Текст книги "Дата моей смерти"

Автор книги: Марина Юденич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Все вроде бы встало на свои места.

Ничего пугающего не принес с собой ранний телефонный звонок, Муся привычно рано понеслась лелеять своих пациентов, но в квартире все равно прочно поселилась тревога.

Я ощущала ее присутствие, как чуют опасную близость противника звери.

Очевидно, во мне проснулось то самое шестое чувство, о котором много говорят, но никто толком не знает, что это такое.

Мне стало вдруг боязно и неуютно в моей старой, обжитой, ухоженной и теплой квартире, словно в ее углах, знакомых до мельчайшей пылинки, поселилась невидимая, неслышимая и неосязаемая угроза.

На улице только-только разгуливался серый зимний день, небо было каким-то грязно-белым, низким. Оно практически распласталось грязными клочьями на таких же грязных и унылых крышах домов.

Снег лежал рыхлыми сугробами, и там, где он уже растаял или был растоптан тысячами ног – проступали на свет Божий островки мокрого растрескавшегося за зиму асфальта, покрытого холодной бурой кашицей грязи вперемешку с остатками снега.

Словом, на улице не было ничего привлекательного.

Но, тем не менее, пошатавшись, некоторое время по квартире, и решив, что внезапный мой психоз, воплотившийся в приступе беспричинного страха, замкнутый в четырех стенах, может развиться, черт знает, до каких пределов, я все же решила выйти в этот неуютный февральский день. Пройтись по серым промозглым улицам, заглянуть в магазины, и может отвлечься какой – ни – будь незатейливой покупкой.

Улица была многолика, но людской поток не нес в себе ни добра, ни даже просто сердечности.

Напротив, это был сгусток злой, целенаправленной энергии, замешанной на агрессии и твердой решимости для достижения своей цели снести любые преграды на пути, двинуть ближнего локтем под ребро, а то и вовсе короткой подсечкой швырнуть его на землю, прямо в грязную снежную кашу.

Таким было суммарное настроение людей, вмиг взявших меня в плотное кольцо. И не мне было винить их за это, ибо, двигаясь своим железным маршем, безжалостно втаптывая в холодную грязь упавших, они пытались всего – на всего выжить. Такая нынче была жизнь.

Однако некоторое время я тупо двигалась в этом чуждом потоке, заряжаясь его злой упрямой энергией, так же, как и все вокруг, при случае, задевая плечами прохожих, не извиняясь, но и не ожидая извинений.

В конце концов, мне это надоело, я устала и замерзла, а злая энергия улицы не пошла мне впрок. Напротив – к острому чувству тревоги, так и не покинувшему меня в толпе, добавилось ощущение собственного бессилия и одиночества.

Более того, улица начала тревожить и волновать меня, почти так же как пустая квартира, чужими пугающими шагами за спиной, холодным взглядом незнакомых глаз, царапнувшим по лицу, визгливым скрипом тормозов машины, ринувшейся к тротуару, именно в том месте, где в эту секунду находилась я.

Кто-то, опасный и очень острожный, следовал за мной, ловко растворяясь в толпе и используя ее, как удобное прикрытие. Кто-то, явно желающий мне зла и таящий уже в самом существовании своем серьезную угрозу всей моей жизни.

Таков оказался неожиданный итог прогулки, и, чувствуя, что совладать с приступом беспричинного страха, обретающим новую силу, мне не удается, я решительно свернула в первую же ярко освещенную дверь небольшого магазина.

Здесь было тепло, светло, и в воздухе струился тонкий приятный аромат.

Магазинчик был хоть и маленький, но явно претендовал на то, чтобы именоваться «бутиком» средней руки и, похоже, имел для того все основания.

Любезная девушка, словно и не подозревающая о существовании за стеклянными витринами, хмурой озлобленной толпы, одарила меня отнюдь не дежурной улыбкой и поинтересовалась: может ли быть мне полезной?

Я сразу же и с удовольствием приняла ее приветствие, и ее улыбку, заслонившись ими, как щитом от опасной улицы. Но от помощи временно отказалась, предпочитая самостоятельно, не спеша перебрать одежду, развешанную на красивых хромированных кронштейнах вдоль стен. Девушка согласно кивнула головой и отступила куда-то в недра своего душистого царства, оставляя меня наедине с великим множеством нарядов, притягивающих как магнит.

Про взрослых мужчин, коллекционирующих настоящее оружие или игрушечные танки, рискующих жизнью на крутых поворотах всевозможных ралли часто говорят, что в детстве они не «доиграли в солдатики».

Однако, никто почему-то доселе не посвятил даже нескольких слов, не говоря уже о специальном определении, женщинам, которые в детстве, а вернее в юности "не донаряжлись. "

Между тем, этот синдром в наши дни проявился особенно ярко и рельефно.

И огромное количество вполне успешных и даже более того, дам, демонстрируют его потрясающе одинаково, как механически куклы, изготовленные на одном конвейере, одной и той же игрушечной фабрики, говорят « ма-ма»

Я тоже принадлежу к их числу.

Суть этого весьма примечательного синдрома заключается в том, что юность большинства наших женщин, из тех, кто сегодня достиг приличных высот на общественной лестнице, и в материальном плане может позволить себе достаточно многое, пришлась на период острого и по сути хронического дефицита мало – мальски приличной одежды.

То, что продавалось в магазинах носить было категорически невозможно, ибо самая привлекательная женщина, рискнувшая облачиться в эти тряпки, немедленно, как в страшной сказке превращалась в отвратительную бесформенную корягу неопределенного серого цвета.

То, что носить было можно и хотелось, было почти недоступно, потому что купить эту одежду можно было только « с рук» за безумные, по тем временам, деньги. Безумными деньгами, естественно, большинство юных женщин, населявших империю, не располагало.

Конечно, проблему решать пытались: шили сами по выкройкам из журналов "

Работница " и « Крестьянка», перешивали из старых маминых, а случалось – и бабушкиных платьев. Кстати, все уважающие себя женские издания тех лет обязательно публиковали подробные инструкции как из бабушкиной шали сшить вечернее платье в фольклорном стиле, а из форменной военной рубашки – модное платье « сафари».

Конечно, копили деньги и пускались во все тяжкие, что бы купить у спекулянтов, которых в столицах именовали фарцовщиками.

Еще был «комиссионки» – магазины, в которые счастливые обладательницы импортного ширпотреба иногда, с барского плеча сбрасывали слегка поношенные, но вполне еще модные вещицы. То была счастливая пора для продавщиц комиссионных магазинов. Знакомством с ними гордились больше, чему дружбой с принцессами крови, тем паче, что последних живьем никто в глаза не видел.

Боже мой, какими жалкими и смешными теперь кажутся нам, сорокалетним, легко забегающим на Rue Cambon в Париже, чтобы за полчаса до отлета самолета обновить свой гардероб парой костюмов от «CHANEL», или придирчиво перебирающим костюмы от " VALENTINO " в Петровском пассаже родной столицы, да и тем, даже, кто подолгу роется на вещевых развалах у стадиона «Динамо», те двадцатилетней давности потуги хоть немного походить на женщин.

Мы еще никак не можем поверить, что больше нет необходимости капать в перламутровый лак родного советского производства фиолетовые чернила, чтобы ногти приобрели модный сиреневый оттенок, и до посинения пропитывать марганцовкой белый деревенский полушубок, чтобы получить в итоге почти натуральную дубленку.

Но маятник качнулся в другую сторону.

И рядом с мальчиками, не доигравшими в солдатики, появились не донаряжавшиеся девочки.

Они оптом скупают костюмы прямо с парижских подиумов, доводя до помешательства модных кутюрье и пожилых европейских матрон.

Они толкают к кассе тяжело груженые пестрыми тряпками тележки на распродажах в дешевых супермаркетах, и до хрипоты торгуются с турецкими лавочниками под сенью знаменитого стамбульского базара.

Дело не в цене, и не в качестве, дело здесь исключительно в количестве.

Они наряжаются.

Каждая сообразно собственному достатку, уму и вкусу.

Но при этом ни одна их них не может остановиться.

Пусть дверцы шифоньеров в скромных московских квартирах уже не выдерживают напора изнутри, пусть гардеробные комнаты постепенно становятся самыми большими комнатами на роскошных подмосковных виллах – этот процесс бесконечен. Ибо маятник далеко качнулся в противоположную сторону: теперь девочки наряжаются.

Справедливости ради все же замечу, что даже у самых злобных моих недоброжелателей, язык не повернется назвать меня «тряпичницей» или « рабой вещей». Отнюдь. В моей иерархии ценностей наряды занимают далеко не первое место.

А тот самый костюм от "CHANEL ", из – за которого я чуть не опоздала на самолет в Париже, до сих пор висит на вешалке, украшенный изящными этикетками и бирками со знаменитым перекрестьем двух "С" – знаком великой женщины – Коко. Я так не разу и не надевала его, просто не представилось случая. Таких вещей в моем шкафу много: в обыденной жизни я вполне довольствуюсь джинсами и уютным свитером. Это так.

Новая одежда мне не нужна, и не потребуется, как минимум, ближайшие лет пять, да и деньгами на покупку ее я сейчас не располагаю, но…

Но глаза и руки мои заняты восхитительным ни с чем не сравнимым занятием – выбором новой одежды, и даже недавняя тревога, и страхи отступили перед этим священнодействием.

Возможно это стыдно, но я признаюсь откровенно: я из тех, из «недонаряжавшихся».

Словом, через полчаса блуждания по закоулкам магазина, который оказался, не так уж и мал, я, наконец, проследовала в примерочную кабинку в сопровождении милой девушки, согревшей меня своей улыбкой. Теперь она несет за мной целый ворох одежды, которую я намериваюсь перемерить, и, возможно, приобрести, хотя делать это из соображений экономии категорически не следует. Однако я скороговоркой бормочу про себя что-то в том духе, что денег на всю оставшуюся жизнь все равно не хватит, во имя чего же тогда лишать себя радости?

И приступаю…

Блаженство мое длится уже минут сорок, изредка прерываемое деликатным вторжением милой девушки, появляющейся для того, чтобы что-то забрать, а что-то принести.

Я слегка разочарована, но и рада одновременно: привлекательные с виду вещи на мне оказываются не столь привлекательными, и я без сожаления говорю им, себе и милой барышне: « нет», избавляясь от очередной партии нарядов.

«Похоже, бюджет мой сегодня имеет все шансы сохранить свою неприкосновенность» – думаю я с приятной легкостью.

Удовольствие все равно получено. Вот только слегка неудобно перед симпатичной продавщицей…

И словно откликаясь на мои мысли она тихонько скребется в стеклянную дверь кабинки – Вот, взгляните на это платье. Я совершенно забыл о нем. Оно единственное, и его забирали у нас для съемки рекламы. По-моему, вам очень пойдет. Это Ан Демелемейстер – очень модный сейчас дизайнер и очень стильный…

Я знаю, кто такая Ан Демелемейстер. Рискну даже предположить, что мне это имя было известно, задолго до того, как о нем узнала милая девочкапродавец.

В прошлой своей жизни, случайно, в Париже я попала на ее показ, и с тех пор люблю эту немного странную, загадочную женщину, словно пытающуюся сказать что-то очень важное, но не находящую слов.

И только в легких штрихах, тонких летящих линиях и прозрачном вихре крохотных кусочков ткани угадывается слабый намек, легкий обриз ускользающей мысли.

Но дело сейчас даже не в этом.

Я вижу платье.

Оно очень простое и очень странное. Из тонкого струящегося до пола шелка. То ли изысканный вечерний туалет, то ли одеяние жрицы какого-то таинственного ордена, то ли черная, вдовья ночная сорочка. Целомудренно закрыта грудь, только маленький треугольник слегка приоткрывает шею, но и его стягивают узкие ленточки-завязки, фигура скрывается полностью в волнах легко матово поблескивающего шелка. И даже рукам не позволено явиться миру: рукава платья на несколько сантиметров длиннее, чем следовало бы, они полностью скрывают ладони, оставляя лишь кончики пальцев, словно нерадивая портниха ошиблась, выполняя заказ или заказчик отчего-то пожелал скрыть от мира свои руки.

Да, это вне всякого сомнения Ан Демелемейстер. Я узнаю ее загадочные символы и малопонятные намеки.

Все странно, но все магически притягивает к себе и хочется немедленно ощутить легкий шелк, струящийся вдоль тела, и, продолжая странную игру кутюрье, втянуть голову в плечи, чтобы руки совсем скрылись из виду: так иногда делают маленькие дети, когда стесняются или кокетничают с вами.

Я уже знаю, что куплю это платье, хотя совершенно очевидно, что носить его буду только дома. Нужно быть очень смелой или очень стильной женщиной, чтобы появиться в нем на публике: я, увы, не принадлежу ни к первой, ни ко второй категории.

Да и нет ее у меня, этой самой публики. То есть нет публичных мест, в которых я могла бы появиться в платье от Ан Демелемейстер.

Но платье я куплю. Хотя стоит оно, видимо, недешево. Возможно, ровно столько, сколько осталось у меня в кошельке на всю оставшуюся жизнь.

Впрочем, все это уже не имеет значения.

Потому, что милая девушка торжественно ведет меня к кассе, и платье у меня в руках.

И если даже сейчас выяснится, что всех моих денег не хватает на покупку, я стану немедленно, прямо из магазина звонить Мусе, и она наверняка наберет недостающую сумму в своей модной клинике и примчится с деньгами на такси. Потом она будет бранить меня и одновременно восторгаться платьем, потом я буду мучительно размышлять, где взять денег на жизнь, чтобы не сидеть на шее у Муси, но все это будет потом.

Сейчас я покупаю себе платье.

Моих денег, к счастью, хватает на покупку, и теперь я жду пока милая девушка и не менее симпатичная женщина – кассир все оформят должным образом, как в настоящем, серьезном «бутике».

– Замечательное платье. – Говорит кассирша, что-то переписывая с этикетки в тетрадку – Вы знаете, оно даже в рекламе, в журнале… Лиля вам не говорила? Сейчас найду… – женщина отрывается от своих записей и берет с полки несколько толстых глянцевых журналов, из тех, на которые установлено было табу в нашем с Мусей доме. Журналы могли напомнить мне о моей прошлой жизни, потому что по существу эти журналы и были посвящены моей прошлой жизни. Но теперь все табу сняты, ибо с сегодняшнего дня мы с Мусей начали новую жизнь – и я жадно приникаю к журналам – Сейчас, сейчас – бормочет кассирша, перелистывая пестрые страницы, – где-то здесь. Совершенно точно, мы еще сравнивали все детали – оно. Вот! – восклицает она наконец радостно и пододвигает ко мне журнал.

Сомнений нет: это мое платье.

Но картина, а вернее фотография на глянцевой странице журнала, заставляет мое сердце вздрогнуть, затрепетать, и, оборвавшись с какой-то невидимой нити, покатиться вниз, сквозь гулкую пустоту вмиг похолодевшего тела.

На фотографии, черно – белой, и от того еще более убедительной и жуткой, запечатлено бескрайнее свежевспаханное поле.

Черное.

Собственно, фото, как бы составлено из двух отдельных обрывков черной и белой бумаги.

Черное – поле.

Белое – небо, примыкающее к нему по лини горизонта.

Но это, разумеется, не главное, ибо два совершенно независимых и даже чуждых друг другу обрывка бумаги соединены, словно прошиты намертво двумя вертикальными фигурами, вырастающими из черной плоти земли и устремленными в белую бесконечность неба.

Одна из этих фигур женщина, облаченная в мое платье.

Она высока и очень худа, худоба ее кажется болезненной и почти смертельной, черный шелк платья струится вдоль ее плоской фигуры, как саван.

Волосы женщины распущены. Очень длинные прямые волосы, практически сливающиеся с черным шелком платья. Красивое тонкое лицо не выражает ничего, словно душа, и вправду, покинула ее изможденное тело, и только глаза остались открытыми. Большие и очень светлые, они смотрят прямо на меня, внимательно и серьезно. Ноги женщины, едва выглядывающие из – под широкого подола, босы. Двумя белыми пятнами они выделяются на черном полотнище земли Вторая фигура, устремленная ввысь – крест. Простой деревянный крест, сколоченные их двух неотесанных балок. На белом фоне неба балки кажутся совсем черными.

Женщина и крест вонзаются в белую плоскость небес параллельно друг другу и примерно на одном уровне: рост женщины почти такой же, что и высота креста.

Однако отчего-то возникает ощущение, что крест довольно высок, много выше человеческого роста и, значит, женщина тоже неестественно высока.

Этот странный портрет дополняет еще одна жуткая деталь, которую замечаешь не сразу, ибо в глаза бросается контраст белого и черного пространств и черные фигуры на белом фоне, связующие воедино две противоположности.

Однако, приглядевшись, различаешь еще одну, почти не различимую – черную – на черном деталь этой жуткой картины.

У подножия креста вырыта глубокая свежая могила, комья черной земли обрамляют ее по краям.

Оказывается, что босая женщина в моем платье стоит на самом краю могилы, и белые ноги ее едва не соскальзывают вниз.

Более на картине не запечатлено ничего.

Небо, земля, крест, могила и женщина. Бог ты мой, разве этого не достаточно?

Я смотрю на глянцевый лист журнала. Вне всякого сомнения, автор столь странного фото – человек талантливый, а, быть может и гениальный. Ему ли клепать рекламу для модных журналов?

Но тут дело, видимо, в Ан Демелемейстер. Таинствами своих линий она могла увлечь и гения.

Вернее, только гения.

И только она могла согласиться на такую рекламу.

Быть может, ее уговорил гений?

И она пошла на это ради него?

Господи, о чем я думаю? Какое все это, в конце концов имеет отношение ко мне? Я ведь только купила платье.

– Дурацкая реклама! – раздается за моей спиной голос милой девочки, она упаковывала мое платье и теперь возвратилась с красивым фирменным пакетом магазина, ручки которого кокетливо перевязаны маленькими белыми бантиками.

Видимо, их старательно вывязывала она во время своего отсутствия. В голосе девочки – тревога. – Совершенно дурацкая! – Повторяет она без особой уверенности и пытается заглянуть мне в лицо. Ее беспокоит мое состояние, и это понято: вдруг я окажусь столь впечатлительной дамой, что после увиденного не стану покупать платье.

Впрочем, теперь ошибку свою, похоже, осознает и кассирша, она тоже сморит на меня, и в глазах ее – тревога.

А может, это у меня на лице отражается что-то такое, что так встревожило обеих.

Я оборачиваюсь в поисках зеркала.

Теперь на меня в упор смотрит девочка-продавец.

– Вы хорошо себя чувствуете? – спрашивает она, и голос ее так предательски дрожит, что впору и мне поинтересоваться ее самочувствием.

Да где же у них зеркало, черт побери?

И что такое написано у меня на лице, что обе они так переполошились.

Зеркала, как назло не обнаруживается, и я решаю играть вслепую – Отлично. А что?

– Нет. Просто мне показалось, что вы… что вы расстроились из-за этой рекламы. Но вы ведь знаете, Ан Демелемейстер немного со странностями… в смысле – это андеграунд и..

– Господи, да какие глупости! Конечно, знаю. Я про Ан Демелемейстер, дружок, знаю вообще очень много, так что картинка меня просто приковала. Это очень в ее стиле.

– Да-да. Я именно это и хотела сказать…

– Ой, а я уже себя проклинаю: вы так побледнели… Думаю, вот черт меня дернул с этим журналом… – кассирша тоже переживает из-за моего состояния.

Да что же такое с моим лицом, черт побери?!! Нет, эту трагикомедию надо заканчивать.

– Да, что вы? Все в порядке. Наоборот, спасибо, что показали – теперь всем буду хвастаться, что купила платье прямо с рекламы – Замечательное платье! – мы все трое, почти хором, как заклинание произносим эту фразу. Мне, наконец, вручают пакет с бантиками и, потратив еще несколько минут на прощание, пожелание всяческих благ, приглашение заходить к ними снова – с их стороны, и обещание делать это регулярно – с моей, я опрометью выскакиваю на неприветливую улицу, оставляя за спиной теплый уют магазина.

Первое, что я делаю, оказавшись на улице, невзирая на влажный холод, немедленно пробравший меня до костей; толкающихся прохожих, которым я совершенно бесцеремонно загораживаю дорогу; и выскакивающие на тротуар автомобили, – останавливаюсь прямо посередине тротуара и, расстегнув сумку, начинаю лихорадочно рыться в ее недрах в поисках зеркала.

Конечно, можно отойти в сторонку, но мне просто необходимо взглянуть на себя немедленно.

Зеркало, наконец, находится в ворохе самых неожиданных вещей, заполняющих недра моей сумки, я поднимаю его на уровень глаз и внимательно вглядываюсь в небольшой, тускло поблескивающий овал.

Теперь мне понятно, что так испугало женщин в магазине.

Из полумрака сумеречной улицы прямо на меня смотрят глаза женщины с фотографии – большие, широко распахнутые, но совсем не живые глаза.

Домой я примчалась диком темпе, словно спасаясь от погони целой сотни ужасных посланцев ада.

Однако, едва за мной закрылась обитая потертым дерматином, дверь моей старой квартиры, отгораживая от холодной сумеречной улицы и всего неуютного мира, страхи отступили, рассеялись в привычной домашней атмосфере.

Свою истерику в магазине я вспоминала теперь с чувством жгучего стыда, а собственное изображение в зеркале ничуть не напоминало мне образ скорбной женщины над свежей могилой.

В конце концов, напугавшая меня картинка, начала казаться мне даже весьма привлекательной и уж, по меньшей мере, талантливой работой художника, придумавшего сюжет.

Я осмелела до такой степени, что извлекла злополучное платье и облачилась в него, не испытав при этом ничего, кроме удовольствия. Платье мне шло, а волны прохладного, невесомого шелка, струящиеся вдоль тела, доставляли почти физическое наслаждение.

Вечером, за чаем, я рассказывала всю историю Мусе, легко и даже игриво, посмеиваясь над своими глупыми страхами и изображая диалог с напуганными продавщицами в лицах.

Муся слушала меня внимательно и даже улыбалась в тех местах, где этого требовала канва повествования, но это были какие-то неживые, вымученные улыбки. И вся Муся была какая-то замершая, оцепеневшая, словно в сильном испуге. И в глазах ее тоже плескался испуг, даже когда она пыталась улыбаться.

Однако, увлеченная собственным приключением, которое переживала теперь во второй раз и совсем в ином ракурсе, я не сразу заметила ее странное состояние.

– С тобой что-ни – будь случилось, Мусенька? – опомнилась я, наконец, обрывая свой рассказ на полу – слове.

– Со мной? – Муся вздрагивает от моего вопроса: она явно его не ожидала. И удивление ее совершенно искренне. " Случилось, – слышится мне в ее интонации, – но не со мной " – Нет, что ты? Со мной все в порядке.

– Тогда, с кем?

– Но почему ты решила, что с кем-то что-то случилось?

– Посмотри на свое лицо. Оно у тебя сейчас такое, словно в нашем окружении объявился третий покойник.

– Господи! – Муся, по-моему, близка к обмороку. По крайней мере, такой бледной я не видела ее ни разу, даже в последние, очень тяжелые для нее дни.

– Что ты такое говоришь?! Как ты можешь! Умоляю тебя: никогда не говори ничего такого.

– Да что я такого сказала?

– Как ты не понимаешь? Нельзя говорить ничего подобного, потому что это может произойти. Нам не дано знать кто, когда услышит наши слова и как захочет их понять и исполнить.

– Ну, да! Это кто-то уже написал до тебя, помнишь " нам не дано предугадать… "

– Не надо шутить – очень тихо останавливает меня Муся. – Потому, что ты шутишь, а я…

– Что ты?

– Ничего – Нет, уж пожалуйста, изволь сказать "б", если произнесла "а"

– Да, ерунду я произнесла. Глупости.

– Муся! Я обижусь – Ну, хорошо, только не принимай, Бога ради, это всерьез. Ты же знаешь, какая я мнительная…

– Знаю, знаю и что же?

– Мне очень не нравится эта история с твоим платьем. И вообще, если хочешь знать мое мнение, лучше ты его выброси или, еще лучше, сожги. Бог с ними, с деньгами…

– Но мне нравится платье!

– Конечно, нравиться. Только… Фотография эта мне не нравиться. Но я же говорю, не обращай внимания, я всегда была мнительная, а теперь так – сам Бог велел. – Муся заканчивает фразу скороговоркой, пряча от меня глаза.

Потом она моет посуду, а я тихо сижу у нее за спиной. Со стороны может показаться, что я задремала в теплом уюте нашей маленькой кухни..

Но это не так. Глаза мои закрыты, и перед ними отчетливо, как наяву возникает картинка из журнала.

Теперь мне кажется, что эта картинка медленно затягивает меня в свое черно-белое пространство.

Я чувствую прохладу, струящуюся с белых небес, и холод скользких комков свежевырытой земли под ногами.

Ветра нет. И потому черные шелка мягко струятся вдоль моего тела и так же черны до синевы, тяжелы и неподвижны, сливаются с ними мои волосы.

Этой ночью впервые за много минувших ночей ко мне вернулась старая мучительница – злобная старуха – бессонница.

Снова, как и в первые дни, после потери Егора, накинула она на меня свой тяжелый удушливый саван, и до зари я вертелась в постели, тщетно пытаясь забыться.

Но сон не шел, напротив – сознание мое было ясным как никогда, однако мысли роившиеся в нем были чернее самой ночи. Они упрямо возвращали меня на свежевспаханное поле, и крест, устремленный в белое небо, держал меня подле себя, словно невидимые путы сковали нас, а совсем близко внизу дышала запахом влажной земли черная пасть могилы.

Мне вспомнилось давнее мое предчувствие: мы с Егором погибнем в один день. Остатки разума, однако, пытались возражать: Егор ведь уже погиб, и думалось тебе об автомобильной катастрофе, а смерть настигла его совсем иначе.

Все было так, но измотанный бессонницей, голос этот был слишком слаб.

Прошло несколько дней наполненных тупой необъяснимой тревогой, тоской и безысходностью.

Не было никаких вестей о том, когда же, наконец, привезут домой, и похоронят Егора, и это рождало ощущение какой-то странной неопределенности.

Мне начинало казаться, что вся эта жуткая история с его гибелью – всего лишь плод моего больного воображения. Грешные, преступные фантазии, в которых, как в кривом зеркале уродливо отразилось мое желание наказать его за предательство.

Дни, как назло стояли удивительно мрачные, пронизанные хмурой сумятицей непогоды.

Но все имеет свой предел.

Однажды наступило утро, принеся с собой малую радость: впервые за последние недели природа улыбнулась промерзшему городу.

И небо вмиг преобразилось, наполнившись ярким голубым сиянием.

Исчезли, словно и не валялись так долго грязными пластами на крышах домов, унылые бледные тучи, и все засверкало в лучах воссиявшего в прозрачной лазури солнца.

Даже грязный снег казался теперь россыпью крошечных бриллиантов, а серые лужи – осколками волшебного голубого зеркала, оброненного кем-то неловким на небесах.

Грех было сидеть в пустой и какой-то утлой, как вдруг показалось мне, квартире в такой день и облачившись в легкое нарядное пальто, из гардероба, который приволокла из прошлой жизни, я, слегка «почистив перышки», выпорхнула на улицу.

Купленное в Париже пальто было, конечно легковато, рассчитано на парижские зимы, но прохлада яркого солнечного дня была приятной и бодрящей.

Гуляла я долго и с удовольствием.

Уличные прохожие отнюдь не казались мне монстрами, некоторые лица были приветливы и встречались даже улыбки. Возможно, на них тоже действовала погода, а возможно, мое настроение раскрасило улицу совсем в другие тона.

Я заглянула в маленькое кафе на Чистых прудах и с удовольствием выпила там кофе, а потом, подумав немного и, решив, что сейчас это будет как раз то, что надо – еще и кофе с коньяком. По телу немедленно разлилось приятное тепло, и в голове закружились мысли самые радужные, словно и не было минувшей ночи, а если и была она вместе со всеми своими страшными фантазиями, навеянными бессонницей, то давно уж растворилась в вечности, потому что сменивший ее день, клонился к закату.

Надо было отправляться восвояси: скоро с работы должна была возвратиться Муся. Ее мое отсутствие могло расстроить и даже напугать.

Я не без сожаления спросила у бармена счет.

Дорога домой не заняла много времени, окна моей квартиры выходили, аккурат, на теремок метро « Чистые пруды»

Лифт оказался занят, и, судя по весьма отдаленному металлическому лязгу, неизменно сопровождавшему черепаший ход старой, расшатанной кабинки, находился на одном из верхних этажей.

Долгое ожидание было сейчас выше моих сил: коньяк продолжал действовать и созидательная била во мне энергия ключом..

Понятно, что ждать лифта я не стала.

Не скажу, чтобы крутые лестничные пролеты давались мне так уж легко, дом бы старый, и между каждым этажом их было целых два, причем ступенек в каждом было изрядное количество. Словом, уже на площадке третьего этажа взятый изначально спринтерский темп подъема был мною существенно снижен. Но отступать я не собиралась, тем более, что кабинка лифта, похоже застряла на верхнем этаже, либо ее сознательно удерживали, дожидаясь кого-то, завозившегося на выходе из квартиры.

Так бывает довольно часто. И всякий раз, поступая подобным образом, ты мысленно оправдываешься перед теми, кто возможно нетерпеливо поглядывает наверх в ожидании лифта: «Ничего страшного, каких-то пять секунд. Подождут».

Когда же в ситуации ожидающего оказываешься сам, реакция, понятное дело, бывает прямо противоположной: " Что за наглость, черт побери! " мысленно отчитываешь ты соседей – эгоистов.

Сейчас, однако, мне было не до соседской наглости.

До дверей квартиры оставалось миновать каких-то два лестничных пролета, но именно они, как водится, казались самыми крутыми и протяженными. Я карабкалась с трудом передвигая ноги и переводя дыхание: сказывалось сидение и лежание стуками, тело совсем отвыкло двигаться, и мне пришлось даже вцепиться в перила, чтобы облегчить себе муки подъема.

Однако, именно то обстоятельство, что передвигалась я теперь крайне медленно, давало и некоторые преимущества: я отчетливо слышала все звуки, которые раздавались в пустом подъезде.

И в ту минуту, когда свинцовые ноги мои, вступили на ступеньку последнего лестничного пролета, в гулкой тишине подъезда отчетливо раздался звук аккуратно открывающейся двери.

В самом этом факте не было бы ничего странного, если бы звук не раздался прямо над моей головой.

Это означало, что аккуратно открылась изнутри дверь именно моей квартиры.

Я замерла так, и не переступив ступень, и затаила дыхание, вернее, я вообще перестала дышать, потому что в гулкой тишине подъезда шумное, сбившееся дыхание должно было разноситься как минимум на несколько этажей.

Наверху, тем временем, тоже воцарилась тишина.

Однако в этой тишине отчетливо ощущала я чужое присутствие.

Кто-то, отворивший мою дверь изнутри, тоже замер, прислушиваясь. Я превратилась в каменное изваяние: дышать мне вовсе не хотелось, словно организм мой, так же осознав грозящую нам опасность, решил некоторое время продержаться на внутренних резервах.