Текст книги "Птица-Жар (СИ)"

Автор книги: Мария Абаршалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Мария Абаршалина
ПТИЦА-ЖАР

Солнцеворот в этом году славили особенно буйно, а гуляли безудержно. Казалось, что семь неурожайных лет, измотавших деревню, наконец позади, и бескрайние поля полбы, гречихи и проса радостно шелестели на теплом летнем ветру. Заливные луга щедро отдавали свою сочную зелень скоту, крутые бока которого лоснились под полуденными лучами Ярила. Весь честной люд с облегчением выдохнул и хором возносил положенные благодарственные молитвы Господу, хотя каждый втайно знал, кого следует задобрить за щедрый урожай. Проходя охотничьими стезями по околице выселка, то тут то там встречались замшелые, заросшие сорной травой и давно забытые идолы Перуна. Только как опустились на грешную землю натужливые голодные годы, обремененные засухами, хворями да проливными косохлестами, так и отскоблили невидимые заботливые длани лики идолов. А стоило запоздалым морозам побить долгожданные всходы озимых, так расчистили древние капища, затрещали сальные свечи у изножий божков, закоптились плошки с целебным разнотравьем, пропитанным нутряным жиром. То тут, то там на пеньках среди леса находили освежеванных кроликов, только что выловленных из силка, развевались подвязанные к веткам кряжистого, переломанного годами дуба домотканые ленты с узорами. И каждый брезг, на заре, под купиной у большого, покрытого толстенным мхом черного валуна появлялась дюжина еще теплых гусиных яиц. Люди перешептывались, что как ни хороша и полезна новая вера, а негоже забывать старых богов-кормильцев. Шибко осерчали они, что отвернуться от них посмели, вот и покарали неразумных голодом да моровыми хворями. О чем только, у печи сидя, не балакали, но при этом нет-нет, да и лезли рукой за пазуху, чтобы нащупать под холщовой рубахой нательный деревянный крест, на кожаном гайтане носимый, да сжать его покрепче в кулак. Так, ровно в кулаке десницы не услышит святой крест их богохульные, поганые речи. Боги не прощают обид и святотатства, а паче того – забвения. Боги, они ревнивые. Как вздорная баба, не столько хочет себе побольше барахла к рукам прибрать, сколько не потерпит, чтоб у ее товарки что покраше появилось.

Давеча в деревне готовились к большим гуляниям. Собирали травы, искали сушнину, складывали кострища. И хоть и называли теперь древний поганый праздник по-новому – день Ивана Купала, отмечали его ритуалами и заговорами, предания о которых сохранились от предков, передаваясь из уст в уста. И ночь сегодня наступала особливая. Заговоренная.

Лебедяна с подругами с самого рассвета ушла в поля. Там они набрали охапки целебных пахучих трав. После отправились в березняк и наломали молодых березовых веток, да нарезали широких лубяных полос. Из всего этого они, начиная с обеда, сядут плести венки, мастерить туеса, и все это сопровождая наговорами и шепотками. Ближе к вечеру, когда зажгут первые лучины, к ним подтянутся самые древние бабки, своими беззубыми ртами они затянут тихие напевные речи, то ли песни, то ли сказания, то ли быль, то ли небыль. Но именно в этот момент придет время для каждой молодухи плести тот самый важный заговоренный венок, который с наступлением ночи она украсит тонкими восковыми свечами, опустит на воду тихой Серебрянки, и будет с замиранием сердца следить, к какому берегу отправится ее судьбина…

– Здравствуй, девица, здравствуй, красная, – раздалось за спиной Лебедяны тихое приветствие, а сидевшие коло нее подружки прыснули от смеха. Молодой широкоплечий парень не смутился под их смешками, и смело встретил обращенный на него взор ясных очей девушки. Лебедяна лишь кивнула, не посмев ответить вслух, и скромно потупила взгляд на свои пальцы, которые по-прежнему вплетали травы и цветы в большой венок, лежащий на ее коленях.

– Красивый венок, добрый. – Юноша прочистил горло и оправил рубаху, подпоясанную нарядным кушаком, – Ты, наверное, хочешь, чтобы он плыл далеко и долго, и прибился к красивой заводи по ту сторону Серебрянки.

– Не по нашему уму знать, что уготовано судьбою, а общинный батюшка говорит, что негоже и на венок полагаться. На все воля Божья, – осмелилась прилюдно ответить Лебедяна, видя, как затаили дыхание сидевшие в кружке подружки и навострили уши старухи. Они больше не делали вид, что заняты вязанием или прядением пряжи. – А самой красивой запрудой нашей речки я считаю ту, что одесную у поводья. – Сказала, и кажется жаркий румянец коснулся ее молочной кожи. Длиннющие, светло-русые ресницы снова скрыли бирюзовы очи и бросили на щеки густые тени. Белесые, почти прозрачные кончики ресничек, как маленькие угольки, загорелись яркими огоньками, ловя последние лучи заходящего светила.

Запруда, о которой сказала девица, находилась на берегу их заимок, немного выше по течению от того места, где на поверхность выходили несколько животочных ключей. Там издревле было заведено набирать в бадьи воды. А еще, именно эта запруда располагалась напротив небольшой кузницы Любомира, стоящей на отшибе.

Любомир не мог оторвать взгляд от ее точеного, будто росой умытого лика. Не зря им говорил местный староста, что ангелы существуют и сходят на нашу грешную землю, чтобы пресекать наветы, изгонять из буйных голов мысли темные, да помогать страждущим в лихие часы. Нежные, как чесаный лен, волосы были заплетены в тугую косу, толщиной с его запясток, а Любомир мог с уверенностью сказать, что мало кто из местных молодцев мог похвастать такой силой в руках, как он. Тонкие, почти невесомые локоны вились вдоль нежного, ровно из белоснежной медвежьей кости выточенного, лика со справным носиком. Небольшие, крутые завитки серебрились и за ушками, почти полностью сокрытыми кольцами очелья, украшенного червленым бисером и скатным жемчугом, и струились ниже, вдоль тонкой, как у белой лебеди, выи. Лебедяна не была самой красивой или взрачной молодкой на выселке, но уже много лун именно она являлась Любомиру в ночных мороках. Он просыпался в мокрой нательной рубахе и жадно глотал студеный воздух амбра пересохшими устами, глаза его невидяще таращились в чернильную темноту вокруг, а кулаки судорожно сжимались, ровно продолжая сминать шелковистые локоны. Эти сны не мучили молодого парня, не мутили рассудок, заставляя серчать и впадать в дурь. Знал он, что не ровня красавице, не отдадут за него. Но сегодня был тот самый день в году, когда молодые могли вольно разговаривать и, держась за руки, прыгать через костры да бродить по лесу в поисках заповедного цветка папоротника.

– Выйдешь сегодня со мной? – не думая, выпалил Любомир. Старухи на него аж зашикали, замахали сухими, скрученными в узлы дланями. Бобылем его считали в поселении. И то верно, не было у него надела земли, не имел скотины. Семьи тоже не было. Его, сироту, на базаре побиравшегося, призрели много лет назад сердобольные люди, с голоду помереть не дали да на амбаре ночевать позволили. Со временем Любомир в поселении пообтерся, нашел стоящую на юру заброшенную кузницу, где давно треснула и развалилась глиняная печь. Но он работы не боялся, печь отстроил и избенку быстро починил, наловчился горн раздувать, а постепенно и ковать начал. Он был самоучкой, и по началу заказов у него почти и не было. Так, по крохам. Кому плуг поправить, кому коня подковать. Недалече от их заимок стоял небольшой городок Крыжеч, и местный коваль Дерыда как раз туда и ушел на заработок. Но родственные узы так просто не разомкнешь, не сорняк поди, с корнем не вырвешь. Тому кузнецу и сыпались все просьбы родни да бывших односельчан. Любомир не тужил да на соседские избы не засматривался, ему всего хватало, главное, что в руках сила есть, да огонь в горниле с ним в ладу был. А народ со временем тропку-то к нему прокладывал. Постепенно все, не торопясь. То гвозди кому, то скобы…

Но в людской молве так и слыл он бобылем да человеком пришлым, без роду и племени.

– Ужель решил нашу Лебедяну на гулянья звать? По тебе ли шапка? – Подала голос самая близкая подруга Лебедяны, Горесвета. – Ой, не ценишь ты к себе доброго отношения, забываешься… – надменно растягивая слова, продолжила она. А дряхлые старушки вокруг довольно захихикали беззубыми ртами и закивали седыми головами.

– Почему бы не позвать, – упрямо ответил Любомир. – Чай, не урод и не хуже ваших буду.

А сам кивнул головой в сторонку. Поодаль топтались молодые парни, которые смеялись и веселились, сами то и дело поглядывая на кружок молодых девиц, но при этом косясь и на жилистых старух. В воздухе уже носилось предчувствие праздничных гуляний, древние ритуалы ждали наступления сумерек. На большом лугу зажигали смоляные светочи и расчищали землю коло большого кострища. Запах медовухи и сбитня наполнял теплый вечерний воздух тягучими, сладковатыми струями, разбавляя горечь собранных заповедных трав. Пучки полыни, дурмана, плакун-травы, горлянки, духова цвета и пижмы были развешаны повсюду, ими были украшены и сам луг, и вынесенные из изб массивные, до бела выскобленные столы, покрытые самобраными скатертями и уставленные крынками с солениями, мочеными яблоками и дощатыми подносами с пирогами.

Светящийся жарким малиновым огнем солнечный диск, «поворачивая» на убыль, скользил по небесному склону к горизонту. Его провожали хоровыми песнопениями, щедрыми подаяниями и ритуальными заговорами старейшин. Посетивший праздник церковный служка размахивал толстым кропилом из свиной щетины, щедро обдавая всех присутствующих святой водой, славя всеединого Господа и здравя паству с рождеством Крестителя. Как только солнце скрылось за горизонтом, и последние его лучи осветили небосвод багряным заревом, на поле близ реки взметнулись искры главного кострища. Юноши и девушки взялись за руки и встали в длинные хороводы. Они надевали друг на друга сплетенные днем венки и подвязывали на пояс пучки полыни, чтоб отогнать подальше выбиравшихся в эту ночь из тьмы на вольницу леших, оборотней, водяных и мавок. Осенить себя святым крестом и пробормотать животворную молитву, конечно, все умели, но и про полынь забывать люди не решались.

Весь вечер Лебедяна с Любомиром, сплетя перста, водили хороводы, пели песни и плясали в общей толчее молодежи. Глаза девицы сверкали все ярче и ярче, особенно после того, как Любомир поднес ей пряный сбитень. Пили его из общего глиняного кувшина и впрогоряч. Крепкий, пьянящий напиток разгонял кровь и румянил щеки, подхлестывая безудержное веселье и пробуждая силы для главного таинства этой ночи. Схватившись за руки крепче прежнего, молодые прыгали через костер, следя за тем, как беснуются сполохи смага, летя вослед. Хохотали звонко, весело выбирая, у кого искры взметнулись выше, кто прыгнул дальше, навстречу скорому счастью, а кто не совладал и разомкнул длани. Яркие блики огня, сияние небесных звезд и искры веселья, в лучистых глазах избранника кружили голову, как колесо водяной мельницы. Как только алчное пламя поглотило большую часть поленьев, парочки стали разбредаться по окрестностям Лихолесья. Отправляясь на поиски папоротникового цвета.

– Ты веришь в это, Лебедяна? – тихо шепнул Любомир на ухо девушке. Его жаркое дыхание опалило ее и без того разгоряченную кожу, а затылок и выю словно укололи сотни невидимых игл. Лебедяна сплела их перста и прижала его руку к груди, любуясь на то, как теряется ее маленькая ладошка в мощной деснице кузнеца.

– По древним сказаниям, – прошептала в ответ дева, – в эту ночь, которую нынче кличут кануном Ивана Купалы, расцветает папоротник, – Лебедяна перевела взгляд своих сияющих очей на юношу, и для него все окрест словно озарилось сказочным светом, – и ровно в полночь лишь на мгновение показывается Перунов огнецвет. Говорят, если огненный цветок сорвать, можно обрести дивный дар. Но найти цветок папоротника трудно, ведь вся лесная нечисть этому препятствия чинит, козни строит, голову морочит. – Она остановилась и с серьезном видом уставилась на него, обхватив его колючие щеки маленькими ладошками, пробираясь взглядом в самую душу. – Если тебя окликнет кто, позовет со стороны знакомым голосом, шуметь станет – оборачиваться или откликаться ни в жисть нельзя. Добро, если только слуха или зрения лишишься, а можно и живота.

Углубились в Лихолесье. В самый темный час, когда на небосводе не было видно даже луны, а на землю опустилась чернильная ночь, Лебедяна услышала тихий мелодичный перезвон. Будто птичка щебечет или на гуслях перебирает кто. Между стволами осины в отдалении появилось тусклое красноватое сияние, Лебедяна двинулась вперед, а Любомир опасливо скрепил хват, не позволял ей отлучиться ни на шаг.

– Уйдем отсюда, Лебедяна, не смотри туда. Пойдем к реке, воды в эту ночь святы, очистимся от этого морока…

Лебедяна шла, не выбирая путь, ровно вел ее зов утробный, а Любомир крепко держал ее длань и ступал рядом. Вдруг дева вздрогнула всем телом и потянулась вперед, размыкая объятия и увлекаемая некой неведомой силой вглубь леса. К кустам, освещенным откуда-то снизу, изнутри. Она сделала пару осторожных шагов к резным листьям папоротника, отливающим багряными всполохами. В сумраке леса могло показаться, что они окроплены кровью, или, скорее, в сердцевине купины пламенеет свеча. Упав на колени, Лебедяна развела руками кружевные листья. Из центра куста папоротника вырастала стрелка с алым бутоном, похожим на горячий уголек.

Всматриваясь в чернеющий на фоне мистического багряного зарева силуэт девушки, Любомир затаил дыхание. Он помнил все слова, сказанные Лебедяной, и не решался схватить любимую в охапку и бежать к реке без оглядки. Сглотнув подкативший к горлу ком, он украдкой огляделся вокруг. Под ногами, словно маленькие светлячки среди кромешной темени, виднелись ярко-желтые вершинки Иван-да-Марьи. Сорвав, не глядя, полную жмень цвета, Любомир набил им рот и сосредоточенно перетирал зубами, высасывая терпкий, сладковатый сок. По старинному поверью, ивановские травы, запасенные в заповедную ночь до первой росы, обретали волшебную силу и давали защиту от нечисти. А уж сок цветков Иван-да-Марьи, собранных на Купала, возвращал утраченные разум, зрение и слух. Лебедяна потянулась руками к алому цветку, и в этот момент лес вздрогнул, а с покачнувшихся ветвей со скрипучими криками слетела стая летучих мышей, где-то неподалеку заухал филин. Любомир ощутил, как голову начало дурманить, а сам он затрясся мелкой дрожью и будто проваливался в липкую паутину. Судорожно сглотнув травянистый жмых, он тряхнул головой, потянулся вниз к голени и выхватил спрятанный за онучи и надежно перехваченный лыковыми оборами короткий клинок, своими руками выкованный из булата. Не отводя тревожного взгляда от Лебедяны, он очертил коло себя круг и, для порядка, перекрестился.

– Лебедяна, поди оттуда прочь, не тронь его.

Лебедяна протянула десницу к цветку, и, как только ее перста сомкнулись на цветке, свечение исчезло, а девушка тихо вскрикнула, будто обжегшись.

– Свят. Свят, – закричал Любомир и ринулся вперед. В три прыжка подскочив к бесчувственной девушке, он подхватил ее на руки и, не разбирая дороги, понес прочь из полесья. Когда древлепуща осталась позади, а лунное светило озарило хрупкий профиль его драгоценной ноши, она пришла в себя, но пригрелась, и, казалось, не имела ничего против того, чтобы оставаться в его дланях. Любомир вынес девушку к берегу Серебрянки и аккуратно поставил на ноги, но руки с талии убрал. Лебедяна повела его за собой, минуя уже порядком осоловелых сельчан, подхватила сплетенный загодя венок и пошла к той самой запруде, подле водоносных ключей.

– Здесь хочу к воде спуститься. Любо мне это место, – тихо сказала Лебедяна, окидывая взглядом мирное течение Серебрянки. Аспидно-черная гладь реки с россыпью свечей, укрепленных на сотнях спущенных на воду венков, походила на звездное небо. А над головой, повторяя ток речного русла, раскинулся бусами мерцающих и переливающихся звезд Млечный Кушак.

Молодые спустились к реке, скользя по разросшемуся рогозу и расплескивая хрусталь прибрежной воды.

– Есть огниво или кресло? – полюбопытствовала Лебедяна.

– Нет, не сподобился… – сокрушенно ответил Любомир, глядя на красивый тяжелый венок из зверобоя и горицвета, дягиля, живокости и полыни. На венке крестом возвышались четыре крученые свечи.

Лебедяна повертела венок, поправила свечи, укрепив понадежнее, и закусила губу жемчужными зубками, а у Любомира сладко заныли чресла, согревая изнутри и пьяня пошибче иной медовухи.

С недоумением глядя на него бездонным взглядом, она вопросила:

– Где же нам взять огня?

В это миг та ее ладонь, которая лежала поверх скрутки трав, дрогнула, будто уколовшись о колючку, а на кончике указующего перста затеплился небольшой огонек. Тихо вскрикнув, Лебедяна одернула руку и затрясла ладонью. Но неуступчивые сполохи продолжали взвиваться вверх. Пальцу было горячо, но пламя не обжигало, а, подрагивая, теплилось над самым кончиком перста, озаряя расширенные от оторопи очи Лебедяны красноватым светом. Поморгав пару раз, она в изумлении подула на палец, который держала сейчас перед ликом, ровно на тоненькую церковную свечку, и огонек затух.

– От так да, – ошарашенно молвил Любомир, а Лебедяна обомлело переводила очи то на свой неопаленный перст, то на изумленное лико юноши.

– Как ты зажгла этот пламень? – юноша судорожно сглотнул и прочистил осипшее горло.

– Не ведаю, я ничего и не делала. Вестимо, когда спросила тебя про огонь… ой.

На кончике ее руки вновь появилось пламя, только теперь возгорелись уже три вершинки пальцев. Пламя живо теплилось, ладони было горячо, но в сумраке ночи нежная кожа продолжала сверкать молочной белизной. Ни уродливые сукровичные волдыри, ни копоть не оскверняли ее чистоту. В воздухе не разносился тошнотворный запах гари, а появился терпкий аромат травяных благовоний. Лебедяна зачарованно вытягивала длань вперед, медленно вертела ее перед собой, переворачивала и топырила персты – маленькие лиловые язычки не тухли, лишь дрожали на ветру и задорно извивались, словно облизывая ее пальцы.

– Гляди-ка, Любомир, я просила огонь, и боги дали мне его, – смеясь, сказала девушка. Теперь она смотрела на вихры пламени с ребяческим восторгом. В ее блестящих, как слюда, очах плескались волны радости и умиления, а живые искорки веселья водили хороводы с отражением сполохов огня с ее перстов. Она поднесла точеный пальчик, ровно лучинку, к высокой самокрутной свечке в венке, и фитилек занялся таким же красновато-лиловым пламенем. Девушка восторженно засмеялась, а потом запалила и три оставшиеся свечи. Поочередно подув на вершинки пальчиков, она притушила огоньки, подхватила венок с боков и вступила босыми ступнями в хладные воды Серебрянки, пока вода не дошла ей до колен. Потоки воды тут же закрутили длинные льняные юбки, обвивая ее ноги и утаскивая по течению. С пояса девушки спускались долу нарядные узорчатые ленты, которые теперь вились в струях реки ровно пестрые водяные змеи. Лебедяна ласково опустила тяжелый венок на мирную гладь потока и, прошептав сокровенные приговоры, оттолкнула к стремнине.

В тот момент, когда она склонялась к воде, из расшитого искусной вышивкой ворота праздничной рубахи выскользнул маленький крестик на тонком кожаном гайтане. Внезапно, гайтан ослабел, видимо перетерся, а крестик, выточенный из белоствольной липы, упал в воду. На освещенной множеством свечей водной глади было хорошо заметно, как он, не подняв ни единого всплеска, ушел под воду, да так и не всплыл…

Любомир молча перекрестился с сжал сквозь рубаху свой нательный крест.

– Нечистое дело творится, айда к дому, светает уже.

Они медленно брели по выпасному лугу к деревне. Лебедяна аккуратно ступала по отаве – трава еще не успела вырасти после протравы скота, и короткие стебельки приятно покалывали босые ступни. Дрожа от усталости и опираясь на Любомира, Леда запрокинула голову, глядя вверх, утопая в зарождающейся синеве безбрежного небосвода, отражая его в зеркале лазурных очей и при каждом взмахе ресниц расплескивая брызги томного, первобытного счастья. Во всем ее теле разливалась небывалая слабость, ровно она впервые встала поле тяжкой многодневной хвори…

* * *

Знойный полдень накрыл выселок удушающим жаром, ровно в лубяную торбу посадил да крышку потуже притер. Серпень-месяц не спешил передавать бразды правления осени, суля одарить бархатным бабьим летом на прощание. В воздухе летали тенеты паутины, ласточки-касатки и стрижи молниеносными стрелами носились высоко в небе, собирая мошкару и наполняя округу радостными щебечущими кликами. Лебедяна собрала на улице просушенное белье и теперь сосредоточенно катала валек, разминая складки рубах на большой щербатой доске. Как младшая в семье, она больше помогала бабуле по дому, а вот все старшие уши к отцу на огород. Батюшка Лебедяны был самый знатный градарь на селе. Именно его урожаи славились обилием и щедростью. За что вся семья втайно благодарила Перуна, идол которого прятали среди яблонь и калины в дальнем саду.

– Баба Мира, морок это, али гарью тянет? – подала голос Лебедяна, она оставила рубахи и засуетилась у печи, заглядывая в устье через щелку. – Не убрать ли мне под перловкой ого… – тихо охнула и язык прикусила… – жар не убавить ли? – Поспешно договорила, заливаясь густым румянцем.

– Да ужо снимать в пору, – отозвался из светелки надтреснутый голос бабы Миры, – подсоби мне, старой. Снеси остужать.

Лебедяна задвинула вьюшку печи и сняла заслон, ухватом раскидала в загнетке угли и достала тяжелый глиняный горшок, полный рассыпчатой золотисто-бурой перловой каши. Подхватила ношу толстыми войлочными рукавичками и унесла в каменный подклет избы остужаться.

Скрюченная возрастом старушка суетилась у большого щербатого стола, сердито стряхивая тряпкой стружки. Дед Кадеяр сидел на длинной лавке рядом со слюдяным оконцем и строгал новую веселку для вымешивания теста в квашне – старая лишь этим утром изломалась.

– Не в порядке наша Леда, – сурово хмуря кустистые седые брови, протянул старик. – Тут и вежества особого не потребно, чтоб уразуметь. Не в порядке она.

– Чур тебя, не гаркай, накличешь еще, – махнула на него тряпкой баба Мира. – Чай, по лЮбому кузнецу томится, а ты, старый черт, лютуешь. Не даешь молодым воли да благословения. От и сохнет наше дитятко, тает…

Сухие, искореженные суставной хворью длани старушки проворно устелили на стол самобраную скатерть, вытканную с узорами и расшитую вышивкой с петухами.

– Всеужель лишь это причина? – усомнился старик, наморщив и без того иссеченный глубокими складками лоб. Почесал облыселое темя и сурово продолжил. – Давеча я в амбаре жито проверял… Мешки ворочал, и мыша в рукаве поймал. – Он многозначительно помолчал, а старуха так и замерла, ровно забыв, что хотела накрывать на стол и держала в руках деревянные плошки да утварь. – Ты молву людскую знаешь, Мира… Коли мыша за пазуху попадет – быть большой беде.

Дед Кадеяр, хмурясь, отворил небольшое окошко. По окольной тропинке, петляющей по самую заводь, игриво перепрыгивая с кочки на кочку и изгибая тоненький стан, будто веточка ивы на ветру, удалялась Лебедяна.

– Снова время трапезничать, а она из дому прочь… – отшвырнул в сердцах недоточенную баклушу, – у нее уж который день выти нету – ни крошки в рот не берет. Стол богат и скоромен, да и к причастию говеть не срок еще, – старик сердито стукнул кулаком по столу, да так, что запарник с лязгом подскочил на выскобленных досках, а из носика брызнул крепкий травяной настой. – Присно в своем закуте таится – слова не вымолвит, да по три раза на день по воду ходит. Всю избу перемыла, все тряпье перестирала да полы отскребла, – продолжал сокрушаться Кадеяр. – Сама глянь, старая, не щебечет больше наша птичка, не играет, с подружницами хороводы не водит… Не в порядке она…

Старуха сосредоточенно сложила пальцы щепотью и трижды окрестилась. Прошаркала в красный угол к божнице, на которой стояла старая прокопченная иконка с резным ликом и хранились свечи да ладан, поклонилась в пояс. Испещренные морщинами губы, похожие на старый кожаный кисет, зашевелились, шепча молитву. Снова перекрестившись старушка потянулась вверх, вознамерившись достать небольшой трут с кресалом да воспалить лампадку.

– Отринь ты это все, чуждо оно. – Пробубнил в кулак дед Кадеяр. – На рассвете на капище к черному валуну пойду, заколю там ягненка. Трав мне в котомку собери. Окурю. Да крапиву по углам разложи. Избу от лиха чистить надобно.

Хмуро принялся протирать гнутую стамеску замшей, пропитанной сурепным маслом – работа все равно не спорилась, того и гляди секанешь по пальцу – да все поглядывал из-под насупленных бровей то на Миру, то на красный кут избы, где подле теплящегося фитилька лампадки тускло отсвечивал святой лик.

– Сколь я тогда вам молвил, не ищи добра от веры иноземной, с пришлыми людьми явившейся. Вот и настала пора отдавать доимки…

Стариковская память споро вернулась на пару десятков лет назад, когда их семья ни в какую не пускала на порог странного на вид мужичишку в простой серой сутане и с черными костяными бусами на шее, с которых свисал небольшой резной крест. Подобный же крест богомолец почтительно носил в деснице и называл святым распятием. Призывал стать на колени, бить челом и лобызать крест устами. На вече, среди таких же подвижников и пеших трудников, читал вслух тексты – Святое Писание – и наизусть сказывал бытие иного бога, называемого им всеединый Господь. Маленький, особняком стоящий на крутом берегу Серебрянки выселок неохотно слушал смущающие умы речи проповедника. Но, не мытьем так катаньем, постепенно покрестил в речных водах безмала все поселение. Почти всех, да не всех. Дед Кадеяр был головой большой и крепкой семьи, несколько сыновей обзавелись добротными избами в заимках, обеих дочерей он выдал замуж в славный город Крыжеч, но самого старшего сына при себе оставил. Молчаливый и хмурый Благорад народил ему внуков и взял теперь на себя самый тяжкий труд, да и все хозяйство, к чему имел явную способность. Одно кручинило, умерла в последних родах невестка, но дала жизнь маленькой хрупкой девчушке, которую назвали Лебедяной, а воспитали ее дед Кадеяр с бабкой Мирославой как родимую дочурку. До последнего Кадеяр в своем доме проповедника не принимал. Палки в колеса чужих телег, вестимо, не ставил. Вера – дело хозяйское. Но сам Перуна из души изгонять и не помышлял. Все больше капище пустело, но он справно ритуалы блюл, подношение совершал, да раз в год, как и полагал древний завет, молочного бычка колол да богам оставлял. Так бы и было, если бы не нашла на их местность хворь моровая, и в каждом доме появился страдалец от бурой сыпи. Долго беда обходила стороной их избу. Ворота подворья на засов закрыли и даже живедь на выпасы не пускали, воду домочадцам брали из большой дубовой купели, а позже топили схороненные в прошлую зиму глыбы речного льда из подземного ледника. Словом – почти миновала их горькая чаша, пока в один день не сразила трясущая сыпь малышку Лебедяну. Кроха еще в зыбке качалась и искосила бы ее костлявая. Когда все ритуалы были исполнены, десятки жертвенных животных были отданы алчным богам, а от курева трав стало трудно дышать, в дом позвали церковного служку из самого Крыжеча. Тот согласился провести обряд только если крещение примет вся семья. Долго не думали, и каждый подставил чело под кропило крестителя, а больную и еле живую кроху окропили прямо в зыбке.

– Вселяю разум в сердца ваши, ибо разумели суету идольской лести и взыскали Бога единого, сотворившего всю тварь, видимую и невидимую. Паче слышно ему было о благовернии земли русской, христолюбви и сильной веры, како в единого Бога, тако и Троицы. Кланяйтесь, ибо в них вам даются силы, како люди церкви исполнены, и чудеса, и знамения. Все грады благоверные, в молитвах перед Господом предстоящие, и си, слышавшие это, ведающие сердцем, возгоревшиеся духом, все будут Богом охранены…

Крещение приняли, не ропща. Божницу в красном углу справили, кресты на шеи непокорные надели, молитвы животворные уразумели… Доколе лихолетье не наступило, да неурожаи амбары не опустошили…

– Твоя правда, – кивнула старуха, подходя к печи и доставая затарканный в пыльный простенок конопляный мешочек с травами и глиняный колокольчик, украшенный лентами. – А коли не поможет – к ворожее Леду отведу. Пущай порчу с нее снимет да нательные обереги накрутит.

Придерживая берестяной туесок со снедью, Лебедяна легко семенила по узкой каменистой тропке, уходящей от заимок ровно на солносход. Поднялась вдоль речки вверх, споро пробежалась по небольшому деревянному мостку, перекинутому через протоку родничка, словно птичка, взлетела на невысокий холм и стремглав пустилась к небольшой вросшей в землю избушке с высокой трубой кузнечной печи, торчащей средь односкатной крыши.

Недалече от кузницы, чуть выше и ближе к крутому берегу реки, развернулось большое строящееся подворье. Новый подклет уже был сложен, крупные сизые валуны накрепко схвачены известковой обмазкой, замешанной на яичном белке, а вдоль раменья, по самому краю густого сосняка, соседящего с полем, поднимался сруб, начерно сложенный для просушки. Его бело-золотые бревна, оструганные дочиста и сложенные в чашку, будут выстаиваться на опушке в трескучие зимние холода, сохнуть под весенними ветрами, усыхать жаркими летними зноями. А до начала осенних дождей, будут собраны на добром подклете и возведены под кров. Звонкие удары топора благовестили, что работа спорится, а дело ладится.

Лебедяна ступила на укрытую плотным слоем стружки поляну и пошла на шум, тихонько шелестя ворохом наструженной древесины и любовно оглаживая ровнехонькие стволы добротного сруба. Проходя мимо колоды, увидела сброшенный кафтан и плечную суму со строительными снастями, а в теньке заметила припрятанный жбан с квасом. Лебедяна подхватила кадку и запрокинула голову вверх, пытливо отыскивая взглядом суженого. Любомир наторело вырубал чашу на торце очередного бревна. Простая льняная рубаха липла к телу, и она видела, как круто вздымались его бока от тяжкой работы без роздыха на самом солнцепеке. Сил и изнорова ему было не занимать, и тесак ритмично взлетал вверх, сверкая солнечными бликами, а щепа брызгала во все стороны. Леда прижала к груди вмиг забытую кадушку и прислонилась к нижним венцам сруба, шепча здравицу и улыбаясь чистому небу своими лазуритовыми глазами. Юноша заметил гостью и всадил топор в бревно, прерывая работу. Сноровисто спрыгнул наземь, отряхивая платье и ладони от щепы.

– Здравствуй, Ясноокая, – прошептал ласково, принимая из ее рук кадушку с пенным квасом и делая долгий глоток, а глаза его серые, ровно голубино крыло, потемнели и дымкой подернулись. Словно предрассветный туман над Серебрянкой расстелился. – Уж заждался тебя, истомился…