Текст книги "Простые люди древней Италии"

Автор книги: Мария Сергеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Во времена республики магистраты, которые собирались дать звериную травлю, обращались обычно с просьбой позаботиться о поимке зверей к наместникам провинций, где водились заморские звери. Целий, кандидат в эдилы, не давал покоя Цицерону, упрашивая его прислать ему побольше пантер. Цицерон был тогда (52 г. до н. э.) правителем Киликии; в соседних областях, Памфилии и Писидии, звери эти водились во множестве. "Позаботься об этом, – пристает он к почтенному консуляру, – тебе стоит только сказать слово, приказать и распорядиться; как только их поймают, у тебя уже будут мои люди, чтобы их кормить и перевезти…"; "стыдно тебе будет, если я не получу пантер…" и так из письма в письмо с июля по сентябрь включительно.

При империи, когда звериные травли вошли в моду и устраивались не только в Риме, но и по другим городам (в размерах, конечно, неизмеримо меньших и обычно не на заморских зверей, а только на тех, которые водились в Италии), охотой на зверей и ловлей их занимались тысячи людей. Покупка и продажа животных составляла крупную отрасль торговли. Кроме местных жителей (а в странах, изобиловавших животными-хищниками, например в Германии, Британии, в М. Азии и Северной Африке, своих охотников было, конечно, много), на охоту посылали иногда и солдат. Медвежатники из I Легиона, стоявшего около нынешнего Кельна, поймали за шесть месяцев 50 медведей. Они были освобождены от всех лагерных работ и занимались одной охотой.

Задача охотника усложнялась тем, что он должен был взять животное живым. Копали ямы, сажали туда козу или поросенка; голодный зверь шел на их голоса и оказывался в ловушке. Ставили тенета, устраивали облавы. Пленников, опутанных веревками и цепями, сажали в крепко сколоченные клетки и отправляли в Рим. Европейские звери ехали сушей медленно, на волах; африканские животные должны были переехать Средиземное море. Весь этот путешествующий зверинец надо было кормить. Если зверей везли императору, то забота об этом лежала на городах, через которые караван проходил. Повинность эта была тяжкая; еды требовалось много. Льву нужно в день 3 кг мяса. А если этих львов было много? А если проводники решили задержаться, как это случилось однажды во фригийском городе Гиераполе, где караван простоял четыре месяца? Возможно, задержка эта была вызвана состоянием животных, трудно переносивших переезд. Бывали случаи, что животные во множестве погибали в пути или приезжали на место больные и обессилившие. Еще труднее было везти детенышей, которых иногда, убив мать, охотник забирал из логова. С ними бывало немало возни: для дрессировки больше всего годились именно они, но вопрос с кормежкой стоял тут особенно остро. Малышам требовалось молоко. Приходилось обзаводиться стадом коз или коров, о прокормлении которых надо было тоже подумать; нужно было нанять людей для ухода за скотом. Начальники каравана не знали, вероятно, покоя ни днем, ни ночью.

Между гладиатором и охотником есть существенная разница: охотник идет на зверя; победу и славу ему приносит не убийство человека, а гибель животного, страшного и хищного. Зрители отчетливо сознают эту разницу. "Охота заслуживает всяческой похвалы", вместо гладиаторской бойни "она предлагает зрелище, где искусство и разумное мужество противопоставлены неразумной мощи и силе", – писал автор трактата "О разуме животных", включенного в нравоучительные сочинения Плутарха. "Охотник творит изумительные дела, мудростью побеждая природу зверя", – писал Либаний. Охота на арене, так же как и настоящая, была для древних чистой школой мужества и его демонстрация.

Глава десятая. МИМЫ, АКРОБАТЫ И ФОКУСНИКИ

Мимы

Маленький городок. На ступеньках храма сидит несколько человек, по одежде судя, – бедняки. Разговор не клеится; у каждого своя дума и своя забота. У бедного человека всегда много забот и всегда тревога, заработаешь ли завтра на хлеб, сможешь ли вовремя отдать долг. Каждый думает о своем, но все об одном и том же, и все больше и больше хмурятся лица. И вдруг неизвестно откуда, словно из-под земли выросли, появились несколько человек, от одного взгляда на которых становится смешно: коротенькие плащики, сшитые из разноцветных лоскутьев, сверху наброшен квадратной формы женский платок, едва доходящий до бедер; к ногам привязаны такие тонкие подошвы, что ноги кажутся босыми. Лица расписаны пестрыми красками, и сделано это умно и умело: линии проведены и краски подобраны так, что сразу определишь основные свойства обладателя такой физиономии. И с этих размалеванных лиц глядят хитро и насмешливо такие умные глаза! «Мимы, пришли мимы!», и люди уже улыбаются, глядя на эти потешные фигуры; по площади уже перекатывается смех, и из домов, из мастерских, бросив работу и не доев бедной похлебки, сбегаются поглядеть на представление мужчины и женщины, старики и дети.

Мимы не теряют времени. Тут же на площади, без всяких подмостков, без всякого театрального реквизита разыгрывают они маленькие, живые, веселые сценки, содержание которых взято из быта тех самых простых и бедных людей, которые густой толпой окружили актеров. Бойкий диалог, веселые реплики, смешные вопросы, комические ситуации, фейерверк острот, много шума, крика, беготни, драки; зрители помирают со смеху. Люди, у которых час назад опускались руки, разойдутся, повеселев, приободрившись, словно спрыснутые живой водой волшебного источника. Шутовски одетым, смешно разрисованным актерам дана власть снять на какой-то час ярмо повседневных забот и печалей. Смех, веселый, беззаботный смех вливал силы, животворил и укреплял. А чудотворцы, презренные, откинутые законом в число подонков общества, собрав гроши, которыми в меру своих небогатых возможностей оделили их зрители, и перекусив в ближайшей харчевне, отправлялись дальше, вовсе не подозревая, что они совершили чудо и будут творить чудеса и в дальнейшем.

* * *

Мимом (и само произведение, и актеры, его исполнявшие, именовались одинаково «мимами») назывались небольшие бытовые сценки, которые обычно писали сами актеры – часто талантливые импровизаторы. Сценки эти разыгрывали на улицах и площадях городов и селений, в харчевнях и частных домах. Сулла был большим любителем таких представлений; актеры-мимы не выходили из его дома. Приблизительно к этому времени пьески «уличных мимов» с импровизированным диалогом и наспех придуманным очень несложным действием начинают получать литературную обработку, и мим превращается в театральное представление, которое обязательно ставится после трагедии, чтобы, как объясняет схолиаст к Ювеналу, «смехом стереть печаль и слезы, вызванные трагедией». Уже к половине I в. до н. э. мим прочно утвердился на сцене, удержался на ней в течение всей римской империи, пережил ее крушение, уцелел среди всех бурь варварского нашествия и появился в Италии под новым названием comedia del' arte.

Ни одного из ранних мимов не дошло до нас целиком; уцелели отдельные слова и жалкие обрывки в две-три строчки. По заглавиям, однако, видно, что сюжеты для мимов авторы брали из повседневной жизни рабочего люда, сельского и городского (преимущественно последнего): «Красильщик», "Торговец тряпьем", "Уличный праздник", «Сукновал», "Бедность". "Мимы получили свое название от изображения (буквально – «подражания»: слово «мим» происходит от греческого mimesis – «подражание», – М.С.) ничтожных событий и низких лиц", – так определял эти произведения древний историк литературы. По отдельным замечаниям, разбросанным у писателей, удалось приблизительно восстановить содержание некоторых более поздних мимов. Большим успехом пользовался мим, названный по имени знаменитого разбойника Лавреола, этого Фра Диаволо древнего Рима. Написан он был неким Лентулом (первая половина I в. н. э.), мимическим актером, и пришелся римской публике очень по вкусу: его ставили еще в III в. В миме было представлено, как раб Лавреол убегает от своего хозяина, прибивается к шайке разбойников, становится их атаманом, но в конце концов попадается в руки солдат и умирает на кресте.[19]19
  Домициан решил поставить этот мим «всерьез». В сцене распятия на крест подняли разбойника, осужденного на смерть. Медведь кинулся на несчастного. Марциал описал эту казнь с ее ужасающими подробностями.


[Закрыть] Сюжет, по существу трагический, автор сумел повернуть так, что он предстал перед зрителями в ряде комических и веселых сценок. Одну из них мы знаем: раб, убегая, запнулся, упал, разбил себе рот и стал плеваться кровью. Его преследователи вместо того, чтобы гнаться дальше, остановились и «стали наперерыв показывать свое искусство»: плевать кровью на подмостки. Можно представить себе, как разыгрывалась эта сценка: один старается плюнуть дальше другого, бьются об заклад, спорят, толкаются, вслух обсуждают, чем бы подкрасить слюну; кто-то падает и делает вид, что он всерьез расшибся, и его осыпают насмешками товарищи. Проделки Лавреола, ловкость, с которой он грабит путешественников, искусство, с которым водит за нос своих преследователей – все это можно было разработать в тонах, весьма комических. Известны названия двух мимов, написанных Кв. Лутацием Катуллом, современником императоров Клавдия и Нерона: «Привидение» и «Беглый раб». Первый Ювенал называет «крикливым»: на сцене, видимо, стоял непрерывный вопль, дико ревело мнимое привидение, орали перепуганные люди, от него убегавшие. Что касается «Беглого раба», то комизм положений заключался в том, что хитрый раб-лицемер сумел втереться в доверие к хозяину и так обвести его, что тот во всем и всегда следовал только указаниям раба, который под видом заботы о своем господине действовал на пользу себе и в ущерб хозяину.

Большой популярностью в конце I в. н. э. при императоре Домициане пользовался мим, содержание которого можно восстановить, но заглавие и автор которого остаются неизвестными. Молодая женщина, вышедшая замуж за старого глупого ревнивца, влюбилась в красивого юношу. Ловкий пройдоха-раб устроил влюбленным свидание в доме, где живет молодая жена со своим мужем. Все идет благополучно, но вдруг нежданно-негаданно в двери кто-то стучится. Общее замешательство, стук все сильнее и сильнее – что делать, куда деваться? В отчаянии жена запихивает любовника в сундук. Открывают двери, но входит не муж, а сосед, зашедший переговорить о деле с мужем. Вместо того, однако, чтобы повернуться и уйти, не застав нужного человека, он остается, сидит и сидит. Догадывается о чем-то? Пронюхал что-то? Молодая женщина не находит себе места, несчастный любовник начинает задыхаться в сундуке. Гость, наконец, уходит, любовник вылезает на свет божий, но не успел он еще как следует отдышаться, как появляется муж. Налицо все улики, муж бросается с кулаками на изменницу и ее любовника, но жена пускает в ход все свои чары, всю силу своего обаяния – и достигает своего – глупец перестает верить собственным глазам: он убедился, что жена любит его, что она ему верна, и мим заканчивается дружеской беседой между мужем и любовником.

Сюжет этот, неоднократно повторенный с разными вариациями в мировой литературе от апулеева "Золотого осла" до "Ночи перед Рождеством" у Гоголя, мим разрабатывал так, что в руках умелых актеров он превращался в комическое действо ослепительного блеска. Какие богатые возможности давала та сцена, где насторожившийся посетитель упрямо не уходил! Жена, не помня себя от страха, молола всякий вздор голосом, поднимавшимся до оглушительного крика, лишь бы заглушить подозрительные звуки, доносившиеся из сундука. А развязка! Все уловки жены, убедившей мужа, что она чиста и невинна; непроходимая глупость бедного ревнивца, его дружба с любовником – было над чем посмеяться. При Домициане роль злополучного любовника играл мим Латин, великолепный комический актер, о котором Марциал, его современник, писал, что он заставил бы глядеть на себя Катона, а Куриев и Фабрициев (представителей старинной строгости и чистоты нравов) забыть свою суровость. Напарницей Латина на сцене была мима Фимела, блестяще исполнявшая роль лукавой обманщицы-жены.

Целью мима было смешить, увеселять зрителей, и он не был разборчив в средствах: ему нужно только достигнуть цели. Он использует приемы балаганного шутовства; крики, беготня, потасовки, оплеухи – без этого не обходится мим. К актеру, исполняющему главную роль, всегда приставлен его двойник, повторяющий его слова, движения и жесты. За это он получает пощечину за пощечиной. Комизм мима груб; его остроты часто непристойны. Цицерон предупреждал оратора, чтобы он не позволял себе таких шуток, которые уместны только в миме; Гораций писал, что он не может восхищаться мимами: "Заставить зрителя хохотать во все горло – этого мало". Мим скользит по поверхности, он бездумно весел; не его дело задумываться над серьезной стороной явлений. Он выбирает легкое и смешное. Вот больной, проснувшийся от летаргического сна; он не может прийти в себя, не понимает, где он и что с ним. Вдруг ему представляется, что он кулачный боец; больной кидается на своего врача – врача-то он вспомнил! – и начинает его тузить. А вот еще "лицо из мима": бедняк, на которого внезапно свалилось богатство; он совершенно потерял голову и давай кутить напропалую. Умелый актер мог, конечно, разыграть эти нехитрые сцены так, что в театре стоял несмолкаемый хохот.

Иногда мим берет сюжеты мифологические и выворачивает их наизнанку: на сцене появляется прелюбодей Анубис; Диану секут; читается завещание скончавшегося Юпитера, издеваются над голодным Гераклом. Юпитер "величайший сильнейший" появлялся на сцене в таком виде, что зрители покатывались со смеху: обросший, в коротенькой одежонке наподобие женской мантильки, с деревянной молнией в руке – как не хохотать! Глупость бывает смешна, и мим весело и беззаботно демонстрирует ее зрителям в разных видах и аспектах – от глубокомысленных отдельных замечаний вроде "пока он ездил на воды, он ни разу не умирал" или "если ты не беременна, ты никогда не родишь" до целого произведения, построенного на том, что действующие лица не могут схватить смысла фразы, а понимают каждое слово буквально. Цицерон помнил "этот старый, очень смешной мим". Историю обманутого мужа и неверной жены мим представляет очень часто, и мимографы перерабатывают ее на разные лады; ее любят именно потому, что в очень уж смешном виде здесь представлен дурак-муж. Сам Август спокойной смотрел, по словам Овидия, на "прелюбодеяние на сцене", а его-то уж никак нельзя считать потаковщиком того, что разрушает семью и уничтожает святость брака. Миму не полагалось вдумываться в сущность явлений; под его веселым текстом никогда нет того второго, скрытого плана, который вдруг неожиданно выбивается наверх с грозным окриком "над кем смеетесь? Над собой смеетесь!".

Комизм в ситуациях и в действующих лицах особенно подчеркивала игра, в которой большое значение имели буйная, смешная жестикуляция и потешные гримасы (актеры в мимах в противоположность актерам трагедии и комедии играли без масок). На комический эффект рассчитан был и язык мима, грубый, простонародный, часто сбивающийся на уличный жаргон. Мим называл вещи своими именами, выбирая наиболее хлесткие, не боялся крепких словечек и был очень щедр на непристойные сцены. Недаром в Массилии (нынешний Марсель), которая славилась строгостью и чистотой своих нравов, запрещена была постановка мимов, а церковные писатели называли их прямо "училищем порочности".

Мы упоминали о миме Фимеле, игравшей вместе с Латином. Присутствие в актерской труппе женщины отличает труппу мимов от всех остальных актерских трупп древности. И в Греции, и в Риме, и в трагедии, и в комедии женские роли исполнялись мужчинами, и только в мимах женщин играли женщины. Стоит задержаться на этих актрисах, тем более что о некоторых из них мы имеем сведения документальные.

Мимы обычно были отпущенницами. Чтобы попасть на сцену, надо было обладать определенными качествами: голосом – действие мима разнообразилось пением песенок, – грацией: танцы обычны в миме (некоторых актрис называли даже «танцовщицами»: вероятно, в танцах они были сильнее, чем в игре) и – первое условие – комическим талантом и умением держаться на сцене. Мимы-женщины (как и мужчины, конечно) должны были пройти определенную школу; мы не знаем, где и как они обучались, и может по этому поводу только высказывать предположения, имеющие, правда, большую степень вероятности. В большинстве случаев актерская профессия была наследственной и в качестве учителей оказывались отцы и матери, иногда их друзья и сотоварищи. Случалось, что. хозяин, подметив способности своей рабыни, отдавал ее в учение актерам. Кроме сценических дарований, хорошо было иметь способности, которые облегчали жизнь: следовало быть записной кокеткой и уметь кружить головы. Мимы владели этим умением, по-видимому, в совершенстве; молодежь разорялась на них, как у нас когда-то богатые бездельники разорялись на цыганок.

Случалось, что миму, если ее добром не отпускали из труппы, похищал влюбленный юнец; власти на такие проделки смотрели сквозь пальцы. Мима Терция, по уверению Цицерона, была в Сицилии более влиятельна, чем сам Веррес, наместник острова. Он увез ее от мужа, какого-то родосского флейтиста, и она быстро сумела прибрать его к рукам. Гораций вспоминал некоего Марсея, который истратил на свою любовницу, миму Оргину, все отцовское состояние. Для характеристики нравов высшего римского общества конца республики много поучительного дает история мимы Кифериды. Она была отпущенницей и любовницей римского всадника Волумния Евтрапела, приятеля и собутыльника Антония, будущего триумвира. Был это неистощимый острослов и шутник, обладал большим богатством, был ненасытно жаден и никакими нравственными соображениями себя не стеснял. Цицерон находился с ним в добрых отношениях и, приглашенный однажды к нему на обед, очутился в обществе Кифериды. По староримским понятиям, ввести в общество порядочных людей как равную им свою любовницу, отпущенницу и вдобавок еще миму было поступком предельно неприличным, и знаменитый оратор почувствовал себя неловко. "Клянусь Геркулесом, – писал он одному своему приятелю, – я не подозревал, что она будет присутствовать за обедом…". Скоро предприимчивая отпущенница нашла себе более высокого покровителя: перешла от Волумния к его приятелю Антонию. В 49 г. до н. э. Цезарь находился в Испании, и Антонию пришлось с его поручениями объездить ряд городов. Путешествие это он совершил в сопровождении Кифериды. Цицерон отвел душу, описывая эту поездку: "В повозке ехал народный трибун, впереди шли ликторы в лавровых венках,[20]20
  Антонию, как народному трибуну, ликторов не полагалось.


[Закрыть] окружавшие носилки, в которых несли миму. Почтенные жители городов, обязанные выходить навстречу, приветствовали миму, называя ее не сценическим громким именем, а Волумнией". Рассказ этот чрезвычайно интересен. Киферида приобрела известность, вышедшую далеко за пределы Рима; историю ее, видимо, знали чуть ли не по всей Италии. «Почтенные горожане», встречавшие Антония, прекрасно понимали, что с ним шутки плохи; выход своему негодованию можно было дать только в той форме, к которой нельзя было придраться. Обратиться к Кифериде «Волумния» было вполне естественно и пристойно, но яда тут было хоть отбавляй! Этим именем ей напоминали, во-первых, что она вчерашняя рабыня, а во-вторых, косвенно осуждали ее поведение: отпущенница Волумния, обязанная почтением и преданностью своему патрону, его бросила и ему изменила (стоит отметить, что уже тогда у актеров было в обычае давать себе придуманные, сценические имена). В следующем году после битвы при Фарсале Киферида встретила Антония в Брундизии (теперь Бриндизи), и они вместе через ряд городов проехали к Риму. «Ты поспешил в Брундизий в объятия своей дорогой мимы, – негодовал Цицерон. – Если тебе не стыдно было жителей городов, через которые ты проезжал, то неужели не устыдился ты старых солдат!». Плутарх и Плиний Старший рассказывают, что повозку, в которой Антоний ехал с Киферидой, везли львы. «Ехать так с мимой – это превосходило даже чудовищные бедствия того времени!» – искренне возмутился Плиний (надо думать, что львов придумали позже; если бы Антоний со своей мимой ехали действительно на львах, Цицерон не упустил бы такой красочной подробности. Поездка Антония вызвала, видимо, такое возмущение и столько разговоров, что в ткань истинного происшествия начали непроизвольно вплетать подробности вымышленные).

Актрисы-мимы, как видим, строгой нравственностью не отличались: Гораций прямо ставил знак равенства между ними и уличными женщинами. Фимела, о которой речь была выше, не смущаясь, разыгрывала самые нескромные сцены; рассказ Прокопия о том, что вытворяла на сцене мима Феодора, будущая супруга Юстиниана и византийская императрица, перевести невозможно. О мимах-мужчинах мы знаем меньше: ни один не оставил по себе в памяти такого яркого следа, как Киферида. Схолиаст к Ювеналу, вспомнив Лентула, автора «Лавреола», замечает, что "Лентул был достоин настоящего креста: превосходный актер, был он человеком гнусным". Марциал попытался написать апологию Латина, разыгрывавшего непристойнейшие сцены (сам поэт оправдывался перед своими "целомудренными читательницами" ссылкой на то, что его стихи нисколько не бесстыднее мимов, где выступает Латин): "В моей жизни ничто не походило на сцены, представляемые мною в театре. Человек сцены, я славен только моим искусством. Я не был бы приятен владыке (Домициану), не обладай я добрыми нравами". Стихи эти скорее всего ставили косвенной целью оправдать Домициана, приблизившего к себе Латина. Последний был вхож во дворец, рассказывал Домициану за обедом о всяких городских происшествиях и в эту безобидную болтовню вставлял свои доносы. Был он одним из самых страшных доносчиков того страшного времени. Других подробностей из его жизни мы не знаем. Никаких биографических подробностей не дают и надгробные надписи мимов. Следует, однако, задержаться на одной из них. "Лонгин Макк сладостно прожил со своими до последнего дня". Имя «Макк» сразу воскрешает в памяти родословную мима. Он был прямым наследником народного италийского фарса, известного под названием ателланы. Темы для своих бойких коротеньких сценок ателланы брали из повседневной простонародной жизни. Играло в них четверо актеров (не обязательно все сразу): Папп, влюбленный старик, которого все обманывают; Доссен, горбатый шарлатан, напускающий на себя ученый вид; ненасытный обжора и неумолчный болтун Буккон; отпетый дурень Макк. Очень вероятно, что мим завладел всеми этими четырьмя фигурами; относительно же Паппа и Макка это можно смело утверждать. Папп появился в миме в старой своей роли глупого обманутого мужа, а Макк – в роли непременного спутника главного актера, который во всем ему подражает – своих слов и жестов у него нет – и за постоянную назойливую имитацию получает оплеуху за оплеухой. Ему дано в миме только другое название: его зовут просто «дураком». По всей видимости, Лонгин играл в мимах именно эту роль и сознательно выбрал для себя прозвищем старое имя дурака из ателлан.

Из надписей получили мы драгоценные сведения о союзах, профессиональных обществах, в которые входили мимы. Союзы эти назывались «коллегиями», "корпусами", «коммунами». В одни из них входили все работники сцены: актеры, трагические и комические; музыканты, флейтисты, кифареды и скабилларии (они получили свое имя от особого инструмента scabillum, с помощью которого отбивали такт). Надпись из Бовилл (маленький городок в Лации), относящаяся к 169 г. н. э., знакомит нас с одним из таких союзов.

Во главе его стоит архимим ("начальник мимов"). Нашего архимима зовут Л. Ацилий, сын Луция, Евтих: он сын отпущенника, грек происхождением, о чем свидетельствует его прозвище Евтих ("счастливый"). Он давно состоит членом союза мимов и занимает в нем почетную должность главы. Вел он себя на этом месте так, что его, первого, актеры назвали «отцом» и, сложившись, поставили ему статую "за его попечительность и любовь к ним". Сценическая карьера его была многообразной; надпись называет его "паразитом Аполлона, трагиком и комиком". Прежде всего следует помнить, что слово «паразит» имело значение почетное, так называли тех жрецов, которые имели право принимать участие в жертвенной трапезе. Быть "паразитом Аполлона" – значит быть удостоенным дружбы и застолья бога, покровителя всех искусств. Евтих пробовал свои силы и в трагедии, и в комедии и, видимо, решил, что талант его – это талант комика. Был он в театральной среде человеком известным: "его знали и чтили актеры всех союзов". И не только актеры: он был декурионом, т. е. членом городского совета в Бовиллах.

Труппа его состояла из 60 человек, судя по именам, это были отпущенники или сыновья их, а если свободнорожденные, то из низов. Не все в этом «стаде» (обычное название актерской труппы "grex") были, конечно, актерами: сюда входили и музыканты, и театральные служители. Интересно, что в списке труппы нет ни одного женского имени, а мы знаем, что женщины играли в мимах и в надписях упоминаются даже женщины-архимимы, "директрисы труппы". Случайно отсутствие женских имен в надписи Евтиха, или были отдельные труппы, мужские и женские, объединявшиеся для представлений, но в остальном ведшие, как союз, жизнь особую и самостоятельную? На последнее соображение наводит одна мысль, упоминающая погребальную коллегию не целой труппы, а только мим-женщин.

Говоря о мимах, следует упомянуть еще так называемых ареталогов и «биологов». Первые были рассказчиками и, надо думать, мастерами рассказа: Август любил приглашать их на свои званые обеды, чтобы развлекать гостей. Они были неистощимы на выдумки, всевозможные преувеличения и прикрасы; Ювенал называет их «лжецами», а схолиаст к Горацию – «болтунами». Входили эти веселые сказочники в состав труппы мимов? Действовали они на свой страх и риск, ни с кем не объединяясь? Ничего, к сожалению, сказать нельзя.

"Биологами" называли искусников, умело кого-нибудь представлявших. Было у них и другое имя: «этологи» (от греческого????? – "нрав"). Представлять можно было по-разному: копировать только внешнее, т. е. манеры, голос – так, вероятно, изображал погонщиков мулов и рыночных зазывал раб одного из гостей Тримальхиона, которого хозяин рекомендовал как "мастера на все руки". Можно было, однако, изобразить "внешнего человека" так, что вся его манера держать себя оказывалась оболочкой, тонким покровом, сквозь который просвечивало самое существо. Виртуозы этого дела умели сразу "одними устами говорить за многих". "Тот, чей облик был повторен (буквально «удвоен», – М.С.) мной, содрогался: я был им больше, чем он сам. Сколько раз женщина узнавала себя в моих движениях, краснела и содрогалась", – говорит о себе мим Виталий. У Тиберия был раб, "немой и красноречивый", который "первый стал копировать адвокатов". Он назван в надписи забавником, шутом императора. Человек этот (имя его неизвестно) обладал блистательным комическим талантом и незаурядной наблюдательностью, его имитация адвоката, совершенно безмолвная, построенная только на жестах и выражении лица, была так превосходна и так запечатлелась в памяти, что о ней не забыли упомянуть в надгробной надписи.

Хороший «биолог» был, конечно, желанным в труппе мимов. Может быть, он к ней иногда и присоединялся. Но, насколько можно судить по надписям, они держались особняком и в состав труппы как ее постоянные члены не входили.

Гораций, говоря о тех, кого опечалила смерть певца Тигелла, называет сирийских танцовщиц, продавцов лекарств (это были шарлатаны первой статьи), нищих, шутов и мимов. Это характерно: место мимов в самом низу общественной лестницы; их профессия считается бесчестной. О мимах-женщинах закон говорит: "…рожденные от этих подонков общества". В представлении римлян еще конца республики выступить мимом на сцене – значило обесчестить себя, потерять свое гражданское достоинство. В древности широко была известна история Лаберия, римского всадника, сочинявшего мимы. Обладал он несомненно и большим талантом артиста-комика, который и демонстрировал в домашнем и дружеском кругу. Это было известно, и Цезарь предложил Лаберию выступить в театре в соревновании с другими актерами, обещая 500 тыс. сестерций и золотое кольцо для восстановления во всадническом звании. Лаберий не осмелился ответить отказом; на сцене произнес он свой знаменитый пролог, где жаловался на свою участь: "Я, шестьдесят лет проживший безупречно, вышел сегодня из дому римским всадником и вернусь мимом! Да, на один этот день прожил я дольше, чем мне следовало жить". Неподдельная, едкая горечь этих слов достаточно говорит о том, каким презренным существом был актер-мим.

С мимами, однако, произошло то же самое, что с гладиаторами: презренные отверженцы, лишенные гражданской чести, они славны и любимы. Им ставят статуи; мы видели, что архимим Евтих в обход всех законов состоял членом городского совета. Плутарх рассказывает, что Сулла в молодости водился с мимами, и они составляли его излюбленное общество и тогда, когда он стал всесильным диктатором. Архимим Соракс был ему близким другом. Мимы были своими людьми при дворе. Когда Иосиф Флавий хлопотал об освобождении нескольких иудейских священников, он обратился за помощью к своему соотечественнику Алитуру, известному миму. Тот представил его императрице Поппее, и бедных стариков освободили. Уже знакомый нам Латин был постоянным застольником и собеседником Домициана. Марк Аврелий жаловался, что мимы мешают людям заниматься серьезными делами, например философией. Его соправитель Луций Вер, вернувшись после парфянского похода в Рим, привез с собой такое количество всяких артистов и в том числе мимов, что ходовой стала насмешка: император вел войну не с парфянами, а с актерами, и пленными привел именно их.

Мимы были любимы не только при дворе и в аристократических кругах; их очень любил народ. С мимами в его жизнь, неустроенную, трудную и для работника, не знающего передышки, и для бездельника, бесприютного и полуголодного, входили отдых, веселье, смех. Дион Хризостом писал, что честолюбец, который желает приобрести симпатии народа и с этой целью устраивает для него превосходное угощение, ничего не добьется, если на этих пиршествах не будут выступать фокусники и мимы. От императоров требовали не только хлеба, но и театральных зрелищ. Со II в. они представлены главным образом мимами (столь излюбленные пантомимы были только их разновидностью). И среди императорских указов появляются такие, которые "со всей настоятельностью повелевают актрисам-мимам заниматься своим делом, дабы римский народ не был лишен привычных развлечений".

Трудно говорить о мимах как о людях; то, что мы знаем о нескольких, не дает права говорить обо всей корпорации, тем более, что члены ее располагались по ступеням очень высокой лестницы, имущественной и артистической. Были среди них и богачи; мима Дионисия, по словам Цицерона, зарабатывала 200 тыс. сестерций в год; в эпитафии Виталия сказано, что он приобрел в Риме просторный дом и составил большое состояние благодаря своему таланту. Были, конечно, и бедняки. Были превосходные артисты, гордость комической сцены; были и просто грубые шуты. Некоторая общность умонастроения и нравов роднила, конечно, всех. Вряд ли их поведение в жизни отличалось таким же бесстыдством, как на сцене, но трудно представить их хранителями строгой нравственности. В большинстве своем это были легкие и талантливые люди: моральными соображениями они себя не отягощали, были очень наблюдательны, гнались за успехом и славой, принадлежали к той породе, о которой говорится, что "ради красного словца не пожалеет и отца"; были остроумны и злоязычны.