Текст книги "Жанна д’Арк из рода Валуа. Книга 3"

Автор книги: Марина Алиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Она едва успела поймать себя на мысли, что хорошо бы было поговорить об этом с кем-то… и жаль, нет здесь отца Мигеля… как новые приветственные крики заставили её обернуться. Рене Анжуйский в этот момент как раз придержал своего коня, чтобы приветствовать их величества и матушку-герцогиню. И, хотя головы к девушке он не повернул, Клод почему-то была уверена – Рене её заметил и остановился напротив не просто так. «Поговорить с ним!», – вспышкой пронеслось у неё в голове. Почему бы и нет? Конечно! Когда-то он пугал Клод, но теперь, пройдя столько сражений, сколько обычной девушке и не снилось, она вряд ли была способна испугаться слишком пристального взгляда этого молодого герцога. А участь Жанны его несомненно волнует. Во всяком случае, Клод хотела надеяться, что это до сих пор так.

Вспыхнувшая надежда отразилась на лице радостной улыбкой. Глаза провожали герцога до тех пор, пока среди спутанных мыслей в голове Клод не отыскалась одна, чёткая и ясная, с которой можно было идти к герцогу. Потом его заслонили другие, Клод переместила взор и увидела… да нет, скорей почувствовала, что на неё смотрит барон де Ре.

Этот взгляд, приправленный воспоминанием о вкусе малины, она могла бы сравнить со страницей давно знакомой книги. Но Клод не умела читать. Она просто хорошо помнила так напугавший её разговор о том, что дофин, возможно, не тот человек, который достоин короны, и лицо де Ре, когда, в ответ на её возражения, он решительно произнёс: «Вот увидишь, эта коронация окажется ничего не значащим фарсом – армия давно поняла КТО ей нужен для побед…». Поэтому сейчас, увидев прокисшее лицо де Ре, Клод ни на мгновение не усомнилась, что огорчён барон этой всеобщей радостью и вчерашним церковным действом, более похожим не на фарс, а на абсолютное утверждение в собственных правах. Она постаралась улыбнуться так, чтобы де Ре понял – она понимает его и даже сочувствует, но всё происходит так, как и должно происходить, и огорчаться этому не следует. Однако собственные сомнения снова напомнили о себе, и улыбка вышла, скорее, жалостная.

«Я прав, что не радуюсь!», – уверенно подумал де Ре, проезжая мимо.

* * *

Возвышение для короля, в самом центре построенной трибуны, было огорожено цветными полотнищами, а сверху накрыто синим балдахином с золотыми лилиями. Оно напоминало рыцарский шатёр, вроде тех, что окружили турнирное поле, и сам король, надевший лёгкий нагрудник под расшитый камзол явно желал выглядеть рыцарем. Первым рыцарем обретённого королевства.

Пространства в этом, якобы, шатре было не много, к тому же, часть его занимали два столика – на одном громоздились угощения, а на другом призы для победителей, которые Шарль пожелал вручить лично. Но, несмотря на тесноту, следом за королевской четой туда вошли несколько фрейлин королевы, одна из которых вела за руку дофина Луи, а другая несла деревянные щит и меч на тот случай, если наследник захочет развлечься. За ними – Ла Тремуй, герцог де Бурбон, Реймский архиепископ, и несколько священнослужителей из числа вчерашних духовных пэров. У всех у них, кроме фрейлин, королевы и дофина лица выражали крайнюю степень государственной озабоченности, ясно давая всем понять, что турнир являлся совсем не развлечением, а мероприятием обязательным, таким же, как, к примеру, публичное наказание или казнь, присутствие на которых должно было подчеркнуть, с одной стороны важность самого мероприятия, а с другой – приобщённость этих озабоченных лиц к делам, далеко не всем доступным.

Герцогиня Анжуйская заняла место по левую руку от короля, на помосте более узком. Он был ничем не отгорожен, но над головами сидящих на нём, на высоких шестах закрепили тент синего полотнища с золотыми лилиями, и казалось, будто королевский балдахин распростёр свои крылья над теми, кто был особенно близок его величеству. С другой стороны, по правую руку, точно на таком же помосте сидела Жанна. Но, если за спиной мадам Иоланды толпилась её свита, сын Шарло и мессир Дю Шастель со своими оруженосцами, то возле Жанны стоял один д'Олон.

Бог знает, каким образом придворная знать умела чувствовать настроения своего сюзерена. Жанне улыбались, вроде бы по-прежнему. Кто-то даже подходил и говорил любезные слова, но на помост не взошёл ни один. Все те, кто обычно составлял свиту Девы, ехали сейчас по ристалищу, приветствуя короля. И, хотя они склоняли и перед ней мечи и копья, любой, взглянувший на королевскую трибуну, первым делом замечал пустоту вокруг вчерашней героини.

Внезапно несколько бретонских рыцарей, которые выразили желание участвовать в турнире, высоко вскинули мечи и прокричали приветствие. Из толпы горожан их тут же поддержали бретонские же солдаты, и все головы повернулись к королевской трибуне. Знать встревоженно завозилась. На узкий помост Жанны поднимался Артюр де Ришемон. В участии в турнире ему было отказано, но о том, что опальный коннетабль не может присутствовать в качестве зрителя речи не шло, и герцог явился при полном параде, со всей своей свитой. Пустота на помосте мгновенно заполнилась. Ришемон отвесил низкий поклон королевской чете, преклонил колено перед Жанной и встал возле неё, крепко держась рукой за короткий кинжал на поясе и высоко задрав подбородок. На его побледневшем лице уродливый шрам – память об Азенкуре – выделялся особенно заметно.

Шарль побагровел.

Ришемон не имел никакого права устраивать подобные демонстрации! Его военную помощь никак не назовёшь геройской, потому что подоспела она уже, фактически, к победителям. А участия в битве при Патэ слишком мало, чтобы чувствовать себя победителем тоже… Да и отказ в пэрстве на коронации недвусмысленно давал понять, что присутствие герцога при дворе нового короля нежелательно. И, уж конечно нежелательны те, поистине королевские почести, которые он оказывает на глазах у всех девушке, лишь вчера получившей дворянство!

Угодливый Ла Тремуй склонился к королевскому креслу как раз кстати.

– Передайте Ришемону, что в его услугах мы более не нуждаемся, – процедил Шарль.

Ла Тремуй кивнул, скрывая радость, но не сдержался – ядом капнул.

– Ваше величество должны знать, что герцог здесь по приглашению герцогини Анжуйской. Может быть, следует поставить в известность сначала её, чтобы подобная неловкость не повторилась на вечернем приёме?

– До вечернего приёма Ришемон должен покинуть Реймс. А с ма… с её светлостью, я поговорю сам.

Королевское раздражение требовало выхода и, осмотревшись, Шарль не нашёл никого полее подходящего для его вымещения, кроме своей жены.

– Вашей матушке, мадам, следует помнить, что женское самоуправство всегда было губительным для этой страны, – прошипел он.

– Не так давно она была и вашей матушкой тоже, – тускло ответила Мари.

Последняя беременность далась её тяжело, но выражение унылой обречённости не покидало лица королевы уже давно. Чрезмерно занятая государственными делами мать не имела ни времени ни желания утешать дочь в её горестном браке, а супруг… О, Господи, да что о нём говорить! Со времён жизни в Шиноне Мари перестала заблуждаться. Её муж слишком слаб и не может служить опорой кому-либо, и даже самому себе. Только недавно умершая мадам де Монфор да пара фрейлин, достаточно некрасивых, чтобы не питать иллюзий и быть отзывчивыми, были тем бездонным дуплом, в которое она выговаривалась, когда не хватало больше сил молчать.

Мари давно уже не любила Шарля. Среди всех, кто думал, что хорошо его знает, она была, наверное, единственной, кто знал его действительно хорошо. Ни во что не посвящённая, без особого, впрочем, удивления или возмущения, несчастная супруга интуитивно посчитала появление возле мужа Господней посланницы делом рук своей матери. При этом она мало задумывалась о самой девушке. А все разговоры о чуде и свершившемся пророчестве пропускала мимо ушей. Её мать и не на такое была способна, но единственное, главное лично для Мари чудо – превращение запуганного и жалкого мальчика в рыцарственного короля – она так и не совершила, а всё остальное было уже не интересно. Поэтому, когда при Мари заводились разговоры о чудесах, творимых Девой, она с отрешённым видом опускала глаза и слушала так же, как слушала бы очередную балладу заезжего трубадура.

Однако, придворное чутье было не чуждо и ей, и витающие вокруг настроения вчерашнего дня вдруг заставили пожалеть несчастную крестьяночку, нужда в которой так очевидно и быстро отпала. Мари не сомневалась, что Шарль отделается от неё при первой же возможности. А при следующей заставит всех забыть о ней вообще.

– Вы проявили бы себя бОльшим королём, Шарль, если бы не выискивали виноватых среди женщин. Особенно среди тех, которые вас любят, – заметила она ровным голосом.

Король ощерился.

– Вот как?! А насколько бОльшим королём я был бы не чувствуя постоянно виноватым себя? Ваш кислый вид, моя дорогая, виноватит меня всегда и во всём! Но сегодня, благодаря вашему же напоминанию, я отнесусь к нему действительно по-королевски – я не стану обращать на него внимания!

Мари спокойно посмотрела на мужа. Как же он низок в своём величии!

«Вы давно не обращаете внимания ни на что, связанное со мной», – подумала она. И, кажется впервые, эта мысль её не расстроила.

Между тем, герольд-распорядитель объявил о начале первого поединка. Мессир Николь Лов вызвал сразу четверых, и теперь пятеро рыцарей выходили на ристалище, разминая плечи перед боем на мечах.

Мадам Иоланда напряглась. Среди вызванных она увидела Филиппа де Руа.

– Это будет короткий бой, – послышался за спиной голос Танги дю Шастеля.

– Вы уже знаете, кто победит? – спросил кто-то из свиты.

– Мессир Лов, разумеется.

– Почему «разумеется»? – не обернулась герцогиня.

Дю Шастель ответил не сразу.

– Молодые люди вышли покрасоваться, – выдавил он, наконец, – а мессир опытный воин. Он не беден, но надел старые проверенные доспехи. К тому же у него испанский меч. Против такого красивенькие итальянские безделушки ничто.

– Разве король не запретил на этом турнире боевое оружие? – с деланным безразличием спросила её светлость.

– Король запретил побоище, мадам. А это будет благородный поединок.

Мадам Иоланде ничего не хотелось отвечать и она была очень благодарна дворянам из свиты, одни из которых принялись горячо возражать Танги относительно достоинств испанской стали, тогда как другие так же горячо его поддерживали.

Между тем, пятеро рыцарей уже отсалютовали мечами королю. Бой вот-вот должен был начаться, как вдруг де Руа повернулся к помосту герцогини и отсалютовал и ей с тем же почтением, что и королю. Именно ей – мадам не сомневалась – хотя другим могло показаться, что он приветствует Шарло, как господина, которому служит.

Восхищённые фрейлины за спиной принялись перешёптываться. А сама герцогиня, в начале своего замужества побывавшая на многих турнирах, вдруг впервые в жизни ощутила волнение, ничем не похожее на те переживания, которые приходилось испытывать до сих пор. Это новое было каким-то сладким, пьянящим до обморока, но совершенно лишающим возможности контролировать себя и притворятся равнодушной.

«Как хорошо, что Танги стоит за спиной и ничего не видит…», – пронеслась в голове лёгкая мысль, может быть, что-то когда-то и значившая, но только не теперь…

Бой, между тем, оказался не таким быстрым, как предрекал Дю Шастель. Двое из вызванных, действительно, сдались почти сразу, после того как получили по паре заметных ранений от мелькающего, словно молния испанского клинка. Но Филипп и господин Груанье, сражавшийся с ним по одну сторону, продержались против мессира Николя довольно долго. В конце-концов сдались и они, но поражение их позорным не выглядело.

Нежность, которая охватила мадам Иоланду уже невозможно было скрывать. «Никто меня не осудит!», – решительно подумала она и сняла с руки самый драгоценный из перстней.

– Отнесите это господину де Руа в качестве компенсации и в благодарность… за службу моему сыну. Скажите, что он сражался достойно.

Фрейлина, которой был передан перстень, ушла, а Танги Дю Шастель проглотил ещё один горький ком.

– Ваш ювелир должен благословлять господина де Руа, мадам, – почти прошептал он.

Герцогиня сделала вид, что ничего не услышала.

* * *

Ещё два поединка на мечах завершили эти состязания первого дня, и расторопные слуги принялись готовить турнирное поле для джостры^19.

Здесь пожелание короля свести к минимуму несчастные случаи и риск для кого-нибудь из участников покалечиться или погибнуть, учли в полной мере. Пока зрители развлекали себя покупками и угощениями, флиртом и хвастовством, два цеха реймских мастеровых возводили бревенчатый барьер, который бы разделил несущихся друг на друга тяжелых рыцарей и не позволил особо азартным пустить коней в лобовое столкновение.

– Это новшество для трусов. Вот увидите, господа, оно не приживётся, – высокомерно заметил Алансон.

Демонстрируя своё пренебрежение к подобным предосторожностям, он выехал на поединок с открытым забралом, с лёгкостью и грацией сломал два копья о своего противника, сверкнул улыбкой в сторону трибун и склонил копьё перед королевой, стараясь удерживать коня в ослепительно красной, сияющей золотым шитьём попоне как можно ближе к помосту, где сидела Жанна. Затем поехал к своему шатру и, когда оказался достаточно близко от поздравляющих его рыцарей, громко заявил:

– Я недоволен, господа! Это было слишком легко и скучно.

– Что ж, каков король, таков и турнир, – пробурчал себе под нос де Ре и получил увесистый толчок от Ла Ира, который его услышал.

– Потише, мессир, – прошипел капитан, – для полноты веселья здесь только плахи не хватает. А для неё – головы, которая слишком много говорит. Мне совсем не хочется идти в новый поход без тебя, Жиль, потому что… клянусь своим жезлом, с тобой всегда было чертовски весело! Да простит мне Жанна это поминание нечистого, но ты, мессир, сам, как чё…

Он зажал себе рот с притворным испугом и погрозил де Ре кулаком.

Барон, впервые за день, широко улыбнулся.

– Если будет новый поход, друг мой, клянусь твоим же жезлом, мы повеселимся на славу… Кто бы этот поход ни возглавил!

В середине дня герольды вызвали к барьеру Рене Анжуйского.

Умение состязаться в джостре видимо перешло к нему от отца, и с третьего захода герцог выбил противника из седла рассчитанным ударом в щит противника, как раз в районе согнутого локтя. Это принесло ему сразу четыре очка и заставило побледнеть Алансона, который заработал только три ударом по шлему соперника.

Королева радостно захлопала, а король, ставивший на Алансона, едва ли не с досадой, откинулся на спинку своего кресла.

– Наконец-то вы улыбаетесь, мадам, – заметил он язвительно. – За одно это я готов присудить вашему брату победу во всём этом турнире.

– Он не примет победы, которой не заслужил, – ответила Мари.

– А меня ваше величество признает победителем?

Дофин Луи, давно уставший сидеть на одном месте, развлекал себя тем, что колол деревянным мечом одного из королевских гвардейцев. Задавая отцу вопрос, он как раз размахнулся и, что есть силы, огрел беднягу по спине.

Король засмеялся.

Мари мягко потянула сына к себе.

– Конечно, вы победитель, Луи. Вы развеселили его величество и достойны награды.

Шарль мгновенно оборвал смех.

– Не делайте из нашего сына шута, мадам. Наследник трона никого не должен веселить!

Он сердито отвернулся от жены и холодно поприветствовал Рене, который подъехал склонить копьё перед сестрой, как перед королевой турнира.

Эта холодность от внимания герцога не ускользнула. Как впрочем, и огорчённое больше обычного лицо сестры, и слишком удовлетворённое лицо Ла Тремуя.

Накануне матушка поделилась с ним своими подозрениями, что спешка с коронацией вызвана всего лишь завистью Шарля к успехам и популярности Жанны. И Рене, обременённый подготовкой к своему пэрству, поверил ей на слово. Но сегодня, несмотря на внешнюю беспечность, он внимательно присматривался ко всему и ко всем, и понял – не зависть, а что-то другое, более весомое или опасное, руководило дофином вчера и продолжает руководить уже королём сегодня. Скорей всего, спасающий своё шаткое положение Ла Тремуй снова затеял какую-то интригу и весьма в ней преуспел, доказательством чему служит откровенное одиночество подлинной героини всех этих торжеств.

Подлинной героини…

Рене задумчиво развернул коня и поехал к своему шатру. Странно, почему всего этого не замечает матушка, всегда такая внимательная и дальновидная? Да, армия боготворит свою Деву, простолюдины молятся на неё, но, если только зависть терзала Шарля, то коронация должна была бы его успокоить. А между тем, он зол и напряжён, как человек, ежеминутно ждущий удара в спину. Боится ответственности, которая легла на плечи? Или нового похода, который придётся возглавить? Или того, что Дева его покинет, а победоносное воинство без Жанны перестанет одерживать победы? Нет, не похоже… Скорее он сам уже покинул её, и правильнее думать, что боится король не ухода Девы, а как раз того, что она останется… Может, он каким-то образом догадался об истинном происхождении Жанны? Но тут Рене откровенно усмехнулся. Нет, додуматься о таком невозможно, особенно Шарлю. Но, если случилось невероятное и узнал тот, кому знать не следовало… узнал и донёс – тогда всё действительно плохо. И тогда получает объяснение и спешка с коронацией, и внезапная отчуждённость, ни с того, ни с сего окружившая Жанну. Но, кто мог узнать?! И, как?!

Покусывая губу Рене подъехал к своему шатру и сразу заметил Клод. Девушка явно дожидалась его в отдалении, возле столика с угощением, и неловко пыталась сделать вид, будто чем-то сильно увлечена и оказалась тут случайно. Герцог стянул с головы шлем, не глядя в её сторону. Высокая спинка седла не позволяла просто перекинуть ногу и спешиться, так что пришлось потратить некоторое время, чтобы, с помощью оруженосца, оказаться на земле. И только после этого, тряхнув головой, Рене позволил себе осмотреться.

– Эй, мальчик! – крикнул он в сторону Клод. – Принеси мне вина, да поживее!

– Я бы принёс, сударь, – обиженно заметил оруженосец.

– Ничего, пускай мальчишка побегает, а ты пока расседлай Лотарингца, – Рене похлопал коня по крупу. – Сегодня он мне больше не понадобится.

Оруженосец послушно удалился, уводя скакуна за кольцо на бархатном недоуздке, а герцог бросил быстрый взгляд по сторонам. Людей вокруг хватало, но, кажется, все были заняты только собой. И, если Клод хотела о чём-то поговорить, то сейчас, пожалуй, было можно.

Они не виделись с тех дней в Шиноне, когда Жанна только пришла к дофину. И оба поразились переменам друг в друге. Клод, запомнившую Рене азартно-возбуждённым, удивила его новая, какая-то спокойная величавость. Герцог же с удовлетворением отметил, что прежнюю наивность в глазах девушки заменили не отчаяние и потерянность перед жёсткими законами войны и придворной жизни, чего он так опасался, а мудрая уверенность в себе.

Клод поднесла кувшин и кубок и, наливая вино, еле слышно прошептала:

– Я бы хотела поговорить, если ваша светлость позволит.

Герцог сделал глоток.

– Говори.

Жанна хочет идти на Париж и просит не отговаривать её от этого похода. Она уверена, что всё закончится очень быстро. Но я волнуюсь, получится ли это? И будет ли так легко, как она надеется?

– Нет. – Рене пальцем выловил упавшую в вино мошку и стряхнул её на землю. – Это будет так же трудно и кроваво, как взятие Турели. А может быть и труднее. Париж теперь держит Филипп Бургундский, а он, в известном смысле, такой же француз, как и мы, и Париж для него тоже не просто город, который всего лишь жалко отдать.

Девушка стояла с опущенными глазами, но после этих слов быстро взглянула на герцога – не шутит ли? И в этом коротком взгляде Рене заметил откровенный страх.

– Ты чего-то боишься, Клод?

– Да. Всё это кажется мне неправильным. Если бы ВЫ сказали Жанне… Вас она, может быть, послушает и поймёт, что Париж уже не её миссия…

Рене залпом осушил кубок, потом протянул девушке, чтобы налила ещё.

– А по-твоему, что она должна делать теперь?

Клод помялась.

– Мне кажется, Жанне лучше уйти. Вернуться в Домреми и просто жить.

– Почему?

– Потому что так будет правильно. Королю уже неловко чувствовать себя обязанным всем простой девушке. Он выглядит сердитым. Возможно, это от того, что коронация казалась чем-то несбыточным… окончанием чего-то в его жизни и началом нового… Но об этом новом он всерьёз не задумывался и сейчас не знает, что делать дальше. И Жанна не знает. Но ей кажется, что она не имеет права уходить, пока война не закончена, и мучает её только одно – нужна ли она ещё королю?.. Я думаю над этим со вчерашнего вечера, и, боюсь, ей страшно признать, что уже не нужна, но это… Это, кажется, так и есть…

Рене замер. «Нужна ли она ещё королю?»… Господи, конечно же нет! И это очевидно всем. Чудеса не вечны. Да и нужда в них уже отпала… Матушка почему-то была уверена, что Клод сразу подхватит знамя Лотарингской Девы, и явится чудом куда бОльшим. Но, что если она ошибалась? Может быть, эта чистая душа, которая смотрит сейчас на Рене с отчаянием и надеждой, была призвана лишь подсказать достойное завершение осуществлённого пророчества? Ведь любому ясно – всё, что начато, должно быть закончено. И, порой, красивое завершение возвеличивало даже провальные дела. А эта девушка всё и так уже подсказала…

Рене задумчиво вертел в руках кубок, не замечая, что проливает вино.

Даже при поверхностном размышлении ему становилось ясно, что уход Жанны, при должной его подаче, станет событием таким же необычным, как и её появление. А по смыслу… по явленному величию духа, может быть и превзойдёт его!

Новая эпоха? Та, которую так ждал Карл Лотарингский?

Да. Возможно.

Всех заботит набор устремлений весьма ограниченных. Власть, деньги и слава – вот три составляющих, которые, либо по отдельности, либо все сразу, являются конечной целью любого производимого действия. Есть, конечно, ещё и познание, но даже постигающие истину по сути своей тщеславны. А тут вдруг бескорыстие в чистом виде! Та, которая по мнению всего света уже заслужила и славу и почести, дающие богатство, а вместе с ним какую-никакую власть, – просто уйдет, фактически, не взяв ничего! Даже её дворянство в захудалом Домреми станет пустым звуком… Какой пример это подаст остающимся! При абсолютной вере в чудесную Деву, многие, ох, многие зададут себе вопрос: «А я-то что? Не погряз ли я в ничтожестве и не свернул ли с пути истинного, грабя, насилуя и предавая огню, или интригуя из-за мелочной цели?…».

Об этом стоило серьёзно подумать… И посоветоваться с матушкой, конечно.

Рене вернул Клод пустой кубок.

– Я понял тебя, – сказал он. – И разберусь.

Девушка потянулась за кубком, как вдруг лицо её переменилось.

– О, Господи! – испуганно прошептала она. – Вы знаете этого человека, сударь?

Рене обернулся.

Какой-то смутно знакомый господин в камзоле с гербом Шарло Анжуйского стоял совсем близко и, едва герцог повернулся к нему, согнулся в поклоне.

– Что вам угодно? – надменно спросил Рене.

Господин растянул губы в улыбке довольно наглой.

– Я хотел всего лишь передать поздравления вашей светлости с отменным ударом. И выразить восхищение…

– Что-то ещё?

– Это всё, ваша светлость.

– Тогда ступайте.

Господин поклонился и захромал прочь.

– Что тебе до него? – спросил Рене, снова поворачиваясь к Клод.

– Однажды он расспрашивал меня о Жанне и вёл себя очень странно. Говорил – и сам кое-что знает, но не сказал что именно… Он испугал меня.

Рене озадаченно посмотрел вслед колченогому. Нужно будет выяснить у Шарло, что это за господин. И, если понадобится, потребовать объяснений…

– Я разберусь, – повторил он, но уже с угрозой.

* * *

Ла Тремуй наслаждался. Запечённые в мёде яблоки отдавали приятной кислинкой и хорошо дополняли оставшийся во рту привкус от великолепного мяса и овощей. А вино, с бархатным оттенком Сомюрского винограда, ещё бродило молодостью прошлогоднего лета и приятно освежало после жары и пыли, налетевшей с ристалища.

Там без увечий всё-таки не обошлось. Какой-то рыцарь из тех, что называли себя странствующими, только что неудачно вылетел из седла. Его как раз приводили в чувство, и король, раз уж вышла такая заминка, пожелал отобедать.

– В моём шатре есть отличное вино, – шепнул Ла Тремуй архиепископу Реймса. – Не угодно ли будет вашему преосвященству его попробовать?

– Бургундское? – тонко улыбнулся архиепископ.

– Увы, – развёл руками Ла Тремуй. – Сегодня здесь всё Анжуйское.

И оба понимающе переглянулись.

Это взаимопонимание сразу задало дружественный тон предстоящей трапезе. Архиепископ принял приглашение и отпустил своих людей, а Ла Тремуй отправил вперёд секретаря, чтобы добавить ещё один прибор. До шатра министра было рукой подать, но через несколько шагов Ла Тремуй вдруг озаботился состоянием покалечившегося рыцаря и, попросив его преосвященство подождать, пожелал лично справиться обо всём у хромого господина, который шел как раз со стороны лекарского шатра. Архиепископу ничего не было слышно, но, судя по всему, господин очень обстоятельно описал состояние пострадавшего, и было оно не слишком хорошо, потому что назад Ла Тремуй вернулся с лицом, крайне озабоченным.

– Как близко вы всё принимаете к сердцу, – заметил святой отец. – Неужели дело так плохо?

– Да, неважно.

Ла Тремуй потёр рукой подбородок. Задумчивость не покидала его до самого шатра, но на пороге оцепенение спало, и министр сделал широкий приглашающий жест.

– Всё-таки, ваше преосвященство, как бы плохо ни было ближнему, это не повод, чтобы отменять насущное. Думаю, кушанья нас совсем заждались. Бедняге окажут помощь лекари, а мы вряд ли поможем ему скорбью и голоданием.

Архиепископ, на всякий случай перекрестился и возвёл глаза к небу. Вечные болезненные слёзы в них сейчас оказались кстати.

– Вы правы, дорогой Ла Тремуй. Скорбный человек сам себе притягивает беды, а нам с вами хватит и тех, что уже были.

– Аминь, – уважительно подхватил Ла Тремуй, беря архиепископа под руку.

Пока слуги подносили господам кушанья, разговоры в шатре в полной мере оправдывали желание собеседников не притягивать беды. Но, когда после десерта Ла Тремуй всех отослал, архиепископ вдруг тяжело вздохнул.

– Как всё же отрадно сегодня видеть сражения, не приносящие смерти. Радостные лица, весь этот праздник… Мы так давно ничего подобного не видели.

– К чему же тогда этот тяжелый вздох, раз всё так хорошо? – заботливо поинтересовался министр.

– Боюсь обмануться, дорогой Ла Тремуй. Кто-то готов безоговорочно предаться веселью, но я – служитель Господа нашего – я обязан смотреть намного дальше и предугадывать волю Его… Мне известно ваше страстное желание примирить герцога Филиппа и нашего нового короля. И господин де Савез, навещавший Реймс совсем недавно, тоже показался мне человеком крайне миролюбивым. Думаю, совместными усилиями, вы были бы способны склонить своих сюзеренов к голосу разума и подтолкнуть их к возобновлению переговоров. Это могло дать нам перемирие, вроде того, которое было во времена правления Шарля Безумного, упокой Господь его страдающую душу.

Ла Тремуй опустил глаза.

– Несомненно, – сказал он.

И замолчал.

Архиепископ выждал немного, потом удивлённо поднял брови.

– И это всё, что вы можете сказать?

– Это всё, что я могу, – скорбно откликнулся Ла Тремуй. – Влияния, которым я пользуюсь при дворе явно не хватает, иначе переговоры уже велись бы.

– Но мне показалось, его величество настроен более миролюбиво, чем его окружение. И кому, как не вам, помочь ему найти направление для миролюбия.

Ла Тремуй покачал головой.

– Его величество связан по рукам и ногам. Вы же видите, что происходит – эта Дева стала священной орифламмой для войска. Король всем ей обязан, и пока она возле трона мы не перестанем воевать.

Архиепископ перекрестился.

– Вы в шаге от ереси, сын мой.

– В чём же ересь?

– Нельзя сравнивать человека смертного со святыней.

– Но разве все здесь не считают Деву Божьей посланницей?

Архиепископ неопределённо повёл плечами.

– Мне известен только один, признанный Церковью, Божий посланник. Но Иисус, идущий к людям, не держал в руках меч и не просил дать ему войско, чтобы прогнать римлян из Иудеи. Сила Божьего слова – вот единственное оружие посланников Его. И жертвенность!

Ла Тремуй поднёс кубок с вином к губам, чтобы скрыть усмешку.

– Боюсь, в нашем случае о жертвенности речи не идёт. Жанна будет требовать от короля войны, потому что иначе ей придётся оставить двор и возвращаться в свою деревню.

Архиепископ огорчённо кивнул.

– О, да, она уже не уйдёт. Но разве так обязательно возвращаться именно в деревню? Пожалованное дворянство даёт право служить королю на каком-то ином поприще, не только на военном. К примеру, она могла бы посвятить себя церкви. Это тоже жертва.

– То есть, уйти в монастырь? – насмешливо спросил Ла Тремуй. – А как же слава? И все эти бароны и герцоги, которые сегодня склоняли перед ней свои копья? Папой римским ей не стать, а кто склонится перед монахиней? Нет, с этой стороны чудес не ждите… Но, как бы это ни противоречило моим предыдущим словам, я всё же скажу, что нам упрямство Девы только на руку.

– ???

– Вы слуга Господа, а я дипломат, ваше преосвященство. То есть человек, для которого руководствоваться настроениями сегодняшнего дня тоже непозволительная роскошь. Когда королю потребуется совет, я должен его дать, опираясь на холодный, трезвый расчёт, с учётом очень далёких последствий. Надеюсь, вы тоже заметили кое-какие перемены в настроении его величества?.. Вы ведь понимаете, о чём я, да? И, казалось бы, нет ничего проще именно теперь намекнуть… указать на разницу… Уж если король засомневался… а он, судя по всему, действительно засомневался… и как раз в момент наивысшего просветления, после коронации, которая утвердила перед всем светом его, и только его неразделимую связь с Господом, торопить события уже не стоит. Всё должно устояться и остыть… Уход Девы – неважно куда, назад в деревню, или в монастырь – создаст массу проблем для всех, и для Церкви в том числе. И начнутся эти проблемы с массового паломничества к месту её обитания. Вы сами могли видеть, с каким восторгом встречают её простолюдины. Одно её слово, и они начнут в огонь прыгать. Но сейчас Жанна, как-никак, всё же ограничена в действиях – во всяком случае, мы можем их контролировать. Однако вдали от двора, предоставленная сама себе… Не знаю… Это мы с вами, сидя здесь, можем допускать, что слишком впечатлительная девушка просто заблуждается относительно голосов, которые, якобы, слышит. Допускать и возносить Господу хвалу за то, что её заблуждения пришлись так кстати. Но для черни двух мнений нет! Впечатлительная или просто глупая – им безразлично. Они хотели чуда и получили… Для них она уже почти святая…