось домой.

Я кивнула, она открыла дверь и тут же заперла ее, извинившись за беспорядок.

Только сейчас я заметила, что все в магазине перевернуто вверх дном. Ящики с фруктами и овощами разбросаны как попало, повсюду сумки и коробки с одеждой. Жена марокканца скрылась в кухне и вернулась со стаканчиком горячего чая очень приятного зеленого оттенка, в котором плавал листик мяты. Я сделала глоток и собралась спросить, что это я пью, но она меня опередила:

– Мы завариваем свежую мяту и добавляем туда сахар. Этим напитком очень вкусно запивать финики. – Она умолкла, потом продолжила: – Мы переезжаем. К родственникам в Стокгольм. У них там магазин.

Я снова открыла рот, чтобы сказать, как я расстроена, потому что больше негде будет купить свежие овощи и фрукты, но она опять меня опередила. Ее шведский был таким же необычным, как чай, который мы пили, – теплым и ароматным.

– Тебе не надо ничего объяснять, Ева. Я знаю, что ты думаешь, и этого достаточно. Не беспокойся о нас. У тебя и без того хватает проблем.

Она сделала глоток из своего стаканчика и посмотрела на меня.

– Позволь погадать тебе, – попросила она, и я легкомысленно протянула ей руку. Она взяла ее, проследила линии кончиком пальца и посмотрела мне в глаза своими, цвета черного янтаря, а потом снова опустила их на мою ладонь.

– Ты должна вернуться домой. Ты слишком долго отсутствовала. Пора вернуться домой. И он может вернуться с тобой. К тебе.

– Я должна понимать, что это означает? – спросила я, сомневаясь, можно ли воспринимать ее слова всерьез.

– Должна. Это очень важно, – ответила она и отпустила мою руку. – Видишь, я делаю как раз то, чего ждут от марокканки. Гадаю по руке. Банально, да?

Я удивленно посмотрела на нее, не зная, что сказать. Мы допили чай молча. Потом я спросила, могу ли чем-нибудь им помочь. Она покачала головой.

– У тебя и так много дел, – повторила она и протянула мне руку.

Я пожала ее, пожелала марокканке удачи и попросила передать привет мужу. Она поблагодарила за добрые слова и подарила мне две спелые дыни.

– Возьми. Ты была хорошей покупательницей, – сказала она.

Я ехала домой и думала о том, что хотя знакома с ними уже много лет, на самом деле ничего о них толком не знаю. Орн сказал, что люди могут жить как хотят, только бы ему не приходилось с ними общаться. Теперь я понимала, что у нас с ним есть кое-что общее: меня тоже не интересовали другие люди.

Я с трудом поднялась по ступенькам, чувствуя сильную боль в спине и надеясь, что Свен сообразил приготовить что-нибудь на ужин, хотя бы омлет. Странно, но сегодня я проголодалась. Потом я по старой привычке направилась к моим розам, но остановилась на полпути. Что-то торчало среди кустов, и, подойдя поближе, я поняла, что это деревянный кол, воткнутый в землю. Я похолодела и бросилась в кухню. Свен что-то помешивал в миске.

– Свен, что там торчит среди роз?! Как ты мог сделать это, пока меня…

– Ева, успокойся. Я попросил Орна зайти посмотреть трубы, и он приходил. Этот кол – только отметка, чтобы мы знали, где копать. Орн говорит…

Я не дослушала. Бросилась обратно к розам, царапаясь о шипы, продралась к колу и попыталась его выдернуть. Из глаз у меня хлынули слезы. Я уже и забыла, что это такое – слезы. Я дергала и дергала, чувствуя, как внутри у меня поднимается буря. Ты должна вернуться домой, вернуться домой.Свен нашел меня, когда я истерически рыдала, вцепившись в кол.

Он отвел меня домой, усадил на диван. Принес мне омлет, налил бокал вина. Расспросил об Ирен. Дал мне выплакаться. Выслушал рассказ о жене марокканца и о том, что она мне сказала.

– С каких это пор ты начала верить гадалкам? – спросил он, и мне нечего было на это ответить. Потом он сказал, что надо спать по ночам, а не писать всякие глупости, и что он надеется, мне легче, оттого что он рядом.