Текст книги "Искусство обольщения"

Автор книги: Мария Дмитрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Надо сказать, что Ирина несколько разочаровала ее. Ну, кто так встречает старых знакомых? Схватила в охапку и потащила, не дав опомниться! И сразу заговорила о делах! Ни одного вопроса не задала, а ведь сначала нужно было, как минимум, поинтересоваться здоровьем и делами родителей, или хотя бы спросить как, она, Нина, доехала, наконец.

Они спустились на станцию метро и сели в вагон поезда.

Пражское метро тоже не произвело впечатления. Ничего похожего на подземные дворцы, как в Москве, не было и в помине.

Вышли на станции Кржижикова. Облицованный терракотовым стеклом вестибюль был абсолютно пуст. Ирина объяснила, что народ тут появляется только в часы пик, а днем, действительно, станция частенько совершенно безлюдна. После толчеи московского метро это выглядело удивительно.

Едва выбравшись на поверхность, Ирина закурила. Нина сделала круглые глаза.

Никто из знакомых девушек никогда так не делал. Даже женщины постарше обычно не курили в присутствии мужчин. Это было бы прилично только во время посиделок за чашкой кофе, но никак не на виду у всех и, тем более, на бегу.

Вообще курение – это ритуал, требующий определенных церемоний. У Нины был очень красивый кожаный футляр для сигарет и длинный мундштук, которым, впрочем, она уже давно не пользовалась. Но дома считалось большим шиком курить через мундштук, и чем он был длинней, тем лучше.

Когда Нина обучалась в школе гейш, ей очень понравились рисунки, изображающие японок, с курительными трубками. Длинный мундштук венчала крошечная чашечка, смотрелось это просто бесподобно. Нина даже задумала стать законодательницей новой моды и произвести впечатление на подруг в родном городке столичными изысками. Трубочный табак, однако, оказался слишком крепким. Очень досадно, тем более, что к трубке полагалось множество интересных аксессуаров. Ниночка немедленно накупила разноцветных ершиков, изящных баночек для табака, кинула в сумочку прелестный кисетик. Но, скрепя сердце, пришлось остаться верной сигаретам, только она перешла на длинные, с которыми казалась себе весьма соблазнительной. А как, скажите на милость, можно быть соблазнительной, несясь во весь дух с сигаретой в зубах? Однако она не сказала Ирине ни одного неодобрительного слова.

– Пришли, – объявила Ира и открыла дверь, ведущую под арку, миновав которую они попали во внутренний двор. С улицы дом выглядел весьма солидно, однако дворик был хоть и чистенький, но стены пятнисто-неопределенного цвета портили впечатление и смотрелись трущобами.

Пока добирались, Ирина успела рассказать, что до недавнего времени делила жилье с компаньонкой Лизой, которая месяц назад укатила в Америку. У нее появился весьма перспективный бойфренд, он-то и утащил ее за собой.

– Крутейший мен, – трещала Ирина, – упакованный по полной программе, женатый, правда, но это неважно! Он вцепился в Лизавету, как черт в грешную душу, сделал документы, даже учителя английского нанял. Запал по самую макушку, хотя, честно сказать, у нее ни кожи, ни рожи. До сих пор удивляюсь! Ввел в состав фирмы и увез в качестве ответственной секретарши, – Ира язвительно усмехнулась, – Ответственная Лизка! Самый короткий анекдот! Вечно без денег сидела, постоянно сигареты у всех стреляла. Ни на одной работе больше трех дней не задержалась! Мне так и осталась должна, хотя в последнее время была при пенизах (при деньгах). А уж грязнуха! Еле отмыла дом после нее, три мешка мусора выгребла! Никогда не пойму мужиков! Что он нашел в этой раздолбайке?

Добрались до последнего этажа. Отперев дверь, Ира церемонно пригласила в квартиру:

– Добро пожаловать!

Нина вошла в полутемный узкий тамбур. Ира легонько подтолкнула ее в спину:

– Проходи, в комнату. Здесь – что-то вроде кухни.

Она продемонстрировала скрывавшуюся за занавеской нишу с тумбой, на которой ютилась плитка с двумя конфорками и электрический чайник. Над тумбой располагался миниатюрный стенной шкафчик.

– Ты тут готовишь? – с недоумением спросила Нина, – тут же повернуться негде! А где духовка?

– Вот еще! – фыркнула Ирина, – Зачем готовить-то? Я – одна, мне много не надо. В любой самообслуге продается куча салатов и быстрорастворимых супов, нет никакого смысла возиться.

Нина не верила своим ушам. Если бы Ирина осмелилась публично сказать подобное в их родном городке, она покрыла бы себя несмываемым позором на веки вечные. Ни одна женщина в их краях ни за что не призналась бы в таком грехе, как покупка готовой еды.

Длина тамбура укладывалась от силы в три Ниночкиных шага, пройдя его, она очутилась в просторной светлой комнате, служившей одновременно прихожей, гостиной, спальней, столовой, и чем угодно еще – она была единственной. Чистота здесь царила просто идеальная, видимо, Ирина все-таки не растеряла навыков хорошей хозяйки, привитых ей с детства в родительском доме. Шкаф, кровати, раскладной стол, три пластиковые табуретки – все белого цвета, включая стены, ковровое покрытие, занавески и постельные покрывала. На снежные просторы с вершины айсберга-холодильника черным оком циклопа взирал маленький телевизор. Еще одним пятном выделялась высокая ширма, весьма сложной расцветки, совершенно не вписывающаяся в строгую черно-белую гамму комнаты. Обширные, неопределенной формы бурые проплешины на створках закрывали полустертые рисунки, изначальный черный фон едва угадывался. Впрочем, приглядевшись, можно было рассмотреть мужские фигуры в просторных халатах, безмятежно гуляющие под зонтиками.

– Ой, – досадливо махнула рукой Ира, – Глаза бы не глядели на эту рухлядь! Сплошные лишаи да короста! От Лизки осталось, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Эта охламонка уверяла, что ширма антикварная и стоит немалых денег. Что-то плела про фамильные реликвии. Ума не приложу, зачем было переть подобную, я извиняюсь, реликвию, из России. Никак не решу, что с ней делать. Может, она будет смотреться пристойней, если покрасить? Все руки не доходят. Или отнести в старожитництви (антикварный магазин), в мебельную комиссионку или вообще в заставарну (ломбард). А еще лучше не возиться и выбросить.

Пока не нашлось времени избавиться от потрепанного пера, оброненного из хвоста Жар-птицы Лизаветы, ширма использовалась по назначению и прятала за своими шестью створками две свежевыкрашенные в тон белым стенам двери. За первой обнаружились «удобства»: туалет, угловая раковина микроскопических размеров, сливное отверстие в плиточном полу и душ, пристроенный практически над унитазом. Над раковиной висели крошечные полочки, более уместные в доме куклы Барби, там Ирина держала, как она выразилась, «рыльно-мыльные причиндалы». Благодаря приоткрытому квадратному оконцу, на подоконнике которого в глиняных горшочках расположилась зеленая семейка прекрасно ухоженных растений, в «ванной комнате» не витало никаких запахов, свойственных открытым стокам. За второй дверью оказалась кладовка с множеством полок, уставленных коробками. Также здесь помещалась вешалка для верхней одежды, полка для обуви, небольшая стиральная машина, пылесос и разные хозяйственные приспособления.

– Ну как тебе моя берлога?

Несмотря на убогость обстановки, Нине здесь понравилось, и ни капли не смутило, что придется делить на двоих одну комнату. В конце концов, если что-то не устроит, она поищет другой вариант. Или вообще вернется в Пльзень.

Она дала согласие.

– Отлично, – обрадовалась Ира, – Тогда подробности обсудим вечером, я должна бежать. Вот, – она протянула ключ, – это твой. Вдруг захочешь выйти. Как добраться, запомнила? Давай, на всякий случай напишу адрес.

Она подскочила к столу, черкнула пару слов на листочке, – кстати, у дома два номера: красный и синий. Тебе нужен синий, это номер дома по порядку. На красный не обращай внимания, а то заблудишься. Это номер кадастрового реестра, зачем-то они его тоже вешают, только народ путают. Все, я побежала, прости, что спешу, но работа есть работа. Вечером увидимся. Агой! (Привет!)

Ира схватила торбу и убежала. Хлопнула дверь. Ниночка вновь осталась одна.

«Могла бы проявить больше учтивости, прямо такая работящая, что на гостей времени нет!» – она вздохнула и расстегнула сумку. Нужно было обживаться на новом месте.

Следующие дни были заполнены какими-никакими делами. Для истомившейся от безделья Ниночки появившиеся хлопоты были, как глоток свежего воздуха. Она наведалась в Пльзень, стараясь учесть все случаи жизни, собрала вещи. Когда же эта недолгая суета закончилась, она принялась изучать район, в котором предстояло жить.

Здания здесь тянулись сплошной стеной, прерываясь только переулками и отличаясь цветом фасада. С первого взгляда невозможно было разобраться, какая именно дверь приведет во внутренний двор к входу на лестницу, а какие принадлежат конторам, магазинам или ресторанчикам. Последних здесь было великое множество, они попадались на каждом шагу и никогда не пустовали. Район выглядел весьма обжитым, но запущенным, хотя было видно, что властями прилагаются усилия по приведению его в порядок.

Нина обошла магазины, постаралась запомнить, где что продается, набрела на сквер перед двубашенной базиликой, сама не зная для чего, заглянула внутрь, прогулялась пешком вдоль трамвайных путей, прошла под каким-то старинным виадуком и, миновав очередной квартал старых домов, вышла на большую площадь, где располагался вход в метро Флоренс и супермаркет Дельвита. Возвращалась она по другой улице, но никакой разницы не заметила: те же разрисованные граффити фасады старых домов, яркие разноцветные мусорные контейнеры, предназначенные каждый для определенного вида отходов, частые ресторанчики с грифельными досками у входа, где обозначались цены на пиво, вереницы припаркованных машин, строительные леса и телефонные будки. Нина дошла до своей станции метро, зачем-то свернула и через пару кварталов вдруг очутилась перед полукруглой аркой, оказавшейся входом в Карлинский туннель, который соединяет два района Праги – Карлин и Жижков. Эти районы никак не могут прийти к согласию и с момента постройки туннеля оспаривают его название. Каждый считает достопримечательность собственностью своего района, и убежден, что она должна носить именно его имя. Нине туннель показался таким мрачным и страшным, что она не решилась пройти по нему в одиночку.

Первоначально прогулки задумывались с целью поисков работы, например, продавщицы, но перед ней опять встала стена в виде полного отсутствия возможности коммуникации.

С Ирой они виделись только по вечерам, та убегала на работу рано, и старалась не разбудить соседку. По возвращении ее всегда ждал ужин, после которого девушки долго болтали и засиживались допоздна. Для создания уюта Нина зажигала свечи, которых, слоняясь по магазинам, накупила целую коллекцию.

«Прямо как в Москве, – думала она, – там была та же история: ужин со свечами, только таких задушевных разговоров с Петей не получалось».

С помощью Иры, знающей всех и вся, Ниночка быстро перезнакомилась со сверстниками и легко вписалась в русскоязычную тусовку. Она стала пользоваться бешеным успехом у молодых людей, восстановив, таким образом, статус первой красавицы.

Все было прекрасно: и заполненные развлечениями вечера, и восторженные поклонники, и вернувшаяся беззаботность, но вот только приходилось постоянно тянуть деньги с маминого счета, и это обстоятельство очень огорчало Нину.

Иногда она выходила с листовками на улицы, но делала это исключительно для очистки совести. Несерьезное занятие кроме скромных доходов приносило щедрые дивиденды в виде комплиментов и восхищенных взглядов, а то и приглашений на свидания, что, конечно, было приятно, но какой от этого толк?

Как-то, избавившись, наконец, от надоевших листовок, Нина отправилась на Малостранку (Малостранская площадь) в Собор святого Микулаша, где собиралась послушать огранный концерт. Не то чтобы она любила органную музыку, но раздавая сегодня зеленые листочки, обратила внимание, что их содержание вызывает живой отклик. Некоторые туристы даже обращались к ней с вопросами на своей тарабарщине. Она могла ответить только извиняющейся улыбкой, ну, в крайнем случае, присовокупив нэрозумим (не понимаю), произнесенное с самым сокрушенным видом. Нина редко проявляла интерес к тому, что именно она так настойчиво рекомендовала прохожим. Вопреки обыкновению, полюбопытствовала: Johann Sebastian Bach Toccata and Fugue in d minor – сразу бросалось в глаза, так как было набрано самым крупным шрифтом, дальше буквы становились мельче, но в каждой строке стояло имя: Johann Sebastian Bach.

– Чем дома сидеть, пойду и послушаю, – решила она, – все так ахают, наверное, что-то особенное.

Тратить вечер на телевизор не хотелось, А ничего более увлекательного на сегодня не предвиделось.

Однако интерес к органной музыке угас сразу, как только выяснилось, что билеты отнюдь не дешевы. Деньги, конечно, имелись, но Нина старалась экономить. На эту сумму лучше купить приличную помаду, она как раз присмотрела нужный оттенок. Решительно сделав выбор не в пользу Баха, девушка подумала, что чашка кофе уж точно ее не разорит, и расположилась за столиком уличного кафе под сводами небольшой галереи напротив Собора.

«Кофе так себе, я лучше варю», – думала она, – «а чашечка красивая… и хорошо, что я не иду на этот концерт, я же не одета. Хотя, кто меня там увидит? Да и одеваются тут все, кто во что горазд…»

– Нэушкодим вам (я вам не помешаю)? – к ее столику подошел молодой мужчина, – мужу се седноут (можно присесть)?

– Дикуи (спасибо), – гордо продемонстрировала Нина половину своего чешского словарного запаса, – кофе очень вкусный, – не обратила внимания, но вроде бы ее обслуживал другой официант.

– О! Ты русская, – засмеялся «официант», – можно? – и, не дожидаясь разрешения, уселся напротив, – Максим, – бесцеремонно протянул он руку.

Нина оставила руку без внимания – еще не хватало! – и послала ему холодный взгляд:

– Я тебя не приглашала.

– Так пригласи! – он жестом подозвал официанта, быстро сделал заказ, – скленице минералки, просим (стакан минералки, пожалуйста), – и продолжил с обезоруживающей улыбкой, – Ты мне понравилась, уж не сердись и не подумай ничего плохого! Чудесный вечер, прекрасное настроение, почему бы не познакомиться? Я не официант, – он снова рассмеялся.

– Извини, – надменно уронила Нина, – я просто не поняла, о чем ты говоришь, задумалась…

– Да пустяки! Бывает! – отмахнулся Максим, – знаешь, я тебя заприметил еще у входа в Собор. На концерт идешь?

– Нет.

– Зря, – уверенно сказал Максим, – Это стоит услышать. Может, передумаешь?

Нина пожала плечами. Не рассказывать же первому встречному о том, что жаль денег на билет, хотя засомневалась: так ли уж ей нужна эта помада? Максим был из тех людей, которые безо всяких усилий вызывают симпатию. Абсолютно не красавец, но уже на второй минуте разговора это перестаешь замечать.

– Ну…, – неопределенно протянула она, – … не знаю. Я…

– Пойдем, – не дослушал он, – я приглашаю.

Мужчина оставил деньги на столе, чтобы не дожидаться официанта, пока девушка не передумала. И, схватив ее за руку, решительно увлек за собой.

«Даже имени не спросил, – удивилась Нина, – на концерт пригласил, за кофе заплатил, как мило!»

Они протиснулись через толпу перед входом и пробрались внутрь. Нина заметила, что Максим перемигнулся с девушкой, продававшей билеты. Свободные места удалось найти не сразу, народу собралось уже прилично. Едва они устроились, концерт начался.

Максим оказался прав: это действительно было великолепно. Раствориться в чудесной музыке, наполнившей огромный собор, мешал только всепроникающий холод, немедленно забравшийся под легкое пальтишко. Впрочем, это дало возможность прижаться к теплому боку Максима. Вторую половину концерта Ниночка, махнув рукой на приличия, вообще провела в объятиях молодого человека – замерзла так, что зубы начали выбивать дробь, создавая диссонанс звучавшим аккордам.

Домой отправились пешком, погрузившись в сгустившиеся теплые сумерки.

– Нас пропустили без билетов, – затронула Ниночка волнующий ее вопрос, – почему? Откуда ты знаешь эту девицу?

– Это жена одного художника, он торгует на мосту.

– А с ним как познакомился?

И Максим рассказал, что благодаря другу, который живет здесь уже лет десять, он перезнакомился со многими местными художниками.

Когда-то они учились в знаменитой Строгановке. Потом их дороги разошлись: Макс остался в Москве, Артем, так звали приятеля, уехал в Прагу.

***

Последние годы учебы Макса и Артема пришлись на начало перестройки.

Независимая художественная сфера в России складывалась и самоорганизовывалась уже давно, и дело было не в оппозиции социалистическому строю. Это был, скорее, образ жизни, ведь чтобы пробиться к публике требовалось преодолевать цензорские препоны, что вызывало общее отвращение. До перестроечной вседозволенности андеграунд существовал как бы в подполье, поскольку дерзкие выплески самолегализации всегда заканчивалась репрессиями.

Макс и Артем мотались между Ленинградом и Москвой: были завсегдатаями квартирных «антивыставок», распространяли самиздатовские книги запрещенных писателей, участвовали в спорах о девальвации художественных стилей, в акциях, пародирующих серьезные правительственные инициативы. Дряхлеющий режим уже не обнажал клыки в злобном оскале и все реже размахивал карающим мечом над головами инакомыслящих. Под натиском вырвавшейся из подполья силы рухнули последние табу, ранее наглухо защищенные барьерами цензуры.

Это было прекрасное время! Вся страна находилась в ожидании перемен. Казалось, что вот сейчас в эпоху наступившей гласности все изменится, и жизнь заискрится радужными красками под звуки официально легализированного рока.

Ощущение праздника длилось ровно до того момента, когда эпоха развитого социализма вдруг по щучьему велению трансформировалась в дикий капитализм. Государственное финансирование сократилось, крамольные темы, ранее вызывавшие интерес, постепенно исчерпали себя, тотальный рост цен диктовал условия и заставлял выживать. Одним словом, пьянящее чувство свободы сменилось сначала недоумением, потом разочарованием, а потом и вовсе перешло в отчаяние.

Наступил кризис. Народу было не до искусства.

Как только появилась возможность, Артем уехал из страны. Прокормиться ремеслом художника стало невозможно. И если раньше легко удавалось найти шабашки, расписывая стены в школах, детских садах или, других подобных учреждениях, сейчас спрос на это иссяк. И даже на работе – он трудился в цеху, где изготовляли театральные декорации – он и его коллеги частенько сидели без дела, потому что театры, переведенные на самоокупаемость, задыхались и экономили каждую копейку. В прежние времена для нового спектакля отрисовывались эскизы, делались макеты, создавались оформительские элементы, расписывался задник. Это была захватывающая работа: вдохновение, споры, ночи без сна. Теперь же мало того, что денег на декорации не хватало и приходилось перекраивать и приспосабливать то, что имелось в наличии, но и премьер почти не случалось, интерес к театру медленно угасал.

Страсти, связанные с цензурой давно улеглись, твори, что хочешь, продавай, кому пожелаешь. Только вот продавать стало некому. Среди вчерашних соратников начался разброд и шатание: кто-то пытался держаться на плаву, штампуя низкопробный ширпотреб или откровенную похабель, кто-то забросил кисти и холсты и занялся коммерцией, кто-то спился, кто-то связался с криминалом, а кто-то подался, как тогда говорили, «за бугор».

Артем отправился в Прагу к бывшему однокашнику, родители которого уже много лет трудились на благо чешско-российской дружбы на улице Юлиуса Фучика в Москве (посольство ЧР). Прекрасно говорящий по-русски Матей, всегда был в доску своим парнем. И даже после окончания учебы остался не просто закадычным приятелем, с которым когда-то нарушали безобразия и пьянствовали водку, он был соратником и единомышленником, связанный яркими воспоминаниями времен их полуподпольных тусовок.

Матейка принял старого друга очень радушно, помог с жильем и документами, пристроил каким-то заштатным работником сцены в третьеразрядный театрик, отрекомендовав, впрочем, как талантливого русского художника.

И дела пошли! В театре Артем вскоре завоевал всеобщее уважение, не без помощи Матея появились знакомые, через которых удалось продавать работы. Правда, приходилось «гнать конъюнктуру»: малевать идиллические картинки Праги для туристов. Ему категорически не нравилось тиражировать одни и те же пейзажи, но на них имелся спрос. В надежде подняться над монотонным лязгом конвейерного процесса, он обратился к галереям, методично обошел все, найденные в справочнике. Наконец, у него приняли несколько холстов с милой абстрактной мазней. Потом он предложил вниманию публики нечто, в стиле «Иррациональность приводит к новому опыту». Продолжил в том же духе и через некоторое время вдруг стал очень востребован: появились частные заказы, а вокруг, как мошки у горящей лампы, вдруг закружились агенты, почуявшие поживу. Из ниоткуда возникли клиенты среди коллекционеров, консультируя их, Артем, шаг за шагом, приобрел славу специалиста экспертного уровня.

Из театра пришлось уйти, работа очень нравилась, но на нее просто не оставалось времени. Артем оборудовал мастерскую, и погрузился в творческий процесс.

Его заметили, о нем заговорили.

Несколько бессонных ночей прошли в радостно-лихорадочном возбуждении, после обрушившегося, как ком с горы, предложения Института изобразительных искусств Саарбрюкена прочесть несколько лекций о концептуальном искусстве. Пошарив глазами по карте, Артем обнаружил город, о котором никогда раньше слыхом не слыхивал, на границе Франции и Германии. Его удивлению не было предела, естественно, он согласился. И, хотя пришлось воспользоваться услугами переводчика, и это был первый опыт публичного выступления подобного рода, все прошло замечательно. Следующий раз так далеко ехать не пришлось: им заинтересовался Пльзеньский Западно-чешский институт. После столь удачного дебюта на новом поприще, пришла уверенность в собственных силах, и новые приглашения перестали быть поводом для бессонных ночей. А когда его отрекомендовали студентам Высшей школы прикладного искусства в Праге как представителя постмодернистского направления в живописи, стало окончательно понятно, что, как художник, он состоялся.

Артем даже начал подумывать о написании книги. Только никак не мог определиться с жанром: то ли это будет монография об искусстве предперестроечного периода, то ли мемуары о собственной жизни.

***

Максим не захотел уезжать, хотя разговоров на эту тему велось немало. В отличие от многих, у него все было в полном порядке, никаких финансовых затруднений он не испытывал.

Его отец, заслуженный художник СССР, действительный член Академии художеств и прочая прочая прочая, никогда бы не допустил, чтоб его сын в чем-то нуждался. На студенческие шалости Макса он смотрел сквозь пальцы, считая, что молодость для того и существует, чтобы бунтовать, и не раз вызволял смутьяна и его приятелей, если возникали осложнения.

Ему самому было что порассказать о беспокойной юности, которая пришлась на хрущевскую оттепель. Выставку в манеже, разгромленную советским лидером и бульдозерную акцию по уничтожению самовольной выставки современного искусства, а также последовавшие за этим четыре часа свободы в Измайловском парке, спешно организованные властями, спохватившимися, что собственными руками прославили на весь мир этих хулиганов, он прекрасно помнил. Очень повезло, что его, как многих участников, не выслали из страны и не засадили в кутузку. Поразмыслив, он решил, что переть на рожон и конфликтовать с системой – глупо, сложить голову в этой неравной борьбе совершенно не хотелось. Он переключился на господствующий соцреализм и даже сделал себе имя.

Самовыражению сына он не мешал, просто следил издали, чтоб того не шибко заносило. Да и времена теперь не те, что раньше. Ничего опасного.

Так что Макс жил себе в подаренной родителями квартире, с чудесным видом из окон на Чистые пруды, в полное свое удовольствие. Роскошные хоромы давно превратились в популярный в определенных кругах салон. Независимо от времени суток здесь толклась масса народу. Атмосфера была самая творческая: назначались встречи, проходили вечеринки, длящиеся иногда по нескольку дней, хранились готовые работы, мольберты, краски, кисти, холсты и прочий скарб членов клуба, не имевших места для хранения своих вещей, устраивались вернисажи, создавались шедевры, тут же ночевали многочисленные собратья по ремеслу, часто просто заглянувшие на огонек и постепенно прижившиеся. Правда, в последние годы, наплыв посетителей заметно сократился. Такое положение вещей совершенно не огорчало Макса, он вообще мало что принимал близко к сердцу. Также его не заботило, что уже давно ничего не подворачивалось в смысле работы. Тянуть лямку, и работать где-то официально, подобно Артему, он не хотел. Макс проповедовал религию под названием «разумный пофигизм», основным законом которой было: «не парься». Ему хотелось абсолютной свободы и полной независимости от навязываемых окружением обстоятельств. В разглагольствованиях на эти темы в основном и проходили, утратившие былой размах, тусовки.

Неизвестно, сколько бы еще продлилось переливание из пустого в порожнее, если бы

время Макса полностью не поглотило занятие, которое, как это часто бывает, организовалось совершенно случайно.

Однажды, ломая голову, что бы эдакое подарить родителям к очередной годовщине свадьбы, и не придумав ничего интересного, он написал великолепный семейный портрет, взяв за основу парадные императорские изображения. Мама в диадеме с огромными бриллиантами и бальном платье неимоверного фасона стоит, опираясь на руку отца, облаченного в мундир генералиссимуса с фантастическими орденами и парчовую чалму со страусиным плюмажем, у ног пристроился общий любимец сеттер Трюфель в золотом ошейнике с самоцветами. Портрет был выполнен с соблюдением всех канонов дворцовой живописи, но замышлялся как веселый сюрприз. Отец смеялся до слез и говорил, что больший кич и безвкусицу придумать сложно, но картину поместили на самое видное место. Гостей в родительском доме всегда было много, слухи о подарке разошлись весьма быстро. Многие нашли это занятным и захотели заиметь такой же семейный портрет: непременно в золоте, звездах, кистях, парче и бархате.

И все бы закончилось тем, что изобразив всех желающих, Макс просто забыл бы об этой затянувшейся шутке, но неожиданно им заинтересовались весьма состоятельные люди. Уж кому из нуворишей попалось на глаза творение Максима, и какое именно, он так и не узнал, но портреты вошли в моду. Кроме того, вчерашние советские люди вдруг повально увлеклись составлением своих генеалогических древес, почти всегда докапываясь до дворянских корней. Поэтому спрос на брильянтово-парадные портреты был очень высок. Требования клиентов отличались каноническим однообразием: интерьерчик в стиле «шоб я так жил», дорого-богато, чтоб и глазу приятно, и всем на зависть. Вздорные творческие вольности, в виде излишнего сходства с оригиналом, не приветствовались.

Максим не знал, радоваться или огорчаться. С одной стороны, заказы по-царски оплачивались, а с другой, он понимал, что деградирует: эта, с позволения сказать, живопись, не имела ничего общего с искусством.

Наконец, ему до чертиков надоел этот паноптикум. Чувствуя себя на грани нервного срыва, зашвырнул в рюкзак ключи, паспорт, кошелек и уехал в бывший Ленинград, который к тому времени уже стал Санкт-Петербургом. Там он провел месяц, запоем рисуя дома, прохожих, мосты, каналы, улицы, голубей, скульптуры и вообще все, что попадалось на глаза. О ночлеге Макс не волновался: в городе имелось достаточно гостеприимных квартир, подобных его собственной. Тут все так же собирались творческие люди разной степени успешности, но темы разговоров, обильно разбавленные возлияниями, сменились и теперь касались, в основном, денег. Он благоразумно не стал распространяться про свою эпопею с богатейскими портретами: никто бы не понял, зачем он бросил такой вполне, по теперешним непростым временам, достойный заработок. Хотя пару слов сказать все-таки пришлось, слухи в их среде распространялись быстро, и слава о золотоносной жиле уже докатилась до северной столицы, вызвав круги по воде в виде подражателей.

Слоняясь по городу с карандашом и блокнотом, Макс познакомился с молодыми людьми, именовавшими себя свободными путешественниками. Речь шла об автостопе. Его с радостью приняли в компанию, почуяв родственную душу. Обменялись контактами, Макс тут же предложил свою квартиру для «вписки».

Первым опытом свободного путешествия, стало возвращение из Петербурга в Москву.

Прошло несколько лет. Макс колесил по стране. Далеко не заезжал, но мечтал в будущем перемахнуть через Уральский хребет, охватить Сибирь, Дальний восток, Камчатку и Сахалин. Возможно, побывать в Японии, Индии, Китае. Столько интересного на Земле! Хочется все увидеть своими глазами. Он возвращался в Москву, отсыпался и принимался за работу, выплескивая на холст и бумагу накопившиеся впечатления.

Свои хоромы Макс отремонтировал и теперь сдавал: полученных денег хватало, чтобы снимать небольшую квартирку на окраине и без помех гастролировать. Хотя, заработать на ночлег и еду в его странствиях оказалось не таким уж сложным делом: почти везде получалось подработать, помочь по хозяйству и тому подобное. Кроме того, практически в каждом городе находились единомышленники, адреса которых передавались из рук в руки. Если уж совсем не удавалось устроиться или хотелось комфорта, то всегда можно было переночевать за деньги, хоть это и шло вразрез с философией вольного ветра.

Очередную вылазку Макс планировал тщательнее, чем раньше. Теперь его целью была Европа. Хотелось добраться до Португалии, посетив при этом столько стран, сколько получится. Ну, во всяком случае, до Праги он просто обязан доехать, давно пора увидеться с Артемом и Матеем. Подготовившись в лучших традициях академии вольных странствий, Максим отправился на запад.

Встретился с друзьями. Месяц, наполненный воспоминаниями о былых временах, разговорами о жизни и спорами о будущем, пролетел, как один день. В следующем году путь в Португалию повторно преградила Прага. В этот раз Макс проявил упорство и вырвался из ее объятий, но не добрался даже до Франции, задержавшись в Германии. Кощунственно проскакать галопом по Европам, не побродив вдоль остатков Берлинской стены, не увидев Сикстинскую мадонну, замок Нойшванштайн, Сан-Суси, Кельнский собор. Даже простое перечисление красот страны заняло бы много времени. Он хочет все увидеть, а не просто просвистеть мимо. В общем, Макс пришел к выводу, что не стоит пытаться объять необъятное, и решил в будущем полагаться не на планы, а на то как встанут звезды.