Текст книги "Жанна д’Арк из рода Валуа. Книга 3"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Конечно, сир.

– Скажи ей также, что после коронации – вера в которую во мне всё крепче – я намерен пожаловать тебя титулом графа Менского, что будет ничтожной благодарностью за верную службу.

– Благодарю, сир, – Шарло низко поклонился. – Матушка будет очень рада.

– Не благодари.

Дофин по-свойски взял молодого человека под руку и пошёл дальше уже с ним.

– Обязанность королей ценить прежде всего тех, кто предан настолько, что готов возражать своему повелителю ради его же блага. А матушка мне часто возражает, не так ли? Но лучше это, чем угодливое согласие, которое в иных случаях просто преступно…

Говоря это он, вроде бы ненароком, посмотрел прямо в глаза стоящему на пути Ла Тремую. Выражение лица министра не оставляло сомнений в том, что упрёк на свой счёт он принял. Однако ничуть не смутился и, когда дофин оказался возле него, согнулся в поклоне.

– Позвольте и мне, ваше величество, поздравить вас с такими славными победами.

– Разумеется позволю, Ла Тремуй! И буду настаивать, чтобы, в пример другим, именно вы сделали это с особенной искренностью. Ведь сознайтесь, в чудесную нашу Деву не верите до сих пор, не так ли?

– Как можно не верить очевидному, сир?

Дофин засмеялся и со смехом пожал плечами.

– Не знаю! Об этом вас бы следовало спросить, но вы же всё равно не скажете.

Многие придворные вокруг Ла Тремуя тоже засмеялись. Но министр даже бровью не повёл.

– Непобедимость вашего войска, сир, для меня очевидна. Как и ваше мудрое решение поставить во главе его герцога Алансонского – человека во всех отношениях достойного. Ну, и вдохновляющее присутствие при войске девушки, которую многие считают чудесной Девой, тоже невозможно отрицать. Однако, то, что она чудесная для меня не очевидно до сих пор. Но, слава Господу, пока это никакого значения не имеет.

Шарль, слушавший Ла Тремуя со скрытой усмешкой, на это «пока» среагировал очень живо.

– Вы всё-таки считаете, что когда-нибудь наша вера обернётся против нас же?

– Я не провидец, ваше величество. Но предчувствия, которыми полно моё сердце… безгранично преданное вам сердце… так вот, эти предчувствия не дают мне покоя. Дай Бог, чтобы они не оправдались, и я стану первым возрадовавшимся своей ошибке и охотно склоню голову. Но пока не заставляйте меня верить в то, во что не верится, и радоваться тому, что вызывает беспокойство.

Тон Ла Тремуя был достаточно нейтрален, но Шарль, давно знавший все повадки своего министра, долго смотрел ему в лицо, ища на нём хотя бы намёк на то, что осталось невысказанным.

– Господь с вами, – произнёс он, наконец, – Кто ж вас заставляет…

…«Сердце помогает мне в принятии решений, а сердцу своему я склонен верить…». Ла Тремуй был собой доволен. Когда-то Шарль произнёс эти слова как веский аргумент в пользу своего нежелания призвать в армию Ришемона. Сегодня Ла Тремуй, фактически, повторил их, и дофин не нашёлся, что ответить.

«Но он задумался! – усмехался про себя министр, наблюдая за тем, как величаво продолжает Шарль своё кружение среди придворных. – Понял, что мне что-то известно и теперь будет умирать от любопытства, но не спросит! Нет! Пока не спросит. Он уже играет в короля и, кажется, весьма в этом преуспевает. Спасибо мадам герцогине – научила. Достаточно посмотреть, как он начал говорить со своим двором, с каким лицом слушает одних, с каким пренебрежением оказывает подчёркнутое внимание другим… Он стал расчётлив, наш дофин. Не то, что раньше, когда малейшие душевные волнения проступали на его лице словно открытые письмена… Сейчас, пока Жанна побеждает, он, конечно же, ни о чём спрашивать не будет, но ведь когда-то всё кончится, и нужда в ней отпадёт. Вот тогда мне надо быть готовым! Тогда он не просто спросит – он потребует моих сведений, откровений, умозаключений, чего угодно, лишь бы это помогло её отстранить, а других заставить забыть о чудесном происхождении той, что одела корону на его голову. Он всё отдаст за возможность убить даже намёк на поклонение ей, как спасительнице, и будет прав по-своему, по-королевски. И я его охотно поддержу… А пока… Пока пускай раздумывает о том, что мне известно. Я же займусь иными делами… О, Господи, как много всего нужно сделать! Но лучше так, чем не иметь возможности сделать хоть что-то…».

В этот момент, откланявшись дофину, Шарло Анжуйский пошёл к выходу, и дворяне его свиты потянулись следом.

«Пора!»

Если бы кто-нибудь в этот момент дал себе труд понаблюдать за почтенным господином де Ла Тремуем, он бы очень удивился манёврам, которые тот производил. Незаметно, но всё-таки двигаясь одному ему известным способом, министр переместился по залу так, чтобы оказаться у выхода в одно время с неким молодым человеком, который, улыбаясь кому-то, кого оставлял в зале, спешил за уходящим Шарло.

– О боги! Вы в своём уме?! – завопил Ла Тремуй, ловко подставив свою ногу под сапог молодого человека.

Тот обернулся, увидел, на кого налетел, отпрянул и, покраснев мгновенно до корней волос, забормотал извинения.

– Как же вы неловки! – простонал Ла Тремуй. – По вашей милости, молодой человек, я теперь охромел!

Быстрыми короткими взмахами кисти министр отогнал подбежавшего слугу.

– Нет, этот господин сам исправит свою оплошность – это его святой долг проводить меня до моих покоев.

– Но я… о, ваша милость, прошу великодушно извинить, но я должен… О-о, как глупо вышло!

Ища поддержки, молодой человек беспомощно обернулся на дверь, за которой скрылся Шарло, но никого знатного из свиты, чтобы вызволить его, уже не осталось, а самому перечить Ла Тремую было небезопасно. «Ладно, – подумал он, – провожу, а потом повеселю всех рассказом о том, как сшиб его милость. Уверен, за это мне простится любое опоздание!».

Юноша почтительно согнул руку и министр, навалившись на неё всем телом, захромал к выходу.

– Не спешите так, – ворчал он по дороге. – От побед все стали такими прыткими. Вам бы поспешить в войска, калечить англичан.

– Я сам мечтаю об этом, ваша милость!

– Что же вас держит?

– Моя служба при дворе только началась. Будет не совсем удобно оставить её так сразу…

Ла Тремуй сделал вид, что присматривается к лицу молодого человека.

– Вы кажетесь мне знакомым, сударь. Где я мог вас видеть?…

И тут же, не дожидаясь ответа, «вспомнил»:

– Ах, ну да! Я же видел вас как-то в приёмной у герцогини Анжуйской! Вы тогда явились с делом настолько важным, что мне пришлось прервать беседу с ней и удалиться.

– Это дело было важным только для меня, ваша милость, – слегка покраснел юноша. – Я пришёл поблагодарить её светлость за назначение на должность.

– О! – Ла Тремуй даже остановился. – Мадам герцогиня принимает в вас участие? Это дорогого стоит, поверьте. На моей памяти она занималась будущим только одного молодого человека, и теперь он наш король… Как вас зовут, сударь?

– Филипп де Руа к услугам вашей милости.

– Я запомню это имя. Возможно, скоро оно будет у всех на устах.

– Её светлость всего лишь оказала любезность моему дяде… – забормотал было Филипп, но Ла Тремуй, с понимающей улыбкой приложил палец к губам.

– Вам незачем оправдываться, господин де Руа – ваш облик говорит сам за себя. Какие бы волнения ни сотрясали троны и государства, одно остаётся неизменным в любых обстоятельствах. И это, конечно же, женская слабость к молодым людям вроде вас – живому воплощению героя из баллады. Таким, как вы даже подвигов совершать не надо… И радуйтесь, что первой занялась вашим будущим именно герцогиня. Она славится своей добродетелью и неприступностью, так что дурное никому в голову не придёт. А заодно и прочие наши дамы поостерегутся рвать вас на части, что, с одной стороны, несомненно, лестно любому, но ведь есть ещё и их мужья…

Ла Тремуй захихикал. Его чрезвычайно веселил этот разговор. Мальчишка де Руа, чьё имя министру давно уже было известно, изо всех сил пытался изобразить негодование, возмущение и, Бог знает, что ещё, что, по его мнению, нужно было сейчас изображать. Но растущее прямо на глазах самодовольство выпирало сквозь все положенные случаю эмоции!

«Тщеславный юноша, это всегда хорошо, – упивался его видом Ла Тремуй. – Такого не надо даже направлять – он сам знает, на каких слабостях сыграть, чтобы сильные мира сего пришли в умиление и почувствовали необходимость его присутствия рядом. А этот ещё и красив, как ангел. И знает, что красив. И, если ещё робок, то только потому, что робость ему пока идёт. Как только станет идти наглость, – станет наглым… Впрочем, скорей всего, ненадолго. Век красавцев короток, если не подкреплён чем-то кроме красоты. Но тут опасаться нечего…».

Смех Ла Тремуя внезапно оборвался.

– Не хотелось бы, господин де Руа, чтобы вы поняли меня превратно, поскольку я хочу дать вам добрый совет. То, что вы рвётесь в армию, похвально. Однако, примите во внимание и то, что покровительство её светлости не пустая забава. Герцогиня настолько дальновидна, что даже я, не имеющий чести быть в числе её друзей, не могу этим не восхищаться. Так что, если она решила по каким-то причинам заняться вашим будущим, извольте быть послушным и не спешите покинуть двор, чтобы о вас не забыли. Такое везение выпадает раз в жизни.

Де Руа залился краской.

– Вы смущаете меня, сударь. Позвольте, я доведу вас и поспешу к своему господину.

Ла Тремуй ласково улыбнулся.

– Да полно. Я уже простил вашу неловкость и дальше дойду сам. Передайте своему господину мой поклон.

Он дождался, когда молодой человек скроется из вида и, махнув слуге, следовавшему за ними в отдалении, пошёл к себе. «Лёгок, строен… Как раз таков, чтобы на ум сразу пришло одно слово: загляденье! Как там Катрин вчера сказала? Второй де Бурдон? Нет, дорогая! Де Бурдон семя павшее во взрыхленную почву и потому сразу давшее плоды. А тут придётся покопаться. Намёк там, слушок здесь… Ах, как жаль, что с нами нет герцога Луи! Но зато есть мессир дю Шастель, и есть его величество дофин… Полагаю, любовные томления матушки и госпожи не понравятся ни тому, ни другому!»…

Предместья Пате

(18 июня 1429 года)

– Где они, чёрт побери?! Понять не могу, куда они делись?!

Ла Ир пребывал в таком негодовании, что забылся и чертыхнулся при Жанне, которая наградила его красноречивым взглядом из-под сдвинутых бровей.

– Нет, ты меня прости, конечно… Вот, видишь, осеняю себя крестным знамением и на исповеди покаюсь. Но, куда могло подеваться целое войско, так-таки не понимаю! И, если здесь обошлось без врага рода человеческого, значит, эти чёр… поганые йомены сами, как черти! Прости, Жанна…

Ла Ир возмущался так всё утро, и его можно было понять. Во всём войске, тащившемся по дороге на северо-запад от Менга, не было ни рыцаря, ни лучника, который не задавался бы такими же вопросами.

Накануне, после сдачи Божанси, во второй половине дня, к стенам крепости подошло подкрепление во главе с героем «селёдочной» битвы сэром Джоном Фастольфом. Его солдаты, уже знающие о, почти каждодневных победах французов и их ведьмы, геройским духом совсем не пылали. Они, конечно, выстроились в боевой порядок и даже отправили в крепость герольда с вызовом, но когда тот вернулся с ленивым ответом от французов, что «воевать сегодня уже поздно», скорей всего, выдохнули с облегчением. Да и сам сэр Джон, судя по всему, в сражение не рвался. Объединив свои отряды с теми, которые Талбот, командующий вместо Саффолка, вывел из Божанси по договору с герцогом Алансонским, Фастольф благоразумно решил военных действий пока не предпринимать, а отступить на более выгодные позиции, чтобы, не связываясь с осадой, дать открытое сражение, в котором французы никогда сильны не были.

Впрочем, Талботу такое решение не понравилось. Изрыгая проклятия на медлительного сэра Джона, он нехотя отступил вместе с ним к Менгу, но там гордый дух прославленного воина всё же возмутился, упёрся и Талбот заявил, что без сражения дальше отступать не может! Пришлось Фастольфу согласиться на вылазку. Однако жалкая попытка захватить ночью мост при Менге привела ещё к одному поражению.

Тут уже и Талбот признал, что лучше пока отступить, чтобы собраться с новыми силами, а более всего, с духом, которого явно не хватало. Идти решили к Жуанвилю и отступили так быстро, что последовавшая за ними утром армия противника очень скоро почувствовала себя крайне обескураженной. Объект преследования исчез! Группы разведчиков, без счёта рассылаемые по округе, возвращались ни с чем, заставляя французских командиров волноваться и постоянно ожидать внезапного коварного нападения.

Только Жанна оставалась спокойной.

– Чем поганить свой рот богохульством ты бы, Ла Ир, лучше проверил, хороши ли у тебя шпоры!

– Шпоры? – Не понял рыцарь. – Не хочешь же ты сказать, что нам придётся бежать от них?

– Нет, не хочу. Но шпоры следует проверить всем, потому что, когда побегут ОНИ, догонять их надо будет очень быстро.

Де Ре громко засмеялся. Бастард хмыкнул.

– Ты слышала свои голоса? Ты точно знаешь, что они побегут? – вполголоса спросил Алансон.

– Нет, мой прекрасный герцог, – шепнула в ответ Жанна. – Я просто знаю, что по-другому быть не может.

Она чувствовала себя очень довольной. Под Божанси к французской армии присоединилось целое воинство под командованием Артюра де Ришемон, который предложил свою помощь, невзирая на то, что был отлучён от двора и нелюбим дофином. Помощь очень существенную и очень кстати. Однако, из-за этого чёртового отлучения среди высшего командования разгорелись споры по поводу того, надо ли принимать эту помощь или нет. Многие знали и ценили Ришемона, как умелого воина, но опала запросто могла навлечь на его сторонников недовольство дофина, который и без того относился к этому походу со странной смесью желания и нежелания.

– Мы не должны принимать его, – сразу же заявил Алансон. – Лично я против мессира Артюра ничего не имею, но мой король почтил меня доверием, которое я должен оправдать…

– Разве отказ от помощи может оправдать доверие? – перебила Жанна. – Вы же сами говорили, что герцог Ришемон славный воин.

– Да, но…

– Оправдать доверие можно только победами, которые и делают воинов славными. Если мессир де Ришемон уже доказал, что может побеждать, наша святая обязанность принять его помощь!

– Мой король будет недоволен, – пробормотал Алансон и опустил глаза.

«О, Боже, – подумал он про себя, – до чего глупой кажется вся эта придворная политика рядом с простым здравым смыслом! Как легко и понятно жить, не оглядываясь на условности и соглашаясь с Жанной, у которой нет никакого разлада ни в делах, ни в мыслях Господи, Господи! Надеюсь, я не кажусь ей полным идиотом, когда поступаю, как придворный?!».

По счастью, другие командиры тоже высказались за встречу с Ришемоном, а Бастард-Дюнуа очень к месту напомнил, что до осады Орлеана сам находился в опале, но был призван герцогиней Анжуйской, и дофин не слишком этому противился и даже сказал, что необходимость, продиктованная обстоятельствами, хороший повод исправить ошибки, не признавая их публично… Одним словом, чтобы не затягивать это дело надолго, представители обеих сторон вечером после ухода английского воинства встретились на поле перед крепостью.

– Рада приветствовать вас, сударь! – сказала Жанна, выехав вперед.

– Я тоже вам рад, – ответил Ришемон. – Говорят, англичане вас боятся – никак не могут решить, от кого вы, от Бога или от дьявола.

– А вы не боитесь?

– Чего? – Ришемон пожал плечами. – Я чист душой. Если вы от Бога, то я вас не боюсь. А если от дьявола – боюсь ещё меньше.

Жанна засмеялась.

– Вы прибыли неожиданно, сударь, но поскольку вы прибыли, добро пожаловать во французское войско!

Она сразу оценила, как внушительную численность, так и превосходную экипировку подкрепления. И теперь не могла не радоваться, глядя на своё войско, текущее словно полноводная река, в которую спешат влиться все окрестные речушки.

– Так что нам нужно делать, Жанна? – спросил Алансон, которого очень волновала перспектива пойти не туда и оказаться атакованным с тыла. – Впереди развилка – пересечение дороги на Пате и старой римской дороги. Не видя противника, как мы можем быть уверены, что движемся за ним, а не от него?

– Мы найдём их, герцог, не сомневайтесь. И, когда найдём, атакуем сразу же!

Они ехали по пыльной, протоптанной миллионом ног, копыт и колёс дороге, чувствуя за спиной, словно тяжелый шлейф, присутствие армии, впервые, наверное, за последние лет десять, идущую по своей земле так уверенно, по-хозяйски. Понимание этого, как-то незаметно, само собой расцвело вдруг в мыслях Алансона и потянуло за собой целую череду сменяющих друг друга воспоминаний о неудачных сражениях, обидах и разочарованиях за Азенкур и договор в Труа, безумных надеждах на Чудо… и на другое чудо, о котором говорить невозможно, нельзя, не к месту… Но и молчать уже сил не хватает! И почему-то именно теперь вдруг перехватило дыхание ото всего – от величия момента, от этого поиска, в котором герцогу вдруг почудился азарт… От близости и уединения среди всего этого войска… От летнего дня, наконец!

– Ты так уверена, что я тоже начинаю верить, – сказал Алансон, подъезжая ближе к девушке. – И чувствую нетерпение даже в шпорах, которые крепки, можешь не сомневаться, и тоже думаю, что по-другому быть не может, но не знаю, почему… Может, день сегодня какой-то особенный?

Жанна со странным, новым для неё воодушевлением посмотрела на герцога. Жаркое солнце слепило глаза, воздух вокруг был пропитан тревогой, горелым деревом, страхом убегающего войска, кислым от пота железом, стёртой до черноты седельной кожей – всеми теми смесями, которые наводит для себя война, чтобы обозначать своё присутствие в мире…

И всё же…

Всё же вокруг порхали бабочки, в безмятежном спокойствии потягивалось прозрачными облаками небо и щебет птиц, нет-нет, а и перекрывал монотонное позвякивание уздечек и оружия, скрип колёс тяжелых повозок… И в сердце Жанны тревоги не было.

– Сегодня всё здесь ради нас, – вдохнула она цветочный запах, неизвестно, каким чудом окутавший всадников. – Разве всё это не мир Божий? Надо только смотреть и видеть, и Господь пошлёт знак. Он всегда посылает подсказки тем, кто верит в Его участие…

– Я верю, – прошептал герцог, не сводя глаз с её лица.

– И я верю.

– Я верю в тебя, Жанна.

– А я в тех, кто идёт за мной…

– Я иду за тобой. Помнишь, под Жаржо ты крикнула: «Кто любит меня – за мной!»?

– Я… Я хотела сказать «кто верит».

– А получилось – любит.

– Для меня любовь неотделима от веры…

– Я бы хотел, чтобы ты верила в меня…

– Я верю. Верю вам, как самой себе… мой… прекрасный… герцог…

Она ещё шептала, когда до их слуха донёсся топот копыт несущегося во весь опор коня. Низко пригнувшийся к конской шее всадник летел как раз со стороны северо-запада, где находился городок Пате.

– Ваша светлость, ваша светлость!!! Жанна!!! там, за кустарником ОНИ!!! Они готовят позицию! Их лучники спугнули лань и выдали себя! Что прикажете делать?!

Дурман, вскруживший голову, мгновенно рассеялся.

– Я же говорила! Вот он, знак! Немедленно атакуем их тяжёлой конницей! Пускай Ла Ир и Ксентрайль идут в авангарде и нападают, не раздумывая! Я же с Бастардом и с основными силами…

– Нет! – решительно заявил Алансон. – Сегодня я тебя никуда не пущу! Я сам, Бастард, де Ре, кто угодно, но только не ты! Сражение в поле – не взятие крепости…

– Но у нас восемь тысяч солдат, а у них не более трёх!

– Нет! При Азенкуре у нас было тридцать тысяч… И не спорь! Не спорь пожалуйста… Сейчас каждая минута, как драгоценность!

Войско мгновенно пришло в боевую готовность.

Тяжеловооруженные рыцари, звеня уздечками, скорым маршем развернулись и понеслись по дороге на Пате.

– Не дайте им закрепиться! – кричал на скаку Ла Ир. – Если успеют вбить колья, хуже будет только нам!

Подняв дорожную пыль, авангард исчез из вида подобно грозовой туче, набирающей ярость.

– Ходу! Ходу! – кричали командиры, подгоняя растянувшуюся по дороге армию, хотя в понуканиях никакой нужды не было.

Вся восьмитысячная армия французов, только что робко, ощупью пробиравшаяся по следам противника, за мгновение подобралась словно зверь, почуявший добычу, и рванулась вперёд одним стремительным броском.

* * *

Земля дрогнула и затряслась.

– Французы! Мило-о-орд!!!

Оруженосец графа Шрусбери, командовавшего английским арьергардом, почти визжал, указывая на стремительно приближающиеся клубы пыли. На бледных от ужаса солдат страшно было смотреть.

– Копайте быстрее, что замерли!!!! – заорал Шрусбери.

Ах, чёрт, они так и не успели толком подготовиться!

Эта французская ведьма – пропади она совсем – вынюхала их всё-таки!

Господь, если ты это видишь, почему ты это допускаешь?!

А ведь как всё было хорошо задумано!

Талбот сам выбрал это место, сказал, что лучше не придумать. За невысоким кустарником, вдоль дороги, разместился бы арьергард из пятисот лучников, которые, пользуясь тем, что противник потерял их из вида, подготовили бы позицию, укрепили её и, дав пройти первым отрядам французов, начали бы массированный обстрел, пока основные силы, которые Фастольф отвёл на невысокий холм неподалёку, не развернутся в полном боевом порядке и не перейдут в наступление.

О да, всё было бы хорошо, кабы не те несколько идиотов, тела которых качаются сейчас на деревьях в том перелеске! Им, видите ли, захотелось поохотиться! А чёртова лань, которую они упустили, возьми и выбеги прямо на французов!..

– Стреляйте! Стреляйте же, чёрт вас всех раздери!!!

О, Господь, почему ты всё это допускаешь!!!

Уже через минуту после того, как тяжёлые французские конники прорвали недостроенные укрепления, Шрусбери стало ясно, что с его арьергардом покончено. Но он всё равно вытащил меч из ножен, готовясь дорого продать хотя бы свою жизнь.

Что толку, что Талбот спешит на помощь со своими отрядами?! Следом за конницей уже накатывала мощь основных сил французского войска. И началось… Нет, уже не сражение. Сражением нельзя называть преследование бегущих в страхе людей. И сэр Джон Фастольф с высоты холма на котором он держал свою армию, над собственными действиями долго не задумывался.

– Отступаем, – пробормотал он, чувствуя подступающую к горлу панику.

Внизу, в этой бойне, какой-то рыцарь, прямо на его глазах, широким взмахом опрокинул на землю Талбота.

– Отступа-аем!!! Бего-о-ом!!!

Поводья путались в руках. Взбешённый шпорами конь хрипел. Перед глазами сэра Джона коротко мелькнули перекошенные лица командиров.

– И не возражать! Если тут колдовство, спасайте свои души!

О, никто и не возражал.

Треть английского воинства покинула место гибели двух тысяч своих товарищей меньше чем через час после начала сражения, оставив пленными многих знатных лордов. Шрусбери тоже было отказано в геройской гибели. Словно издеваясь, французские конники объезжали его, готового умереть, но не сдаться. И только когда все пятьсот лучников арьергарда были перебиты, барон де Ре подъехал к лорду почти вплотную и попросил его меч.

– Будь ты проклят, слуга дьявола! – по-английски прохрипел Шрусбери, швыряя оружие на землю.

Но барон его понял.

Смачно сплюнув на брошенный меч, он подобрал поводья и поскакал прочь, сказав на прощание:

– Не считайте себя моим пленником, милорд. Я беру только рыцарей, которые дорожат своим мечом, потому что клялись на его рукояти в верности Господу. Свой меч вы бросили, и для меня вы больше не рыцарь!

Шрусбери принял на выкуп какой-то безвестный дворянин, но Алансон решил всё же выказать почтение именитым военачальникам и откупил на себя и Талбота, и Шрусбери, и некоторых других.

– Победитель должен быть милосердным, – возвестил он громко, чтобы слышала и Жанна. – Мой король примет вас, как почётных пленников.

– Ну да, с которых он откроет счёт остальным…

Усмехнувшись тем, кто услышал его замечание, Ла Ир стянул с головы шлем и осмотрелся.

Перепаханное сражением поле было щедро засеяно английскими трупами.

– Хорошая работа, – выдохнул он.

На заляпанном кровью и пылью лице сверкнули зубы, обнаженные улыбкой.

– Это наш Азенкур, только без грязи…

Париж

(19 июня 1429 года)

Молчание в кабинете герцога Бэдфордского было тяжким и скорбным, как надгробие.

– Мы… потеряли… две тысячи солдат… Талбота… Шрусбери… И это… не считая… позора…

Слова падали в молчание, словно шлепки дождевых капель, предвещающих грозу.

– Каковы … ИХ… потери?

Кто-то почти всхлипнул:

– Около сотни, милорд…

– Около сотни?!!!

Тяжелый кулак грохнул по рукояти кресла раскатом грома.

– А я слышал, не больше пяти!

Налитые кровью глаза Бэдфорда, сверкающие из-под густых, нависших над веками бровей, делали его похожим на раненного зверя, готового наброситься на любого, кто подойдёт, несмотря на боль от раны…

– Мне!!! Надоела!!! Эта!!! Девка!!!

Герцог словно подписал приговор.

– Всякий, кто верит в её чудесную силу – глупец или предатель! Она такая же посланница Божья, как любой из вас! И не думайте, что у французов сил прибавилось каким-то чудесным образом! Всё это вызвано фанатичной верой и пустым страхом!.. Раньше я хотел просто сжечь французскую шлюху, как ведьму, без особых разбирательств. Но теперь не то! Теперь я желаю получить её живой и невредимой, чтобы устроить процесс для всей Европы! И я это сделаю! Я уничтожу проклятых бастардов и верну своё – то, что нам дал наш великий король Гарри, и что я не имею права потерять!

Присутствующие закивали. Некоторые украдкой вытирали глаза.

– До сих пор я считал французские победы случайностью..! Досадным стечением обстоятельств! Нелепостью, которая посылается нам, чтобы мы собрались и нанесли последний удар, который завершит эту давнюю тяжбу за престол..! Я думал, что много потерял под Орлеаном, однако, надеялся многое и возместить. Но вчерашний разгром при Патэ лишил меня всего!!! Вы понимаете, ЧТО означает это поражение?! Храбрость наших солдат окончательно пала вместе с теми, кто остался на том поле! И, если есть ещё надежда спасти положение, то, будьте готовы, милорды, идти к ней через унижение ещё большее, потому что я намерен просить помощи у Филиппа Бургундского!

Герцог переждал пока успокоится поднявшееся среди лордов волнение, помолчал немного, успокаиваясь сам, трудно сглотнул и продолжил:

– Мне донесли, будто девка собирается идти на Реймс, чтобы короновать своего б… бастарда, что, в сложившейся ситуации, для нас лучший исход. Путь на Реймс пролегает по землям Филиппа, и даже если он не сможет помешать, пускай, хотя бы, задержит французское войско, пока мы не соберём новые силы в Нормандии.

– А если французы пойдут через Париж на Нормандию? – хмуро заметил Саффолк, присутствующий на совете и подавленный более других.

– Я приму меры, чтобы этого не произошло – у меня есть средство. И другие меры, которые следует предпринять, тоже продуманы. Подати с наших земель в Нормандии и здесь будут увеличены, бОльшая их часть пойдёт на оборонительные укрепления Парижа, остальное на усиление и вооружение войска. Я привлеку к обороне Парижа всю местную знать – пускай раскошелятся! Но на всё требуется время, время и время, которое может дать сейчас только Бургундия.

Бэдфорд обвёл лордов тяжёлым взглядом.

– Чтобы хорошо замахнуться, следует отступить, господа. Победителя, сделавшего пару шагов назад, не осудит никто. Никто! Но только если он победитель… Так что, хотим мы, или нет, нам придётся убеждать Филиппа любыми средствами, вплоть до уступок везде, где он пожелает! И со всем смирением, о котором теперь придётся вспомнить, потому что сейчас мы не победители!

Герцог встал.

Не дожидаясь, когда смысл его слов окончательно дойдёт до слушателей, и они начнут, больше по привычке, чем руководствуясь здравым смыслом, возражать и сокрушаться, едва кивнул и быстро пошёл из зала.

Да… Да, да!!! Как ни унизительно, но другого выхода нет!

Филипп Бургундский, конечно же, не забыл обиды на достаточно высокомерный запрет от Бэдфорда взять под свою опеку Орлеан. Не забудет он и тех обвинений, которыми совсем недавно осыпала его английская сторона, обвиняя в предательстве, отводе войск и пособничестве общему врагу! Но, с другой стороны, на все обиды, есть узы родства^{4, и не только их с Филиппом, а и той части французской знати, которая присягнула английскому королю. В Париже хватает бургундских родственников. И Филипп, который всегда ревностно относился к тому, чтобы подданные были им довольны, от их мнения не отмахнётся… Что ж, он прав – не плюй в колодец… Пример отца многому его научил. К тому же, положение сюзерена обязывает принимать решения с оглядкой на ту реакцию, которую эти решения вызовут у знати его земель, и на те настроения, которым эта самая знать будет подвержена. А настроения создаются легко – главное знать, на какие пружины давить…}

Ну, и ещё, кроме всего этого, есть ещё… о, Господи!.. Бэдфорд тяжело вздохнул… Есть ещё Шампань, которую Англия уступит – вынуждена уступить Филиппу – за помощь против этого ничтожного дофина. И перед такой приманкой мало кто устоит!

«Надо послать за Кошоном, – думал герцог, даже в мыслях, словно отдавая приказы. – Пусть проведёт переговоры, у него это должно получиться… И надо убедить Анну написать письмо брату, а потом ещё и сестре Маргарите в Турень… Кажется, муж мадам Маргариты, мессир де Ришемон, слишком сильно желает воевать с нами… Что ж, трёхтысячное бретонское войско оказалось хорошей подпоркой чахлому дофину, и нам сумело изрядно навредить… Может, зря я не дал когда-то герцогу Артюру стать при мне главнокомандующим и вернуть себе титул графа Ричмондского^{5?.. Не пообещать ли вернуть его снова? За помощь… или за отказ в помощи – тут уж, с какой стороны посмотреть… Но стоит ли?».}

Герцог остановился посреди переходной галереи возле окна, за которым небо уже сменяло полуденную яркость на густые закатные оттенки и, задумчиво глядя на угасание очередного дня, отрицательно покачал головой.

Отдать титул?

Ну, не-ет.

Это он сгоряча… По привычке решать всё своими силами. Однако, сейчас нужна не сила. Пришло время дипломатии родственных связей и изворотливости прелатов. Пусть пишут, пускай ездят и убеждают, пусть обещают, в разумных пределах, конечно, но французы не должны, именно сейчас, пойти на Париж и Нормандию! Их девка обещала бастарду-Шарлю коронацию? Вот пусть и держит обещание! Коронация, в конце концов, всего лишь ритуал… И мессир Артюр в своём желании воевать пусть лучше хорошенько потреплет Бургундца, если, конечно, они по-родственному между собой не договорятся…

Во всём этом только одного жаль – безумно жаль, что придётся уступить Шампань! Но дело того стоит. Филипп обидчив, однако не дурак – понимает, что от Шарля, стань тот полновесным королём, не получит ничего. В лучшем случае – право оставаться в прежних границах своих земель, чего герцогу Бургундскому, конечно же, слишком мало теперь, когда он может получить много больше от Бэдфорда! Вопрос лишь в том, во что Филипп оценит свои обиды, и хватит ли ему одной Шампани?… Хотелось бы верить, что – да…