Текст книги "Мороженое в вафельных стаканчиках"

Автор книги: Мария Ботева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Ползуниха

– С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой, – сказал нам этот старик, – люди бы смотрели и говорили: «Вот идет морской волк». А я бы шел и улыбался.

И он улыбнулся. Улыбка его блестела в свете костра – мы увидели не один, а сразу несколько золотых зубов: внизу и вверху.

Старик живет на берегу Ползунихи. Вроде бы близко от города, но это такая глушь непролазная. Попробуй пробраться через кусты ивы в воде, рогоз, камыш, осоку. Ползуниха только называется речкой. На самом деле это заливные луга с островками суши, вечными комарами и лягушками. Темная вода пахнет болотиной, на дне – густой слой ила. Должно быть, весной вода тут чище и подходит к самому порогу дома старика. А сейчас, осенью, видно, что избушка стоит на небольшом островке. Рядом другие острова, но никто на них не живет.

Мы отправились на этот остров в пятницу после школы. Мама все ворчала, что меня угораздило поступить в этот класс, не хотела отпускать. Папа ее уговорил. Как только мы причалили к берегу, старик выбежал из своей избушки, закивал головой, затараторил:

– Вот и Борька со своей оравой, привет, Борька, дети, вылезайте из своих шлюпок, парни – за водой, девки, ставьте ведро на огонь, время чая.

Все сразу же побежали в разные стороны. Кажется, только я одна не знала, куда себя деть.

– Новенькая? – спросил этот дедок. – Не знаешь, чем заняться? Держи спички. Разводи костер. Вот тут.

И он показал мне старое костровище. Рядом лежали щепки, так что первое топливо было. Скоро стали прибегать ребята. Алик притащил ведро с водой и побежал за дровами. Викашара приволокла старую сухую елку, Лешич нашел две рогатины, а Гоша – перекладину, мы повесили над огнем ведро. Так хотелось посидеть у огня, погреться после речки Ползунихи. Но Борискузьмич сказал, что сейчас начнется тренировка, надо натянуть параллельные веревки, навести переправу от одного острова к другому, навесить маятник. Все встали, побежали к рюкзакам, но тут из дома вышел старик с ведром и строго сказал:

– Время чая!

– Но световой день… – хотел объяснить Борискузьмич.

– Время чая! – повторил старик, глядя на учителя.

– Хорошо, – сдался Борискузьмич, – время чая. Доставайте пряники.

Все повытаскивали из рюкзаков свои припасы: хлеб, печенье, сыр, колбасу – у кого что было. А старик снял крышку с ведра. В нем были кружки. Он внимательно смотрел на нас и каждому выдавал кружку.

– У меня опять с собакой! – сказала Танька, когда получила свою кружку.

– И у меня! – обрадовалась Викашара.

– У меня виноград, – довольно сказал Гоша.

Лешич пил из кружки в красный горох, Алик по прозвищу Теоретик – из обычной алюминиевой. Мне досталась кружка с простой рыбой окунем. Похоже, кто-то поймал его, сфотографировал и перенес фотографию на кружку. По-моему, здорово. Никогда я не пила такого вкусного чая. Лето и осень встретились в моей кружке, черника и брусника плавали в ней. Запах мяты и можжевельника был в чае, запах ночной рыбалки и утреннего сбора грибов. Радость и грусть. Я пила чай, смотрела на рыбу окуня и думала, что, наверное, хорошо, что я не устроилась точить ножи, а пошла в школу. Так бы я никогда не попробовала этого чая, не знала бы о речке Ползунихе. Я все смотрела и смотрела на эту рыбу, и в конце концов мне даже показалось, что она подмигнула мне. И в это время Борискузьмич сказал:

– Темнеет здорово, пора, а то не успеем.

И мы взяли веревки и пошли готовить все к завтрашней тренировке. Закончили уже в темноте. Если бы на небе в тот день были тучи, то я бы сказала, что мы возвращались к старику в кромешной темноте. Но над нами было ясное звездное небо.

Учитель поднял нас ни свет ни заря, и мы сразу же начали переходить туда-сюда по бревну, прыгать по кочкам в Ползунихе, делать носилки из курток и переносить ложных пострадавших. От сырости у меня постоянно мерзли руки, из носа текло, и я снова начала сомневаться, не лучше ли было пойти точить ножи и коньки или остаться в старой школе. В это время я пыталась зацепиться карабином за веревку. Она висела горизонтально, а карабин был у меня на животе. Ногами и руками я держалась за веревку, мне нужна была еще хотя бы одна рука, чтобы раскрыть карабин, зацепить его и защелкнуть на веревке. Одноклассники справлялись с этим играючи, а мне пришлось долго повисеть. Думаю, моя команда вовсю кляла меня. Я хотела спуститься, сказать, что с меня хватит, но тут как-то все получилось, и я покатилась через овраг – неожиданно легко. Я даже закрыла глаза и увидела перед собой кружку с окунем. «Ладно, – подумала я, – останусь пока». В конце концов что-то у меня стало получаться. Например, по кочкам я прыгала быстрее Тани и даже длинноногой Викашары. Лучше меня в этом соревновании были только Лешич, Славка и Теоретик.

Во время ужина Борискузьмич проводил «разбор полетов», то есть объяснял нам, что мы делали правильно и какие ошибки допустили. Я думала, меня будут ругать больше всех. Конечно, мне досталось, но я почти не расстроилась. Мне было нисколько не стыдно за свои ошибки, тем более я вообще впервые узнала, что такие соревнования бывают, первый раз прыгала по этим кочкам. Соленый ругался не потому, что был зол, нет, он просто хотел, чтобы мы научились всем этим странным вещам. Это было видно. Вечерний речной воздух успокаивал, приглушал замечания и уносил обиды куда-то вдоль реки. Но тут учитель дошел до Гоши. Вот кому досталось! Причем его ругали за какие-то совсем уж мелкие ошибки. Я так и сказала учителю, что за такие просчеты можно каждого ругать, а не только Гошу.

– Но он собирается стать спасателем, – отрезал Соленый, – а остальные еще думают. Вот пусть обращает внимание на все, даже на мелочи.

– Может, он еще передумает, – вдруг подал голос старик, – ты вон тоже хотел какое-то такое… Романтическое. А работаешь учителем.

– Ну ладно, пап, какое уж такое я хотел? Да мне и в школе романтики хватает.

Вот как! Оказывается, этот дед – отец нашего Борискузьмича. Но на это никто, кажется, не обратил внимания, потому что все начали наперебой говорить о том, кто кем собирается работать, куда поступать.

– Я буду физиком, – сказал Алик, – оптиком.

– А я с собаками работать, – это Таня.

– А я все равно спасателем буду, – тихо-тихо сказал Гоша. Я сидела рядом, поэтому услышала его.

Потом дед Кузьма рассказывал нам разные истории о рыбаках и рыбах, о Ползунихе. Закончил он так:

– С детства я мечтал иметь тельняшку и зуб золотой. Люди бы смотрели и говорили: «Вот идет морской волк». А я бы шел и улыбался. – И он улыбнулся. Во рту сверкали золотые зубы, а из-за ворота старого пиджака видно было треугольник тельняшки.

– А как же море? – снова очень тихо спросил Гоша. Так тихо, что даже не все услышали. Но старик ответил.

– Так что ж, – снова улыбнулся он, – тельняшка у меня есть. Золотые зубы тоже в наличии. И все рыбаки, которые тут бывают, так и зовут меня морским волком. Я Ползуниху люблю.

А я подумала, что теперь тоже буду любить Ползуниху.

Онегина закрасили

Эти трубы известны всему городу. В глубоком овраге посреди города проложены пять или шесть толстых труб, большого диаметра. Папа говорит, что внутри у них горячая вода. Кипяток. Я только не запомнила, зачем она нужна – для отопления или для чего-то другого. Над оврагом проходит дорога – главный проспект, люди едут на машинах или троллейбусах и смотрят на эти трубы. Я тоже всегда смотрю на них, читаю разные надписи, чаще всего неприличные.

Началось все довольно странно. На перемене ко мне подошла Викашара и сказала хмурым голосом, что берет меня в экспедицию. Что за экспедиция? Надолго ли? Мне оставалось только гадать.

После школы мы ненадолго забежали к Вике. Она взяла тяжелый рюкзак, переоделась в старющие джинсы и футболку, кеды, и мы пошли. Одежда у Викашары была такой ветхой и не разваливалась по дороге лишь потому, что я смотрела на нее и думала: «Только не тресни! Только удержись!» Потом мне надоело ее уговаривать, и тут одноклассница моя запнулась о порог моей квартиры. Из правой кедины высунулся большой палец. Хорошо, что у папы были футбольные бутсы. Правда, Викины ноги в них болтались, буквально ходили ходуном, но мы напихали в носки ваты, затянули потуже шнурки и решили, что дело сделано.

Но дело только начиналось. Мы несли рюкзак по очереди, он оказался ужасно неудобным и тяжелым, в спину упиралось что-то железное. Викашара еле ковыляла. Всю дорогу она ворчала, что лучше бы шла в кедах, пускай драных, но зато своих. Я не выдержала и у самого оврага сняла свои кеды, стянула с нее папины бутсы, мы переобулись.

На одной трубе было написано: «Онегин – козел», а на другой: «Сталин – наш вождь». Так и было написано, огромными белыми буквами. Вика, только увидела эти слова, сразу покраснела от возмущения.

– Мы сейчас будем все закрашивать, – сообщила Вика, когда мы спустились на дно оврага.

– Все?

В футбольных бутсах идти по мокрой траве было неудобно. Мало того что они были велики, с ватой в носках, так у них еще на подошвах шипы, на которые цепляются сухие листья. Мы еле доплелись до железного мостика над трубами, с трудом подняли на него рюкзак и сели отдохнуть. Я потрогала трубу. Странно, она оказалась ничуть не горячей, не скажешь, что внутри кипяток.

– Там изоляция, чтобы вода не замерзала. Труба с водой, стекловата, а потом еще труба, – объяснила Викашара и развязала рюкзак. В нем оказались банки с краской и кисти. Обычные, малярные, мы такими красим оградку на кладбище.

– Бери банку и кисточку, пойдем, – сказала она и ступила на трубу.

Кто придумал взять с собой эти дурацкие бутсы?! Самая неудобная обувь для ходьбы по трубам. Меня шатало в разные стороны, ноги скользили. Я попробовала раскинуть руки, но в правой была тяжелая банка, а в левой – кисточка, поэтому меня начало клонить в правую сторону. В конце концов я села на трубу, сняла обувь и пошла босиком, хорошо, что железо было теплым и сухим.

Мы с Викой открыли банки, легли на живот и начали закрашивать надпись про Онегина.

– Надо же такое сказать про Онегина! – возмущалась Викашара. Она замазывала густым слоем. Таким густым, что краска быстро закончилась. Вика достала из рюкзака еще одну банку и ушла закрашивать Сталина. Это было гораздо проще, кстати, потому что не приходилось перегибаться: написано было прямо по верху.

Так мы красили, Вика напевала про «листья желтые над городом кружатся», а я молчала. Попробуй-ка попеть, когда висишь на трубе и водишь кистью по ее железному боку. И вот Онегин был закрашен полностью. И тире закрашено, и «козел» – тоже. Белой краской. Когда я увидела, что все готово, мне показалось, что солнце улыбнулось с неба. Я подняла голову, чтобы проверить, и у меня потемнело в глазах. Это от запаха краски и оттого, что я провисела вниз головой не пойми сколько времени. И тут я услышала, как Вика кричит:

– Эй! Люська! у тебя осталась еще краска?

– На донышке! – тоже крикнула я.

– Дай мне! На мягкий знак не хватает!

– До тебя не дойти! Ты закрасила всю трубу!

Это правда. Вика начала красить не с той стороны. И теперь, чтобы дойти до нее, нужно было ступать прямо на бывшую надпись. А потом так же, по краске, вернуться к мостику.

Вика помолчала, подумала. А потом закричала снова:

– Все равно иди!

Вот еще! Раскомандовалась.

Я стояла на мостике. Что делать? Идти по краске? А потом обратно вдвоем?

– Давай без мягкого знака! – крикнула я ей. И добавила, уже тише: – Я босиком, упаду.

Вика снова задумалась.

– Может, по земле? – спросила она тоже негромко. Я обулась, положила в рюкзак пустую банку от краски, закинула его на спину, в руку взяла кисточку и другую банку – для мягкого знака, начала спускаться с трубы.

– Ты куда? Эй! – Похоже, Викашара подумала, что я ухожу. Мне пришлось ответить:

– Сейчас.

На дне оврага, прямо под трубами, стояла вода. Пахло от нее как от хорошего болота. Когда я доползла до Вики, ноги были мокрыми по колено. Молча протянула краску. Все равно ее не хватило. Последняя буква так и осталась незакрашенной.

Как мы потом выбирались из этого оврага, вспоминать не хочется. Все берега так густо заросли американскими кленами, что между ними было трудно пробираться. Особенно с грузом за спиной. Удивляюсь все же, как это одежда на Вике осталась целой. Ну, почти целой. Джинсы все-таки порвались, от колена вниз. Быстро темнело, и мы бы ползли еще дней пять, если бы не услышали чьи-то голоса. Мне кажется, у меня в животе все стало каменным. И желудок, и все кишки. Самое страшное, что голоса приближались к нам.

– Башку отломил! Смотри, все горлышко покоцал, – говорил один.

– Я же не хотел, – оправдывался другой.

– Не хотел, не хотел! А отломил! Ты гвоздь ей заколачивал, что ли?

Мы с Викой посмотрели друг на друга и разом легли в траву. Мимо нас прошли двое. Таких, забулдыг. Первый сказал:

– И куда ее теперь, без башки? Обратно в кусты? А это деньги.

И он выкинул что-то. Рядом со мной приземлилась пивная бутылка без горлышка.

Домой мы добрались, когда было совсем поздно и темно. Папа дежурил на работе, поэтому отвезти Вику было некому, мама вызвала такси.

– Откуда вы? – спросила она меня, когда Вика уехала.

– Мы закрасили Онегина на трубах.

По-моему, мама ничего не поняла. Я бы тоже не поняла, если бы ночью мне кто-то сказал про трубы и Онегина. Пришлось объяснять про надписи, краску, овраг, пивную бутылку без горлышка… Мама выслушала все и ни разу не перебила. А потом спросила:

– Нет, я все понимаю. Но не все. Немножечко я не понимаю. Зачем?

– Ну… А чего?

Я и сама толком не знаю, так ли уж надо было туда забираться, в этот овраг, со своими кисточками и краской. Может, Онегин как-нибудь потерпел бы?

Потолок

Потолок большой, я маленькая. Мне казалось, я большая – а я маленькая. Мама, мама. Я так лежала, смотрела в потолок и думала только об этом – о том, какой большой потолок и какая маленькая я. Какой он высокий, а я низкая. Это странно, как будто больше не о чем было подумать. На уроке было шумно, как всегда на физре, но, когда я упала, все хором затихли, у меня в глазах потемнело, и я увидела прямо над собой черный потолок. Еще удивилась, какой он большой. Потом потолок посветлел и стал еще больше, и я уже не слышала, не понимала, кричит кто-то в зале или молчит. Мне было все равно. Вдруг часть потолка закрыл Борискузьмич, точнее, его лицо. Я увидела, что он о чем-то говорит, кричит, машет руками. Это мне мешало, закрывало обзор. Он взял меня за руку, вокруг столпились все, весь наш класс, он им что-то сказал или крикнул, я не слышала, и ребята отошли. Я все отводила глаза от его взгляда, старалась, чтобы учителя не было видно, мне почему-то хотелось смотреть только на потолок. Как хорошо, что он не черный, а белый. Как хорошо, что он такой большой, как спортзал. И хорошо быть маленькой под таким большим потолком. Так бы смотрела и смотрела. Вдруг лицо Борискузьмича приблизилось ко мне, и потолок почти пропал. Я закрыла глаза и сразу же уснула.

А проснулась оттого, что кто-то стоял рядом и плакал. Я немного приоткрыла глаза, чтобы посмотреть, кто это, но увидела над собой что-то белое. Это был потолок, но на этот раз гораздо меньше и ниже. Я открыла глаза пошире, и плач смолк. И снова мне не дали толком посмотреть вверх. На этот раз я увидела заплаканного Гошу. Он глянул мне в глаза, вскрикнул и куда-то делся. Тут же прибежали Борискузьмич и Елена Николаевна, школьная медсестра.

Она схватила меня за руку, зашевелила губами. Смотрела на меня и как-то виновато улыбалась. Может быть, поняла, что мне сейчас интереснее смотреть не на нее, а просто вверх.

– Пульс нормальный, – сказал она и выпустила мою руку.

– Потолок большой, – сказала я, – а я маленькая.

– Ты пока полежи просто, не двигайся. Потом поговоришь, – снова улыбнулась мне Елена Николаевна. Я стала оглядываться, хотела понять, на чем лежу. Но она сказала, чтобы я не двигалась.

– Это кушетка, – объяснила она, – ты в моем кабинете. Все хорошо. Сейчас тебя заберет папа. Ты лежи.

И она куда-то ушла, а я опять уставилась в потолок. Я ненавижу прыгать через козла. В этой школе стоит такой старый-старый козел, лежат протертые маты, дурацкие мостики, от которых надо сильно отталкиваться, чтобы прыгнуть. Но дело не в этом. В каждой школе маты протертые, козлы старые, а мостики не лучше наших. Просто я ненавижу прыгать через козла, не знаю, как это объяснить. С детства не люблю. Бежишь при всех, как не знаю кто, как дед Пихто, толкаешься от мостика и перелетаешь через этот снаряд. Терпеть не могу. А если еще ноги путаются, так вообще выглядишь глупее некуда. Обычно мне все равно, но просто я не люблю вот именно это упражнение. Забираться по канату под потолок и то гораздо лучше, чем прыгать через козла, хоть и футболка задирается, и руки можно ободрать, когда спускаешься вниз. Вот о чем я думала, пока папа ехал за мной. Унылые мысли, ничего не скажешь. От них в животе становится как-то кисло. Но мне было бы еще хуже, если бы я думала о папе. Конечно, я понимала, что, когда он приедет, будет скандал. Как всегда. Бедный Борискузьмич, бедная Елена Николаевна, бедная наша классная Зина Ивановна. Когда папа увидит меня, он точно начнет так кричать, что мало никому не покажется. Он майор, у него командирский голос. Какой там урок? Третий? Можно смело распускать всю школу по домам, в скандале примут участие все учителя. Как мне это надоело! Только перешла в новую школу, а уже началось. Поэтому я старательно думала не о нем, а о том, как я не люблю эти прыжки через снаряд. Лучше не становилось.

Конечно, я сама была виновата, что так грохнулась. Но папе же этого не объяснишь. Каждый раз, когда он видит меня в таком или похожем состоянии, он думает, что во всем виноваты учителя, что они недоглядели, недовоспитали и вообще находятся не на своем месте, работают не по призванию – это если мягко говорить. Каждый раз.

И вот он приехал. Первым делом бросился ко мне, потрогал лоб, посмотрел в глаза. Я начала тихонько плакать, потому что вспомнила этот взгляд и поняла, что мирная жизнь кончилась. Слезы катились из глаз, и все, а я не вытирала. Сейчас начнется.

И началось. Но в этот раз ему не удалось так уж сильно накричать на учителей, потому что они со всем соглашались, удивительно.

– Кто это сделал? Что с моей дочерью? – спросил папа.

– Папа, я ненавижу прыгать через козла, – сказала я.

– Я спрашиваю, кто это сделал? – папа спросил уже громче.

– Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Это просто ушиб, – подошла к нему Зина Ивановна, – очень сильный ушиб.

– Да, ушиб, – подтвердила Елена Николаевна, – сотрясения нет.

– С этим мы разберемся. В госпитале решат, – это снова папа.

– Госпиталь? – как будто немного насторожилась Зина Ивановна.

– Да, госпиталь. Вы думали, я это так оставлю? Вы будете калечить мою дочь, а я закрою на все глаза? Конечно, госпиталь!

– Конечно-конечно. Вам виднее, – тут же согласилась Елена Николаевна, – сейчас я позвоню, – и она вышла из кабинета.

– О вас все узнают! – кипятился папа. – Я до суда дойду! До прокуратуры! Вы ответите!

– Конечно. Делайте, как считаете нужным, – согласилась Зина Ивановна, – мы как раз детям говорим, что нужно отстаивать свою правоту. Прокуратура тут недалеко, кстати, один квартал.

– Вы ответите. За все ответите, – как-то потише уже сказал папа.

– Разумеется, – подошел к нему поближе Борискузьмич и протянул руку: – Борис Кузьмич Соленый, учитель физкультуры, – представился он. Папа посмотрел на него, на его руку.

– Вениамин Сергеевич Зуев, майор, внутренние войска. Я этого так не оставлю. – Папа все же пожал ему руку. – Где директор?

– Василий Михалыч с утра в департаменте, – сообщила Зина Ивановна, – но мы ему все сообщим, вы не беспокойтесь.

– Знаю я вас, – сказал папа, но в его голосе уже не было той злости, – я сам сообщу.

У меня даже высохли слезы – я-то ждала, что сейчас будет скандалище, шум, гам, размахивание руками, пыль столбом. Приготовилась.

– Я позвонила в травмбольницу, там сегодня Сан Саныч, однокурсник моего мужа, очень хороший специалист, – вошла в кабинет Елена Николаевна. – Вы на машине? Тогда я с вами.

Борискузьмич взял меня на руки и отнес в машину. Из машины в больницу я шла уже сама. Чувствовала себя нормально. Елена Николаевна провела нас без очереди, сказала, что дело не терпит отлагательства. Врач подтвердил, что никакого сотрясения у меня нет. Мы довезли Елену Николаевну до дома, оказывается, она живет почти рядом с нами. На прощание она сказала, чтобы я отдохнула несколько дней дома, не ходила в школу. Как раз то, что мне сейчас нужно, – немножко посидеть дома. Или полежать.

Я думала, папа будет буйствовать, как всегда. Но он уставился в газету и молчал. Только вечером спросил:

– Что там было все-таки?

– Я же тебе говорю: я ненавижу прыгать через козла. Оттолкнулась слишком сильно, полетела. – Я еще подумала. – Приземлилась. Все.

– А учитель? Он показывал, как надо?

– Показывал.

– Где он был? Ну, когда ты приземлилась?

– Рядом. Он ко мне подбежал, унес на кушетку. Потом ты приехал.

– Это все?

– Ты не пойдешь в прокуратуру? – спросила я вместо ответа.

– Иди спать, – сказал папа. – Тебе прописали.

И я отправилась спать. Лежала, долго смотрела вверх. Но ничего не видела. Так и заснула.