Текст книги "Драгоценный груз"

Автор книги: Мария Белахова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Путь в небе был опасный: в воздухе патрулировали фашистские истребители, с земли подстерегала зенитная артиллерия врага. Летать можно было только ночью. Днём опасно: может истребитель или зенитка сбить.

Не впервые летел Семенков по этой трассе, но, как всегда, был настороже.

– Ты смотри направо, – сказал он второму пилоту Осипяну, когда подходили к линии фронта, – а я буду наблюдать слева и впереди.

Оба внимательно следили за полётом и за горизонтом.

Внизу шёл ожесточённый артиллерийский бой. Земля светилась оранжевым, красным и зелёным цветом.

С нашей стороны били «катюши». Их снаряды проносились в воздухе светящимися чёрточками – тире. С самолёта отчётливо видны были полёты снарядов и .их разрывы. «Тире», сверкая, мчались к определённому месту, там разрывались, и вся земля вокруг загоралась.

«Катюши» обрабатывали целые расположения войск. Они били залпами, но разным прицелом, охватывая большую площадь. Вот запылало справа, а «тире» летят уже в другую сторону, разрываются и снова покрывают землю сокрушающим огнём.

Вместе с «катюшами» работали наши миномёты: вспышка, огненная трасса, разрыв!

С вражеской стороны также беспрерывно летели трассирующие пули и снаряды.

На большой высоте самолёт пересек линию фронта. Цель была уже недалеко. Скоро Семенков увидел обозначенную кострами площадку, где дежурили наши бойцы. Снизившись, он пролетел над площадкой один раз, потом второй, а когда груз был сброшен, развернулся и, набирая высоту, пошёл обратно. Предстояло ещё раз пересечь линию фронта.

С высоты двух тысяч метров пилоты издали увидели зарево огня и вспышки разрывов. На линии фронта по-прежнему шёл артиллерийский бой.

Зарево надвигалось всё ближе, и скоро самолёт снова летел над линией фронта.

Вдруг машина резко вздрогнула.

– Справа бьют! – крикнул Осипян.

Семенков взял на несколько градусов левее, чтобы выйти из зоны обстрела. «Не первый раз бьют, – подумал он. – Всегда бьют, но не всегда попадают». Но успокаивающая мысль оборвалась…

Зенитный снаряд разорвался совсем близко, перед пилотской кабиной. Сила света и звука была необычайна.

Семенкова ослепило, оглушило, ему показалось, будто кто-то ударил его большой доской по лицу…

Ещё не осознав того, что произошло, Семенков машинально схватил штурвал и стал пикировать с высоты. Опытные руки начали действовать раньше сознания. На высоте шестисот метров Семенков выровнял машину и пошёл вперёд. Обстрел прекратился – опасное место было пройдено.

Оглушённый и ослеплённый разрывом снаряда, Семенков не слышал гула моторов и плохо видел. Лишь спустя какое-то время он начал видеть, а потом и слышать.

В кабине было темно. Стёкла выбиты. Встречный воздух с силой врывался в самолёт.

Семенков посмотрел на Осипяна. Тот безжизненно повис в кресле.

Семенков попробовал приподнять голову Осипяна. Почувствовал что-то липкое, горячее. «Как остальные?» – подумал он и обернулся. В проходе без движения лежал бортмеханик Кривенчук. Где радист? Алексей Иванович хотел крикнуть, позвать на помощь, но не смог. Только сейчас он понял, что ранен сам. Он провёл рукой по лицу. Рот как будто затянут чем-то липким. «Это ничего, – подумал он. – Вижу, дышу – значит, глаза, нос целы». Другой раны он пока ещё не чувствовал.

А самолёт мчался вперёд по своему маршруту.

– Командир, вы ранены?

Семенков повернул голову. Около него стоял радист Фомин. Алексей Иванович показал глазами на Осипяна и Кри-венчука. Радист понял и осторожно оттащил обоих в пассажирскую кабину.

Семенков глубоко вдохнул в себя свежий воздух, стараясь собрать все силы, всю волю. Во что бы то ни стало он должен прилететь на базу. Раненых или убитых товарищей (он ещё не знал, убиты они или ранены) надо довезти.

…Лететь предстояло ещё целый час!

Линия фронта осталась позади.

Однако и здесь надо было идти точно по маршруту. А Семенков шёл прямо на город Вишеру. Полагалось лететь в стороне от города, километра за три, но теперь приборы были разбиты и определиться было трудно. Семенков понял ошибку только тогда, когда уже был над Вишерой и его самолёт осветили прожекторы.

«Могут обстрелять», – подумал он и хотел схватить ракетницу, чтобы дать сигнал: «Я свой». Но тут острая боль впервые пронзила правую руку. На какой-то миг он потерял сознание.

Подошёл Фомин. Семенков показал ему на ракетницу. Фомин выпустил условные ракеты. Прожекторы погасли.

Семенков осторожно попробовал двигать правой рукой, но она не слушалась. Тогда он стал ощупывать её левой рукой. Кисть, локоть не больно, а рука вся в крови. Где же рана? Когда он коснулся плеча, от боли потемнело в глазах.

…Лететь ещё сорок минут.

Пилоту становилось всё труднее вести самолёт: сказывалась потеря крови. Появилось какое-то безразличие, странное спокойствие. Сознание подсказывало, что надо непременно дойти, но организм не слушался, не подчинялся. Временами сознание совсем затуманивалось. А кровь всё текла с лица и руки. Семенков был в гимнастёрке. Внизу край её загнулся, и там кровь собиралась, как в тарелке.

Снова подошёл Фомин.

– Товарищ командир, я сообщил на базу, что идём раненные, – доложил он.

Семенков кивнул головой' и показал радисту на сиденье второго пилота. Фомин сел рядом. Алексей Иванович знал, что о« не умеет пилотировать машину, но близость товарища подбадривала.

…Оставалось лететь ещё минут тридцать. Начинало светать. Семенков посмотрел на землю. Внизу леса и болота. «Если грохнусь, – подумал он, – не скоро найдут здесь…»

Временами Семенков забывался, потом снова приходил в себя и смотрел на землю. Он знал, что здесь должна быть река; она делает большой круг и самолёт дважды её пересекает. Но реки не было. Лётчик видел внизу озёра – полно озёр, сотни озёр… «Что это: сон, бред?» – думал он. Слабость сковывала его, всё чаще одолевало странное равнодушие. Кровь продолжала течь. Несколько минут назад он привстал, стряхнул кровь с гимнастёрки – теперь опять край её наполнился.

Вот наконец появилась река. Семенков ожил – значит, он правильно ведёт самолёт. По местности он увидел, что пересекает реку второй раз. Как же он не заметил, когда проходил над ней в первый раз? И какие же озёра там были? Вот и сейчас недалеко от реки он видит озёра, а ведь их там нет на самом деле!

Теперь, когда стало светлее, он разглядел, что это полоски тумана, испарения болот. Они-то и казались ему озёрами.

Через несколько минут лётчик увидел свет прожекторов на своём аэродроме. Наконец-то! Он посмотрел старт и стал разворачиваться на посадку…

– Товарищ командир, почему же вы не пошли на посадку? – разбудил Семенкова встревоженный голос радиста.

Семенков посмотрел на него и вдруг понял, что он не сделал посадки. Он только хотел развернуться, но сознание померкло. Аэродром остался позади.

Алексей Иванович развернул самолёт и снова пошёл на аэродром. В этот момент в пилотскую, пошатываясь, вошёл бортмеханик Кривенчук. Он был ранен в голову и лишь сейчас пришёл в себя. Семенков сделал ему знак: «Шасси! Выпустить шасси!»

Семенков зашёл на посадку и наконец приземлился. Самолёт пробежал по полю. Перед глазами вырос лес. Надо было остановить машину, но тормоза не работали.

Недалеко от леса колёса самолёта зарылись в песок, и машина остановилась сама. Семенков погасил аэронавигационные огни и, шатаясь, пошёл к выходу. Тут же в самолёте он упал и надолго потерял сознание…

Прибежавшие люди бережно вынесли Осипяна и Семенкова. Осипян был ранен осколком в голову. Семенков залит кровью: лицо разбито, изуродовано. Видавшие виды пилоты были поражены: как мог человек в таком состоянии довести самолёт!

Через три месяца Алексей Иванович Семенков выписался из госпиталя и по-прежнему стал летать на большом транспортном корабле в ближние и далёкие тылы врага, выполняя самые сложные поручения. И чем больше он летал, тем внушительнее становилась планка боевых орденов на его груди.

И если кто-нибудь, обратив внимание на швы, которые были ещё очень заметны на лице Семенкова, спрашивал, что с ним случилось, он отмахивался с досадой:

– Да ничего особенного! Пустяки…

Летом 1931 года в Кировоградский горком комсомола пришёл девятнадцатилетний комсомолец Григорий Таран и стал просить, чтобы его послали в лётную школу.

– А на заводе отпустят тебя? – спросил его инструктор горкома, зная, что Таран – лучший ударник завода «Красная звезда».

– Попросим – отпустят.

– Ну, а как со здоровьем? – улыбаясь, спросил инструктор.

– Не хворал пока, – серьёзно ответил Таран.

Инструктор засмеялся; засмеялись и все, кто был в комнате. В стопроцентном здоровье Тарана невозможно было сомневаться: юноша был широкоплечий, плотно сбитый, загорелый. Крепкие бицепсы на руках обрисовывались, как у чемпиона-борца. Большие руки, казалось, без труда могли переломить бревно. На хорошем, добром лице лукаво сверкали карие глаза. При улыбке открывались ровные белые зубы.

– Значит, здоров? – повторил вопрос инструктор.

– Может, маленьким когда хворал, не помню.

Тарана направили в лётную школу. Никакие занятия не казались ему скучными. Он с увлечением и упорством занимался и теорией и практикой.

Когда в первый раз он пилотировал самолёт, у инструктора закралось сомнение.

– Скажи, друг, – спросил он Тарана, когда они приземлились, – ты где раньше летал?

– Я не летал нигде.

– Ну, это ты кому-нибудь другому расскажи, меня не обманешь! Ты что, родился лётчиком?

Григорий весело засмеялся:

– Значит, я хорошо вёл машину?

– Да почти так же, как я.

За год до окончания школы курсант Таран стал уже инструктором. Он учил других летать на «У-2», а сам учился на «П-5» и проводил ночные полёты.

– Летайте, как Таран, – говорили инструкторы курсантам.

Во время войны каждый мальчик, не видя самолёта, узнавал по гулу моторов, чей летит: свой или немецкий. Если слышался ровный, однотонный звук «у-у-у-у.„», дети и взрослые продолжали своё дело и спокойно поднимали головы, провожая глазами советский самолёт. Но если доносилось противное, завывающее «гау-гау-гау…», тревога охватывала мирных жителей: все понимали, что летит фашистский самолёт. Зенитные орудия открывали стрельбу; истребители поднимались в воздух, чтобы преградить путь врагу.

Ночью, когда самолёт невидим с земли, только по гулу мотора можно было догадаться, чей летит самолёт. И враги узнавали самолёты по звуку моторов. Свои «гау-гау» немецкие зенитчики пропускали свободно, и на аэродромах этим самолётам светили прожекторы, а самолёты с ровным гулом фашисты встречали ливнем огня.

…Зимней ночью 1942 года над смоленской землёй, занятой оккупантами, смело летел большой самолёт. Его «гау-гау» отчётливо прорезало воздух, и ни один вражеский зенитчик даже не насторожился.

Когда самолёт подлетел к немецкому аэродрому, в воздухе замигали огни вращающихся прожекторов. Но самолёт не сделал посадку. «Гау-гау» удалилось от аэродрома и замерло где-то вдали.

На этот раз гитлеровцы были одурачены: пролетел не фашистский, а советский самолёт и за штурвалом сидел известный лётчик Григорий Алексеевич Таран.

Когда на аэродроме замигали прожекторы, Таран, посмотрев вниз, с улыбкой сказал:

– Мигай не мигай – не заманишь! Мы торопимся и заехать к вам в гости не можем.

Второй пилот Шутов добавил:

– До свиданья, пока. Посветите на обратном пути!

Через час самолёт летел обратно, и на аэродроме снова услужливо замигали прожекторы. Самолёт опять промчался мимо. С тем же лающим «гау-гау» он пересек линию фронта. А потом уже с обычным своим ровным гулом пошёл на аэродром.

Таран ликовал.

Машина Тарана «ЛИ-2» была окрашена в белый цвет, и пилот любовно называл ее «Снегурочкой». На фоне земли, покрытой снегом, она удачно маскировалась. Но «Снегурочка» гудела ровным гулом, как и все советские самолёты. И когда ночью Таран летел в тыл врага, гитлеровцы открывали из зениток огонь.

Как обмануть их, как скрытно пройти над ними?

Таран задумался: нельзя ли заставить «Снегурочку» «петь» по-немецки? А если дать разные обороты своим моторам? Сидя за рулем, Таран начал опыты. Он дал одному мотору меньше оборотов, чем другому. Га-а-у… га-а-у… – загудела машина.

– Нет, не так поёшь! – сказал Таран.

– Сбавь левый, – посоветовал Шутов.

Гул изменился, стал ближе к немецкому «га-у… га-у…».

Как гитарист настраивает гитару, подтягивая то одну, то другую струну, Таран прибавлял и убавлял обороты моторов, пока самолёт не завыл точь-в-точь как фашистский бомбардировщик «Ю-88».

– Летайте, как Таран, – говорили командиры отрядов своим лётчикам.

Около землянки, на краю аэродрома, прямо на траве сидели лётчики. В центре круга примостился на пне Григорий Таран. Был короткий час отдыха, и, как всегда в такое время, лётчики собирались вместе. Таран оживлённо рассказывал:

– Уже давно лечу – значит, в тылу врага – и чувствую: потерял ориентировку. Темно, земли не вижу. Надо, думаю, проверить. По расчёту времени, где-то здесь недалеко мост должен быть – я его на карте перед вылетом пометил. Я, конечно, знал, что мост охраняют немецкие зенитчики. Стал крутиться и набрёл на этот мост. Фрицы меня слышат, но не видят и забухали в темноту зенитками. Всю окрестность осветили, а мне только того и надо. «Будь здоров!» – думаю. И пошёл спокойно. От моста я уже сориентировался.

Подлетаю к цели… Что такое? Масса ярких костров пылает. Э, нет, думаю, воробья на мякине не проведёшь! Наши в тылу не станут такие факелы разводить. Ловушка! По дыму костров вижу – ветер с востока на запад. Ага! А мне было известно, что фашисты сосредоточены с восточной стороны от наших частей. Взял на запад и тут только увидел наши костры…

Лётчики любили слушать Тарана. Он летал больше других – сделал уже свыше двухсот ночных полётов в тыл врага! Он летал первым туда, где опасно, и лучше других знал, как скрытно перелетать через линию фронта, как прятаться за облака или прижиматься к земле, ускользая от зенитного обстрела. Рассказывал Таран весело, живо, помогая словам жестами и мимикой своего красивого, подвижного лица.

– Вот что: я тоже полечу. Пойду первым, а ты пристраивайся ко мне.

Лётчики ждали продолжения рассказа, но Таран, заметив подходившего к группе пилота Алексеева, встал и пошёл ему навстречу.

Лётчик Алексеев только вчера прибыл в эскадрилью. Таран знал его ещё до войны, когда они работали в одном аэропорте. Алексеев был опытный пилот, но в боевую обстановку попал впервые.

Вечером ему предстоял полёт в тыл врага, и Таран беспокоился за него.

– Ну, как дола? – спросил он Алексеева.

– Неважно! – озабоченно ответил тот. – Не знаю я этой трассы, а подготовиться как следует, изучить маршрут не успел. Сам видишь, времени мало. Скоро вылетать.

– Э, друг, так не годится – влипнешь в неприятность! Пойдём-ка посидим вместе полчасика над картой.

Но, рассказав Алексееву о трассе полёта, предупредив его о всех возможных неприятностях, Таран неожиданно заявил:

– Вот что: я тоже полечу. Пойду первым, а ты пристраивайся ко мне.

– Но ведь ты же только прилетел!

– Что ж делать…

– Ну, спасибо тебе.

Ночью с грузом боеприпасов Таран и Алексеев полетели. На линии фронта оба самолёта подверглись сильному зенитному обстрелу. Таран отводил свой самолёт то вправо, то влево, то терял высоту, то набирал её, стараясь увернуться от разрывов снарядов.

Вот Таран уже вышел из обстрела. Но Алексеев отстал, и Таран по разрывам снарядов увидел, что кольцо огня всё сильнее сжимает самолёт его товарища.

«Надо выручать», – подумал Таран и… включил бортовые огни на своём самолёте.

Этого было достаточно. По самолёту Алексеева немецкие зенитчики били вслепую, по звуку моторов. Теперь, увидев самолёт Тарана, они перенесли весь огонь на него.

Но Таран этого ждал. Опытный и бесстрашный, он сознательно принял на себя удар, так как был уверен, что ему удастся ускользнуть от вражеских ударов. Алексеев, забытый гитлеровцами, свободно вышел из зоны обстрела.

Таран погасил бортовые огни и, мастерски проделав ряд манёвров, также ушёл невредимым.

Так коммунист Таран, рискуя собой, выручил товарища.

– Летайте так, как Герой Советского Союза Таран, – говорили командиры эскадрилий, когда Григорию Алексеевичу Тарану было присвоено звание Героя Советского Союза.

Дела попутные

Уже начало светать, когда Таран подлетел к цели. На лесной поляне горели опознавательные костры. Сбрасывая груз, лётчик прошёл над поляной совсем низко и хорошо разглядел землю.

Зима была уже на исходе, и снег лежал лишь в ложбинах да по краям поляны, у самых деревьев. У опушки стояли бойцы. Запрокинув вверх головы, они наблюдали, как из самолёта вылетают ящики и тюки.

Поляна осталась позади, и Таран, развернув самолёт, пошёл на второй круг, чтобы дать возможность экипажу самолёта сбросить оставшийся груз. Пролетая снова, он увидел, что бойцы уже направились к сброшенным ящикам. Пилоту что-то показалось неладным. Обычно люди бежали и очень быстро уносили сброшенные вещи – теперь же всё выглядело как в замедленной киносъёмке: слишком вяло, еле передвигая ноги, шли бойцы.

«Неужели голодают?» – подумал Таран.

Он снизился и ещё раз пролетел над поляной, внимательно разглядывая людей. Да, всё та же картина.

Когда Таран возвратился на свой аэродром, его догадка подтвердилась. Из воинской части, куда он летал, была получена радиограмма: уже шесть дней все там сидят на жёстком рационе. Эта воинская часть боролась в тылу врага, и поэтому продовольствие и боеприпасы доставлялись туда только на самолётах.

Таран решил:

– Надо летать к ним не два раза в сутки, а три, четыре раза. И загружать машину будем до отказа.

– Но тогда придётся летать и днём. А это невозможно: тут на каждом шагу зенитки и войска врага, – возразил начальник отряда.

– Вот полечу разок – тогда увидим, возможно или нет. Люди голодают, а я что же, буду соблюдать правила уличного движения?

Чтоб взять как можно больше груза, Таран выбросил из самолёта всё лишнее. К двум с половиной тоннам боеприпасов на свой риск взял ещё полтонны сухарей и, не отдохнув от «очного рейса, полетел – впервые днём – по этому же маршруту. Перегруженную машину стало труднее пилотировать, а опасность при дневном полёте была ещё большей. Как и ночью, он шёл бреющим полётом.

Перелетев через линию фронта, Таран неожиданно нарвался на идущую по дороге вражескую конницу. Он молниеносно свернул в сторону. С земли стреляли по самолёту, но пули автоматов и пулемётов поблёскивали где-то позади. А ведь одна зажигательная пуля, попади она в самолёт, неминуемо вызвала бы взрыв боеприпасов.

Таран, взволнованный только что миновавшей опасностью, погрозил кулаком оставшейся позади коннице:

– Погодите, мерзавцы, я вам дам жару на обратном пути!

Через некоторое время он снова подлетел к полянке, где был на рассвете, сбросил груз и пошёл в обратный путь.

– Иди к пулемёту, – сказал он бортмеханику, – и предупреди башенного стрелка, чтоб был начеку. Сейчас мы рассчитаемся с той конницей. Как только накреню машину, жарьте вовсю!

Машина, на которой летел Таран, была вооружена башенным и боковым пулемётами. В башне сидел специальный стрелок, а боковой пулемёт обслуживал бортмеханик. Таран только вчера получил взамен «Снегурочки» эту машину. На «Снегурочке» не было никакого вооружения, и это очень огорчало лётчика. Пристанет истребитель – хочется ответить огнём, а машина совсем безоружная. Да что там истребитель!

Как-то он летел днём бреющим полётом и видел, как вражеский солдат целился в самолёт из автомата. Таран даже покраснел от злости. «Ну не обидно разве, – сказал он второму пилоту Шутову, – из пистолета, нахал, стреляет! А я только и могу, что плюнуть на него».

Получив новую, вооружённую машину, он радовался:

– Вот теперь другое дело! Теперь мы себя в обиду не дадим!

Когда Таран шёл к цели, он не стал связываться с конницей. Машина была тяжело нагружена, и он не мог рисковать. Да и трудно было маневрировать.

За те сорок минут, пока он летел к цели, конница ушла недалеко, и лётчик скоро её увидел. Конники шли по шоссе. Таран снизился до пятидесяти метров и налетел сзади. Взяв немного правее дороги, он накренил самолёт влево, чтобы стрелкам было удобно вести обстрел. Одновременно это было и сигналом. На самолёте застрочили пулемёты, обдавая конницу огнём. Налёт был таким неожиданным, что конники не успели рассыпаться, и пули прорезали самую гущу. Так же стремительно (четыре километра в минуту!) самолёт исчез за лесом, оставив на дороге груды людских и лошадиных трупов.

– Вот и отыгрались! – восторженно сказал второй пилот Шутов.

– Нет, ещё не отыгрались, – ответил Таран. – Патроны у нас есть, и незачем их везти на базу. Сейчас выйдем на шоссе – что-нибудь попадётся стоящее. Поди скажи стрелкам, чтобы смотрели в оба.

Когда Таран вышел на дорогу, он увидел впереди немецкую автоколонну. Фашисты не заметили, как подлетел самолёт: видимо, шум моторов грузовых машин заглушал его гул.

Позади автоколонны шли две цистерны с горючим, и первая пулемётная очередь попала в эти цистерны. Затем уже стрелки прострочили машины с боеприпасами. Взрывы, огонь и клубы дыма охватили автоколонну.

Только после этого Таран направился на свой аэродром. Высказался он после того, как миновал линию фронта:

– Ну вот, слетали и днём. Да ещё расчесали конницу и автоколонну. Дела, конечно, попутные, но очень полезные.

Тёмная, безлунная ночь. Над белорусским лесом, разрывая тишину, кружится «мессершмитт». Он упорно ходит над одним и тем же местом. Лес кажется совсем безлюдным. Но «мессершмитт» всё кружится над ним. На пять-'-десять минут уйдёт в сторону и снова возвращается.

Врагам известно, что в лесу партизаны, что сюда прилетели два больших транспортных самолёта. Немецкий истребитель патрулирует, выжидает их вылета.

А в лесу, на поляне, притаились два самолёта, и около них стоят, с досадой прислушиваясь к вою фашистского истребителя, командиры кораблей Таран и Кузнецов.

– Что за оказия! – удивлялся Кузнецов. – Ходит и ходит… Ведь у него бензин уже должен кончиться.

– Я думаю, – ответил Таран, – что это не один и тот же. Аэродром близко: первый улетел, второй его сменил. Они нас тут до утра хотят продержать, а с рассветом нагрянут бомбардировщики.

Большая группа партизан стояла около самолётов, ожидая их вылета. Машины уже давно были разгружены от боеприпасов, и в них сейчас сидели и лежали раненые. А вражеский истребитель всё кружил и кружил над лесом.

Партизаны Ковпака боролись в белорусском лесу с карательными отрядами эсэсовцев. Партизанам не хватало боеприпасов, взрывчатки, и товарищ Сталин дал задание оказать ковпаковцам помощь. На выполнение задания были посланы два самолёта с лучшими пилотами – Кузнецовым и Тараном.

Дмитрий Кузнецов зимой 1941 года более ста раз летал через Ладогу в голодный блокированный Ленинград. Таран, летая в тыл врага, сотни раз пересекал линию фронта. Но даже для таких отважных и опытных пилотов полёты здесь оказались очень трудными. Вражеские истребители на каждом шагу контролировали путь к партизанам. Ни один полёт – а летали они каждую ночь – не обходился без встречи с «мессершмиттами».

Лётчики догадывались, что у гитлеровцев в этом районе есть радиолокаторы, которые подводят их истребители к нашим самолётам.

Фашисты нагло держались в воздухе. Зная, что здесь нет советских истребителей, они летали с зажжённой фарой. Правда, это давало возможность Тарану и Кузнецову вовремя скрываться от «мессершмиттов», запутывать их, но это злило.

– Нахалы, с фарой летают! – возмущался Кузнецов. – Ну, подождите вы у меня! – грозился он.

Кузнецов установил на плоскостях и стабилизаторе своего самолёта реактивные снаряды. Когда в воздухе к нему, мигая фарой, подскочил «мессершмитт», Кузнецов пустил реактивный снаряд. Как метеор, разбрызгивая огонь, истребитель свалился на землю.

После этого фашисты уже не рисковали летать с зажжённой фарой. И сейчас, кружа над лесом, истребитель был невидим.

Лётчики советовались: что же делать? Взлетать рискованно: в самолёте раненые. Ждать тоже нельзя: надо затемно пересечь линию фронта.

И тогда Тарану пришла такая мысль.

– Давай, Дмитрий, взлетим с одной фарой, – сказал он Кузнецову. – Фриц подумает, что поднялся истребитель.

Кузнецову понравилась идея Тарана:

– Здорово придумано! Я первый пойду.

Только у истребителей одна фара, а у больших самолётов – две.

Кузнецов включил одну фару, зарулил и поднялся в воздух. Тотчас же вслед за ним взлетел и Таран, тоже с одной фарой. Немецкий истребитель стал удаляться и скоро исчез с горизонта…

Когда Таран и Кузнецов прилетели к ковпаковцам на другую ночь, те с радостью сообщили:

– Испугали вы фашистов! Сегодня не прилетал ни один бомбардировщик.

А до взлёта с одной фарой оккупанты ежедневно бомбили расположение партизан. Видимо, перепуганный немецкий лётчик сообщил на аэродроме, что у партизан появилась целая эскадрилья истребителей.

Таран и Кузнецов летали к ковпаковцам до тех пор, пока отряд не разгромил фашистскую карательную экспедицию.

После этого Таран был направлен с эскадрильей в Крым на помощь крымским партизанам. В Крыму и позже, на других фронтах, он не раз применял взлёт с одной фарой.

Когда шли бои за форсирование Днепра, эскадрилья Тарана сбрасывала десанты наших войсковых частей и подвозила им боеприпасы. Аэродром, где базировались самолёты, подвергался ежедневно бомбёжкам. Тогда-то Таран вновь применил свой способ. Одна за другой поднимались в воздух громадные машины, озорно сверкая одной фарой. Фашистские бомбардировщики удирали, уверенные, что взлетают истребители.

– Как дела? – спрашивал по телефону Тарана генерал-майор авиации.

– Нормально, работаем, – спокойно отвечал Таран.

К Новгороду подходили фашистские войска. Впереди, расчищая дорогу своим полчищам, шли танковые части. Надо было их остановить!

В жаркий летний день 1941 года лётчику Фроловскому было дано задание: загрузить самолёт бутылями с противотанковой жидкостью и доставить их нашим передовым частям.

Груз был очень срочный, только на самолёте можно было его доставить быстро.

Все меры предосторожности были приняты. Между бутылями, запакованными в ящики, лежали мягкие прокладки. При погрузке находился специалист-химик.

…Самолёт поднялся в воздух.

Фроловский, полный внимания и напряжения, сидел за штурвалом. Дверь из пилотской кабины в пассажирскую была открыта. Фроловский, беспокоясь, время от времени оборачивался назад: «Что там с грузом? Всё ли в порядке?»

Никто не заметил надвигающейся беды: от высокой температуры воздуха в самолёте из одной бутылки выскочила пробка и жидкость медленно стала вытекать…

Фроловский первый услышал незнакомый специфический запах. Он насторожился, несколько раз сильно вдохнул в себя воздух и, передав управление второму пилоту, вышел из кабины.

Недалеко от входной двери он увидел небольшой предательский язычок пламени.

– Гасить огонь! – крикнул он на весь самолёт.

Прибежали радист и бортмеханик.

– Немедленно гасите! Я иду к штурвалу.

Фроловский понимал, что в эту минуту он должен быть за штурвалом. Погасить жидкость очень трудно. Нужно приземлиться. И он стал рассматривать местность для посадки самолёта.

Но, увы, кругом был лес!

Запах горящей жидкости становился всё сильнее, всё нестерпимее. Не оглядываясь, Фроловский понимал, что там, в кабине, уже появилось пламя.

Около бутылей боролись с огнём радист и бортмеханик. Всё, чем они располагали – брезент, пилотские куртки, – было использовано для того, чтобы потушить огонь. Но пламя ещё больше повысило температуру, и ещё из одной бутыли вылетела пробка.

Самолёт заливала горящая жидкость. Радист и бортмеханик, задыхаясь от гари и не чувствуя ожогов, прихлопывали горящие места. Фроловский почувствовал, как самолёт завибрировал…

Кто первый нашёл правильный выход, не смогли потом даже установит. Возможно, что мысль эта одновременно родилась и у бортмеханика и у радиста.

Бортмеханик открыл дверь, и радист мгновенно вытолкнул ящик с лопнувшей бутылью, за ним второй.

Прожжёнными тряпками они стали гасить оставшуюся жидкость. На последнюю горящую струйку бортмеханик навалился своим телом.

Всё это длилось шесть – восемь минут. Восемь минут, в течение которых были проверены самоотверженность, выдержка и находчивость советских людей.

В Новгород самолёт пришёл своевременно, и тут же бутыли с противотанковой жидкостью были погружены на грузовые машины и отправлены на передовую линию.

Вражеские танки наступали. Надо было их остановить!

Командир корабля Фроловский и весь его экипаж неожиданно были освобождены от очередного полёта. Команде предложили отдохнуть. Двух лётчиков, бортмеханика и радиста поместили в хорошие комнаты, установили твёрдый режим, обеспечили питанием. Врач осматривал их ежедневно. Всё было как в лучшем санатории.

Отдых экипажу пришёлся кстати. Теперь, во время войны, приходилось летать и днём и ночью. Редко когда высыпались.

На третьи сутки отдыха Фроловского вызвал к себе маршал авиации. .

– Ну как, отдохнули? – спросил он Фроловского.

– Спасибо, товарищ маршал. Хорошо отдохнули. Фроловский навытяжку стоял перед маршалом. Плотная фигура, свежий цвет лица, голубые, немного смеющиеся глаза говорили о здоровье и бодрости лётчика.

– Ну, а теперь вы должны выполнить серьёзное задание, – сказал маршал. – Партизанский отряд захватил в плен гитлеровского генерала. Надо доставить этого генерала в Москву живым и невредимым. Он может дать очень полезные сведения нашему командованию. Вылетайте завтра!

Это было в 1943 году. Партизанский отряд, куда предстояло лететь, находился в Брянских лесах, за двести километров от линии фронта. Фроловский собрал данные о местонахождении отряда, проложил на карте точный маршрут и вместе с бортмехаником тщательно проверил техническую подготовку самолёта.

Вылетели, когда начало смеркаться, и линию фронта пересекли в полной темноте. Но только прошли опасную зону, как 'самолёт был атакован фашистским истребителем. Фроловский резко снизил машину и пошёл бреющим полётом. Истребитель шёл наверху и обстреливал. Спускаться ниже и атаковать он не решился: видимо, боялся врезаться в землю. Да и обстреливал он наугад: в ночной темноте, на фоне тёмного леса, большой транспортный самолёт был невидим. А когда Фроловский сошёл влево со своего курса, фашист и совсем потерял его из виду.

Минут через десять Фроловский снова направил машину по своему курсу, к цели.

Условные партизанские костры на окраине леса он обнаружил сразу. Но когда лётчик сделал круг, приглядываясь к месту старта, из леса по самолёту открылась бешеная стрельба.

«Что за история?» – с тревогой подумал Фроловский. В Москве ему сказали, что противник находится за двадцать километров от партизанского отряда.