Текст книги "Ты идешь по ковру. Две повести"

Автор книги: Мария Ботева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Маринка как Маринка

Чего все на меня накинулись? Не пели бы, если не нравится, а то получается, будто я одна виновата. Все на меня смотрят как на человека, который не оправдал доверия.

Это название Маринкиного фирменного взгляда, она так часто на братьев смотрит. Или на меня иногда, когда я пишу у себя на ладони шпаргалки, а потом забываю смыть. Но на меня она так в шутку смотрит, а вот на Сергуньку со Славкой – всерьёз. Вот и на меня сейчас чаще стала так глядеть, по-настоящему, как будто хочет сказать что-то плохое, но не говорит. Сдерживается.

Зато уж после праздника не молчала – так кричала, вспоминать плохо! Наговорила мне всего: что я даже не кусок глупошары, а полная глупошара, вот полнейшая, а она чего-то ещё со мной возится, но скоро перестанет, потому что уж она-то, Маринка, не похожа на глупошару. Так она мне высказывала и выговаривала, а Пашка шёл рядом с ней и иногда поддакивал, как глупый дятел, а я топала позади. Плелась и ревела, так обидно было от этих её слов, тёрла глаза и случайно сошла с нашего деревянного тротуара и попала прямо в лужу. Можно сказать, мне пришлось попасть ногами в эту дурацкую лужу, я мало чего видела, почти совсем стемнело, а фонари ещё не зажигали с лета. Вот прекрасно, ещё и нога в грязи увязла, я дёргаю, дёргаю, а она не достаётся. Маринка с Пашкой впереди, не видят, вот уже добрались до поворота к ипотечникам, оглянулись. А темно же, не видно ничего почти. Пашка крикнул:

– Оль!

– Чего? – я ему отвечаю.

– Идёшь?

А я молчу, дёргаю свою ногу. Ему-то что за дело? Выдернула ногу только, а сапог остался в луже, пришлось балансировать на другой и тянуть обувь свою руками, ещё того не легче. Чуть носом не клюнула в воду, уже думала, всё, вернусь домой мокрой курицей. Но меня сзади Маринка удержала за воротник куртки, за шкирку, можно сказать. А Пашка вытащил из лужи сапог, поставил передо мной.

– Спасибо, – сказала я.

– Ну ты и!.. – Маринка уставилась прямо мне в глаза по-фирменному, и я сразу поняла: на сегодня всё, её терпение лопнуло. Ну и ладно, моё, может быть, тоже, тем более что она всё ещё держала меня за воротник сзади.

– Не упаду, – сказала я и убрала её руки, – спасибо.

И пошла себе домой, молча, и Маринка молчала тоже. Я не оборачивалась, не знаю, сразу она ушла или ещё постояла немного.

Мама дома мне сказала, что ничего, это бывает, и нечего так уж сильно расстраиваться, немного можно, а сильно не надо. А лучше всего подготовиться к математике, тем более что меня давно не вызывали.

Так с тех пор и пошло: мы возвращались из школы в молчании – то есть я молчала, а Пашка с Маринкой болтали о разных компьютерных играх, я даже стала подозревать, не случилось ли чего, не влюбилась ли в него Маринка. Никогда бы не подумала, что она будет интересоваться такими вещами, она раньше только морщилась, когда братья или кто другой начинали говорить о компьютерах. К Барону я ходила одна, а они только заглянут, погладят его – и в дом к Пашке, на меня внимания не обращают.

– Тебе Пашка нравится? – спросила я однажды на перемене у Маринки.

Она меня тетрадкой по башке огрела, зашипела по-змеиному:

– Тиш-ше! Чего орёшь-то?

Да нравится, видно же, но это не повод руки распускать. Вот она всегда такая: никогда про себя ничего не расскажет, обо всём надо допытываться. Я даже долго не догадывалась, что у неё папка такой. Думала, что он подолгу не работает, потому что часто болеет, Маринка же тоже часто болеет, думала, это семейное у них. А то, что она не рассказывает, – переживает за него. И от мамы ничего такого про него не слышала, знала только, что он её троюродный брат. Он вообще-то мастер на все руки, всем Шиховым известно, и пловец отличный: наше озеро может переплыть за три минуты. Если, конечно, в форме. Потом-то я сама догадалась, не дурочка, видела его таким сколько раз, но мы об этом с Маринкой не разговаривали. Я бы на её месте сказала, а она вот – молчит, такой характер, тут ничего не поделаешь. Я знаю: если характер – можно свихнуться, но человека не переделать. Ну вот лично я считаю так.

Мама всё время спрашивает, как мои дела, как Маринка. Дела как дела, Маринка как Маринка, только не больно-то разговаривает со мной. Тем более осенью она часто болеет, вот и после тетрадки заболела, не пришла. Я ей звонила, она еле отвечает по телефону, совсем чуть-чуть, даже домашку не стала записывать, не захотела, чтобы я к ней пришла и вслух биологию почитала. Ну, ничего. Вот мы в хоре проходили древнюю музыку, нам Леонид Сергеевич включал один хор, очень красиво поют. Но не совсем по-русски, древний язык, не все слова знакомые, тем более что поют какие-то иностранные исполнители. Они, например, слово «чудеса» плохо выговаривают, получается грубо, а оно в той песне, между прочим, часто встречается. И вот я подумала, что хормейстер, когда они начинают петь, всё время ругается. Говорит, чтобы «чудеса» пели мягче, вот повторите-ка: «чу-де-са». Они повторяют неплохо, а когда начинают петь, опять за своё: «чудэса». Хормейстер морщится от этого, морщится, кривится. А потом забывает, только слушает и дирижирует – до того хорошо они поют. Я хотела это Леониду Сергеевичу рассказать, но передумала. Он вообще-то в городе работает, в каком-то ресторане играет на гитаре, а здесь только подрабатывает. Зачем человека отвлекать, я потом Маринке расскажу. Пусть пока не разговаривает и кривится, как тот хормейстер, но она же увидит, что я нормальный человек, а когда разгадаю Ефимову тайну, вообще хорошо будет. Снова начнёт со мной говорить, это уж точно. Не опять, а снова.

Зато Надька Кондрашкина, наоборот, болтает теперь без остановки. Я подумала: чего таланту пропадать, пусть она разговорит Ефима, хоть узнаем, куда он всё ходит, что копает, тайна всё же великая. Она согласилась, что это тайна, не то что Маринка, и вся прямо загорелась, побежала сразу искать дядю Фиму, даже не зашла домой переодеться. Так с портфелем и подрапала. Теперь в конюшню к Барону и на хор мне стало спокойнее ходить: я тут, а дело движется тем не менее, уж Кондрашкина-то его разговорит, если не удастся выследить. Сразу надо было её подключать, зря скрывали это дело. Правда, Надьку приходится контролировать, чтобы она не проболталась, каждый день напоминать.

Потом Маринка выздоровела, были уже каникулы, а она всё дома сидела, я хотела ей всю биологию объяснить, мне нетрудно, но оказалось, что Пашка Маринке всё уже рассказал. Она уже простила его за окно, а может, из-за биологии и простила, я не знаю, она же не говорит ничего. Откуда мне знать, вообще?

Ты идёшь, пока врёшь

Как-то грустно. Стоило мне заболеть, и Олька тут же на Надьку Кондрашкину переключилась. Как перемена – они о чём-то шепчутся, секретничают. После уроков, если хора нет, бегут вместе к Барону, быстрее Пашки. Ну, Кондрашкиной-то неохота подолгу с конём находиться, она быстро сматывается. Может, запах не нравится, не знаю. А Олька там одна остаётся, в конюшне. К нам с Пашкой не идёт. И я одна его слушаю. Про компьютеры и всё такое. Интересно может рассказывать. Никогда бы не подумала, что так трудно сочинить компьютерную игру. Например, Пашка одну задумал, но пока у него не очень выходит. Где-то он там застревает. Я уже знаю об этом всё, вдоль и поперёк. И как он на уроке может вдруг забыть всё, даже если учил. Уставится на доску, и в голове у него формулы. Только формулы, и ничего больше. Или ночью лежит, заснуть не может. Всё думает о своей игре. А про Барона вообще забыл почти. Если бы не Олька, не представляю, что бы было с глазастым. Нет, ну мама Пашкина, наверно, ухаживала бы. Куда деваться.

Странно, что Олька всё с Кондрашкиной. Конечно, я тогда сильно на неё наорала, после праздника. Она такая жалкая была в одном сапоге, на тротуаре, а рядом лужа. Только я отдохнула от Олькиной глупости с поздравлением учителям, тут она выкинула ещё похлеще. Про Пашку начала спрашивать, нравится он мне или нет. Вот чепухи кусок! Пашка и Пашка. Довольно занудный парень, кстати. Как заведёт про телефон, так его не сдвинуть.

А вообще-то, если подумать, у Ольки странно голова устроена. Вроде бы она у всех про всё спрашивает, включает своё природное обаяние. И ничего ни про кого не знает. Как-то говорит мне:

– Странно, тётя Катя такая красивая женщина, а одинокая.

– Какая тётя Катя? – я ей говорю.

– Ну как, Пашкина мама.

– Так она не одинокая, у Пашки папа на Севере. Зарабатывает, чтобы ипотеку банку вернуть. Деньги за их дом.

– А я почему не знаю?

Все знают, она одна не знает. Как такое получается?

Я тоже раньше думала, что у Пашки родители разведены. Думала: а чего, зато никто не орёт, мамке не угрожает. Может, у него отец тоже пьющий, вот и разошлись. Я даже мамку спросила, может, мы тоже будем отдельно от отца жить? Спокойнее. Она посмотрела грустно, даже тоскливо, головой только помотала. Молчала, молчала, а потом говорит:

– Я хотела давно развестись, тебя ещё не было.

– И чего не развелась?

– Тогда бы ты и не появилась.

Да ясно же, это оттого, что он её спас когда-то. Она тогда была молодая, ещё в училище, приехала с подружками на наше озеро купаться. Шиховы были ещё далеко от города, все говорили, что тут чисто. Воздух, вода, природа. И правда, всё было чистым. И сейчас ещё нормальное. Три года назад мы стали считаться городом, хотя на самом деле до него десять километров. Мамка проехала тогда эти десять километров на автобусе. И всё для того, чтобы познакомиться с отцом. Как выяснилось. Потому что она начала тонуть в озере, а он её спас. Так бы не познакомились, мамка же городская была, на деревенских парней и не глядела. А тут, если уж спас, поневоле поглядишь. Отец симпатичный был. Он и сейчас нормальный, если в форме. Потом они поженились, мамка предлагала в город переехать ему. Но тут же свежий воздух, вода. А почему они потом не развелись, когда он начал сильно закладывать, я так и не поняла. Не расскажешь ведь это Ольке. Она спрашивала, я не стала отвечать. Сказала:

– Я иду по ковру.

А она сразу же:

– Ты идёшь по коврёшь!

Вот и все дела. У Ольки все вопросы тут же растаяли. Хоть у неё и странная голова, мы как-то привыкли друг друга понимать. Вот, например, мы знаем с ней про небо-не-поймёшь-какого-цвета. Это мы придумали такое название для осеннего неба. Для предгрозового. Для весеннего. Для разного. Однажды даже полосатое небо видели, в июле. Я Ольке позвонила, велела выйти посмотреть на не-поймёшь-какое-небо, она меня сразу поняла. А тут недавно мы с Пашкой шли к нему, и вдруг что-то случилось. Небо было тёмным, свинцовым – на плечах лежало, так тяжело. И тут – раз! – солнце где-то, не видно где. И небо стало таким радостным, почти как весной, только очень недолго. Пашка ничего не заметил. Не знаю, видела Олька или уже с Кондрашкиной была у Барона.

Как-то раз мы после уроков шли к Пашке. И вдруг Надька с Олькой мимо нас пронеслись куда-то. Я ещё удивилась, сегодня же хор. Куда им бежать? Пашка говорит:

– Так они же за Ефимом следят. Видела, как Кондрашкина сегодня все уроки ёрзала? Я слышал, она утром ещё Ольке сказала, что покажет что-то. Вот и бегут, наверно. Детский сад!

– Надо за ними! – я говорю Пашке.

– Слушай, тебе правда интересно, чем там этот дурачок занимается?

Это зря он так сказал. Дед Фима не дурак, он контуженный. Разные же вещи. Мы с Пашкой в тот день недолго посидели, мне как-то было не по себе. Позвонили с Пашкиного телефона Ольке, а у неё связи нет. Вот странно: в Шиховых везде телефоны ловят. У Надьки Кондрашкиной тоже телефон не отвечает, связи нет. Дело серьёзное. Я сказала Пашке, что пойду девчонок искать. Думала, он со мной пойдёт. Но он решил, что кто-то должен оставаться в штабе. И дал мне телефон, сказал, что будет ждать звонка на домашний. Тоже мне, штаб.

На улице было уже темно, включили фонари. Я всё время названивала Ольке и Надьке. Всё мне казалось, что телефон ответит каким-нибудь знакомым голосом. Но в трубке какая-то тётка всё время говорила: «Абонент временно недоступен. Перезвоните позже!»

В какой-то момент я не выдержала и заорала:

– Сама перезвони!

И через две минуты произошло чудо! Позвонила Олька. У неё голос был странный, будто её кто-то снова за шиворот держит.

– Помоги нам, – просипела она, – иди к голубятне.

У голубятни было совсем темно, свет фонарей сюда не пробивался. Никакого намёка. Хорошо, что у Пашкиного телефона есть фонарик, иначе я точно бы сломала себе ноги. Хотя бы одну.

Снег лежал ещё не очень глубокий, но намаяться хватит. Не по ковру идёшь. Хорошо, что была протоптана тропинка к задней стенке голубятни, той, что ближе к лесу. У стенки была яма. Темнее, чем темнота вокруг. Не знаю, можно ли так говорить, но она в самом деле была тёмная. Потому что глубокая. Я посветила телефонным фонарём. Олька стояла и смотрела вверх. А Надька сидела и смотрела вниз. И тихонько ревела. Ямы была выше их раза в два.

– Маринка, мы слезали, на нас лестница упала, мы её поднять не можем, – сказала Олька очень спокойно.

– На меня, – всхлипнула Кондрашкина.

– Да, на неё. У Надьки с ногой что-то. Ты потом посмотришь, у тебя же мама медсестра.

– Выбирайтесь!

– Мы не можем! Лестница тяжёлая. Может, ты притащишь верёвку?

– Ну какая верёвка?!

Надька заревела, но в её рёве слышался какой-то смысл.

– У Ефима на голубятне есть какая-то, – перевела Олька, – в каком-то ведре. Осторожнее там!

Чего только там не было, на этой голубятне! И вёдра, и лопаты, и кирпичи. Откуда что берётся? Еле-еле я отыскала верёвку. Хлипкой была та верёвка, честно говоря, ненадёжной.

– Кидай! – сказала Олька, когда я пришла. Я кинула. Зря. Потому что теперь мы не знали, чем она нам пригодится. Олька попыталась один конец забросить на край ямы, но ничего не получалось. Ненадёжная верёвка, точно. Ну, чем богаты…

Кондрашкина ревела всё громче. Говорить она не могла.

– Ну у вас же есть лестница! Раз она упала.

– Она тяжёлая, не поднять.

– Что же делать?

– Ты позвони Ефиму! – предложила Олька. – Его же яма.

И сказала его домашний номер. Но я позвонила Пашке.

Если позвонить деду Фиме, он может разволноваться, начнёт бегать, рвать волосы на голове. Контуженные так делают вроде. Пока я звонила, внутри у меня как будто появился какой-то голос. Он чётко сказал: «Ты идёшь, пока врёшь». Я не успела ничего понять, Пашка снял трубку.

– Пашка! – заорала я. – Что? Как ты сказал? Барона увозят? Когда?

И повесила трубку.

– Чего с Бароном? – спросила Олька. Надька затихла.

– Его увозят от Пашки. Прямо сейчас, Оль.

Сама не понимаю, как мне это в голову пришло. Надька перестала реветь, начала выть.

– Не ной! – сказала ей Олька. Подвинься.

Она что-то делала там, внизу, тащила, дёргала, ворочала, а сама всё говорила и говорила:

– Тут, понимаешь, стенки не просохли у него, он их штукатурил, убежище строит, представляешь, всё боится, что война опять начнётся, то есть снова начнётся. И вот и строил. Это Надька узнала, разговорила его, мы пошли проверить, тут на яме доски лежали, спустились по лестнице, и она взяла и упала, прямо Надьке на ногу. Вот она и ревёт, ты бы тоже ревела. Тяжёлая, я её на бок поставлю, к стенке прислоню, ты там Надьку принимай. Давай, Кондрашкина, поднимайся, осторожно. Свети, свети нам, Марин.

Она и правда как-то с этой лестницей управилась, поставила на бок, прислонила к стенке. Помогла встать Надьке, даже сама поставила её ногу на край лестницы. Я легла на край ямы и стала тянуться к Кондрашкиной. А она тянулась ко мне. Но мне чуть-чуть не хватало, чтобы схватить её за руку. Олька снизу пыталась вытолкнуть её, бедная. Надька же толстая. Вспомнили про верёвку, теперь мне смогли передать конец. Обвязали Надьку, но как её поднимешь? Я тянула изо всех сил. И тут пришёл Ефим! С ведром на санках. Охнул, вытащил у меня верёвку, но я снова схватилась. Так мы вдвоём Надьку вытащили. Еле-еле. Потом Ольку. А потом прибежал Пашка.

– Там… Барона… увозят, – он говорил медленно, потому что запыхался. – Игру… кобылу… продали…

– Бежим! – закричала Надька. А сама и идти не может.

Ефим посадил её на санки. Никогда мы так не бегали, особенно зимой, по темноте. У Пашкиного дома стоял специальный фургон, из калитки выходил наш любимый рыжий глазастый конь.

– Барон! – кинулась ему на шею Надька. Как с санок соскочила, как десять метров пробежала? Она долго гладила его морду, говорила, как его любит. Мы с Олькой подошли с двух сторон. Олька смотрела ему в левый глаз, а я – в правый.

– Прощай, любимый мой рыжий, – шептала Олька. Мне так жалко её было, даже больше, чем Барона.

Пашка не стал подходить к коню, сказал, что уже попрощался. Зато Ефим погладил тёмную гриву. Конечно, было темно, но мне показалось, что он плакал. Хотя темно было, конечно. Точно не скажешь.

Барона увезли. Надька снова сидела на санках и ревела. Сколько слёз у человека! Олька зато стояла молча. Но выглядела так бесконечно тоскливо. Я сказала:

– Знаешь что? Я тебе дарю эту зиму, эту весну, это лето и осень.

– Но ведь рано же, – ответила она.

– Всё равно.

– Ничего не получится. Посмотри, я вся в цементе. Теперь отец меня точно на год дома запрёт.

– Ничего не запрёт, – вдруг заговорил Пашка. – Пойдём ко мне, сейчас всё уберём.

– Но он же всё равно узнает. Надька вон ходить не может.

– Мало ли, просто упала, – заговорила человеческим голосом Надька.

Все посмотрели на Ефима. И он сказал:

– Нарушена гармония мира. Но мы никому не скажем. Яму я зарою. Никто ничего не узнает.

– Грядёт великая тайна! – Голос у Ольки был почти весёлый.

– Тайна сия великая есть. – Не помню, где я слышала эту фразу, но тут она пригодилась.

– Ух ты! – сказала Олька.

Несколько кадров для дедушки

1

Кто-то позвонил, отец был дома один, и ему пришлось встать и самому открыть дверь. Ему не понравилось, конечно, что его разбудили. Наверное, кричал, чтобы я, или мама, или кто там ещё дома есть узнали, кого там принесло, он всегда так делает. Ни за что не пойдёт открывать, если кто-то дома.

У калитки стояла женщина. Большая, гораздо больше отца – и в высоту, и в ширину. Это была мама Веронички, моей одноклассницы. Она сказала:

– Щеночек вам нужен?

Отец только что проснулся, а тут – щеночек. Какой ещё?

– Маленький, соседи выкидывать хотят. У вас свой дом, вот я и подумала… Глаза уже открыл, сам ест, молоко, творог, яйца…

Думаю, отец не дослушал весь рацион, вернулся домой, надел резиновые сапоги, штормовку и пошёл. Дом не стал запирать, это недалеко, в пятиэтажке рядом с детским садом. Он положил какое-то маленькое существо за пазуху и принёс его. Когда пришёл, мама была уже дома, только что вернулась.

– Опять? Чего ты там прячешь? – закричала она на отца. – Опять? А деньги откуда?

Отец достал щенка.

– Это что? – спросила мама.

– Это – вот…

Странно получилось. Мама подумала про другое. Бутылка там, такая или другая, – к этому она была готова. Но не к щенку.

– Откуда?

– Да Вахрушева приходила, говорит: надо щенка? Я и взял. Жалко же. Ну?

– Вероника, что ли?

– Мамаша. Старшая.

Вообще-то Вероничкина мама не самая старшая в их семье. Есть ещё бабушка, Снежана, кажется. Все они высоченные, толстые, громкоголосые. Но всё равно красивые. Все с какими-то непростыми именами. Красятся ярко; Вероничка с такими красными губами в школу приходит – светофор просто – и на каждой перемене ещё подкрашивает.

– Средняя она, – мама поправила. – И куда его теперь?

Подошла кошка, брезгливо обнюхала щенка и ушла.

– Думай сама, – сказал отец и снял штормовку, пока мама его не начала выгонять на улицу с этим щенком. Вообще-то его, конечно, так просто не выгонишь, это уж точно.

Щенка поселили в моей комнате, а у меня не спросили, я до вечера была на скалодроме. У нас три комнаты, брат с сестрой учатся в Москве и Питере, приезжают только на каникулы, так что дома почти свободно. Каждому – по комнате: у отца большая, у меня поменьше, а мама в самой маленькой, Петькиной. Конечно, когда Петька и Ладка приезжают, мы живём по-прежнему: брат отдельно, мы с сестрой вдвоём. И мама отправляется жить в большую комнату. Она приносит раскладушку из гаража, потому что с отцом спать трудно: он во сне дерётся. Не всегда так; когда старшие приезжают, он себя нормально ведёт, орёт только не по делу, особенно если дедушка приходит, но к этому все давно привыкли.

Осенью, пока совсем темно без снега, мама меня встречает с тренировки, хоть это и недалеко, и в тот день тоже встретила.

– У нас, – сказала она, – сюрприз.

– Петька приехал?

Петька нашёл подработку – пишет какие-то компьютерные программы для охранников в магазинах, теперь у него есть деньги, и он может приезжать почаще, поэтому я про него подумала. Правда, обычно он предупреждал о том, что скоро будет, но мало ли как бывает, вдруг выдались свободные дни.

Но это оказался не Петька. Дома я увидела это. Этого, с позволения сказать, щенка, хотя я не спешила бы его так называть. Это была просто какая-то маленькая беленькая тряпочка, которая спокойно умещалась у мамы на ладони, и ещё место оставалось. Удивляло только то, что эта тряпочка сопит и иногда двигается. Ну, так, совсем чуть-чуть, гусеницы больше шевелятся. Ест и куда-нибудь отползает, чтобы сходить в туалет. Глаза у щенка и вправду были уже открыты, но сил, чтобы смотреть ими на мир, не было никаких.

Я сказала:

– Овощ какой-то.

– Но-но! – прикрикнул отец. Он до того явно гордился своим приобретением, что за него было даже как-то неловко. Папа сложил руки на груди и возвышался в моей комнате. А мы с мамой, наоборот, сели на пол рядом со щенком.

– Вот, Женька, – сказал отец, – теперь ты ему хозяйка. Хоть будет чем заняться.

– Спасибо тебе, добрый человек, а то я как раз думаю, как бы скоротать вечерок-другой.

Мама хотела сказать, что не надо так с отцом, но не сказала, я по глазам всё поняла.

Вот уж сюрприз мне устроили. А средняя Вахрушева тоже хороша: знает же, что с нашим отцом нельзя никакие дела делать. Теперь ещё корми эту тряпочку. Убирай за ним – на улицу же не выведешь. День и так был какой-то странный, и безо всяких там щенков. На треньке сорвалась со скалодрома – хорошо, меня Борисыч страховал, если бы кто-то другой, кто знает, как бы закончилось. Потом ещё веселковские девчонки, похоже, решили навести свои порядки. Стояли и орали внизу, когда наши ползли наверх, будто видят дырки на штанах. Очень смешно, конечно, детский сад. Я им сказала, чтобы заткнулись, и они начали на меня коситься, шептались чего-то, а после тренировки подошли, предложили поговорить. Ну о чём? Так я им и сказала, а они вдруг облизнулись, и Анька – она у них главная, видимо, – сказала:

– Ладно, потом.

Вот честно, все облизнулись не сговариваясь! Я думала об этом по дороге, о том, как они дружно высунули языки. И тут меня встретила мама, и я начала гадать, что за сюрприз.