Текст книги "Майне либе Лизхен"
Автор книги: Марина Порошина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
В общем, это дело для него важное. Выгорит так, как он рассчитал – можно будет и расслабиться. А не выгорит… Об этом Клюев думать не хотел. Заказчик – мужик серьезный. Если он, Клюев, его подведет, тот с него семь шкур сдерет. И голым в Африку пустит, только без девок и коктейля через трубочку. Поэтому Клюев должен и заказчику угодить, и себя не обидеть, тем более что тот сказал, нарисовав на листке сумму, от которой у Клюева приятно засосало под ложечкой:
– Это я готов потратить на все про все. Если на ком сэкономишь – можешь мне не докладывать. Потому как меньше знаешь – крепче спишь. Твои дела. Если что – сам за них и отвечать будешь, а я не в курсе. Понял? Молодец! Работай.
Клюев вздохнул, прогоняя сомнения, и загадал: если первой придет Ленка, то все будет о’кей, а если Ларькин… Но додумать не успел, потому что в дверь позвонили, и он потащился открывать, втайне надеясь, что это Ленка забыла ключ. Но Ленка никогда ничего не забывала и не опаздывала, просто участковый Сергей Ларькин приперся раньше назначенного времени. Пришлось кипятить для него чайник, доставать из холодильника какие-то бутерброды.
– Ничего, если раньше начнем? – спросил Ларькин, пристраивая на край клюевского стола кружку, тарелку с бутербродом и папку. – А то мне в восемь надо за сыном в секцию. Еще ехать, пробки…
– Ничего, – проворчал Клюев, неожиданно расстроившись (вот ведь влетит же такая чушь в голову). – Только придется тебе все повторять для моего сотрудника.
– А ты запомни и сам повтори, – нахально посоветовал Ларькин и с удовольствием отхлебнул чай. – Он у тебя не сильно тупой, сотрудник этот?
– Не он, а она. И я не сильно тупая, вполне даже ничего, – включилась в беседу влетевшая в кабинет Елена. – Дима, ты чего на меня так смотришь? Без двух минут семь. Я не опоздала, хотя черт знает, чего мне это стоило. Так «Лендровер» подрезала, что… Мне чаю нальете?
Ларькин, нисколько не смутившись, углубился в бутерброд – Ленка Жданова была не из тех дам, которые приковывают внимание мужчин. Худая и длинная, она никогда не носила юбок и туфель на каблуках, зато обожала джинсы и мужские рубашки. Может, они, конечно, были и женские, Клюев не больно разбирался, во всяком случае, никаких особых вырезов, рюшек и чего-то этакого он на них никогда не замечал. Клюев Ленку обожал и этого не скрывал, но в конторе никогда не ходило сплетен по этому поводу: кто может заподозрить шефа в том, что он спит с мини-трактором? Еще Ленку называли «мужиком в юбке», «атомной станцией» и «селедкой», но строго за глаза, потому что от нее запросто можно было и по морде схлопотать. Тем более что и Клюев обожал Ленку исключительно как сотрудницу. Для нее не было невыполнимых заданий. Если она бралась за дело, то дожимала клиента так, что он соглашался на самые удивительные и невыгодные для себя варианты. Энергия, которую обрушивала на бедного покупателя или продавца Лена Жданова, была сокрушительной, и сопротивляться ей было бесполезно. Глядя на то, как Ленка энергично пьет кофе и уплетает бутерброд, Клюев расслабился: Ленка его не подведет, вместе они – сила. А он ей денежек отстегнет, не пожадничает. Деньги ей нужны до зарезу. Она недавно квартиру купила в элитном доме и отделку до сих пор не закончила. На днях хвасталась раковиной за сорок с лишним тысяч. С раковиной ее надули, привезли из Италии металлическую, а она хотела из санфаянса, так она такой скандал устроила, в суд подала – короче, вернули ей пятьдесят и еще от себя десять добавили, лишь бы отвязалась. Теперь она натяжными потолками недовольна, спрашивала, нет ли у кого знакомого эксперта по строительству, и Клюев заранее смеялся, предвкушая, какое искрометное шоу ожидает самонадеянных строителей, с ходу отказавших ей в полной переделке.
Ларькин отряхнул крошки на паркетный пол и открыл свою папку. Бумаг в ней было негусто, точнее, одна-единственная. «И в карман бы вошла, – неприязненно подумал Клюев, – а он с папкой ходит, пальцы гнет». Не нравился ему этот Ларькин, и все тут. А как еще, скажите на милость, порядочный и почти законопослушный гражданин может относиться к менту, который берет деньги у бандитов и продает им досье на порядочных и законопослушных граждан, вверенных его попечению? Участковый капитан Ларькин именно этим и занимался и явился в «Новую квартиру» как раз затем, чтобы Клюеву это досье передать. «Одна радость, – мрачно подумал Клюев, – что не мне пришлось платить». Еще чашку за ним мыть!
– Ну, давай, капитан, начинай, что ли, – поторопил он Ларькина. – Сам же спешил. Лен, ты записывай. Потом обсудим, что и как.
– Итак, – приступил к делу участковый, – что мы имеем… Мы имеем двухэтажный дом на улице Бажова, 148, корпус 2. Довоенная постройка, капремонта никогда не было. До прошлого года на первом этаже был зал игровых автоматов, чей – вы знаете.
– Знаем, – дружно покивали слушатели.
– Автоматы в прошлом году закрыли, так как вышел закон…
– Давай дальше, – невежливо перебил Клюев. – Ты говори то, чего мы не знаем. Что ты нам тут лекцию читаешь?
– Мне сказано – я и докладываю по порядку. А чего ты такой нервный? – удивился Ларькин и с удовольствием допил чай. Заглянул с сожалением в опустевшую кружку, но добавки ему никто не предложил. Ларькин вздохнул и продолжил: – На втором этаже четыре квартиры: трехкомнатная, двухкомнатная и две однокомнатные.
Клюев со злостью вскочил, вывел на экран компьютера все данные о доме по адресу улица Бажова, 148, корпус 2 и повернул монитор к Ларькину.
– Дима, успокойся, – сказала Ленка и повернулась к участковому. – Сколько человек прописано и сколько живет?
– Пятеро. Гражданка Воронова Елизавета Владимировна тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, ее внук, студент Канторович Лев Маркович – в трехкомнатной. В двухкомнатной – гражданин Мокроносов Герман Иванович, тысяча девятьсот…
– Погодите, я не поняла, – удивилась Ленка, – это сколько же ей лет, Вороновой? Я так не могу сосчитать, мне калькулятор надо.
– Вороновой – восемьдесят восемь, – на минуту задумавшись, подсчитал участковый. – Деду – семьдесят пять, что ли.
– Ого! – удивилась Ленка и многозначительно посмотрела на Клюева.
– В однокомнатной, – продолжал участковый, – гражданка Харитонова Галина Павловна, тысяча девятьсот сорок девятого года. В другой однокомнатной – гражданин Пустовалов Алексей Николаевич…
– И тоже родился на заре прошлого века? – заинтересованно спросила Ленка.
– Нет, ему тридцать восемь, – сверился со своей бумажкой Ларькин.
– Так, – подвел итог Клюев. – Две старухи, старик, студент и один мужик средних лет. Теперь давай по персоналиям.
– Воронова – пенсионерка, участница войны, – приступил к делу Ларькин. – Лев Маркович ей, по сути дела, не внук.
– Как так? – удивился Клюев.
– Он сын ее родственницы. А она жила в Москве, приехала, когда этот самый Лев родился. Я только на этом участке работать начинал. Мать уехала из страны, то ли замуж вышла, то ли еще что, короче, она здесь уже не прописана. Квартира у них большая, в свое время переделана из коммуналки, из пяти комнат сделали три. Парень учится в медицинском. Невоеннообязанный. Больше ничего сказать не могу.
– Задолженность по квартплате? – деловито уточнила Ленка.
– У этих нет. Есть у Пустовалова. Он художник… бывший. Сейчас не работает нигде и пьет.
– Это хорошо… – задумчиво протянул Клюев. – Хорошо, что пьет. А он, значит, один прописан?
– Он год назад прописался. Вроде развелся с женой. За квартиру с осени не платил. Я с ним разговаривал уже. По-моему, он немного того… с приветом. Хотя на учете не стоит.
– В чем выражается? – заинтересованно уточнил Клюев.
– Летом взял и забор вокруг помойки разрисовал – пальмы там, море, лодка. И трансформаторную будку. Там мартышки, попугай, лев, что ли. Бабочки еще.
– Понятно, – кивнул Клюев и сделал на своем листочке пометку. – Бабочки, значит, на помойке. Так. Что там за бабка с дедом?
– Харитонова тут прописалась год с лишним назад. На пенсии. Но работает… иногда.
– Почему иногда? – сразу насторожилась Ленка.
– Пьет, – как бы с неохотой пояснил участковый: Ленкин интерес ему не понравился. – Еще сын у нее есть, но…
– Что – но? – поторопил его Клюев. – Что ты тянешь кота за хвост?
– Срок он отбывает. Ему еще года два сидеть. Или три.
– Отлично, стало быть, с ним проблем не будет, если что, – задумчиво кивнул Клюев. Расклад ему начинал нравиться. – А дед что?
– Тоже одинокий. В этом доме всю жизнь живет. Работает в университете. Жена умерла несколько лет назад. Есть сын, но живет в Дубне, под Москвой. Недавно завещание хотел писать – со мной советовался. Я сказал, что если сын один, то можно и не писать, и так все ему останется. За квартиру платит аккуратно.
– Это ты правильно сказал, – похвалил Клюев, – насчет завещания. Считаем еще раз: старик, старуха, студент и два алкоголика. А что, старик-то крепкий? Чего он про завещание-то заговорил?
– Нормальный старик, – неприязненно ответил участковый. Похоже, Клюев ему тоже не нравился. – Кстати, Харитонова пьет не особенно. В смысле, не каждый день. Зато матерится, когда выпьет, – уши вянут! – неожиданно ухмыльнулся он.
– Что мы имеем… – рисовал кружки и стрелки на листке Клюев. – Лен, смотри: старухе с внуком придется трешку сделать, но можно на окраине или в хрущевке, ну пусть даже в брежневке – как захотят, ремонта-то у них сто лет не было, наверняка крыша протекает и все такое.
– Протекает, – подтвердил участковый. – Но они в ЖКО жаловались, там осенью подлатали – летом видно будет…
– Деду однокомнатную подешевле, – продолжал Клюев. – И денег на ремонт, чтоб не вякал. Тыщи две баксов, не больно он и соображает. А вот насчет бабки с художником надо думать…
– Так, у меня одно условие, – неожиданно посерьезнел Ларькин. – Дело свое делайте, раз заказ у вас. Но чтоб на моем участке без криминала.
– А ты чего взъелся-то? – удивился Клюев. – В первый раз, что ли, работаем? Первый этаж расселяли, ты, помнится, помалкивал. Нет?
– Не в первый, – глядя в пол, отрезал участковый. – Но мне до пенсии полтора года. И я хочу уйти нормально. Вы поняли? Чтобы ничего такого.
– И куда ты потом, пенсионер? – все-таки давая волю раздражению, осведомился Клюев. – В вахтеры? Или к Новикову в охранники? Думаешь, я не знаю, как ты его прикрывал, когда у него в этом самом доме игровые автоматы стояли? А теперь он весь дом по дешевке купить решил, народ выкинуть, и ты ему по доброте душевной помогаешь? Сколько взял-то, а? Скажи, мы вон с Еленой позавидуем…
– Сколько взял – все мое! – взбеленился участковый. – Свои бабки считай! Мое дело – вам информацию дать, – я дал, в этом противозаконного нет. А вот вы, если что-нибудь на свою задницу придумаете…
– Тихо, мужики, чего вы, в самом деле, – хлопнула рукой по столу Ленка, и мужчины уселись, сверля друг друга взглядами. – Вы не волнуйтесь, капитан, никакого криминала не будет, теперь не девяностые годы. Будем с людьми разговаривать, убеждать. Это уже наши внутренние дела, вам о них и знать необязательно, так ведь, Дмитрий Сергеевич?
– Меньше знаешь – крепче спишь, – повторил Клюев недавно слышанную фразу.
Участковый поднялся, небрежно кивнул Лене и, не подавая руки Клюеву, направился к выходу. Но в дверях задержался и с удовольствием сообщил:
– Вы со старухой этой, с Вороновой, поаккуратнее. Она, чуть что – норовит жаловаться, звонить везде. Знакомых у нее – прорва, ветеранские организации, журналисты опять же… Сколько мне крови попортила, когда у них игровые автоматы были! И вам попортит! Счастливо оставаться!
– Вот сволочь! – от души высказался Клюев, когда участковый вышел из офиса, о чем сообщил услужливый колокольчик над входом. – И денег взял, и чистеньким хочет остаться. Он у этого Новикова на зарплате был все годы, пока зал игровых автоматов в доме работал. С нами вместе алкашей выкидывал с первого этажа, когда Новиков там квартиры скупал. И теперь шестерит, а от нас нос воротит.
– Да ладно тебе, – отмахнулась Лена, которая уже потеряла интерес к участковому. – Чего ты к нему привязался? Каждый зарабатывает, как может. Ты же на Новикова не гонишь? Он и нам заработать дает. Давай по делу.
– Ну что… Про старуху с внуком понятно, будем торговаться. С этим дедом… Мокроносовым тоже можно работать. Слушай, надо про его здоровье поподробнее узнать. Может, за ним уход нужен? А там и завещание составить.
– Дима, а что нам завещание даст? – наморщила лоб Лена. – Он, может, еще сто лет проживет, а нам расселить надо за два месяца, ты же сам говорил.
– За месяц, Лен, – сморщился Клюев. – Новиков вчера звонил, говорит, что покупатели на землю под домом есть, но они больше месяца ждать не могут. Ну полтора, с учетом новогодних праздников.
– Ничего себе… – присвистнула Лена.
– Вот и я о том же. Ладно, начнем пока варианты подбирать, а там видно будет. Ты не дергайся, если что, я сам справлюсь, есть люди. Все аккуратно будет, мне сидеть неохота, сама понимаешь.
– Дим, ты что? – серьезно глядя на него, спросила Лена и повторила с нажимом: – Сейчас другие времена.
– Да шучу я. Бабке, у которой сын сидит, нальем стакан коньяка – она нам что угодно подпишет, и отправим ее на свежий воздух, в частный домик в Таборинском районе. Там с девяностых годов много таких поселилось, как ты помнишь. А ей не все равно, где водку пить? Там даже собутыльников больше. Надо узнать, кстати, где сын сидит, там колония рядом – будет передачи носить, – развеселился Клюев. – И художнику нальем. Думаешь, его тогда не устроит пара комнат в бараке под снос? На Уралмаше, на Коммунистической два стоят, если еще не упали – зато как бы с мастерской, это круто, они об этом все мечтают. Этот, тем более, неадекватный, как Ларькин сказал. А там, глядишь, барак снесут, он от государства квартиру получит, нам спасибо скажет. Если раньше не сопьется. Знаем мы этих творческих людей, повидали – шваль, хуже бомжей. А иначе его отсюда за долги выселят в тот же барак. Ты давай завтра-послезавтра проводи собрание жильцов, и начнем работать. Только не говори, что ты из агентства.
– Не учи ученого, – огрызнулась Ленка.
– Да, конечно. Я завтра этому Ларькину позвоню и заставлю с тобой на собрание сходить.
– Зачем? Да и не пойдет он, – удивилась Ленка.
– А для солидности. Тебе больше доверия будет, если ты вместе с представителем власти придешь. Старики это уважают. И Ларькин придет как миленький, раз деньги взял – пусть отрабатывает. Мне Новиков сказал, что участковый будет нам оказывать всякое содействие, – это Клюев сказал через губу, явно передразнивая. – Вот и пусть оказывает. Заодно и проследит, чтоб криминала не было на его участке.
– Ладно, сегодня на обратном пути повешу объявление, и завтра начнем работать, – согласилась Ленка. – Только вот не нравится мне твое настроение, Дим…
* * *
К шести вечера уже наглухо стемнело, впрочем, день был такой, подумала Ба, что вроде бы и не рассветало: так, сменился черный цвет ненадолго на блекло-серый, а теперь опять вернулся. Она уже с час сидела возле окна, как шутил Левушка, «на капитанском мостике», и обозревала окрестности. Комната была очень большая, но странной, неправильной формы, как, впрочем, и сам дом – он тоже весь был странный и неправильный. Торец дома, где располагалась их с Левушкой квартира, был полукруглым, с семью большими, от пола почти до потолка, окнами по периметру. Два окна были в ее комнате, два – в Левушкиной, и три – в гостиной, где она как раз обосновалась, наблюдая, как гаснет день и торопятся домой люди. Благодаря необычному расположению окон у Ба и в самом деле был обзор, как у капитана корабля на мостике.
По неширокой улице сплошным потоком медленно двигались усталые машины. Одно за другим зажигались окна дома напротив. За время, проведенное на «капитанском мостике», Ба уже немало узнала о привычках многих обитателей квартир второго и третьего этажей (на первом был магазин), хотя, наверное, ни за что не узнала бы их, встретив на улице. Справа был виден проспект Ленина, там расцвеченная красными и желтыми огнями лента машин была еще шире и ползла медленнее. По тротуару шли люди, но, поскольку фонари еще не зажгли, были видны только черные силуэты: мальчишки, бегущие домой со второй смены, девушка, балансирующая на высоких каблуках, бабушка с малышом, мужчина с елкой… И правда, скоро ведь Новый год! Как неимоверно быстро идет время, ведь и прошлый Новый год был, кажется, совсем недавно. Но о скоротечности времени Ба думать не любила, это ее расстраивало. И она стала думать о приятном – о Левушке.
Левушка придет сегодня поздно: в какой-то фирме в громадный аквариум со скатами очередной умник долил воды из-под крана. И Левушка отправился спасать несчастных рыб. Или скаты – это не рыбы? Кто их разберет. В аквариуме, который стоял в Левушкиной комнате, вообще жили пираньи – миленькие спокойные рыбки с чешуей, будто усыпанной блестками. Ба относилась к ним с симпатией до тех пор, пока не посмотрела передачу про их сородичей, живущих на вольных хлебах где-то в Амазонке, и с тех пор обходила аквариум стороной, даже пыль не вытирала – обойдутся, людоеды! Куда больше ей нравилась печальная, похожая на сундучок рыбка со смешным названием «рогатый кузовок», обитавшая в аквариуме по соседству. Впрочем, о вкусах не спорят, к тому же на проклятых пираний отчего-то был большой спрос, и Левушка время от времени продавал своих питомцев богатым людям, желающим таким замысловатым образом украсить интерьер офиса или квартиры. Но поскольку ухаживать за дорогостоящим и капризным приобретением никто не умел, новые владельцы обращались за помощью в фирму «Аква-дом», где Левушка работал уже четыре года. Внук еще в девятом классе понимал в рыбах больше, чем какой-нибудь выпускник биофака, с гордостью и умилением подумала Ба. Мало того, что учится на повышенную стипендию – это в медицинском! – так еще и деньги зарабатывает, ни у нее, ни у матери не просит.
Увлечение рыбами у него от отца. Как все-таки странно иногда проявляется наследственность! Левушкин отец, Марк Иосифович, тоже очень любил рыб, правда, в отличие от сына, совершенно бескорыстно. Он ловил на удочку маленьких, ни на что не годных рыбешек в пригородных прудах, этих несчастных не ели даже соседские кошки. Левушкина мама, жена Марка, эту мелочь тоже в руки не брала и увлечение мужа не поощряла. Поэтому Марк (Ба, несмотря на то что приходилась ему кем-то вроде тещи, своего «вроде бы зятя» любила и звала Мариком) эту рыбу связками сушил на балконе, а потом использовал как наживку для ловли раков. И Ба, и Левушка ужасно любили эти совместные летние поездки за раками. С утра Марик ставил сети, о которых они благополучно забывали до вечера, и они сидели на берегу, выдумывали всякие игры, собирали цветы или ягоды – смотря по сезону, ели бутерброды, пили парное молоко, купленное у местных старушек, орали песни. И никто на них не ворчал, не требовал, чтобы они «занялись делом» и «не валяли дурака». Под вечер они доставали сети, радостно рассматривали добычу, радуясь особо крупным и сердитым экземплярам, а потом выпускали всех пленников на волю и на электричке ехали домой, усталые и довольные прожитым длинным летним днем. Брать раков домой было как-то не с руки, не варить же их живыми и уж тем более не ждать, пока они умрут. В общем, «рыбалкой» были неизменно довольны не только Левушка, Ба и Марик, но и раки.
Придя в отличное настроение, Ба посмотрела на часы – вот-вот придет Герман Иванович, который никогда не опаздывал. Старшее поколение, что ни говори, к порядку приучено. Вот и она сама ни разу в жизни не опоздала на работу. И не взяла ни одного больничного. «Если врач болеет гриппом – это неинтеллигентно», – любил говорить заведующий их поликлиникой Семен Михайлович Шац, коренной москвич и врач в четвертом поколении. Она всегда с ним соглашалась, потому что уважала безгранично за профессионализм и преданность делу, кроме того, завполиклиникой был фронтовик, как и она сама. Эта абсолютная преданность делу в конце концов сыграла с ними обоими злую шутку. Когда Шацу исполнилось семьдесят пять, прямо в день юбилея к нему приехали из горздрава, вручили грамоту и сервиз, поблагодарили за «многолетний самоотверженный труд» и… представили коллективу нового заведующего. Семен Михайлович отправился домой и вечером умер от обширного инфаркта, так и не распаковав подарки и не поставив цветы в вазы. Через неделю новый заведующий отправил «на давно и честно заслуженный отдых» и участкового терапевта Воронову.
Жизненная перемена ее оглушила. Неизвестно, сколько дней или недель Ба (тогда она еще не знала, что она – Ба, и все звали ее длинно и солидно Елизаветой Владимировной) сидела в одиночестве, почти не выходя из дома и не зная, чем себя занять. Возникшая пустота казалась катастрофической. Кроме работы, в ее жизни ничего не было – ни семьи, ни детей, ни увлечений, так уж сложилось. И зачем, собственно, жить дальше – она не имела ни малейшего представления. И тут позвонила Валюша из Свердловска. Валюша была ей, кажется, внучатой племянницей, не то седьмой, не то восьмой водой на киселе. Но, приезжая в Москву в командировки, Валюша всегда останавливалась у родственницы, еще они по праздникам регулярно посылали друг другу открытки. Валюша, узнав, что Елизавету Владимировну отправили на пенсию, отчего-то обрадовалась. Оказывается, Валюша вышла замуж и в связи с этим задумала сложный квартирный обмен. А пожилая одинокая родственница могла бы стать элементом в этой многоступенчатой комбинации: если бы Елизавета Владимировна согласилась жить с ними вместе, то ее квартиру в Москве и квартиру Валюшиного мужа они могли бы обменять на «очень хороший вариант».
Так ничего и не решив, Елизавета Владимировна, сама того не ожидая, согласилась приехать в Свердловск – просто чтобы переменить обстановку, собраться с мыслями, ведь она даже в отпуск никогда не ездила, а Свердловск, где она не была, пожалуй, с конца семидесятых, все-таки был ее родиной, там похоронены родители. Нет, она не собиралась так круто менять свою жизнь, к тому же прекрасно понимала, что если она согласится, то вскоре станет всем обузой и все будут ждать, когда семидесятилетняя старушка отправится в мир иной, окончательно освободив наконец жилплощадь. Валюша все просчитала: кроме нее, у Вороновой родственников нет, а сама уезжать в Москву она не хотела… короче говоря, хорошая квартира в старом доме на Остоженке пропала бы за просто так. Потом оказалось, что Валюша беременна, и Елизавете Владимировне, подавленной своей ненужностью, перспектива возиться с малышом показалась настоящим подарком судьбы. Марик ей тоже понравился: милый интеллигентный молодой человек из хорошей семьи, ученый, как говорили, подающий большие надежды.
Но точку в ее колебаниях поставил… дом. Когда она увидела этот дом на улице Бажова, в котором Валюша намеревалась сделать себе квартиру, расселив две коммуналки, то поняла бесповоротно – это судьба, которой зачем-то понадобилось вернуть все на круги своя. И она покорилась судьбе.
Воспоминания Ба прервал звонок в дверь. На часах было минута в минуту восемнадцать тридцать, стало быть, это не кто иной, как Герман Иванович, пунктуально явившийся на традиционный вечерний чай.
Стол уже был накрыт: нарядная скатерть, красивый, белый с красными маками, сервиз, в вазочке на высокой ножке – малиновое варенье, в плетеной корзинке – печенье. Сахар большими кусками неправильной формы, как любил Герман Иванович. Ба не признавала чая в пакетиках, заваривала «настоящий чай», добавляя заготовленные с лета смородиновые и вишневые листочки. Впрочем, чаепитие было не главной, хотя и приятной составляющей этих вечерних встреч.
Четыре года назад Герман Иванович попал в ту же самую ситуацию, в которой когда-то оказалась сама Елизавета Владимировна: его отправили на пенсию, посчитав, что семидесятилетний профессор, доктор философских наук Мокроносов уже не вполне отвечает современным требованиям преподавания и не может более возглавлять кафедру философии, которой руководил сорок три года. Германа Ивановича эта новость ударила как обухом по голове, он всегда считал, что для истинного философа нет проблемы возраста, а его отставка – лишь плод вечных интриг сослуживцев и происки политических оппонентов.
Беда не приходит одна, в тот же год умерла его жена Натуся, с которой они жили долго и счастливо, до золотой свадьбы чуть-чуть не дотянули. Герман Иванович решил, что без полноценной работы и без Натуси жизнь не имеет никакого смысла, и приготовился расстаться с ней, как истинный философ, например Сенека. Хотя, конечно, хорошо бы все случилось как-то само собой, не столь кроваво. Ведь ему, как ни крути, все же до Сенеки далеко… От черных мыслей его спасла Ба. Она без всяких объяснений поняла, что творится на душе у соседа, и, не рассуждая, бросилась на помощь. Для начала она заставила его пойти на прием к ректору и выступить на ученом совете. Герман Иванович, волнуясь, доказывал, что его увлечение теоретическим наследием марксизма не является препятствием для восприятия философской мысли в целом, причем восприятия объективного – особо подчеркнул он, заранее предупреждая возможные выпады оппонентов. И что недавнее обращение известного и влиятельного философа Жака Дерриды к марксизму оказало сильнейшее влияние на многих левых интеллектуалов на Западе, дав повод, ни много ни мало, для переосмысления сущности философии! Его слушали снисходительно и невнимательно, подсмеиваясь над неуемным пламенным марксистом, но, в конце концов, сжалились и позволили читать факультатив для студентов философского и социологического – по пять лекций в конце первого семестра. Это было все же лучше, чем ничего.
Потом Ба зашла с другого фланга.
– Голубчик, Герман Иванович, поверьте мне как врачу, – заявила она, – головной мозг – самый ленивый орган. Причем у тех, кто резко бросает интеллектуальную деятельность, он разрушается гораздо быстрее, чем у тех, кто умственным трудом никогда не злоупотреблял. Таким образом, вы определенно находитесь в группе риска, дорогой мой. Ведь десять лекций в декабре – это замечательно, но, согласитесь, маловато для философа такого уровня, как вы. Давайте будем напрягать мозг круглогодично – и проживем дольше в здравом уме.
Так и родилась на свет традиция вторничных и четверговых чаепитий. Сперва Ба готовила что посытнее, норовя ненавязчиво подкормить гостя перед интеллектуальным штурмом. Потом он научился вести хозяйство самостоятельно, и теперь они ограничивались печеньем и свежезаваренным чаем. За столом они, не торопясь, обсуждали события дня, если таковые случались. Если жизнь не давала повода для размышлений и анализа, они смотрели новости, обсуждали прочитанное Германом Ивановичем в газетах и услышанное Ба от Левушки или по радио. На худой конец, смотрели новости в девятнадцать ноль-ноль. Этими встречами оба дорожили и в несомненной пользе их были уверены. А сегодня и тема для обсуждения была – каждый год Герман Иванович переписывал заново свою любимую лекцию «Классическая марксистская теория в интерпретации современной философской мысли», для чего месяцами сидел в библиотеке, перелопачивая горы литературы и журналов по философии, выписывать которые ему давно уже было не по карману. Его нынешним открытием была развернувшаяся в специальной литературе дискуссия о марксистской трактовке социального насилия и его роли в историческом процессе.
– Поскольку вы уже слышали мою лекцию в черновом, так сказать, варианте, – торопливо прихлебывая чай, начал Герман Иванович, – то я вам озвучу только те тезисы, которые для вас станут открытием, дорогая Елизавета Владимировна. Во всяком случае, студенты меня сегодня слушали, как никогда. И все почти конспектировали, а это, поверьте мне, самый верный признак того, что им интересно.
– Я вся внимание, – заверила его Ба, устраиваясь поудобнее на диване.
Она по опыту прошлых лет знала, что сегодня игра пойдет в одни ворота, а ей не удастся вставить ни слова. Но ее радовало, что профессор оживлен и как будто помолодел. К тому же если ее сморит сон, то Герман Иванович этого не заметит, а минут через сорок она проснется и выразит свое одобрение. Тут главное – не всхрапнуть, а очки у нее затемненные, открыты глаза или закрыты – не видно.
– Итак, можно выделить две основные тенденции в интерпретации марксистской теории насилия, носящие прямо противоположный и взаимоисключающий характер, – волнуясь, начал Герман Иванович, украдкой подглядывая в лежащий перед ним конспект. – Первая тенденция – это изображение марксизма как учения, восхваляющего насилие в качестве главного движущего и созидающего фактора, определяющего ход истории. Насилие, согласно этому пониманию, предстает как неизбежно закономерное и исторически необходимое явление, имманентно присущее любой форме власти и социальному организму, независимо от каких-либо условий и обстоятельств. Насилие предстает при этом как самоцель революционного движения, как априори оправданное средство классовой борьбы и удержания власти, достижения определенных целей. Естественно, что в таком контексте марксизм выглядит как антигуманное и аморальное учение, несовместимое с демократическими ценностями и общечеловеческими нравственными нормами!
От возмущения Герман Иванович остановился и, чтобы успокоиться, глотнул чаю. Ба, которая задремать еще не успела, подлила ему горяченького из предусмотрительно накрытого куклой чайника (Валюша прислала из Америки, вот смех, будто своих таких у нас нет), а себе положила варенья. Потом она спохватилась и укоризненно покачала головой, осуждая столь вульгарный подход сторонников первой тенденции. Успокоившийся Герман Иванович вернулся к чтению:
– … вторая тенденция представляет собой попытку путем абсолютизации и вульгаризации отдельных положений аутентичного марксизма, научно некорректного их истолкования использовать марксистское наследие для обоснования правомерности разного рода революционного экстремизма, политики терроризма и массовых репрессий даже в тех случаях, когда для этого нет объективной необходимости. Такой вульгаризированный и потребительский подход к марксизму с позиций конъюнктурных революционных потребностей и текущей политической целесообразности, стремление ссылками на марксизм оправдать любое применение насилия ради «высоких целей» всеобщего прогресса и свободы, свойственно некоторым современным борцам за народное счастье…
